Предисловие

Хочу уже с первых строк поприветствовать тебя, мой милый читатель, и рассказать тебе немного о путешествии по страницам этой книги, которое нам обоим предстоит.

В ней показаны поиски человеком ответов на извечные вопросы, попытка переосмыслить вещи, которые, казалось бы, должны обладать для человека четким смыслом с самого его рождения, но мы с тобой все же рискнем посмотреть на них под немного другим углом. И я твердо убежден, что без этих поисков невозможно достичь состояния гармонии. Но если все эти поиски, как определенный вызов, как испытание силе духа и любознательности, будут пройдены человеком, ему откроется волшебный мир гармонии, чуткости и мудрости.

Эту книгу можно читать не последовательно, а по отдельный главам, начиная с любой, и переходя к следующей, так же случайно выбранной. Те немногие имеющиеся ссылки следующей главы на предыдущую, надеюсь, не помешают читателю и не собьют его с толку, если он изберет для себя второй способ чтения – хаотичный и непоследовательный.

Что касается именования глав и самого названия – для него можно было бы взять название любой главы, ибо обсуждаемые на страницах этой книги вещи настолько тесно взаимосвязаны, настолько велика степень их взаимного проникновения, что удивительно трудным становится отделить одну вещь от другой. Поэтому главы можно было бы расставить в произвольном порядке, перемешать их как мозаику и тем не менее получить связное повествование. Однако именно «Лики любви» представляют собой заглавие, и являются связующей нитью всего повествования, всего нашего бытия – то, к чему тяготят все люди, находящиеся в поисках гармонии, ибо, на мой взгляд, дружба есть любовь, красота есть любовь, добро есть любовь…

Такое взаимопроникновение глав, их смешение, подтверждает, что жизнь как единое понятие невозможно разложить по полочкам, все структурировать, а если это кому-то и удастся, то скорее всего в наведении порядка он упустит многие из понятий, к которым мы, мой дорогой читатель, обратимся на страницах этой книги.

Многое в этом книге посвящено времени, ибо оно является частью пространства, в котором мы живем, и наше существование без него немыслимо. Все так или иначе подвержено магическому действию циферблата. И главное, чего нельзя допускать в своих манипуляциях со временем – это не надо пытаться заглянуть дальше назад, чем отстоящее от нас прошлое при помощи распространенного вопроса «А что было бы, если…?» – нам все равно не получить на него ответа. То же и с настоящим – иногда лучше не пытаться рассуждениями перенести его в будущее, как оно есть, потому что будущее будет немного другим. Настоящее – это не пропасть, и не надо пытаться ее перепрыгнуть. Это часть дороги, по которой стоит пройти.

И наконец последнее, о чем я хочу сказать, прежде чем мы приступим – я надеюсь, что ты, мой милый читатель, почувствуешь при чтении этой книги атмосферу беседы двух старых друзей, нас с тобой. Ведь в этой книге три главных героя – Ева, автор и ты.

Самоцельная система

Еще не начав своего повествования, я уже хочу извиниться перед тобой, мой любезный читатель, ибо прежде, чем что-то рассказать, мне придется кое-что спросить. Не спеши винить меня – ибо то, что я спрошу, и то, что ты в глубине души ответишь на мой вопрос, чрезвычайно важно для моего дальнейшего рассказа. Услышав, какую малость я хочу узнать, ты наверняка сочтешь лишним столь долгое и нудное вступление. Так приступим же скорее, ибо мне в равной степени как и тебе не терпится разрешить наше некоторое взаимное затруднение. Я только хочу знать, доводилось ли тебе когда-нибудь в жизни наблюдать человека как единую целостную систему? И это все? – спросишь ты. На что я отвечу несколько витиевато, за что заранее прошу меня простить. Да, это ВСЕ. Как вижу, я застал тебя врасплох столь неожиданным вопросом и столь неоднозначным ответом. Дабы вывести тебя из затруднительного и неудобного положения, я попрошу последовать за мной. Что касается меня, обещаю сделать все возможное, чтобы наконец-то объяснить тебе саму суть, из-за которой, как видишь, случилось столько неприятностей.

Посмотри на нашу героиню, но пусть твой взгляд будем не слишком пронзительным и нетерпеливым, ибо в таком случае вполне вероятно, что впечатления качественные уступят место впечатлением количественным. Что привлекает твой взор, когда ты смотришь на нее (ты ведь видишь ее впервые, не правда ли?).

Она молода. Ей от двадцати до двадцати четырех. Она красива, как может быть красива женщина в ее возрасте. Но это не дает нам возможности увидеть ее как жизнь в самой себе, как ту систему, про которую я уже имел смелость упомянуть. Я смотрю на нее, и понимаю (о, не спеши винить меня за чересчур логическое мышление – в данном случае я не анализирую, я просто наблюдаю, в то время как ты, мой милый читатель, обыкновенным образом рассматриваешь), так вот, я понимаю, что сейчас как раз то редкостное и необыкновенно ценное мгновение, когда она представляет собой уникальную картину, которую мы, городские жители, можем наблюдать: в ее движениях нет ни малейшей тени стеснения и неловкости. Они парят, и в этом полете они свободны. Она творит их, но вот взмах руки, поворот шеи, наклон головы, и они ей больше не принадлежат. Что до самой героини, она расслаблена и ведет себя естественно, не боясь при этом выглядеть некрасивой (ибо в большинстве случаев красоту человечества созидает мысль о том, что за ними наблюдают). Но подойдем поближе к нашей героине. Ты захочешь увидеть ее лицо, и тут я должен уступить, ибо наблюдая лицо человека впервые, в то время как мы еще не успели провести первую вступительную беседу, в то время, как мы не знаем ничего об обладателе этого лица, именно тогда наше впечатление будем принадлежать только нам, а не обществу, принципами и заповедями которого мы были взращены.

Ее лицо. У нее яркое лицо. Оно не просто красиво, оно – самоцельная система. Оно привлекает к себе внимание, тем самым выделяясь из бесчисленного парада лиц, который мы (рано или поздно осознание этого должно снизойти до каждого) устаем наблюдать. У нее вдумчивые глаза темно-синего цвета, нечетко очерченные губы и пшеничного цвета волосы. В их цвете есть что-то неуловимое и зыбкое. Когда вам хочется назвать ее блондинкой, вы вдруг обнаруживаете, что для блондинки ее волосы недостаточно светлы. Возможно, пепельной блондинкой. Но цвет ее волос гораздо теплее, нежели безликий серо-серебристый цвет пепла.

Итак, оставим наши бессмысленные поиски нужного слова, ввиду того что дорога, на которую мы столь неаккуратно свернули, заведомо была ложной. Почему, спросишь ты. Дело в том, что когда мы даем женщине столь благозвучное определение, как-то: блондинка, брюнетка или звучащее на французский манер шатенка, мы nolens volens[1] записываем женщину в какую-то категорию, преуменьшая тем самым ее индивидуальность (блондинки тоже бывают разными) и превознося до невероятного силу предрассудков (ах, если бы вы знали, как мне хотелось избежать их в моем повествовании).

Дав тебе следующее описание ее внешности, мне бы не хотелось больше останавливаться на ее лице, иначе я был бы одним из тех людей (мы не будем называть имена), кто возвел красоту лица в культ, напрочь забыв о красоте души. Утолив в какой-то степени твою жажду познания (не забудь, мой милый читатель, я по первой твоей просьбе описать лицо нашей героини беспрекословно ее исполнил, возможно, даже более, чем следовало бы), мне бы хотелось перейти к ее имени: nomen est omen[2]. Она относится к тем людям, родители которых наградили благозвучным сочетанием имени и фамилии. Она всегда произносила их громко и отчетливо, и каждый раз испытывала чувство гордости, ибо услышав это, вы поймете, что это звучит гордо. Имя нашей героини – Ева Полонски.

Итак, вернемся к самой Еве. Она скинула туфли и теперь сидит посреди полевых цветов, подставив свое лицо лучам солнца. Раньше, насколько мне известно, она не любила природу. Не спешите обвинять ее в малодушии или отсутствии чувства прекрасного. Она любила ее, ибо в центре города энергия и красота природы были столь великой редкостью, как капля вода в пустыне, относиться к которой равнодушно, без особого трепета и благоговения, нельзя. Но в ее любви не было ничего от любви поэтов и художников, вот уже который век воспевающих красоту природы в своих творениях. И сейчас, только сейчас, в свои двадцать три (теперь тебе известен ее возраст) она поняла, что природа прежде всего – мир в самом себе. Она смотрит на пролетающую бабочку. Та выглядит очень красиво с точки зрения поэтов и художников, ибо сейчас Ева это понимает. Она порхает с цветка на цветок, увлеченная поисками нектара. Что думает человек, когда смотрит на бабочку, подобно Еве в этот момент? Думаю, многим придет на ум один факт, который с некоторого момента своего существования (ибо факт существует, только когда становится доказанным) получил широкую огласку, что бабочки долго не живут. Это волнует нас, людей, ибо наделенные разумом (в отличие от тех же бабочек), мы привыкли все измерять сроками, в то время как бабочка, длительность жизни которой не дает нам покоя, живет и делает то, что предназначено ей природой. Она собирает нектар – это ее самоцель. Так определила ее роль природа, неотъемлемой частью которой является это насекомое. Ее жизнь – некая независимая постоянная (!) величина. Живи она хоть сто лет – она все равно собирала бы нектар и порхала с цветка на цветок, ибо именно это ее жизненный план. Жизнь ради жизни.

