На рынке, теснившемся у переправы через Днепр, выбрал взглядом основательного купчину с холеной бородищей и представил мысленно, как, подобно кому молодого сыра, сжимается гордая купеческая голова. Когда купец умирал, Абдул Аль-Хазред возрадовался, но не силе своих магических способностей, а тому, что он выбрал жертву в относительном отдалении от себя. Голова купца сжалась, сложившись вовнутрь, и окровавленное мозговое вещество обрызгало окружающих отвратительным осклизлым дождем. Торговли в тот день на рынке больше не было.

Ночью же Абдул Аль-Хазред спас человека от неминуемой и тяжелой смерти. Так случилось, что араб стал свидетелем, а затем и участником погони за воришкой, осмелившимся забраться на Ярославов двор в поисках легкой поживы. Княжеские хоромы охранялись спустя рукава, и лучшей стражей считалось почитание верховной власти и боязнь неминуемого наказания. Но последние два десятилетия отбили у доброй части киевлян уважение к своему князю – а что, можно подумать, сами Рюриковичи продолжали считать Киев хоть не матерью, так старшим братом городов русских! Свои не хуже пришлых кочевников разоряли окрестности стольного града, а то и сам детинец брали на щит; и Киев терпел насилие, откупаясь имуществом и жизнями своих насельников. Любой купец блюдет свой товар лучше, чем князь киевский – интересы своих подданных. Так отчего же, собственно, не ограбить богатого, но ленивого и слабого?

Вору просто не повезло. Так уж совпало, что толкавшиеся в небе облака, не пропускавшие даже луча лунного света, отшатнулись друг от друга именно в тот момент, когда вор с большим узлом, где лежало запылившееся княжеское серебро, перебирался через неохраняемую стену на задворках хором. Вор был возмущен. Серебряная посуда – в пыли! Сколько же она пролежала без движения в запертом сундуке, на котором даже бронзовый навесной замок хитрой кордовской работы покрылся зеленоватой патиной?! Кража, кто спорит, грех, но стяжательство – грех не меньший!

Неожиданно вырвавшаяся на свободу луна залила Киев неподвижным гнилостным светом. И стражник, высунувшийся из проема широкой бойницы или узкого окна, кому как больше нравится, проделанного под крышей терема, вознесенного над княжескими хоромами, ясно разглядел в этом свете отблески на округлых до непристойности боках серебряных сосудов, выпиравших из небрежно увязанного воровского узла.

Стражник не стал кричать. Так можно только спугнуть грабителя, но не поймать его. Сбежать и укрыться в темных узких улочках города было проще простого, если, конечно, не выдаст собачий лай. Но дремавшие в своих конурах псы знали, что разбуженный хозяин не простит ложной тревоги, и берегли голос для того, кто осмелится покуситься на покой именно их дома. Что ж до погони на улице – не их, собак, это дело.

Стражник тихо сказал несколько слов своему товарищу, находившемуся у бойницы с противоположной стороны. Товарищ, более молодой и подвижный, прошлепал мягкими подошвами сапог вниз по винтовой лестнице и поднял сторожу, с нарочитой ленью коротавшую время за игрой в зернь.

Кости были отброшены в стороны, а в руках воинов оказались мечи и заранее натянутые луки.

Незадачливый вор, облегченно вздохнувший, когда луна снова скрылась за плотными облаками, был обескуражен, когда стрела, прилетевшая из обманчиво, как выяснилось, спасительной темноты, пришпилила узел с награбленным добром к рассохшимся бревнам стены.

– Слазь, – благодушно сказали вору из темноты. – И осторожней, а то ушибешься.

– Сейчас, – пообещал вор.

И обманул, конечно.

Оставив на стене узел с наворованным, – что дороже – княжеское серебро или собственная жизнь? – вор кубарем скатился вниз, возвращаясь на пройденный уже незадолго до этого путь. Равнодушно прогудела поздним шмелем стрела из самострела, пущенная стражником из бойницы терема, но ушла в землю, не задев вора.

В соревновании, кто быстрее, или стражник перезарядит оружие, или вор скроется, победил вор. Не исключено, оттого, что чаще тренировался. Тихо, вжимаясь спиной в неровные доски уличных заборов, вор уходил все дальше от столь неудачно ограбленного княжеского терема.

Но злоключения горемыки на этом еще не закончились.

