Легенда о малом гарнизоне

Часовой оглянулся на дот, потом на этих троих, снова на дот, попятился, выбирая позицию – так, чтобы из дота ею не расстреляли в спину… присел в одном месте, перебежал в другое… понял: бессмысленно… Его лицо исказилось отчаянием. Он вдруг метнулся к люку, с разгона – хрясть плечом, охнул и заколотил по нему изо всех сил ногами.

– Открой! Слышь ты, открой немедленно!

– Ой-ой, ты поосторожней! Еще дот развалишь, – заволновался за массивным бронированным люком Страшных.

– Открой!.. Открой, тебе говорят!..

Часовой совсем потерял голову и теперь бил по люку со всего маху прикладом винтовки. Удивительно, как не разнес ее с первого же удара. Детина огромный. Да что толку? – внутри еле отзывается – цок-цок, – никакого впечатления от такой шикарной работы.

– Не шуми, – сказал наконец Страшных; он жаждал разнообразия. – Оставь здесь винтовку и отойди в сторону.

Часовой замер. Стало слышно, как он дышит: глубоко, но ровно; словно не он только что здесь колотился. Вот это сердце! – изумился Страшных, наблюдая в глазок за парнем. Тот помедлил несколько секунд, потом дернул головой, сказал: «Твоя взяла», прислонил винтовку к брустверу, быстро отошел на несколько шагов и там стал: спиной к доту, с поднятыми руками.

Это произвело на Ромку впечатление. Конечно, он и на секунду не допускал, что часовой так вот просто примирится с поражением. Он мог бы признать свое поражение, рассуждал Ромка, хотя в конце концов ничего страшного не произошло: все свои. Но часовой сделал бы это не сразу. И уж наверняка не в такой форме. Он спешит, ухмыльнулся Страшных, он вынужден считаться, что сейчас подойдут остальные, и это безмерно усложнит его задачу. Вот он и спешит. Предлагается, чуть ли не навязывается: на, мол, бери, вот он я, весь перед тобой… А сам небось молится, чтобы я выглянул, вылез наружу раньше, чем ребята подойдут. Он думает: ему это что-то даст… Хорошо! Не буду обижать человека, – решил Страшных, – пусть испытает свой фарт до конца.

Открыл люк и вышел наружу.

Страшных знал, чем рискует. И Тимофей не простит – это точно. Еще два наряда, подумал он и засмеялся. О чем жалеть! Что такое два наряда по сравнению с неисполнившейся надеждой этого парня? Да и самому хотелось еще разок испытать судьбу и просто-напросто получить удовольствие.

– Вот так бы и давно, – сказал он и почувствовал, что голос звучит чуть неестественно. – Только ломаешься зачем? Руки поднял, сдается… К тебе по-человечески, со всем уважением, а ты…

Автомат он оставил в доте – уж если играть, так по-честному. Надо было бы и винтовку туда вкинуть, но из-за этого несколько мгновений Ромкины руки были бы заняты; на такое он не мог решиться. И так шансы не равны, парень во какой здоровенный – раза в полтора тяжелее. А если еще винтовкой заняться… Нет! – руки должны быть свободны, рассуждал Страшных, продолжая говорить часовому какие-то нейтральные, благодушные слова.

Тот мешкал, и это разочаровало Ромку. «Ну же! ну давай, прыгай!» – мысленно подбадривал он парня, а самого так и передергивало: нервы. Он знал все наперед. Ребята уже подходили к часовому, чтобы ворваться в дот, у него была единственная возможность – прыгнуть. Пробиться за счет инерции. Ах, как это скучно, когда все знаешь наперед, успел еще подумать Страшных, остальное заняло не больше секунды. Часовой вдруг развернулся, сделал шаг, чуть присел – и словно катапульта его метнула – настоящее карате! – в отличном стиле прыгнул вперед ногами. Страшных едва увернулся – и часовой врезался в бронированный косяк. Другой бы без ног остался, но это был такой парень, что Ромке, как ни жаль, пришлось еще дважды хорошенько рубануть его по шее ребром ладони.