Но вернемся к нашей героине. Она сидит среди полевых цветов, растянув в траве босые ноги и откинув голову назад. И наблюдая ее в этом момент, я понимаю – сейчас она представляет собой ту замкнутую систему, про которую, да простишь меня милый читатель, я уже не раз упомянул. И хотя она наслаждается, ловя в воздухе звуки пробуждающейся природы; закрыв глаза, пытается раствориться во всем великолепии запахов, она никогда не была так далека от внешнего мира, как сейчас. Ее ощущение жизни, которое нам довелось наблюдать в данный момент, являет собой замкнутый круг: из какой бы точки она ни вышла, она неминуемо вернулась бы к себе, в свой отдельный единый мир. Жизнь ради жизни.

Детство

Воспоминания детства никогда не были для Евы чем-то священным, что надо гордо нести перед собой, словно флаг, на протяжении всей своей жизни. Более того, за занавесом прошедших лет и событий, они успели поблекнуть и представляли собой не что иное, как неясную картину прошлого. Позже Ева не раз замечала, что ушедшие времена, забытые лица, места, от которых тянулся слабый дымок ностальгии, никогда не вызывали в ней сожаления, и поначалу это очень ее огорчало, ибо, если верить общественной морали, так не должно и не может быть. Но внезапно ее осенило: прошлое не уходит в небытие, не исчезает в бесконечном круговороте лет. Оно существует! Но существует по-особому. Не в том смысле, в котором существует настоящее – тот самый ненавистный промежуток времени, заключенный, с одной стороны, между свершившимися деяниями и красивыми иллюзиями, с другой. Настоящее ненавистно, ибо его миновала ностальгия прошлого, которую принято так бережно хранить; в то же время его не постигли иллюзии будущего. Это фактически единственное время, что мы не можем окрасить хрупкой тенью фантазии. Но вернемся к прошлому. Оно существует, но не в том смысле, в каком существует будущее – ибо будущее существует всегда. Оно вечно. Никто еще не подвергал сомнению его существование. Оно существует само по себе, и не принадлежит никому. Оно – жизнь, что ожидает человечество впереди. Оно безлико. Прошлое же, напротив, имеет лицо, но вместе с тем никому не принадлежит. Прошлое существует как прошлое, как незабытая религия, как написанная картина, утратившая всякую связь со своим создателем. Она стала частью истории. Частью прошлого, которая продолжает свое существование, с тем лишь различием, что теперь она больше не заложница судьбы и случая, творящих события по своему, одним им ведомому, усмотрению. Так, наше прошлое больше не принадлежит нам. Мы больше не единственные его обладатели. Оно – достояние истории, как бы незначительно и бедно событиями оно не было.

Итак, Ева не сожалела о том, что утратила всякую связь со своим прошлым. Ее детство проходило под покровом одиночества. Позже, когда ей уже было за двадцать, она оглядывалась назад и удивлялась переменам, которые успели с ней случиться в эти два десятка лет. Но только сейчас она начинала догадываться, что это – еще одна иллюзия, к тому же очень опасная. Человек меняется гораздо меньше, чем ему кажется. Зачастую все его изменения, которые он полагает глобальными и которыми порой так гордится, сводятся к очень простой, но очень полезной вещи, без которой, насколько мне известно, не обходилось в этой жизни еще ни одно живое существо. И вещь эта именуется опытом. Вспомни ту бабочку, которой любовалась Ева. С ними и прочими братьями нашими меньшими другая история. Их поведение старше их. Оно появляется на свет задолго до их рождения. Оно предопределено природой и никогда не переступает границу дозволенного. Человек же сам вершит свою глупость, и именно это делает его несчастным, а он и в этом пытается усмотреть какую-то постороннюю силу, того неведомого врага, который сильней тебя и с которым нет смысла сражаться, и от этого отчаивается и становится еще несчастней, чем был.

То одиночество, которое окутало прочной нитью все детство, а теперь плавно переступило порог юности, не было ошибкой. Оно не было знаком судьбы. Оно младше Евы. Она произвела его на свет по своему желанию, и потому не считала себя им обремененной. Однако может ли она, вот так просто, по одному своему желанию, по первой прихоти, лишить его жизни? Нет. Она дала ему жизнь, но не может лишить его оной, ибо она утратила свою власть над ним. Она сделала свой выбор, пусть бессознательно, и этот выбор будет с нею всегда.

Что помнит она из своего детства? Какая картина является взору при первой мысли о нем? Ева закрывает глаза, и видит башню в тумане, которая являет собой символ истины и знания, поиску которых наша героиня посвятила большую часть своей жизни. Истоком своим эти поиски восходят к этой башне из ее детства, огромной башне в тумане на берегу реки. Иногда туман был таким густым, что башню становилось не видно за этой пеленой рваных облаков. Для человека, который не знал о существовании этой громады и который очутился в туман на противоположном от нее берегу, этой башни не существовало. Но она не исчезала! Она продолжала стоять, также величественно и безмолвно, в ожидании часа, когда погода позволит ей явить всем жителям этого маленького городка свое огромное статное тело. Поначалу подобные мысли забавляли Еву, а потом ей внезапно стало страшно, и избавиться от этого страха окончательно ей впоследствии так и не удалось. Люди там, на другом берегу, не видели Еву, не видели ее дома, и для них в такие вот моменты, ничего этого не существовало. Они также знали, хотя подобные вопросы наверняка занимали их в гораздо меньшей степени, если они вообще позволяли себе тратить время на поиски ответа, что Ева, ее дом, сад перед ним и все, что было расположено на противоположном берегу, продолжали жить. Но одного знания мало, чтобы убедить нас в истине. Нам нужно ощущение. Но, увы… и это еще одна иллюзия жизни, и следующий случай ее всецело опровергнет, и если и не докажет, что ее не существует (ибо иллюзия никогда не имеет материального выражения и отвергать ее существование в силу ее бестелесной природы становится невозможным), противопоставит себя ей и явит ее отрицание.

Когда Еве было пять лет, ее бабушка по отцовской линии умерла, а так как они уже давно жили в разных городах и виделись весьма редко, родители, ведомые заботой о состоянии ребенка, решили ничего ей не говорить. Прошло четыре года. И Ева узнала правду. Она не помнит ни острой боли, ни тупого бессильного отчаяния. Она вообще плохо помнит то время. Но вот что особенно точно осело в ее голове: бабушка умерла, когда ей было пять лет, но она узнала об этом печальном событии лишь в девять. И в этот промежуток времени она продолжала говорить о бабушке в настоящем времени, говорить про нее «думает», «читает», «разговаривает» и т. д. Проще говоря, она полагала бабушку живой. Это особенно разволновало ребенка. И совесть начала упрекать – почему она ничего не почувствовала.

Но эти события относятся к раннему периоду, назовем его доясным, в жизни Евы. Было время, и она наивно полагала, что будет помнить всю свою жизнь с самого детства, чуть ли не с момента рождения. Но шли месяцы, годы, и воспоминания исчезали, как та башня в тумане, оставаясь существовать лишь в глубинах памяти, редко давая о себе знать разве что в метких укорах совести.

У Евы было ощущение, что бабушка жива (1), хотя, как несложно уяснить из сказанного выше, она не общалась с ней в течение довольно длительного времени. Если выразить утверждение (1) через его двойное отрицание (обратите внимание, как при этом изменится его смысл), то получится, что у Евы не было ощущения, что бабушка умерла (2). Вдобавок ко всему, у нее не было знания на этот счет. Итак, беря на веру и рассматривая нами сформулированные утверждения, с оговоркой насчет отсутствия знания, мы получаем комплект разной смысловой нагрузки: в случае (1) он состоит из «да» и «нет», в случае (2) – из двойного отрицания.

Однако какова бы ни была смысловая нагрузка утверждения (полярная или монотонная), факт остается фактом – Ева не знала о смерти бабушки. И эта дилемма о природе истины стала одной из основных для нашей героини.