Раздосадованная сторожа, лишившись законной добычи, разделилась. Двое полезли на стену, чтобы снять от соблазна подальше сверток с хоть и грязной, но все же серебряной посудой. Остальные, стараясь не греметь оружием, разбились на группы и побежали вдоль стены навстречу друг другу.

С вором должно было произойти то же самое, что и с комаром, неосторожно оказавшимся между смыкающимися в ожидании хлопка ладонями. Возможно, что его ждало и худшее. Комар, что ни говори, погибал сразу. Покусившемуся же на княжеское имущество по славным ромейским законам, пришедшим на Русь вместе с христианством, приходилось опускать осквернившие себя преступлением руки в кипяток. Это тоже была смерть, только от боли, а значит, медленная.

Стражники рядом, а бежать вору было уже некуда. Потеряв в темноте верное направление, он сам себя загнал в ловушку – узкий проулок, кончавшийся глухой стеной. Тупик. Конец пути. И собственно, конец жизни.

Из поясного кошеля-калиты вор достал небольшой четырехгранный стилет и спрятал его в рукав, острием к локтю. Набалдашник рукояти весомо упирался в потную ладонь, и вор знал, что у него есть только один удар, не больше. Вор надеялся, что его не станут обыскивать прямо на месте, а если уж это произойдет, то обойдутся только поверхностным осмотром. Надеялся вор и на то, что стражники не станут его связывать, рассчитывая поскорее вернуться в княжеские палаты. Тогда – один точный и неожиданный удар в горло ближайшего из стражей, прыжок в сторону, и вор свободен.

Конечно, вор понимал, как много случайностей Должно сложиться в его пользу, но иного выхода не видел. Кроме того, не меньше случайностей уже сложилось против него – не пора ли монете судьбы повернуться другой стороной?

Монета судьбы встала на ребро.

В заборе бесшумно открылась неприметная калитка, и сильная рука рывком втащила вора во двор. Появившиеся вскоре стражники увидели в свете зажженных факелов только пустой проулок.

Вор исчез, словно унесенный злыми духами.

Или спасенный Абдул Аль-Хазредом.

Как знать, что здесь хуже.

Обовлый должен был признать, что бродники Свеневида вели себя на удивление по-хорошему. Не свирепые разбойники, а заботливые проводники – вот кем стали бродники для половцев. Племя Обовлыя неспешно двигалось, находя по пути с помощью знавших здесь каждую травинку бродников воду и пищу. Половецкие юноши осмелели настолько, что уезжали по утренней зорьке на птичью охоту вместе с воинами Свеневида.

Обовлый готов был уже поверить, что бродники не обманули и им нужно не его племя, а те земли, где они раньше кочевали. Об этом же говорило, казалось, и поведение самого Свеневида, проявлявшего все большее нетерпение в желании поскорее довести половцев до заранее намеченного места.

Тем утром Свеневид наконец-то не поднял племя на очередной переход. Бродник подъехал к Обовлыю и ладонью махнул в сторону поблескивавшей впереди неширокой реки.

– Сюурлий, – пояснил он. – Бычья река. Надеюсь, Обовлый, что здесь хватит травы не только для диких зверей, но и для твоего скота.

– Мы на месте? – решился уточнить Обовлый.

– Да, – кивнул Свеневид. – Приехали. Сегодня мы расстанемся, Обовлый, и даже не лги, что тебе это неприятно. Однако надеюсь, что хотя бы про себя ты стал иначе думать о нас, бродниках. Люди чаще склонны бояться не реального зла, но слухов о нем... Зови к полудню своих мужчин на прощальный пир, вождь. Вечером нам в дорогу!

Обовлый поблагодарил поклоном, стараясь не выдать своих чувств. Огорчиться отъезду бродников – Свеневид умен, он поймет ложь, выказать радость – вызвать, возможно, старательно сдерживаемую ярость людей, которым уступали дорогу даже никого не боявшиеся степные волки.

Пир – не битва. Отчего же не позвать на него людей?

Поодаль от половецких веж, чтобы не мешали юркие дети и не отвлекали все время чем-то недовольные женщины, юноши по приказу Обовлыя прогнали несколько раз по широкому кругу волов, приминая траву на месте готовящегося пиршества. На пригорке, заранее окопав его макушку, развели костры, использовав как топливо росшие там же густые кусты.