Тимофей спросил только:

– Ты ему ничего не повредил?

– Что ты, комод, кому говоришь! Я что – не понимаю?

– Ладно. Напомнишь мне потом: два наряда вне очереди за провокацию, – и вошел в люк.

– Еще легко отделался, а? – посмеиваясь, шепнул Ромка Залогину.

– Это мы легко отделались, дядя. А если бы он не промахнулся?

12

Это было знатное сооружение. Снаружи, впрочем, довольно неприметное, особенно для мимолетного или неопытного глаза, поскольку, как уже сказано, бронеколпак даже вблизи смахивал на огромный валун, вросший в скалу. Камуфляж, кусты шиповника. Бронеколпак был покатой формы, вроде шляпки гриба, и хотя имел в высоту не менее полутора метров, было очевидно, что артиллерии он не боится: откуда бы по нему ни стреляли – снаряды будут рикошетировать. Другое дело – бомбы. Но, во-первых, прямое попадание – это не такая простая штука, а во-вторых, броня в 400 миллиметров и сферическая – самая прочная форма купола гарантировали спокойную жизнь даже при попадании по крайней мере стокилограммовых бомб.

Снаружи дот казался небольшим, однако производил впечатление мощи и величия. Было в нем нечто такое, что как бы говорило, давало понять: я только форпост, часть целого.

Так оно и было на самом деле.

Дот был двухэтажный.

Верхний этаж был боевым. Здесь стояла пушка крепостного типа калибра 105 миллиметров. Колеса отсутствовали. Лафет легко поворачивался на роликах – катался по желобу вокруг выступавшей из пола неподвижной стальной оси, насколько это могло понадобиться при стрельбе. Для пушки имелась длинная амбразура, сейчас закрытая мощными стальными заслонками. Амбразура была врезана в железобетонную толщу ниже бронеколпака; значит снаружи пробита в самой скале. Пол был из стали, но не гулкий; очевидно, лежал на железобетонном перекрытии.

В нижний этаж вел люк; довольно тесное отверстие; если что понадобится подать наверх, скажем, снаряды для пушки, ого, как намаешься, подумал Тимофей. Он почувствовал досаду, однако вмешался здравый смысл, и Тимофей сказал себе: ладно, парень; то, что ты умнее других – уже ясно; но, может быть, ты и порассеянней других тоже?..

В этому времени его глаза привыкли к полумраку. Он еще раз осмотрелся и увидел под стенкой приспособление, в котором легко угадывался автоматический подъемник для снарядов.

Тимофей сидел возле пушки в креслице наводчика. Ему опять было плохо. Пока знал, что надо идти – держался; а сделали дело – и прямо дух вон. Пот заливал лицо, стекал по груди, по рукам; он задыхался, его била дрожь; препротивнейшее состояние, когда весь напрягаешься, чтобы хоть зубами не стучать, а получается только хуже.

Чапа кончил возиться с часовым (тот сидел под стенкой со связанными руками и ногами и пока не проронил ни слова, хотя по глазам выло видно, что сознание к нему вернулось) и подошел к Тимофею.

– Товарищ командир, а ну лягайте отсюда.

Он подхватил Тимофея сзади за плечи, положил на расстеленный орудийный чехол и накрыл своей шинелью. Последнее, что увидел Тимофей, было как бы светившееся в полумраке большое никелированное колесо. Оно стремительно падало на Тимофея, закрыло все поле зрения, а когда он очнулся, в доте было светло, шумно и пахло чем-то знакомым и вкусным.

Свет был электрический. Ага, вот и лампочка: закрытая густой металлической сеткой, она уютно пристроилась в специальном углублении над снарядным подъемником. Свет был прикрыт от амбразуры козырьком и не мешал наводке. Толково, похвалил Тимофей.

А пахло кашей. Горячей пшенкой на сале. Для тех, кто понимает, – мечта!

Тимофей сел. Ему тут же наложили из котла полную миску. Держать в руках такое богатство еще приятней, чем просто думать о нем.