Она сидит на траве и любуется пробуждающейся природой. Внезапно ее взору представляется ящерица, неброская по окраске, едва различимая в зарослях. Она замирает на мгновение, словно от этого угрожающая ей опасность самопроизвольно исчезнет, а потом прытко бежит прочь. Истина…думает Ева. Она похожа на ящерицу. Порой ее так не легко распознать. А когда ты ловишь ее, и вот, казалось бы, она уже в твоих руках, мгновение…и ящерицы нет, а ты в недоумении и отчаянии сжимаешь ее хвост. Но хвост – всего лишь часть, крохотная часть, причем весьма и весьма однозначная, а у истины так много лиц. Софисты все-таки были правы…[3]

Все эти вопросы волновали Еву уже тогда, и она терзалась в поисках ответа. Но эти терзанья не были мучительнымив той мере, чтобы причинить невыносимую боль. Наоборот, они были полезны, и Ева сама понимала это, но вот был ли в них хоть малейший смысл? Однако помимо столь спорной жизни внутренней происходили события внешние, пусть не всегда однозначные, но, по крайней мере, не причиняющие особых мук.

Ева была одной в семье, и никогда об этом не жалела. И не жалела не потому, что ревностно относилась ко всему вниманию, ко всей той любви, которую боялась утратить. Нет. Истинные причины коренились в склонности Евы к одиночеству. Она прекрасно понимала (именно этим ребенок отличается от взрослого – первый всегда знает, что ему нужно), что с появлением Geschwister[4] о покое придется забыть. В замкнутом, причем замкнутом по собственному желанию, мире дома она оставалась вплоть до семи лет, после чего пошла в школу. Надо отметить, что дома все эти семь с небольшим лет она не скучала (ребенок еще не успел познать карающего афоризма взрослых – «убить время»), к тому же именно дом давал ей ощущение столь необходимого одиночества – возможности побыть с собой наедине.

Позже, почувствовавшая уязвленность своего одиночества, Ева разговаривала с другом. Она пыталась выразить недоумение в отношении извечного стремления людей объединяться в сообщества. И друг спросил у нее: «Представь, что ты была бы богом. Что бы ты сотворила в первую очередь?». Ева задумалась, и мысль ее в этот момент тщетно боролась с въедливыми стереотипами знаний, которыми нас старательно окружают с самого детства, что зачастую приводит нас к возведению их в ранг очевидного.

«Сперва я сотворила бы землю. Потом небо. Потом воду. Я пустила бы воды рек и океанов течь по сухой земле. Я сотворила бы солнце. Так появились бы день и ночь, закат и рассвет». «Хорошо. А чтобы ты делала потом?» «Я стала бы любоваться своими творениями». «Нет, потом тебе захотелось бы с кем-нибудь разделить свой восторг».

Считая себя богом в рамках личного восприятия, творцом своей собственной жизни, когда ты в равной степени творишь свою радость и печаль, проецируя спонтанно возникающие мотивы на сухой язык событий и фактов, находя каждый раз ту или иную форму воплощения собственного состояния, а потом перелистывая в уме страницы памяти, человек невольно поражается – как же в действительности несодержательна наша жизнь. Но в такой формулировке содержится невольный подвох, ибо то, что мы обычно называем своей жизнью, являет собой не жизнь как таковую, а наше ощущение от ее проживания. А ощущению чужда расчетливая логика людей; его вдохновляют трепет души, когда она взмахивает широкими крыльями счастья, пытаясь оторваться от земли и воспарить в бесконечной эйфории блаженства; его парализует страх, который заставляет душу леденеть, и норовит схватить ее своими холодными и цепкими руками. Но поскольку средой существования нашего тела является мир материальный, мир, картины которого видит глаз, а звуки которого слышит ухо, то между нашим ощущением жизни и жизнью, как таковой, которая определяется хронологией событий (и здесь, дорогой читатель, я позволю себе заглянуть в будущее моего повествования, где весьма важную роль сыграет соответствие ощущения человека последовательности событий фактической хронологии их свершения), существует прочная связь.

Одно далекое воспоминание Евы, описывающее ее отношение к одному весьма неброскому событию (а не само событие!) оставило на удивление яркий след. Когда мы попытаемся описать его как сторонние наблюдатели, не дающие своей фантазии использовать полную палитру для воспроизведения картины, которая обычно именуется воспоминанием, мы удивимся восседающей стойкой занозой в памяти Евы реминисценции, взглянув на полученное нами беспристрастное, безликое воспоминание, бездушный слепок прошлого.

Когда Еве было около пяти лет, ее мучили приступы навязчивого кашля – ложный круп. Родители отвезли ее в больницу. Ева помнит с отчетливостью почти удивительной, учитывая давность события, обстановку в больнице. Вспоминая ее, Ева чувствует, как нос ее щекочет едкий запах лекарств, а в голове звучит приглушенный, но взволнованный шепот десятков голосов, которые слились в один большой коллективный голос, и в нем звучат поминутно то ноты счастья (для тех родителей, которые ожидают выписавшихся детей) и диссонирующие им ноты страха (для тех, кому приходится доверить своих родных врачам с равнодушными масками исполнителей на лицах).

За Евой спустилась медсестра, рослая, белая в своем чистом халате, с одохотворенным и добрым, не в пример остальному персоналу, лицом. Она взяла Еву за руку, и как два давних, проверенных временем друга они шагали по больничным коридорам, отзывающихся на их шаги пылким эхом, и маленькая рука Евы утопала в теплой, готовой согреть ладони ее нового друга. Но как только они достигли нужной палаты, мягкая ладонь выпустила маленькую руку, указала натренированным жестом на пустую кровать и безликим голосом предложила Еве устроиться на своем новом месте, в доме, лишенным лица, лишенным способности зеркала перенять, пусть и в перевернутом виде, черты своего обитателя. И вскоре вместо доброго лица друга, Ева увидела равнодушную спину медсестры в кропотливо выглаженном халате, который, как и описанный безликий дом, источал запах лекарств, заглушая им запах человека.

Оставшись одна, Ева испытала чувство преданного человека, оставленного жестоко, без всяких объяснений. Она осмотрелась по сторонам, и взгляд ее встретился с взглядом больших, синих глаз куклы, такой же, как и она сама, всеми покинутой в этом безликом временном пристанище тысячи пациентов. Кукла не могла подойти к ней, хотя то ощущение, которое испытала тогда Ева, глядя в эти испуганные, широко раскрытые глаза, говорило ей о том, что если бы кукла умела ходить, она бы обязательно сделала эти несколько шагов в ее сторону. И Ева подошла сама, протянула руки и медленно, плавно, чтобы не напугать свою новую знакомую, взяла ее на руки. Лишь только кукла начала успокаиваться, задремав под ласковую колыбельную Евы (кукла умела закрывать глаза, когда ее держали в горизонтальном положении), Ева встретила еще один взгляд, пришедший на смену скрытому ровными веками взгляду заснувшей у нее на руках куклы, но этот взгляд был полон ненависти, глаза были не доверчиво распахнуты, а сужены в приступе подозрительного осуждения. Так сужается наша душа, когда ее грызет паразит недоверия, делая нас слепцами, ищущими истину, но вечно ошибающимися. Этот взгляд принадлежал хозяйке куклы (разве из двух друзей кто-то бывает хозяином другого?), и своей слепящей ненавистью взгляд этот говорил: «Положи немедленно мою вещь». Ева не стала оправдываться, не стала спорить и отстаивать свое право ласково баюкать покинутую всеми куклу на своих заботливых руках; она плавно опустила уснувшее создание на кровать, чтобы не потревожить его сон, и тихой поступью вышла из комнаты, чтобы звук ее шагов не прокрался в зыбкий мир снов убаюканной на ее руках куклы.

Впоследствии, не раз возвращаясь к этой картине прошлого, Ева удивлялась и недоумевала, откуда в этих детских глазах взялось столько разрушительной, губящей душу ненависти? Откуда она стала ведома беззаботному ребенку? Быть может, он и сам не сознавал тогда вреда этого медленного, но крепкого яда, бродившего уже с ранних лет в его крови. Быть может, он всего лишь подсмотрел маску ненависти, лик злобы у взрослых, и решил примерить его на своем нежном в его истинном воплощении лице.

Сейчас Ева сидит на поляне среди распускающихся цветов, греясь в лучах ласкового солнца, и только одно желание наполняет все ее существо – желание разделить эту радость со всем миром. Кто знает, окажись рядом та девочка из давнего воспоминания, сощурившая свои невинные глаза, наморщив свой маленький нос в гримасе злобы (теперь уже, бесспорно, взрослая женщина) не наморщила бы она также нос, не сощурила бы глаза в своем нелепом, эгоистичном желании запереть солнце от всего мира, укрыть его ото всех жадных тел, заставив его светить только ей одной.