Расщедрившийся Обовлый приказал заколоть двух молодых бычков. Свеневид же, поглядев с высоты седла на приготовления, заявил, что поедет со своими людьми на охоту. Дичь, мол, лишней не будет. Половцы не возражали. Чужак, даже приглашенный на пир, особо хорош, когда туда не является или, что вернее, запаздывает, оставляя хозяевам время насладиться покоем и одиночеством без постылой компании.

Бродники направились в прибрежные заросли погонять птиц, но Свеневид пренебрег развлечением. С тремя подручными, неотступно следовавшими вслед за вожаком, он отвернул в сторону, к броду через Сюурлий.

Кони осторожно перешли по чавкавшей липкой глине на другую сторону реки и, почувствовав под копытами твердую почву, перешли, не дожидаясь понукания от хозяев, на быструю рысь. Ошметки грязи летели с лошадиных ног на степную траву, помечая дорогу бродников.

Символично ли это? Не знаю, не знаю...

Свеневид и его люди ехали, не стараясь скрыть свое присутствие, и совсем не удивились, когда, перевалив через вершину одного из холмов, частых в этой местности, увидели прямо перед собой русских дружинников в полном вооружении. В центре русского отряда на могучем гнедом коне ожидал приближения бродников воин в полном вооружении. По степному обычаю, на начищенную кольчугу он надел пластинчатый доспех, прикрывавший грудь, живот и спину, но не сковывавший движения в скоротечной степной рубке. Поднятый кверху наносник шлема напоминал восставший фаллос, требовавший немедленного удовлетворения недвусмысленного желания, из-за него сконфуженно выглядывал святой, отлитый на серебряной иконке, прикрепленной к куполу шлема.

Боярин Ольстин Олексич улыбался, глядя на приближающихся бродников. Так улыбается из размытой весенним паводком могилы череп, приветствуя еще живущих.

– Мир тебе, воевода, – сказал черниговец.

– Здрав будь, боярин, – отозвался Свеневид, изрядно развеселившись от пожелания ковуя. – По добру ли доехали?

– По добру, – усмехнулся Ольстин Олексич, оценив ответную двусмысленность. – Надеюсь, что и с твоими воинами все в порядке?

– Что с ними будет, – равнодушно заметил Свеневид.

– Удалось ли... о чем договаривались?

– Могло быть иначе? В Степи слово держат.

– Значит...

– Значит – твое время, боярин! А мы поможем, раз уж дело выходит общим.

– Где Гзак?

– Будет Гзак. – Глаза бродника вспыхнули зеленым волчьим пламенем. – Когда настанет время – будет, не задержится!

– Вы разве не обмениваетесь гонцами?

– Нет, разумеется! К чему доверяться лишним людям? Не волнуйся, боярин, Гзак не подведет. Он заинтересован в успехе, быть может, больше всех. Меня волнует иное. Где войско Кончака, боярин? Хану, возможно, не понравятся перемены в судьбе любимой дочери, и мне не хотелось бы оказаться на пути отцовского гнева.

– Я не обмениваюсь гонцами с ханом Кончаком.

– А стоило бы... Что ж, боярин, к делу!

– Приступим.

Ковуй и бродник спрыгнули с коней на землю и принялись сооружать из травинок и веточек, попадавшихся под руку, примитивную, но вполне понятную карту окрестностей. При этом они говорили о чем-то, но голоса их звучали приглушенно, чтобы не расслышали даже свои.

Свой – он таков только до времени, пока чужой не перекупит. Свеневид и Ольстин знали это по собственному опыту.

Женщины у половцев, как и у многих кочевых народов, были равноправны и независимы, но обычай требовал, чтобы на пиршестве охотников и пастухов присутствовали только мужчины. Правило это нравилось далеко не всем, поскольку означало, помимо прочего, что свежевать и готовить приходилось представителям если не сильного, то уж точно ленивого пола.

Бродники вернулись с охоты как раз тогда, когда в костре прогорела первая партия веток, еще сырых и оттого чадивших. Новые прутья, подброшенные в огонь, успевали прогреться, выбросив в стороны облачка густого белого пара, и пламя, поднявшееся до пояса костровых, очистилось от черной гари, осквернявшей его языки.

Охота удалась. На ремнях, соединивших две тягловые лошади, висела туша большого кабана, поднятого где-то в плавнях. Из огромной раны, наискось пересекавшей грудь зверя, падали на траву успевшие загустеть капли крови.