– Ну как, товарищ сержант?

– Объеденье. Кто это у нас такой мастер?

– Готовил Чапа, – кивнул головой Залогин. – Да я не о том, товарищ сержант.

– Что ты к человеку приклеился? – прикрикнул Страшных. – Сам не видишь? Гля, как ложкой трудится, подает пример рядовому составу.

– То верная примета, – подтвердил Чапа. – Кто хворый, тому ота робота без интересу.

– А почему пленному не дали?

– Гордый он, – объяснил Страшных. – Я ему предложил, как человеку. Дай слово, говорю, не рыпаться, так мы тебя и развяжем и на полное довольствие, как полноправного члена коммуны, со всеми натекающими…

– А ну, а ну погодь минуту, – перебил Тимофей и даже миску отставил, что было воспринято всеми, как признак величайшей игры чувств. – Это кто ж тебя командовать допустил?

– Ты же понимаешь…

– Еще не понял.

– Кончай разыгрывать… – начал было Страшных, но увидел как дернулось лицо Тимофея, вдруг все понял и заторопился. – Виноват, товарищ командир. Я так рассудил: малый ведь все-таки наш. Поучили – и довольно. Что руки ему зазря ломать?

– Ладно. А если он тебя в благодарность из автомата?

– Тю!

– Да не тю! Он часовой. Он за объект отвечает!

– Виноват, товарищ командир. – Страшных решил, что тучу пронесло, и снова взялся за ложку. Но только поднес ее ко рту – и положил. – Что ты так смотришь на меня?

– Думаю.

– Персональная просьба, комод: или говори сразу, или думай в сторону.

– Ладно. Слушай. Вот сказал ты одно слово: коммуна. Красивое слово. Я бы даже подчеркнул – святое. Желательно узнать, что ты имел при этом в виду.

– То и имел. Что все мы товарищи… что мы вместе… – Страшных не скрывал досаду; тем более, что и выпутаться не мог.

Тимофей подождал немного. Потом ироническая улыбка сошла с его лица; оно стало жестким, угловатым.

– Ладно. За глупость наказывать не буду. А вперед запомни: коммуна – это в общежитии хорошо, и в колхозе, и вообще – к месту. А у нас воинское подразделение Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Ясно?

– Так точно, товарищ комод.

– И еще. Отставить ложки! – это касается всех… Так вот, раз не можете по-другому, при вас всегда будет состоять командир. Назначаю своим помощником красноармейца Залогина.

– Слушаюсь, – покраснел от неловкости Залогин. Радости он не выказал никакой. Типичный случай, когда человек предпочитает «быть одним из», чем командовать себе подобными. Тимофей это сразу понял и предупредил:

– Учти, за дисциплину группы буду прежде всего требовать с тебя.

– Ясно.

– Красноармеец Драбына, ты вроде уже покушал?

– Управился, товарищ командир.

– Марш наверх. Задача: наблюдаешь за дорогой и подходами к доту. О малейших подозрительных действиях противника докладывать сразу. Через четыре часа тебя сменят.

– Есть, товарищ командир.

– Здесь имеется хороший перископ. И стереотруба, – сказал Залогин, когда за Чапой захлопнулся люк.

– Обзор?

– Шоссе. И река. Приблизительно двести сорок градусов берут. Только старица и тыльный, крутой склон не просматриваются.

– Мало. Пока так обернемся.

Тимофей снова взял миску, пристроил себе на коленях, но есть не стал – думал.

– Составишь график смены караулов. На двое суток, – сказал он наконец. – Меня не вставляй пока – могу подвести под монастырь. А тут риску не должно быть ни грамма.

– Слушаюсь.

– Ладно. И дежурства распланируй. Кухня, уборка, то да се. Особое внимание – красноармейцу Страшных. У него полная торба внеочередных нарядов. Узнай – сколько. Хватит ему их коллекционировать – пустим в дело.

– А если утаит?

