12

Алексей Иннокентьевич не заметил, как заснул, и спал немало – верных четыре часа; и наверняка проспал бы еще столько же, да не повезло: сырое полено стрельнуло в него угольком. Алексей Иннокентьевич сел и спросонья стал скрести ногтями обожженное плечо, потом сообразил, в чем дело, и наслюнил это место. На плече теперь была дырка величиной с пятак. И ожог был не мгновенный, добре-таки успело пропечь. «Ну и горазд же я спать», – подумал Алексей Иннокентьевич.

– Во какая хреновина, – сказал через костер Федя Капто. Он помешивал в большом казане ложкой и морщил нос то ли от дыма, то ли от запаха своего варева. По глазам было видно, что вины за собой он не признает. – Полешки дрянь. Этими полешками сойдет заместо ракет артиллерийский салют палить. – Он помолчал, но не дождался ответа и предложил: – Если шо, могу отпустить взаимообразно иглу и черную нитку. Однако нитки много не дам.

– Спасибо, Федя, – сказал Алексей Иннокентьевич. – А как понимать ваше «если шо»?

– Да так. Категорически никак, в общем. Сказалось – вот и все.

– Понятно. Я потом у вас возьму.

– Потом суп с котом, Алексей Иннокентьич. Враз видать, шо с гражданки. Жалею я вас, потому могу бесплатно выдать бесценный совет. Враз полегчает у всех серьезных ситуациях жизни.

– Буду вам признателен, Федя.

– Наш капитан имеет до вас слабость сердца. То вы не робейте и попроситесь остаться в роте. Пока тепло – это можно.

– В разведчики, значит?

– В разведчики нет. Не сгодитесь. Характером не вышли. А при старшине нашем, Иване-то Григорьевиче, поприсутствовать – на всю жизнь энциклопедия.

– Спасибо, Федя, я подумаю…

Из лесу тянуло сыростью. Какова моя поясница, подумал Алексей Иннокентьевич, не прохватило бы ненароком, ведь столько часов пролежать почти на голой земле… Он осторожно поднялся. Ничего. В этот раз обошлось. И ведь не впервые так, с удовольствием отметил он про себя. Пожалуй, за весь поход чуток-другой и кольнуло. Еще выздоровею, чего доброго, иронически хмыкнул он, узнал, где сейчас капитан, закинул ремень автомата на плечо и пошел через лес к часовне.

Скоро одиннадцать. Через час наступит двадцать первое июля. На рассвете 1-я Гвардейская армия Гречко начнет наступление на Станислав, и если разведцентр когда-нибудь располагался в этом замке и до сих пор еще не эвакуировался в Германию, то уж через несколько часов это произойдет наверняка. Замок – их последняя надежда. А если опять пустой номер?.. Ну что ж, тогда они просто отдохнут прямо здесь и дождутся своих, рыбку половят, отоспятся, отъедятся, ноги подлечат. Идти навстречу наступлению в такое время, когда рушится фронт, и части бегут по всем дорогам, и можно погибнуть просто так, случайно столкнувшись нос к носу с озверевшим от страха врагом или даже попав под огонь своих же, – стоит ли?..

Разведцентр фон Хальдорфа придется ликвидировать все равно. Не здесь, так в Германии. Потруднее будет, конечно… Но Малахов этот вариант не обдумывал ни разу. Рано. Еще эта партия не сыграна до конца.

Они шли сюда семь дней. Семь дней по маршруту, который до них уже прошли две группы. Псевдовторая все еще болтается по немецким тылам, в сотне километров отсюда на восток. Старательно имитирует челночный поиск. Каждый вечер выходит на связь. «Надо будет у Саши спросить, что они насочиняли сегодня», – заметил себе Алексей Иннокентьевич.

Они добирались сюда семь дней и ни разу не вышли в эфир. Никто не знает, где они, и если случится им вступить в бой и погибнуть – так никто и не узнает…

Бой – еще не самое худое, – подумал Алексей Иннокентьевич. – Только бы увидеть, как падает убитый вот этой рукой фашист – хотя бы один! – а там и смерть не страшна. Правда, на его счету уже были и испанские, и итальянские, и немецкие фашисты, но то было давно, то сгладилось из памяти и прошло мимо сердца, а теперь стоило ему чуть забыться – и как наяву он ощущал невольные спазмы в горле, когда бережно касался худеньких плеч старшей дочери, и еще как однажды он приехал ее проведать в пионерском лагере, клубнику привез, прямо в магазинном круглом лукошке с лиловыми пятнами от сока, и сколько было радости, как она льнула к нему, чуть ли не выпрашивала ласку – от матери ей перепадало не так уж много… За что ее было расстреливать?..