– Хороший пир будет! – искренне радовался Обовлый.

– Хороший, – улыбался по-доброму Свеневид.

– Половецкие вежи неподалеку, – сказал вернувшийся обратно Ольстин Олексич князю рыльскому.

– Много? – всполошился князь. – Как не заметили раньше? Сторожа спала?!

– Их немного, – успокоил ковуй. – И это не воины – пастухи.

– Вот как? Стоит ли вообще беспокоиться из-за их присутствия?

– Это – богатые пастухи, – вкрадчиво сказал Ольстин Олексич.

Давно и не нами отмечено, что лучше всего слышится не крик, но шепот. Слова, сказанные черниговцем, расслышала большая часть рыльской дружины, а кто не разобрал, что к чему, был скоро просвещен более удачливыми товарищами.

Добыча!

Добыча рядом! И доступная!

Мужчины презирают доступных женщин, но тянутся к ним, воин стесняется доступной добычи, но никогда от нее не откажется.

Беловод Просович, молодой ковуй, первый год как принятый в черниговскую дружину, единственный сохранил ясность мысли.

– О половецких вежах надо упредить князя Игоря Святославича, – сказал он Ольстину Олексичу. – Как знать, возможно, это предвестник появления большого рода, а значит, и войска.

– Сказать – значит лишить себя добычи, – вмешался другой ковуй, и от его слов заволновалась большая часть дружинников.

– Но сказать придется, – поддержал Беловода Ольстин. – Дело серьезное... Мне доложили, что среди веж заметили зеленые шатры.

Стон пронесся по сбившимся в кучу воинам. Обычно под зелеными пологами шатров ехали через степь к днепровским переправам караваны купцов, торгующих русскими мехами и арабским серебром. Эти караваны охранялись очень хорошо, так что даже бродники, которым грабить было важнее, чем жить, не осмеливались нападать на них.

Зеленые шатры среди половецких пастушеских веж могли означать, что, скорее всего, часть купеческого каравана отстала от товарищей-купцов и от вооруженных наемников!

Удача! Но на пути к этой удаче – долг. Необходимо известить старшего в войске, князя северского Игоря Святославича. А он наверняка запретит нападать на купцов, чтобы не обидеть давших им приют половцев.

Вот и вся удача.

– Поезжай, Беловод, – кивнул головой Ольстин Олексич, – Расскажи обо всем князю. И осторожней! Хотя в степи и тихо, но кто знает, что может случиться.

Молодой ковуй, гордый оказанным доверием, развернул коня и направил его в сторону русского лагеря. Боярин Ольстин отметил про себя, что Беловод направил скакуна неспешной рысью, чтобы отзвук от ударов копыт гасился одеялом поникшего прошлогоднего ковыля.

– Князь – князем, – огорченно сказал кто-то, – но обидно-то как...

– Если там даже один только груженый воз, – рассуждал другой ковуй, бросая изредка взгляд на Ольстина Олексича, – то добра на нем хватит, чтобы купить не одну вотчину.

– Чего чужое добро считать, – вздохнул кто-то.

– Да уж, чужое – считать нечего. Вот ежели бы оно стало своим...

– Поговорите мне! – прикрикнул на воинов князь рыльский. – Мы не разбойники, чтобы промышлять по степи!

– Мы-то не разбойники, – не полез в карман за словом первый ковуй. – А вот про половцев я не поручусь. Вежи-то у них приметные, юрта Бурчевичей. Нечего им кочевать в таком отдалении от своих. Здесь земли Кончака, Бурчевичам же пристало пасти свой скот южнее, у Меотийских болот. Может, и купеческие шатры оказались у них не волей случая? Кто же упустит такую добычу?

– И то верно, – вмешался внимательно слушавший своего товарища Ольстин Олексич. – Неладное творится в степи, князь! Дозволь моим ковуям проехаться вперед, проверить, что к чему!

Святослав Рыльский поглядел на своих дружинников, прикидывая, сможет ли удержать их в узде, уступив возможность захвата богатой добычи черниговским ковуям. Затем князь подумал, как объясняться с Игорем Святославичем, отчего, не дождавшись приказа, напал на половецкое поселение. Наконец, князь Святослав размыслил, сможет ли он переступить через собственное желание показать воинскую удаль.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.