Замкнутый мир

Мой дорогой читатель, в предыдущей главе я обрисовал детство Евы, ибо, затеяв свой рассказ о нашей героине, я просто не мог (не как писатель, ищущий в том прекрасном времени истории, достойные того, чтобы их вспомнили, вынесли из пучин ненасытного хищника-времени и заставили ожить, как бы вновь повториться в воображении каждого, кто прочтет о них на всетерпящих страницах, призванных сохранить их для вас, но прежде всего как человек, знающий жизнь и то, что придает ей ее собственную форму, и именно об этом мне хотелось бы вам рассказать) упустить этот важный период.

Безусловно, жизнь в своем безликом, но фундаментальном определении представляет собой, если говорить о ее протяженности во времени, наше существование от рождения до смерти, и, приняв такое понятие, под жизнью мы можем подразумевать определенное состояние тела (отвлечемся на время от души – возможно хоть тогда нам удастся прийти к полному согласию, не вдаваясь в метафизику). Но это безликое (и крайне механическое) определение вряд ли может быть нами воспринято всерьез, ибо людям – единственным существам на земле, осознающим свое существование, а также наделенным особой энергией, которой они к тому же научились управлять (разумеется, я говорю про душу), жизнь, к моменту, когда они начинают о ней задумываться как о чем-то абстрактном, о чем-то, что хоть и связано с ними путами памяти и опыта, но, тем не менее, присуще и другим людям, и животным, и даже растениям, к этому моменту жизнь приобретает лицо. В этом, на мой взгляд, и таится суровое препятствие к пониманию истоков нашей жизни, истоков, далеких от материи и свойственного ей увядания. К тому моменту, когда наша жизнь обретает лицо (и вам, смею предположить, как и мне, доводилось угадывать его очертания в лице человека, жизненный путь которого вы пытались разгадать), мы еще чувствуем себя вне материи, но наблюдение и, в конечном итоге, то механическое понятие, к которому мы рано или поздно приходим, силясь обозначить жизнь как явление, жизнь без конкретного лица, мы почти отождествляем себя с материей, которая преходяща. Осознание этого, ощущение себя чем-то, что рано или поздно исчезнет, что должно исчезнуть (ибо этому мы начинаем находить неправдоподобно частые доказательства), шокирует и ранит, но что хуже – оно обязательно выводит нас из столь уютного и столь свойственного человеку, не отдалившемуся от себя и не потерявшему свою суть, ощущения гармонии, и многим (увы, я видел тому примеры) так и не удается вновь вернуться в лоно бескрайней вселенной, не ограниченной в своей существовании формой преходящей материи. И в этом состоянии мы делаем еще один вывод, отречься от которого бывает еще сложнее, чем вернуться к гармонии, – мы отождествляем себя со своей жизнью (которая, смею напомнить, к этому моменту уже обрела свое лицо), и множество путей, предстающим перед нами в самом начале, в итоге преврашаются в одну единственную дорогу, по которой мы продолжаем шагать и думать, что именно это и есть наша жизнь, обретшая наконец-то лицо, и красота этого лица обжигает нам глаза своим палящим светом, и восхищение этой красотой не дает нам увидеть бесчисленное множество путей, которые зачастую пролегают совсем рядом с той тропой, по которой гордо подняв голову шагаем мы, полагая, что это и есть наша истинная жизнь.

Итак, понятие жизни для каждого человека очень сильно различается в зависимости от того, имеет ли он в виду собственную жизнь или жизнь как явление, как состояние, присущее материи. Жизнь как явление представляется безликим, и те, кому довелось рассуждать на эту тему (а мне кажется, нет таких, кто этого не делал бы) и искать подходящие определения, получали их в виде описаний незатейливых механических систем. Но вот своя собственная жизнь для каждого из нас имеет лицо. Возможно именно здесь коренится свойственный людям эгоизм, ведь своя жизнь никогда не сводится к незатейливой, и уж тем более механической системе. Однако это лицо формируется вместе с нами, и стадии его формирования, стадии обретения нашей жизнью ее собственного неповторимого лица (данная метафора, возможно, звучит несколько неуклюже применительно к жизни, здесь больше подходит «мотив», однако я продолжаю ее употреблять, чтобы подчеркнуть сходство и иногда кажущееся нам тождество жизни человека и его самого), приходятся на период детства человека.

Детство представляется мне самым важным периодом в жизни человека не только потому, что именно в детстве человек приобретает зачастую остающиеся с ним навсегда черты, но прежде всего потому, что в детстве у человека формируется ощущение мира и ощущение себя в этом мире (это я говорю, как человек, чье детство, увы, закончилось очень давно; дети же, как я уже отмечал, не отделают себя от мира, вернее было бы сказать – не отделяют мир от себя), и это ощущение, как первое чувство, направленное вовне, и чувство небывалой эмоциональной силы, часто определяет мотив (я больше не употребил неуместную по моему же собственному наблюдению метафору) дальнейшей жизни, жизни в этом мире и вне этого мира (здесь я имею в виду существование в данный миг и час и именной в той форме, которая нам дана – я лишь хотел указать на чувство разобщенности с внешнем миром, так или иначе испытываемое многими взрослыми людьми).

Теперь, когда мы обсудили в общих чертах важность детства для определения основного жизненного мотива (подразумевая под этим лишь утрату нами способности, идя по одной дороге, видеть лежащее совсем рядом множество иных путей), мне бы хотелось перейти к описанию детства как некоторого безликого и абстрактного периода, характеризуемого совершенно особенным состоянием сознания человека, и далее – к детству Евы, вернее к замкнутому его миру. Быть может, мой дорогой читатель, ты так же, как и я, исходя из своего жизненного опыта, извлек наблюдение, что детям немыслимо понятие границ, будь то границы пространственные или временные. Так, даже если ребенок знает о явлении смерти и даже употребляет это слово, он не видит скрывшегося за ним призрака полного, тотального исчезновения. Для него «смерть» характеризует временный уход, и как любой временный уход он воспринимается детьми спокойно, зачастую без интереса. Многие даже не задают вопроса, куда уходит умершее. Это отсутствие ощущения временных границ можно связать с также отсутствующим у детей ощущением границ пространственных. Их жизнь, лицо которой (да простишь меня, мой милый читатель, за эту неуместную метафору) уже начало процесс формирования, и контуры его почти четко обрисованы, а также жизнь всего вокруг (дети не могут обобщить опытные факты в одну единую абстракцию – они воспринимают жизнь всей окружающей материи, которая нам кажется безликой, как есть). Мы говорим о поле цветов, разумея в каждом случае абстракцию вида и сорта. Дети никогда не обобщают таких вещей. Они говорят о каждом отдельном цветке. Итак, им кажется бесконечной их жизнь, и жизнь всего вокруг. Также они неспособны увидеть границы своего собственного мира; неспособны потому, что таковых границ на самом деле не существует.

Детство Евы представляется особенно прекрасной порой, как детство любого ребенка. Для нас, взрослых, ежеминутно поглядывающих на часы, в мире детства кажется привлекательным уже сама идея бесконечности жизни и безграничности мира, который при всей своей внешней узкой территориальной сосредоточенности несет в себе бесчисленное множество все новых и новых деталей, которые так интересно открывать. Но детство Евы являет для меня особый интерес, ведь ей удалось так четко выразить это волшебное ощущение жизни в безграничном мире словами. Мир ее детства – это мир людей. Не смотря на все возрастающую со временем тягу к одиночеству, именно люди создали в конечном итоге атмосферу, в которой Ева провела первые годы своей жизни. Людей было немного, но каждый из них (именно эти слова, подобранные Евой спустя много лет после завершения того периода, делают ее детство особенно интересным для меня, ибо эти слова, не смотря на свою почти крайне допустимую степень общности, дают мне ощущение того мира, замкнутого и в то же время бесконечного, несут в себе ощущение сказочного волшебства отреченности, и вместе с тем гармонии и самобытности, болезненное стремление к которым мы пытаемся реализовать на протяжении всей последующей жизни) представлял настолько яркий персонаж в отдельности, а не в безликом хаосе сплоченности, что совокупность этих характеров являла собой базис. Комбинируя черты различных и ярко выраженных характеров, можно было представить какой угодно персонаж. Более того, Ева призналась, что эталоны категорий у нее сформировались именно в ту пору. С того времени в любом встреченном человеке Ева пытается угадать персонаж. В качестве характеристики персонажей (мы позволим себе заняться классификацией на более высоком уровне) мы можем выделить ярко выраженную абстрактную черту характера (или их комбинацию), выраженную, однако, сугубо индивидуально. Персонажи не бывают безликими. Вернее персонажи не получаются из людей безликих, лишенных ярко выраженной индивидуальности и, главное, – цельности, самобытности. Как я уже отмечал, Ева не слишком трепетно относится к своему детству. Воспоминания о нем не щемят сердце скорбью о вечно утраченном. В достигнутом ею состоянии гармонии ее больше не угнетает оставленное в прошлом ощущение безграничности мира и бесконечности жизни. Однако ей сильно не хватает персонажей, наделенных яркими, неповторимыми лицами. Яркое и неповторимое лицо, а не безликую блеклую маску, ищет она в каждом вновь встреченном человеке.