Алексей Иннокентьевич вошел в часовню. Здесь было темно. Лампада не давала света, а в другом углу так же тускло круглились желтые пятна приборов Сашкиной рации; он для того сюда и забрался, чтобы повыше забросить антенну, но по лицу видно – дело не клеится.

Алексей Иннокентьевич остановился перед распятием. Лицо Спасителя было мрачно и спокойно. За что? Тебе известен этот вопрос: за что? Что ты мне ответишь на это, величайший из провокаторов? – шептал Малахов. – Как оправдаешься? Ведь я не так простодушен, как та доверчивая женщина, которой ты шепнул однажды вместо благодарности: «Марфа, Марфа, ты слишком много беспокоишься, а, собственно, одно только нужно». Ты получил свою плату – тщеславный, самовлюбленный эгоист. Но тебе заплатили за счет моих девочек!..

Он услышал сзади еле слышное бормотание. Обернулся. Бормотал Сашка. Он отложил наушники, подпер щеку здоровенным кулачищем, отсутствующе смотрел куда-то в открытую дверь часовни, и губы его при этом шевелились, и брови…

– О чем ты, Саша?

– Да так… ни о чем… – Он повернул свою добродушную щенячью физиономию и вдруг признался: – «Евгения Онегина» читаю. Глава первая.

– Ну, ты герой! Неужели всю знаешь на память?

– Знаю! – он загордился. – Это нас тот год русачка заставила вызубрить – весь класс. Мы ж под фрицем долго ходили, не знали, когда наши придут. Так она учила: «Перед сном хоть одну страничку на память прочитайте, как „Отче наш“ или „Богородицу“. Чтоб эти слова по сердцу были вырезаны». Очень она за нас боялась. Все повторяла: «Русские вы, русские! Ни на день, ни на минуту этого не забывайте!..» Когда ее фашисты замордовали, знаете, я так плакал, так плакал! Через то и в лес подался…

– Пожалуйста, почитай в голос, – попросил Алексей Иннокентьевич.

– Я дошел до «театр уж полон», – сказал Сашка.

– Это прекрасно. Давай с этого места.

Сашка стал читать. А Малахов смотрел на него и пытался представить, какие эмоции или мысли вызвала у этого мальчика часовня, когда он в нее вошел. Но из этого ничего не получилось. За последние годы он привык иметь дело с людьми совсем иного склада, и когда встретил непосредственность и чистоту – остановился. Этот мир был ему уже недоступен.

А Сашка на часовню никакого особого внимания не обратил, а на распятие только глянул разок мимоходом – и забыл о нем тут же. Сашка только начинал узнавать мир: предметный, живой, щедрый. Что ему был этот идол! Символы для Сашки были немы.

Потом они сидели в тишине и смотрели на звезды в проломах кровли и на звезды над черной тенью леса.

Потом в часовню ввалилось сразу несколько разведчиков. Кто-то успел накосить ножом травы; на нее постелили плащ-палатку, чтобы не было сыро, а сверху положили Рэма. И тогда Алексей Иннокентьевич узнал: успели, перебежали дорогу фон Хальдорфу. И еще он понял: самое трудное начинается только теперь.

Потом появились и все остальные, даже Федя Капто (как до него дошла весть – уму непостижимо; он же придерживался самой материалистической версии, мол, прибежал доложить, что кулеш в исправности и только упревает).

– «Языка» взяли!

Немец был огромен. Если б он вытянул руку, капитан Сад мог бы пройти под нею не сгибаясь. Кожаная куртка, на широком поясе ручной работы короткий нож с рукояткой из резной кости; темные галифе, желтые новенькие краги, желтые ботинки на каучуковой подошве. Нордический тип лица, и в белесых глазах бешенство. Именно бешенство. Ну и темперамент!

– Выньте кляп, – сказал капитан Сад.

Когда вынули кляп, стало видно, что немец еще совсем молод – чуть старше двадцати лет.