– Не посмеет. А то ведь в свободное от дежурств и караулов время заставлю арифметику учить.

Ромка на протяжении всего разговора только губы кривил. Можно не объяснять, как ему было обидно. Конечно, он и Тимофей никогда не были друзьями, но – однокашники! Но – черт возьми! – они ведь все-таки были с одной заставы. Единственные, кто уцелел. И хотя бы в память об этом…

Нет в мире справедливости! – думал Ромка. Даже на войне подлизам предпочтение. А теперь этому жмурику, этой сопле слова поперек не скажи. Закаешься. Десять раз потом пожалеешь… Еще он думал о том, что Тимофей выбрал Залогина назло ему, Ромке. Иначе разве объяснишь? – ведь как ни сравнивай – Залогин ему во всем проигрывает… Ну и жизнь!

Обед закончился в тишине.

Выпив чаю, Тимофей обследовал дот. Верхний этаж казался мрачным, поскольку броня купола и пол не были покрашены, а обнаженный цемент стен только усугублял впечатление. Но эта мрачность была мнимой; уже на другой день от нее осталась лишь одна производная; ощущение надежности, прямо скажем, на войне весьма приятная штука.

В стенах, кроме входного люка (вместо ручки ему служило большое никелированное колесо; им же люк задраивали), были еще три люка поменьше – в разных концах дота. Они вели к пулеметным гнездам. Тимофей заглянул в один, увидел собранную из железобетонных колец трубу; длина – на глаз не меньше десяти метров; передвигаться на четвереньках свободно.

– Пулеметы турельные, ШКАСы, – сказал Залогин.

– Это телефон? – Тимофей потрогал закрепленный на своде почти неприметный темно-серый провод.

– Да. Связь тут у них потрясная. Даже между этажами. Даже у запасного выхода есть телефон!

Аппарат был утоплен в стене позади орудия и закрывался стальной заслонкой. Еще пара наушников полагалась наводчику и крепилась на спинке его креслица.

Наконец, за одной из заслонок оказалось отверстие для принудительной вентиляции…

В нижний этаж вела стальная вертикальная лестница. Часовые сюда не спускались, понял Тимофей, едва взявшись за ржавые поперечины. И сразу решил: Ромка приведет ее в божеский вид. И засмеялся. Боком выйдут парню эти наряды!

Нижний этаж имел прямоугольную форму и площадь поменьше – каждая сторона по четыре метра. Вдоль стен в три яруса – откидные койки с матрацами. Всего на двенадцать человек. Маленький столик с телефоном. Печка-чугунка с коленчатой трубой. Стены, пожалуй, железобетонные – насколько они угадываются за слоем светло-зеленой масляной краски. Наконец, нижняя часть подъемника для снарядов и дверь (железная, во все-таки дверь, а не люк) в следующее помещение. Тимофей открыл дверь, поискал слева выключатель и, когда вспыхнула под потолком лампочка (как и остальные, она была заключена в густую металлическую сетку), замер на пороге, восхищенный зрелищем, которое ему открылось.

– Это было подсобное помещение. Кладовая, склад, арсенал – как ни назови, все правильно. Собственно говоря, рассчитывая на эту подсобку, они и захватили дот. Хороши б они были, если б нашли здесь пустые полки. А ведь такое могло случиться, если бы демонтаж дота начали с эвакуации имущества. Для пограничников это означало бы одно: переспали спокойно ночь, а затем опять в путь-дорогу. Но теперь!..

– Подсобка была узкой: в проходе можно разойтись только боком. Но полки – с обеих сторон. Пять метров полок справа – боеприпасы. Вначале шли ящики со снарядами, узкие дощатые обоймы, выступающие торцами, поблескивающие изнутри металлом. Тимофей заглянул наугад. Вот с черной каемкой – бронебойные, с красной – фугасы; а вот и шрапнель и осколочные. Были здесь и гранаты, два ящика: в одном – противотанковые, в другом – «лимонки»; Тимофей это понял, даже не заглядывая внутрь, узнал по заводской упаковке – на заставе получали гранаты точно в такой же таре.