Добро и зло

То, что для некоторых являет собой доведенную до безобразной наготы догмы религиозную модель земного бытия, у Евы ассоциировалось не с силой, в чем ее отчаянно пытались убедить, а со слабостью, и люди глубоко религиозные внушали ей недоверие. Позже, пытаясь постичь причину своей неприязни ко всему религиозному культу, Ева поняла, что она всегда отвергала не религию, а потребность людей в этой религии. Однако вернемся к детству Евы, чтобы рассмотреть поближе, как происходило знакомство Евы с религией.

Первую попытку приобщить ребенка к библии и объяснить, что есть Добро и Зло, родители Евы предприняли достаточно рано. Ева не понимала всей ответственности происходящего, а потому веселилась, постоянно задавала вопросы, то и дело перебивая рассказывающего, так что в конце концов родители решили отложить столь важное занятие на время, когда Ева достигнет более зрелого возраста.

В возрасте одиннадцати лет попытка была возобновлена, но к этому моменту Ева приобрела способность к критическому мышлению (которое мы также можем определить как способность воспринимать события окружающего мира на основе самостоятельно выведенных суждений о свершившихся фактах). Поэтому упрощенные истины оказались не к месту, а те суждения, которая Ева выводила из услышанного, решительно отвергались ее родителями как неправильные, более того, в глубине души они признавали их греховными и пылко надеялись на то, что «подобная ересь» рассеется, сознание и ум их дочери прояснится, и тогда можно будет с полной уверенностью заключить, что она сформировалась как устойчивая самостоятельно мыслящая личность, которую не собьет с ног переменчивое течение современного мира. Но именно эта черта характера – давать всякому воспринимаемому явлению собственную оценку, присущая Еве с ранних лет, мешала ей усвоить религиозные истины, ибо суть истины составляет не факт (насколько в силу субъективного восприятия действительности мы вообще может жонглировать подобные понятиями), а вера, порождающая порой упрямые догмы. Ева чувствовала это сопротивление проснувшейся в ней способности к критическому мышлению, и приняла решение – ни с кем не делиться до тех пор, пока не будет уверена, что Сомневающемуся сможет доказать если и не правильность своих мыслей (ведь истина относительна), то хотя бы отстоять их право на существование.

Ева не могла воспринимать библейские истины безотносительно той жизни, которая происходила вокруг нее. Она слушала, запоминала и искала подтверждение всему тому, что для Обучающих ее представлялось аксиомами бытия, чем-то, что является прямым следствием из самого условия жизни, а потому не требует доказательства.

Ева многого не понимала или понимала не так, как-то хотелось бы ее родителям. Еве не нравилось строго патриархальное общество, описанное в библии, ведь изначально природа наделила женщину детородной функцией, чем-то, что, по мнению Евы, если и не отождествляло, то по крайней мере приближало женщину к богу, ведь, как говорится в библии, Всевышний создал Землю, на которой мы обитаем, и нас, обитающих на этой Земле. Ева не смогла принять те ужасные, бесчеловечные по своей природе бедствия, что Бог посылал людям в наказания за грехи, свершенные ими. Ева также не понимала связь между Богом-отцом и Богом-сыном, богочеловеком. Ведь Бог описывается в Библии как нечто качественно отличное от человека, безмерно превосходящее его. Ему нет равных. И мы видим Его сына, Иисуса, которого Он послал на Землю. Иисус в своем лице сочетает черты Бога, своего отца, и в тоже время является человеком, ведь он был рожден на этот свет простой смертной, которая носила имя Марии.

Позже, когда Ева самостоятельно шла тернистой тропой поиска в надежде увидеть, почувствовать и уже после этого осознать истины бытия, не зависящие от условий бытия, но представляющие само бытие человека в этом мире, она не переставала дивиться тому, как много противоречий породила религия и библия как одно из первых и важных ее проявлений. Ева не могла не обратить внимания на то, как содержание и основные постулаты религий, исповедуемых народами, отражают суть человека, принадлежащего данной общности (неужели это означает, что истины независимой, а значит абсолютной, в противоположность истины относительной, не существует?), и из различий этой сути народов не могла не разделить человечество на две части: Человека Западного и человека Восточного, и в делении этом не могла не провести аналогию с солнцем и луной, которые сменяют друг друга, но никогда не появляются вместе. И Человек Восточный со всеми характеристиками, которыми наделила его Ева в своем делении, представлялся ее более близким к Богу, ибо он мудр, а мудрость эта производит справедливость. Ева не понимала Человека Западного с его извечным качественным делением вещей и явлений на Добро и Зло, на плохое и хорошее, на то, что приносит мир и сеет войну. В противоположность, Добро и Зло для Человека Восточного – просто разные степени одного и того же. Ведь мы не можем сказать, что качественно лучше: «+» или «-». Оба этих математических знака выражают некоторое расположение относительно нуля. Но что представляет собой этот самый нуль во взаимоотношениях Добра и Зла?

Однажды Ева подошла к читавшему спортивную рубрику в газете отцу и поделилась своим сравнением, по которому Добро и Зло представляли два вектора, только Добро всегда направлено вовне, а Зло – внутрь, ибо в первую очередь оно разрушает породившего его, попадая метко в самое ядро – душу человека. Несколько обескураженный таким заявлением отец все же похвалил ее за эту аналогию голосом, в котором чувствовалась опека и покровительство Младшему (и некоторая растерянность – расстроили спортивные новости), а значит Слабому, и добавил тоном пророка, что, случись Еве впасть кому-то в немилость, она почувствует Зло, направленное к ней, брошенное в нее, словно острое беспощадное копье, ибо почувствует (и поверит) в его силу.

Здесь, меня, как постороннего наблюдателя, следящего за ходом этого разговора (нет, я не присутствовал при нем лично, но ход его в общих чертах стал мне известен благодаря личному рассказу Евы; впрочем и это не самое важное, я и сам вел не мало таких разговоров, когда мне было столько же лет) посетило желание (желание делиться своими мыслями не в целях пропаганды, а в целях самопознания я обычно называю вдохновением) развить тему, что основным и главным источником любой истины (к сожалению, истины всего лишь относительной) является вера. Однако, с твоего позволения, мой милый читатель, оставлю дозревать эту мысль в моей голове (если она найдет себе место среди ее многочисленных воинствующих соперниц), и вернусь к теме добра и зла, причем к той интерпретации этой темы, которая принадлежит даже не Еве, но ее отцу.

Итак, в противоположность многим другим отцам во всем мире, которые бы ответили собственному ребенку другими словами (без сомненья, они были бы в этой ситуации не так многословны), который заставил их на мгновение вынырнуть из мира спортивных новостей и в таком состоянии задержаться недолго на поверхности, отец Евы сказал: “Твоя идея, твое толкование добра и зла, заимствующая описательную терминологию из математики, красива и поучительна, но она в наш век, увы, перестает быть справедливой, ибо миру этому она больше не соответствует”. Свои собственные мысли, нежели мысли его развитого ребенка, заставили его полностью позабыть спортивные события, и, встряхнув головой, словно желая окончательно прогнать мысли, относящиеся к футболу, он продолжил: “Давай оглянемся назад и постараемся заглянуть в прошлое, но только как сторонние наблюдатели, соглядатае, и будем вести себя как можно менее заметно, чтобы присутствием своим (критическим мышлением, способностью к анализу) не нарушить обстановки того времени, перенестись в которое нам дают возможность бесчисленные книги, картины, музеи, ревностно охраняющие предметы того времени.

Что говорит нам фольклор, если он затрагивает тему добра и зла, а это почти всегда становится центральной темой? Он говорит о противоборстве двух героев, и пусть их силы и не равны (один всегда побеждает), намерения их вполне благородны – я соберу все силы, подаренные мне природой, призову на помощь свою смекалку и так буду драться против тебя. Их зло было направлено вовне, как и любое зло, но у него была цель, цель-мишень, почти материальная, и они боролись с ней своими собственными силами, лишь в крайних случаях обращаясь к узкому кругу друзей. Но тот вектор, про который ты говорила, вектор добра и зла, в противоположность его прообразу вектору математическому, имеет два видимых направления (они не нейтрализуют друг друга как в математике, а торчат своими острыми стрелами, целясь в выбранные мишени). Первое обращено вовне, как стрела, держащая под прицелом свою будущую жертву, другое внутрь человека, натягивающего тетиву лука, из которого он будет стрелять. И эти части зачастую были равны. Но также как в математике пренебрегли бы особо малыми величинами, мы также не уделили бы должного внимания стреле, направленной вовнутрь, если бы она не состояла в должных пропорциях с другой, внешней стрелой. Помня об этом, рассмотрим средневековье, дворцовые интриги. Здесь тоже явно проступают оба шпиля вектора добра-зла, ибо они мало рознятся и оба достаточно заметны.