– Понимаешь, Володя-джан, все смотрели, все видели, ничего не нашли. Идем кушать – ва!.. Нет, ты посмотри, какой красавец! – Мхитарян был счастлив. – Ты думаешь, джан, мы его ловили? Нет! Мы его не ловили, джан. Кому-то из нас повезло, да?.. Так вот, когда мы на него с голодухи напоролись, эта личность, понимаешь, кемарила в гамаке. Ручки на груди сложил, вот так, видишь? – я очень хорошо показываю…

– Помолчи, – остановил его капитан Сад, который уже успел бегло просмотреть содержание бумажника немца и теперь держал в руках глянцевый кусочек картона с золотым обрезом и короной. – Это ваша визитная карточка? – спросил он у пленного.

– Да, – резко ответил тот.

Капитан Сад попытался скрыть изумление и любопытство – и не смог. Все-таки впервые в жизни такая встреча.

– Ребята, – сказал капитан, – он граф. Поздравляю. – Резко поднял руку, чтобы унять шум, и сказал с нескрываемой иронией: – Господин граф, надеюсь, в действиях моих солдат не было ничего оскорбительного для вашей персоны?

– Благодарю вас, капитан, – так же резко, словно отрывая кусок воздуха, ответил немец. – Не беспокойтесь понапрасну. Мой род идет от самого Карла Великого! И они, – граф боднул головой в сторону разведчиков, – могут меня убить, это так, но оскорбить – никогда!

– Прекрасная речь, – сказал капитан Сад. – Но вам повезло, что мои ребята плохо знают немецкий.

– Вздор! Можно попросить, чтобы они не упирались мне в спину автоматами?

Капитан сделал знак, и все отошли под стены. Лицо немца вдруг исказилось, он напрягся, и не успел еще никто сообразить, что же, собственно, произошло, как раздался треск – и граф с гримасой отвращения оборвал с запястий остатки связывавших его руки веревок.

– Надеюсь, вы не возражаете, капитан? – усмехнулся он, довольный произведенным впечатлением. – Это чертовски неудобно, когда руки связаны за спиной. Не так ли?

– Браво, – медленно сказал капитан Сад, сделал еле заметный знак рукой – и все автоматы опустились.

Немец повернулся в одну сторону, в другую.

– Да не смотрите на меня так! Я не воюю. Ни с кем! Я ни против кого. Я сам за себя! Я нейтрал! Понимаете?

Он размахивал руками в свете скрестившихся на нем трех узких лучей фонариков и говорил слишком громко, почти кричал. Хорошо, что мы в часовне, а не на открытом месте, подумал капитан Сад. Отсюда, пожалуй, даже ночью в замке не услышат. Но лучше бы поскорей отойти в лес.

Вдруг поведение немца резко изменилось. Он, очевидно, что-то заметил, потому что притих, медленно обвел взглядом часовню – и опять взорвался смехом:

– Вот забавно, капитан! Я только сейчас заметил, что нас в часовне двенадцать. Как апостолов! – он прыснул и спросил с насмешливой ухмылкой: – Господа, позвольте узнать сразу: кого из вас зовут Иудой?

Капитан Сад еле заметно улыбнулся. Такое не часто доводилось видеть даже его разведчикам.

– Интересно, – сказал он. – Очень интересно… Оказывается, вы замечательно считаете, граф. Даже при таком освещении вы ухитрились пересчитать нас!.. Лихо. Я надеюсь сейчас услышать, граф, где вы научились так замечательно считать.

13

Против ожидания разведчиков капитан Сад не спешил с допросом. Больше всего его занимал Рэм. Вместе с Борей Трифоновым, первым в роте специалистом по анатомии, капитан долго мучил Рэма – вертел, сгибал, прощупывал; наконец они решили: вроде бы только ушиб.

– Тебе придется попотеть сегодня над Рэмом, – сказал капитан Сад. – Вся надежда на твои руки, Боря.

– Об что звук, – сказал Боря Трифонов. – Вот только фундамент заложу попрочнее…

И он похлопал себя по животу.

Еще недавно Боря Трифонов серьезно занимался боксом, даже первые места брал на профсоюзных соревнованиях. Но в разведке его «коронка слева в челюсть» не понадобилась ни разу, зато как массажиста эксплуатировали без зазрения совести. Хорошая слава всегда приятна, и все же Боря считал, что судьба несправедлива к нему. Он мечтал о подвигах, он был готов к ним; боевая репутация Рэма Большова была для него идеалом; но подвиги совершали другие, и в поиск уходили чаще другие, и Боря уже всерьез начинал подозревать своего капитана, что тот просто-напросто его бережет. И в этом был резон: отчаянных автоматчиков капитан Сад мог набрать любое число, а вот умелый массажист на всю армию был один.