В последней секции стояли патронные цинки.

Слева были такие же полки, только занятые съестными припасами: мешками с мукой, крупой и сухарями; ящики с консервами. Но до самой двери полки не доходили; здесь был просвет, в котором умещались движок (он еле слышно гудел, рядом стояло маленькое ведро с соляркой) и ручной насос. Тимофей качнул лишь дважды и услышал, как внутри, еще где-то далеко, забурлила, загудела вода, поднимаясь вверх по трубам. Ладно! Тут же на особо прочной полке стояла металлическая бочка с горючим, рядом возвышались аккуратно уложенные полдюжины мешков с цементом, да не просто, а с портландским, в этом Тимофей еще с «гражданки» разбирался; и пучки стальных прутьев. Тимофей не без труда (прут цеплялся за соседние) выдернул один, и по загнутым крючками концам понял, что это арматура. На случай, значит, если где повреждение, так чтобы сразу и залатать на совесть. «Ай да мужики! – похвалил Тимофей неведомых старателей этой фортификации. – Вот уж действительно все на свете предусмотрели!»

Тут его разобрал интерес: а чем они предполагали топить чугунку? Заинтересовался этим он не по делу вовсе, а только из любопытства; ведь понятно, до холодов им здесь не сидеть, выходит, и печку топить не придется. Но Тимофей не отмахнулся от вопроса и опять пошел вдоль полок, становился на цыпочки, приседал, заглядывал за ящики и мешки – высматривал топливо, хоть небольшой запас, что называется, – на самый первый случай. И быстро нашел его. Это были торфяные брикеты. Их было немного, всего два мешка; топливо, честно говоря, не высший сорт; что уж там, конечно, можно было подобрать что и получше. Но оно было. Оно было и ждало своего часа. О нем не забыли, его учли. Здесь все было учтено – вот самое главное, в чем Тимофей хотел еще раз убедиться и убедился вполне. Все, что зависело от инженеров и интендантов, они сделали. Они создали маленький, но законченный мирок; вселенную, в которой все было готово к приему жизни, которая сама была готова с появлением этой жизни ожить и стать силой, волей и энергией. Но мирок этот не мог существовать сам по себе. Чтобы он ожил, в него оставалось вложить последнюю и важнейшую деталь – гарнизон. И дать ему команду. Тогда лишь этот сплав холодного металла и камня стал бы живым. Только тогда…

Подсобка заканчивалась не глухой стеной, как можно было ожидать по планировке дота; прямо напротив двери был большой люк, сейчас закрытый. Люк был вправлен в мощное броневое кольцо, и сам из толстой стали, с надежным запором, смотровым глазком и отверстием для стрельбы.

– Запасной выход? – спросил Тимофей у Залогина.

– Да. Я в нем еще не был, не успел просто. Но Ромка уже смотался туда и назад. Говорит, ход метров на сто тянется. К подножию холма.

– Ладно. Смотри, чтоб солярку не жгли по-дурному. А то ведь может и не хватить.

Они вышли из подсобки. Тимофей отстегнул и опустил одну из коек, привычно пощупал матрац, удовлетворенно отметил про себя: морская трава, – лег на спину и несколько минут не говорил ни слова. Залогин сидел напротив и тоже молчал. Пытались ли они думать, осмыслить ситуацию? Или старались разобраться в себе, своих мыслях и чувствах, почему-то вдруг замутившихся, потерявших ясные очертания; почему-то вдруг заметавшихся из стороны в сторону, как стрелка компаса, внезапно попавшая в поле аномалии?..

Первая радость обладания окружающим их богатством; счастливое, впервые за последние несколько суток испытанное чувство безопасности отпечатались в их душах – и схлынули. Дот не только вселял уверенность и располагал к спокойствию, не только давал понять, что на него можно положиться вполне и быть самими собой. Своей силой, уверенностью он пробуждал активное начало – чувство ответственности. Он как бы подталкивал: не только быть, но и выразить себя.