Но в наше время все изменилось. Мы не направляем зло, подобно стрелкам, направляющим свои стрелы. Мы рассеиваем зло, выстреливаем одновременно сотнями тысяч зарядов, и если в собранном фольклоре стреле была приписана человеческая способность ошибаться, давая шанс своей жертве уцелеть, орудия нашего века, увы, разобщены с человеком – они перестали ошибаться, но чаще стал ошибаться стрелок. Бесчисленное множество торчащих наружу векторов, угрожающих сразу всем, держащим под прицелом мстительных глаз (в наш век из человеческих свойств стреле, как собирательному образу всего доступного оружия, может быть приписана лишь человеческая способность видеть, но видеть чисто механически, не апеллируя к душе) весь мир, сотворенный богом за неделю, людьми – за несколько тысячелетий, и могущий быть разрушенным озлобленным слепцом за один день. В наш век мы имеем дело со злом-экстравертом. Все под прицелом. Каждый квадратный миллиметр на нашей огромной планете чувствует, что он на крючке. Это не та честная борьба, описанная в сказках, где борются, прибегая к помощи только своих собственных сил тела и ума. Зло нашего века опирается на свою разгневанную слепую душу, которая не способна видеть, куда целится, где находится ее жертва, и потому она расставляет прицелы повсюду. Поразить одну жертву сложнее, не только технически, то и метафизически. Для этого надо отчасти обладать способностью критически мыслить, оценивать происходящие события. Условно говоря, эту жертву надо прежде всего выбрать, а т. к. бороться с ней придется честно, полагаясь лишь на свои собственные духовные и физические силы, то каждой схватке, каждой атаке предшествует бессонная ночь, проведенная в мучительных рассуждениях. И именно эти рассуждения, неизменно приводящие к сомнению и страху, своего рода параличу, и есть то зло, направленное внутрь. В нашем мире все идет прямо противоположно. Примени по одному отрицанию к каждой части предыдущего описания, и ты получишь картину настоящего, настоящего, минуя трогательное прошлое, но обрекшее себя на отсутствия будущего. Нет четко выбранной жертвы, нет причин для этого выбора. Жертвой является все и вся. Не надо полагаться только на свои силы, а значит не надо рассуждать. Зло в наше время это не единственная, остроконечная стрела-талисман прежнего стрелка, это бесчисленные стрелы, держащие под прицелом всю планету”.

Женственность

Женственность это не просто роль, это – назначение, своего рода Ding an sich[5]. Она заключает в себе истоки немыслимой силы, неподвластной человеческому разуму. Так, материнство это не просто биология, это еще и особая, ни на что не похожая схема поведения. Нам известны примеры, когда животные одного вида нередко заботятся о детенышах другого вида, если те лишены заботы своей биологической матери. Животных разделяет принадлежность к тому или иному виду. Людей, в свою очередь, разделяет вопрос крови. Великая сила предрассудков, созданная Человеком и возведенная в культ самим условием жизни, заставляет нас остерегаться людей другой крови и, зачастую против всякого нашего желания, пытаться изобразить любовь в отношении самых далеких родственников, только потому, что корни наши одинаковы.

Однако вернемся к женственности. Что представляет собой эта неподвластная осмыслению холодного рассудка, сила, которой, однако, обладают далеко не все женщины? И насколько вообще связаны понятия «женственного» и «женского»?

Первое, что хотелось бы отметить, что сила эта – врожденная. И в данном случае она лишена каких бы то ни было стереотипов, ведь из самой сути стереотипа проистекает условие временности или, что более точно отображает смысл, – непостоянности. Человек создает стереотипы по своей воле в соответствии с надобностью, которую впоследствии эти модели поведения должны будут исполнить, ибо не бывает безликих стереотипов: каждый из них обладает своей ролью. Меняются стереотипы (как элементы), но одно остается неизменным – мода на стереотипы (система).

Я догадываюсь, что рано или поздно мое повествование прервут нетерпеливые возражения, более того, протесты против следующих утверждений, что отнюдь меня не удивит, ибо многие на своем веку пережили несколько сменяющих друг друга стереотипов женственности. На что я отвечу следующее. Женственность обладает еще одним очень важным свойством, без осознания которого представляется совершенно невозможным понять ее природу. А свойство это, поистине уникальное, состоит в том, что женственность не имеет лица. Она безлика. Но это ничуть не умаляет ее силу. Напротив: невидимый враг, как известно, сильнейший. К тому же, распознать женственность может только очень тонкая натура, способная на самые глубокие, искренние чувства, ибо постичь тайны женственности разумом, как я уже отметил во вступлении этой небольшой главы, невозможно.

Однако, ненадолго прервавшись, вернемся к нашей героине, о которой за столь занимательной и спорной беседой мы совсем позабыли. Она сидит в траве, вытянув босые ноги, и, закрыв глаза, слушает звуки пробуждающейся природы. Чувственный наблюдатель сразу проникнется этой внутренней силой Евы – женственностью, смысл и назначение которой, быть может, она еще не успела распознать. История этой женственности и ее открытие (вспомним наши доводы о том, что нам нужно знание, чтобы убедить нас в истине) существуют отдельно от Евы и больше ей не принадлежат. Однако это никоим образом не уменьшает роль, которую они сыграли в формировании оной. Возможно здесь, ты, как наиболее внимательный читатель, захочешь мне возразить и заметить не без удовольствия, которое в таких случаях почти не удается скрыть, да, собственно, в том почти и не бывает потребности, что я сам себе противоречу. Дело в том (а ты, мой милый читатель, несомненно, относишься к внимательным читателям), что, как, ты наверное успел заметить в начале главы я высказал мысль, что сила женственности врожденная, но несколькими фразами после я говорю, что, женственность Евы формировалась (и процесс этот был отнюдь не плавным и гармоничным). В слово «формировалась» в данном случае я вкладывал смысл не «зарождения», не «возникновения», и даже не «развития», которое вообще является слишком общим понятием, не подходящем к нашему обсуждению. Я лишь подразумевал принятие безликой силы женственности черт, сходных с образом Евы, подобно тому, как одно и то же произведение композитора приобретает разное звучание в исполнении разных музыкантов. Это не меняет самого произведения, но придает ему в каждом случае неразличимое для новичков настроение, которое меняется не только от исполнителя к исполнителю, но даже от концерта к концерту.

Взглянем же еще раз на Еву, но только так, чтобы она не заметила этого, и мы увидим человека в том редком состоянии душевного равновесия и гармонии, поискам которого уделено так много внимания во всех течениях философии. Однако поиски эти заведомо обречены, ибо, когда человек счастлив, он не задается вопросами о причине этого счастья, он даже не пытается заведомо предугадать способ для его сохранения. Он просто растворяется в нем, ощущает его, и главное, что ведет человека к ощущению гармонии, – он ощущает себя, наполненного счастьем, погруженным в него, купающегося в нем, и не может быть ничего прекраснее для человека этого состояния. Так вот, взглянув на Еву в данный момент и ощутив силу ее женственности (для того, чтобы сделать это тебе, мой дорогой читатель, придется прислушаться к ощущениям, которые тебе обязательно подскажет сердце, ибо, как я уже неоднократно отмечал ранее, почувствовать женственность разумом нельзя), мы поймем, что уже никогда самопроизвольно не представятся нам первые неловкие, мучительные проявления пробудившейся женственности, желающей распуститься, подобно бутону цветка, и открыть все то прекрасное, что было бережно спрятано от постороннего взора верными лепестками. Но Ева помнит как пугало ее проявление чего-то неведомого дотоле в ней; временами ей начинало казаться, что это что-то управляет ею, и она больше не контролирует свои поступки, ибо сами побуждения к совершению подобных поступков казались чуждыми ей в ту пору. Однако по прошествии времени она поняла, что сила та была не внешней, но внутренней, и что она является лишь распустившемся цветком, бутон которого был всегда скрыт в ней. Она поняла эту силу и приняла ее как еще одну открывшуюся ей со временем часть себя.