После кулеша любопытных не осталось: спать завалились. Только возле часовни коротал ночь между «Дегтяревым» и рацией Сашка, да Боря Трифонов, сосредоточившись и гримасничая (во время массажа он переставал видеть и слышать окружающее, он весь «уходил в пальцы», а пальцы уходили в пациента, сливались с ним, и если между ними не циркулировала общая кровь, то жизненная сила циркулировала точно, и нервные клетки передавали непосредственно неведомые науке сигналы, и Боря почти наяву чувствовал то, что чувствовал пациент, и «сопереживал»), колдовал над Рэмом, да Володька Харитончук, снайпер группы, сменив свой «трехлинейный мастерок» на ППШ, охранял графа.

Немец держался спокойно, высокомерно и нагло.

– Я думал поначалу, что он хамоват со страху, чтобы вида не подавать, где у него сейчас душа, – сказал Алексей Иннокентьевич капитану. – Но похоже, Володя, это не так. Он действительно слишком плохо воспитан. И через слово тычет своей родословной…

Версия графа была простой и ясной. Он гостил во Львове у приятеля, командира авиационного полка (его «мессершмитты» прикрывали Бориславско-Дрогобычские нефтяные промыслы, хотя им не раз приходилось драться в небе и над самим Львовом, и на юг их бросали, на перехват американских «летающих крепостей»). Они уже дважды охотились в Карпатах – на кабанов и оленей; их много расплодилось за время войны. Но на прошлой неделе на вечеринке один офицер рассказал о каком-то озере вот в этом районе; мол, птицы здесь видимо-невидимо, и лебеди, и утки всех пород. Граф загорелся. Взял с собой только двух слуг и прикатил на своем «опель-адмирале». Озера они не нашли; в довершение граф еще и заблудился…

Он видел, что его история не вызвала ни сочувствия, ни доверия. Русские даже злились; но почему – граф не мог понять. Хотя это было и несложно.

И капитан Сад и Малахов понимали, что немец несет чепуху. Поймать, опровергнуть его не составило бы труда. Только зачем? Как «язык» он не представлял интереса, а в остальном… Что бы сейчас он ни говорил, какие бы доказательства ни приводил в свое оправдание – полного доверия ему не было. Значит, и для них не было выбора. Ситуация исключала выбор. Ситуация была такова, что н_а_д_е_ж_н_о_е_ решение было одно: графа следовало убить. На всякий случай.

– Вы же понимаете, отпустить вас мы не можем. Тем более – таскать за собой, – уклончиво ответил Алексей Иннокентьевич на прямой вопрос графа: когда он сможет считать себя свободным?

Немец вдруг понял: это приговор. Он банальная жертва обстоятельств, жертва случая…

– Бандиты! – негромко сказал он и презрительно выпятил нижнюю губу. – Бандиты! – с удовольствием повторил он, и как точку поставил – стукнул кулачищами по коленкам.

Русские не шелохнулись, словно это их не касалось.

– Откровенно говоря, я сразу подумал, что кончится именно так. Всегда кончается одинаково, черт побери! – сказал граф и тихо засмеялся.

Было видно: он еле сдерживает себя, чтобы не взорваться. Кулаки выдавали – постукивали по обтянутым галифе коленкам. Да похрустывал валежник, на котором он сидел.

– Но я идеалист, господа. Так, видите ли, воспитан. И если люди обычно примеряют всех на свою колодку, у идеалистов это получается особенно смешно: для каждого встречного у них припасена аксиома, что «этот человек – хороший». Чем это кончается обычно, надеюсь, вам ясно.

Он снова расхохотался, теперь уже громче. Судя по всему, граф чувствовал себя неплохо.

– Не хочу лгать, господа: поначалу ваш вид был мне не очень симпатичен. Не брились вы давно. И одеты как цыгане. Но я сказал себе: «Райнер, не будь предвзятым. Погляди на эти интеллигентные лица…» – Он запнулся и вдруг без перехода сказал: – Ладно. Говорите прямо: сколько хотите?

Алексей Иннокентьевич при этом улыбнулся – легче стало думать о той черте, на которую они поставили этого типа. А капитан Сад будто и не слышал ничего. Сидел такой же прямой и невозмутимый.