13

Тимофей отдыхал недолго. В нем пробудилось стремление двигаться, делать что-то, предпринимать, весьма неожиданное при его физическом состоянии; тем не менее он даже перевязку отложил, хотя держал ее в уме все время, пока знакомился с дотом; даже в аптечку не заглянул: отметил для памяти, где ее вперед искать, и как она расчетливо расположена (сразу за лесенкой, соединяющей этажи, так что отовсюду к ней недолго добираться; место укромное; здесь же лавка откидная – не всегда же у раненого есть силы, чтобы на ногах держаться; места не много, но довольно, чтобы спокойно заниматься собой, не мешая другим бегать с этажа на этаж да в подсобку), и полез наверх.

В доте электричество не горело, но золотистый дымный свет, неожиданно яркий после сорокасвечовых, завуалированных сетками лампочек нижних помещений, рассекал его, как луч прожектора. Только этот свет был живой. Это было солнце. Оно врывалось в развернутую во всю ширь амбразуру, вдавливалось внутрь дота материальными медовыми кусками света, невесомыми и ощутимо плотными. Солнце било в упор, почти горизонтально; уже не палящее – мягкое, какое-то домашнее, уютное.

Страшных даже не обернулся, когда они появились, хотя и услышал их; Тимофей уловил первое, самопроизвольное движение его тела, сразу пресеченное если не Ромкиной волей, то, во всяком случае, характером.

Страшных стоял возле амбразуры, облокотившись на нее, как на подоконник. Тимофей пристроился рядом. Солнце уже перестало быть комком огня, обрело форму. Оно еще не падало, но уже и не парило; оно висело над горами, задержавшееся на миг каким-то судорожным усилием, а может быть, неуверенностью, в какое из ущелий рухнуть со своей уже неопасной высоты. Долина пока что была залита золотистым светом вся; впрочем, отдельные большие камни и кусты испятнали ее как бы рябью, четкими, по-дневному черными мазками; наверное – уследить за этим было трудно – с каждой минутой мазки вытягивались и расплывались, теряли очертания и интенсивность, чтобы к сумеркам выцвесть совсем. Очень скоро они станут такими, как нависшая над рекой, сжавшая долину излучина гор: дымчато-голубыми, вроде бы призрачными, вроде бы подернутыми туманом, хотя это только казалось так, а на самом деле никакого тумана и быть не могло – воздух все еще был по-дневному сух и тонок.

Самыми яркими элементами пейзажа были река и шоссе. Они блестели, как никелированные металлические полосы, и казались выпуклыми, словно их надули изнутри. Шоссе было пустым – очень непривычно, совсем как в мирный воскресный день, – только внизу, у подножия холма (надо было здорово высунуться из амбразуры, чтобы их увидеть), уползали влево из поля зрения два громоздких тупорылых автофургона, все в коричнево-голубых разводах; за вторым на прицепе катила тележка, издали похожая на артиллерийскую снарядную двуколку; она была нагружена мешками, и наверху лежал серый остромордый пес, вроде бы овчарка, но они так быстро скрылись из виду, что даже Тимофей не смог бы это сказать наверное.

Теперь шоссе было совсем пустым; насквозь – до моста и и даже дальше. Собственно, моста они не видели, он находился точно в створе амбразуры, и впечатление было такое, словно шоссе с разгона перелетало через реку, да так и повисло над ней. Сразу за мостом раскрывалось устье ущелья. Несмотря на расстояние, его было видно отчетливо, однако само ущелье уже терялось в тени, еще неплотной, ранней, как дымка, но тем не менее непроницаемой.