Тому, кто знает, как много женщин, не наделенных этой силой от природы, не обладающих этим тонким даром казаться нежной и в то же время иметь решительный характер, умением наградить человека хорошим настроением одним взмахом руки, поворотом головы или пристальным, но не суровым, а скорее проникновенным взглядом из под вскинутых бровей, позавидовали бы Еве, ибо им, лишенным этого дара, как никому другому известно, что дар этот – благословение, и его не надо пугаться, покажутся странными и удивительными страхи Евы, ее желание побороть, скрыть эту силу, проявившуюся в ней. Однако не забывай, мой милый читатель, что Ева еще очень молода, и открытие своей женственности напугало ее тем, что оно предшествовало открытию ее предназначения, которое, осмелюсь предположить, и сейчас не вполне осознано нашей героиней. Однако не будем ее торопить (что за ужасные мысли).

Она испытывает единение с природой, ее пробуждающиеся звуки – звуки природы, с которой пустынная поляна позволила ей побыть наедине, звучат подобное музыке. Ева счастлива, а значит все откроется ей. Но ждать придется нам, ибо это нас грызет въедливый червь любопытства. Еве же все откроется само собой, и потому, может быть, снова ее испугает и удивит. Однако чувство последующего за этим счастья будет подобно яркой вспышке, которая своим слепящем светом затмит любые воспоминания о недоумении и страхах, сопутствующих любому поиску. Попробуем же насладиться этим прекрасным моментом вместе с нашей героиней, и если ты, мой дорогой читатель, и не почувствуешь своего собственного счастья, которое разогрело бы твое тело, подобно лучам солнца, щекочущего не тронутые еще загаром босые ноги Евы, то хотя бы порадуйся вместе с нею, и если тебе это удастся (в чем я не сомневаюсь), то ты почувствуете одну из способностей, дарованных великой силой женственности – радоваться чужому счастью, ибо женственность немыслима без доброты.

История Гадкого Утенка

Всем нам прекрасна известна история гадкого утенка, который впоследствии превратился в прекрасного лебедя. Эта история безлика, ибо в ее основе лежат абстрактные понятия. Однако за неимением лучшего примера, я, с твоего позволения, мой милый читатель, воспользуюсь этой историей для иллюстрации совершенно конкретного случая.

Поначалу Ева жила, подобно большинству детей, не задумываясь о смысле жизни, природе женственности и роли любви (вспомним Декарта, согласно которому сомневаться значит думать, и тут невозможно не обратить внимание на тот факт, что детям практически не бывают знакомы столь часто сопровождающие взрослых муки сомнения). Она делала то, что определила ее роль в иерархии общества – ходила в школу, относилась с уважением к своим родителям и не сомневалась.

Но все изменилось в возрасте тринадцати лет, который именуется неприятным словосочетанием «переходный возраст», и особенно неприятным он мне представляется еще и потому, что не отражает главного – изменений внутренних, которые зачастую (так уж распорядилась природа) идут бок о бок с изменениями внешними.

Ева начала обнаруживать изменения в своем теле, и это пугало и ужасало ее, как пугает и ужасает нас все неизвестное. И страх возрастал по мере того, как Ева уясняла, как подобные изменения важны для человека и как много в ее дальнейшей жизни будет от них зависеть. Состояние внутренней обеспокоенности, то, что психологи определяют как free floating anxiety[6], усугублялось свойственным этому возрасту аутизмом и стремлением к отчужденности. Так, Ева переживала происходящие изменения особенно остро, и порой ей даже казалось, что она утратила напрочь чувство принадлежности. Но волнение и тревога отступили, когда Ева осознала, что она не стала кем-то другим, не изменилась качественно, но что-то новое и прекрасное, доселе ей неведомое, открылось в ней.

Однако спокойствие, дарованное нашей героине, продлилось недолго. Оно нарушилось в тот самый момент, когда она поняла – первый этап разительных перемен как внешних, так и внутренних (что первично? Что здесь причина, а что следствие?), не был последним. Наоборот, это была лишь прелюдия нового образа жизни, жизни в постоянном преображении. И это показалось Еве странным и противоречивым, ведь те изменения, а порой они были куда более кричащими, чем переход из детства в волнующую пору юности, обычно назывались ростом. Вспомним хотя бы те восклицания, срывающиеся с губ давно не видевших нас родственником: «Как ты вырос!» «Как ты повзрослел!», в то время как самого человека, послужившего всплеском эмоций, вообще не заботили подобные вопросы. Он не замечал изменений в своем внешнем облике прежде всего потому, что не задавался вопросом о причине и следствиях подобных перемен. Вопросы не тревожили ум, не терзали сознания, не разрывали его на отдельные, разобщенные части. Человек чувствовал гармонию в единстве всех составляющих его частей, и никогда недоумевал, видя незнакомое отражение в зеркале, перед которым стоял.

И здесь мне бы хотелось отбросить, выкинуть совсем из памяти общеупотребительный термин, описывающий эту прекрасную в жизни каждого человека пору, назвав ее против привычки не «детством», тем самым ослабляя временную привязанность этой поры к определенным летам, но, напротив, назвать ее «порой целостности и единства человека». Конечно такое название не претендует на то, чтобы прижиться в нашем языке. Я лишь хотел бы, чтобы слова эти связались с понятием «детства» в твоем уме и продержались бы там хотя бы до окончания чтения тобой этой книги.

Недавно мне довелось наблюдать за Евой, когда проходя мимо комода, на котором были выставлены несколько снимков в хронологической последовательности следования изображенных на них событий, она сперва замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась. Я как ненасытный, охваченный ознобом жажды поглощения неповторимых моментов художник, знающий, что жизнь – весьма искусный сценарист, и не любит повторяться, затаился и начал наблюдать.

Позже, когда Ева донесла-таки поднос с кофейником к нашему столу (описываемое действие происходило в гостиной Евы), я спросил, что заставило ее остановиться перед фотографиями, которые занимали отведенные им места так давно, что большинство обитателей дома вовсе перестали обращать на них внимание, но замечу, что сделал я это лишь для того, чтобы проверить, насколько Ева сама осознала причину своих действий. Мне же все стало понятно после непродолжительного, но внимательного наблюдения за ее выразительным лицом. В нем были и удивление, и обеспокоенность, и разочарование, а замыкало эту цепочку чувств сомнение. Взгляд Евы пробежался по всем снимкам, но здесь, выхваченные из времени и из контекста, запечатленные на пленке, а впоследствии на бумаге мгновения, отчеркнутые от настоящего прямолинейными контурами рамки при скользнувшем по ним рассеянном, лишенным внимания и интереса взгляде, казались безликим картинками. Но стоило этому взгляду остановиться, утонуть в силуэтах одной фотографии, одного единого мгновения, когда-то бывшего таким же реальным, как настоящий миг, взгляд загорелся, засветился мыслью, и мимические мышцы отразили экспрессивную смену настроений. Сквозь тонкий, почти прозрачный, укрывший совсем немного красок слой пыли Ева заглядывала в лицо ребенку. Ребенку, которым когда-то была сама.

Она помнила отдельные сцены из того времени. Простуженным голосом память нашептывала ауру той атмосферы: звуки – шум посуды на кухне, звон серебряных столовых приборов, слившийся в один неразборчиво лепечущий голос хор гостей, дребезжание стекол, откликнувшихся на призыв проезжающего за окном трамвая, скрип сапог на трескучем морозе, покрывающем приглаженное полотно дороги недолговременными следами; запахи – ненавистный с детства запах меда, неизменно находивший путь к ее носу за семейным чаепитием, приторный запах старых ковров в бабушкиной квартире, щекочущий и острый запах зубной пасты, которая в то время, казалось Еве теперь, пахла совсем по-другому; отдельные картины того времени: убегающая вдаль аллея, посыпанная мелким, красноватого оттенка гравием, упорядоченный набор клеток на ступенях в подъезде их дома, красный всегда со сломанным замком и вечно пустой ящик для писем…И эта девочка, внимательно всматривающаяся в ответ на взгляд нынешней Евы в ее изменившееся за прошедшие с тех пор годы лицо, ребенок, для которого описанные реминисценции того времени были настоящим, привычным окружением, не имел, так показалось Еве, с ней ничего общего. Так неужели мы существуем с тысячами, миллионами лиц, сменяющих друг друга на протяжении нашей жизни. Неужели прошедшие мгновения связаны с лицом, бывшее настоящим в ту пору, и никак не связаны с последующими лицами, его сменившими. Неужели нас нет? А поскольку ответ на этот вопрос, рассматривая одно из застывших лиц, некогда принадлежавших ей, Ева дала утвердительный, то, смею спросить то, что еще недавно безапелляционно, на правах автора, которому дозволено делать со своей книгой все, что угодно, а при нахождении редакторами противоречий в его рукописи, вольным использовать давно избытое объяснение о том, что истинный смысл, связывающий воедино и устраняющий все видимые на первый взгляд противоречия, скрыт между строк, итак, я посмею спросить – неужели нашей прошлое нам не принадлежит? Неужели мы не принадлежим сами себе? Неужели мы не можем сохранить хотя бы нить, тайный смысл, объединяющий все наши былые лица?