Вот из нее посыпалась какая-то мелочь. Сбоку от амбразуры была укреплена на консоли стереотруба. Тимофей повернул ее, подкрутил настройку. Это были самокатчики, судя по числу – рота. Они ехали долго, смешанным строем; лениво крутили педали. Тимофей представил, что б от них осталось, кабы подпустить их метров на сто – и ударить враз из двух ШКАСов. Да ничего б от них не осталось, все бы здесь и полегли, до одного. Счастлив ваш бог, гады…

Потом проехали еще двое, видать, от роты отбились. Но они не спешили догонять своих – война не убежит! Один даже за руль не держался – руки были заняты губной гармошкой, хотя играл он не все время: выдует несколько пронзительных звуков, скажет что-то, и оба закатываются от смеха. И опять сначала. Каски у них болтались поверх вещмешков на багажниках, винтовки были приторочены к рамам велосипедов…

Потом на сумрачном фоне ущелья проявились танки. Две машины. Они шли уступом, но расстояние скрадывало уступ, и казалось, что танки идут борт к борту; надо было иметь наметанный, хваткий к любой мелочи глаз, как у Тимофея, чтобы разглядеть правильно.

Они были уже на мосту, когда из тени выступил третий. Тимофей понял, что это боевое охранение, и ждал, когда же появится сама колонна.

Ждать пришлось недолго. Опять появились танки. И опять только две машины; и несколько позади, в полусотне метров – третий. Опять боевое охранение, констатировал Тимофей и даже вздохнул от волнения, представив, какая силища сейчас прет по шоссе, если даже в глубоком тылу в боевое охранение они выпускают два танковых взвода. Должно быть, не меньше, чем дивизия, решил Тимофей и тут наконец увидел ее голову.

Разглядеть он мог только первый танк. Остальные слепились в сплошную серую ленту. Танки шли впритык, интервалы на таком расстоянии были неразличимы совсем. Корпуса, башни, гусеницы – все слилось, и по тому, как они неспешно выползали, – это движение казалось еще более грозным и всесокрушающим, а неразличимость деталей только поощряла воображение…

Не отрываясь от стереотрубы, Тимофей сказал:

– Рома, а ну сбегай за Чапой.

Сосчитать танки было пока невозможно. Разве что по положению головного попытаться определить, сколько их уже выползло?.. Когда сзади послышались неспешные Чапины шаги и он, запутавшись в простейшей уставной фразе, доложил о прибытии, танковая колонна растянулась уже без малого на километр.

Полк.

– Обожди минутку, – сказал Тимофей.

Он ждал. Он все ждал, когда же появится хвост колонны, и наконец увидел его, и тут же убедился, что это не конец. Это был только небольшой просвет, а затем из ущелья, все в таком же плотном строю, поползли грузовики и вездеходы.

Выходит, механизированная дивизия.

Тимофей медленно распрямил занемевшую поясницу и повернулся к товарищам. Они глядели мимо него – в амбразуру. Они не тянулись в нее. Они стояли прямые и какие-то вдруг осунувшиеся. И в глазах их была печаль и даже отчаяние. Но не страх. Жизнь – это такая приятная штука; что ни говорите – ее всегда жалко; всякую. Но долг – выше. И честь – выше. И вообще есть много еще таких вот штуковин; о них не думаешь и даже не помнишь до времени, но наступает минута – они возникают вдруг, словно дремали в тебе, пока твое сердце тихонько к ним не толкнулось: тут-тук… Они просыпаются и заполняют тебя всего, как сталь заполняет форму, словно в ней ничего и не было; словно в ней не было твоего себялюбия, и робости, и мелких страхов из-за какой-то бытовой ерунды. Сталь выжигает их начисто. И ты перестаешь быть собой – слабым человечком. Твое сердце заполняет тебя всего. И вся твоя жизнь фокусируется в этой минуте, и не только прошлое, но и будущее; и вся твоя энергия фокусируется в ней, как линза фокусирует солнечный луч в точку. И тогда как будто из ничего вдруг вспыхивает пламя…

– Товарищи красноармейцы, – сказал Тимофей и замолк, потому что к концу слова голос у него сел совсем. Он осторожно, чтобы не бередить рану, прокашлялся в кулак, но это не помогло, а воду просить ему так не хотелось; уж так он был бы рад скрыть свое волнение, но открыл рот – и не получилось ни звука. И тогда он разозлился на себя, сразу успокоился и почти внятно выдавил:

– Воды!