В то момент, когда в уме Евы проносились все эти мысли, назойливо возникали те же самые вопросы, ее лицо (лицо, которое принадлежало ей тогда и которое немного отличается от того лица, описание которого я пытался нарисовать тебе в начале этой повести) сказало мне, что Евой было понято главное, а именно, что вопросы эти суть не вопросы, а утверждения, и потому на них нельзя искать ответа, он и есть тот тайный смысл, таинственная нить, на которую так часто ссылаются писатели (один из знакомых мне писателей продолжал упорно верить и прибегать к этому трюку, хотя недопустимые ошибки в его произведениях были заметны не только редактору, но и любому имеющему куда более скромный опыт работы с текстами человеку). Лицо ее прояснилось, ум не раздирали противоречия и сомнения. Она поднесла кофейник к нашему столу, налила дымящийся кофе в две старые, из обоженной глины чашки, и мы продолжили беседу. Ритуал приготовления кофе как всегда пришел на помощь, унося сомнения прочь, давая возможность ощутить себя в данном мгновении, и, поймав это приятное ощущение, раствориться в нем, хотя бы ненадолго…

Образ

Ева сидит на поляне среди распускающихся цветов и наслаждается звуками весенней природы. У нее теплого цвета волосы, прояснившиеся ярко голубые глаза и красивое содержательное лицо. Оно не просто красиво. Оно, как я уже замечал, представляет собой самоцельную систему. Но давай на мгновение закроем глаза и попытаемся представить себе Еву во всех деталях, выдать которые сможет наша несовершенная память. И если кому-то и удастся в своем воображении воспроизвести точный портрет нашей героини (а это случается весьма редко), то со временем в этом портрете начнут видоизменяться детали, а некоторые, и вовсе, исчезнут. В любом случае, то, что каждый сохранит в памяти, называется образом.

Образ, в отличие от женственности, имеет лицо. Он представляет собой то редкое явление, сочетающие черты внешних и внутренних сил, абсолютно не могущий обходиться только одними из них. Многие захотят поспорить со мной в этом вопросе, и даже приведут доказательства своей правоты (относительно моей). Я буду рад выслушать такие доказательства, но оппонентов своих посмею разочаровать: они ничего не доказывает кроме собственного существования, а этого, увы, недостаточного. И тут мне могут заявить, что, закрыв глаза по моей просьбе и представив себе Еву, можно увидеть исключительно внешнее ее проявление, и проявление это, к сожалению, ничего не сможет сказать о ее сути. Однако если бы мы только смогли заглянуть в память каждого из нас, и увидеть и сравнить все те портреты Евы, воспроизведенные вами, мы бы убедились, что они различаются и что нет среди них двух абсолютно одинаковых. Самое большое из возможных тут заблуждений выражается в допущении, что образ творят силы только внешние. Но пока мои оппоненты будут обдумывать мои слова и искать новые доказательства своей правоты и моих заблуждений, я позволю себе привести следующее воспоминание Евы.

Корнем своим оно также восходит к ее первой поездке в Италию, которая, насколько я помню, состоялась около двух лет назад. Надеюсь, ты, мой любопытный читатель, простишь мне отсутствие общей картины поездки, и поймешь, почему из двухнедельного багажа впечатлений, частично сообщенного мне Евой, я поделюсь с тобой лишь одним воспоминанием об одном единственном вечере, однако воспоминание это имеет непосредственное отношение к теме, обсуждаемой нами в данный момент.

Итак, вечером одного из тех дней, когда вся группа уехала на экскурсию, Ева решила остаться одна, ибо ей надоели суматоха и шум толпы. На улице было тепло так, как бывает тепло только летними вечерами. Воздух был душным и влажным, лениво разнося звуки происходящей вокруг жизни. Над городом нависло ночное небо. Ева вышла в сад. Настроение ее находилось в том неопределенном, как бы нейтральном состоянии, которое разве что можно назвать неустойчивым равновесием, когда малейшее событие может вмиг склонить его в ту или иную сторону. Ленивый ночной воздух плавно донес до Евы приятную, но совершенно безликую музыку и неловкий шорох рукоплесканий. Поминутно взрывались точно фейерверки раскаты смеха и звенящим эхом повисали в ночи.

Ева прошла к бассейну, откуда доносились эти звуки. На небольшой, наспех сооруженной сцене танцевали несколько девушек. Все они как одна были высокого роста, тонкие, но не худые. Их загорелая кожа приятно отражала блики искусственного освещения. Они двигались не синхронно, и именно их неточные, хотя и очень выразительные движения выдавали то, что они непрофессиональные танцовщицы. Среди туристов были почти что одни немцы. Ева села за свободный столик и заказала стакан апельсинового сока. Представление казалось ей скучным, и это было как раз тем незначительным событием, которое испортило ее до того нейтральное настроение. Она ощутила на себе неосторожный взгляд. В таких случаях самое правильное, что можно сделать, не обращать внимания, но Ева повернулась в сторону соседнего столика и посмотрела в глаза мужчине, источавшему этот назойливый и грязный, как навозная муха, взгляд.

Душа Евы сморщилась от отвращения горящей похоти в глазах этого полу животного получеловека, однако внешне она ничем не выказала отвращения к такой типичной бестактности, и, чтобы чем-то себя занять, начала украдкой рассматривать людей вокруг, но так, чтобы они этого не заметили. Впереди сидели итальянцы: семейная пара с маленьким ребенком. Ева сразу обратила свое внимание на то, какие, должно быть, странные отношения их связывают. Мужчина не выпускал ребенка из рук, а жена не проронила ни слова. Потом к их столику подошел мальчик лет двенадцати, чрезмерно полный для своих лет, и при одном лишь взгляде на него сразу можно было представить, каким он будет впоследствии. Он сказал отцу что-то по-итальянски и взял ребенка на руки, и в этом его движении, которое по-видимому ему часто приходилось проделывать, чувствовалось необычное сочетание нежности старшего и превосходства главного. И наблюдая за этим семейством, Ева со всей ясностью представляла себе их повседневную жизнь, которая была частью этих людей и которые потеряли бы свое назначение, случись им, как тогда, отлучиться от их привычного уклада средней итальянской семьи.

Чуть поодаль сидела немецкая группа. Они со свойственным этой нации мещанским спокойствием и безразличием болтали, не повышая голоса, и лениво потягивали пиво. Потом, не привлекая к себе особого внимания, насколько это было возможно, они также безразлично удалились. Их место заняла вновь прибывшая пара. Мужчина был немолодой: от него веяло солидностью, причиной которой могла служить его борода с проседью и статные размеры, а лицо его казалось почти приторно добрым, хоть губ не трогала улыбка. Он был похож на итальянца. Его спутница была заметно моложе. Она была очень загорелой, и ее бронзовая кожа контрастировала с белыми волосами. Она относилась к тому редкому типу женщин, которые наделены великой силы природной женственности и умеют ей пользоваться. Она очень много курила, но это ничуть не портило женственности ее образа. Тем временем маленькая итальянская девочка, которая незадолго до этого была поручена своему старшему брату, подползла к их столу и была занята тем, что разглядывала яркую обувь светловолосой женщины. Незнакомка посмотрела на ребенка, и в одно мгновение лицо ее расцвело душистой улыбкой, которая, казалось, источала тепло, подобно солнечным лучам, выбелившим ее волосы и насытившим кожу золотящейся бронзой. Эта улыбка завораживала. В ней хотелось купаться, растворяясь, хотелось поймать ее и натянуть на себя. Блондинка (вспомним о великой силе предрассудков) аккуратно наклонилась и взяла ребенка на руки. Ее прозрачно-голубые глаза сияли, и ребенок, видя все это тепло и радость, которые были адресованы ему, не мог не улыбнуться в ответ. Лицо этой женщины, выхваченное Евой из обстановки того итальянского сада, где стройные девушки танцевали на сцене перед посетителями отеля, надолго сохранилось в ее памяти. Она и сейчас, закрыв глаза, со всей ясностью представляет это лицо, эти удивительно теплые и ласковые глаза, эту добрую, сверкающую улыбку. Никогда прежде Ева не видела такого самобытного лица. С этого момента во всех людях, которые ей встречались, независимо от той роли, которую им было суждено сыграть в жизни нашей героини, она искала самобытные лица, самоцельную, неделимую систему, Ding an sich[7]. Увлеченная этими поисками, она со временем совершенствовала свою наблюдательность и вскоре овладела этим методом настолько, что могла читать лица, словно книги. И научившись этому, поняв причину, делающую такое чтение возможным, она вспомнила фрагмент беседы с одним знакомым – очень талантливым художником.