Чапа с готовностью протянул фляжку. Тимофей отпил всласть, жестко вытер тылом ладони рот и сказал спокойно и твердо:

– Товарищи красноармейцы! Сейчас, когда наша Советская Родина бьется насмерть с мировым фашизмом… – Он понял, что замах вышел не по плечу, и замолчал. – Священный воинский долг… и просто совесть… – Он опять замолк, поглядел в лицо одному, другому, третьему, – и вдруг рубанул воздух кулаком. – Я так считаю, что мы им должны сейчас вжарить! Считаю – просто обязаны. Все. Прошу высказаться, товарищи.

– Вот это разговор! – восторженно заорал Страшных. – В первый раз за трое суток слышу от тебя человеческую речь, комод. Давно бы так!

– Нас только четверо, – сказал Залогин. – Ну, врезать им хорошенько – это вещь, кто спорит. Ну, поломаем несколько игрушек. А как эти дяди попрут на нас? Ну? Сам дот обороняться не может – он только часть системы. Но если даже попробовать… Здесь нужен гарнизон – двенадцать человек, А нас четверо.

– Трое, – поправил Тимофей. – Меня не считай. Какой с меня ныне вояка. Спасибо, что хожу.

– Да я и не считал, если по правде.

– Не разберу: ты за или против? – разозлился Ромка.

– Если б я один был – какой разговор…

– Ясно, – сказал Тимофей. – Твое мнение, Драбына?

– Я шо, – глаза Чапы от возбуждения совсем округлились и были на пол-лица. – Я как усе.

– Ладно. – Тимофей снова повернулся к Залогину. – Наводку знаешь?

– Нет.

– Да что там уметь, комод? – фыркнул Страшных. – Бей напрямую – и хана.

– Тебя не спрашивают, – оборвал Тимофей. – Твои знания мне хорошо известны.

– Дайте я опробую, товарищ командир, – сказал Чапа. – Так что у меня был приятель…

– Ладно. Слушайте приказ. – Тимофей отхлебнул еще глоток и возвратил флягу Чапе. – Драбына садится на наводку, Страшных будет замковым и заряжающим, Залогин – снарядным.

– Товарищ командир, – послышался из-под стены голос часового, – прикажите развязать. Я тоже буду драться.

– Чапа, твои узлы – ты и трудись, – кивнул Тимофей, и повернулся к амбразуре, и тут же отпрянул от нее – инстинктивно. Так близко были немцы. До головной машины – не больше трехсот метров.

– Отставить развязывать, – торопливо поправился Тимофей. – Режь!

Мотопехота была уже вся на этом берегу, и теперь через мост двигался второй танковый полк.

Во главе передового дозора все так же уступом шли два средних танка; как и раньше, их прикрывал чуть поотставший тяжелый. Он казался непропорциональным; каким-то горбатым, набычившимся животным. Танкист на его башне сидел совсем снаружи, только ноги свисали в люк. Танкист был без шлема, со значками (а может, это были ордена?) на груди – слева и справа; он курил трубочку и смотрел на холм. Впечатление было такое, что он смотрит прямо в амбразуру. Тимофею, хотя он смотрел не в стереотрубу, а просто так, даже показалось на миг, что немец и он встретились глазами; это произошло помимо воли, разум тут был совсем ни при чем: вдруг глаза их оказались совсем рядом, словно расстояние, что их разделяло, необъяснимым образом потеряло свою власть. Они смотрели друг на друга, Тимофей ощутил внутри пустоту и замер. Мысли исчезли, и утратился контроль над временем. А затем горизонт стал сжиматься сразу с обеих сторон; Тимофей будто проснулся, но делать резких движений все же не рискнул, только скосил глаза – и увидел, как стоявший рядом Залогин, тоже весь оцепеневший, медленным вращением рукоятки механизма сдвигает створки амбразуры.

Тимофей остановил его руку:

– Не надо. Он не видит нас.

Это был оптический обман, небольшая шутка природы.