Граф достал из внутреннего кармана кожаной куртки чековую книжку.

– Пятьдесят тысяч хватит?.. Пятьдесят тысяч марок – большие деньги, – сказал он через минуту, когда ему надоело ждать. – Половины этой суммы достаточно, чтобы открыть собственное дело. Хорошо, – неожиданно крикнул граф, разбивая очередную паузу. – Не буду мелочить, торговаться. Берите сто тысяч – и покончим с этим. Слышите? Это куча золота! Это вилла, машины, красавица жена. Это право ничего не делать. Готов на любое пари, вы даже понятия не имеете, какая это забавная штука: право ничего не делать! Ну, господа социалисты? Будьте благоразумны, а то ведь и я могу заупрямиться, и тогда вы из меня ни единого пфеннига не выжмете, клянусь честью!

Он ничуть не нервничал и не сомневался в благополучном исходе начатого им торга. Правда, вначале он совершил небольшую оплошность, взяв несколько оскорбительный тон, но это было легко поправимо; вторые пятьдесят тысяч были достаточной компенсацией за причиненный им моральный ущерб и в прошлом и в будущем.

– Мне очень жаль, – сказал наконец капитан Сад.

– Перестаньте шантажировать! – рассердился граф. – Мое слово твердо: больше не набавлю ни гроша.

– Если вы верите в бога, можете помолиться, – сказал капитан Сад. – Несколько минут ваши.

– Но это же неприлично! – боднулся граф и вскочил легко, словно в его желтых крагах были спрятаны пружины. Впрочем, он тут же инстинктивно обернулся. Ствол автомата был в двух метрах от его груди. Володька Харитончук – весь плотный, округлый какой-то, упругий, как бильярдный шар – было в нем что-то такое, – даже чуть согнул колени и присел, чтоб удобней было стрелять. Одно неверное движение – разрубит десятком пуль пополам.

Граф медленно опустился на валежник.

– Может быть, вы не знаете, так я готов объяснить, как это делается в цивилизованном обществе, – сказал он. – Любой шантаж имеет свою крайнюю цену. Ваш – тоже. Я презираю деньги, но с какой стати…

– Ладно, граф, – перебил его капитан Сад, – если я правильно понял, вы неверующий?

– Продолжаете комедию?

– Очень жаль, но мы не имеем возможности заниматься вами дальше. Как ваше мнение, Алексей Иннокентьевич?

Малахов подмигнул Саду и громко сказал:

– Харитончук, отведи его подальше, тут слева есть овражек, – сказал капитан Сад. – Только гляди в оба. Парень он шустрый.

– Слушаюсь.

Капитан поднялся, обошел корневище и костер и присел на корточки возле Бори Трифонова. Тот уже сбросил и гимнастерку, и майку, и все-таки его очевидно спортивный торс блестел от пота.

– Ну как?

– Будет жить, сказал хирург.

Харитончук отступил в сторону, повел стволом ППШ.

– Ком! Божья коровка. Только сначала хенде хох!

Граф не двигался.

– А ведь я могу разозлиться, – сказал он наконец. – И тогда даже из этих ста тысяч…

– Не нужны нам ваши деньги, Райнер! – с досадой сказал Алексей Иннокентьевич, неожиданно для себя назвав его по имени. – Хоть перед смертью перестаньте их считать. Или и это тоже не может вас унизить?

Граф вдруг словно прозрел. Он сидел ошеломленный, и сквозь спесь, которая таяла, словно тонкий ледок, все явственней проступало его истинное лицо, так старательно им хоронимое. Просто лицо взрослого немецкого мальчишки. Он не бессмертен… Он сейчас умрет… И ни деньги, ни титул его не могут спасти, Это было открытие, каких он еще не делал в своей жизни. Свет перевернулся!

Несколько секунд черты его еле заметно ломались, выдавая внутреннюю борьбу, и в какое-то мгновение Малахову даже показалось, что вот сейчас он не выдержит и расплачется. Но он выдержал, и, когда заговорил, голос его лишь однажды дрогнул – большего он себе не позволил.

– Господа, позвольте спросить: за что?

– Вы не внушаете нам доверия, молодой человек, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Если бы вас взяла в плен фронтовая часть, вас бы отправили в тыл и возились бы там достаточно долго, чтобы установить истину. Не исключено, Райнер, что вас просто-напросто отпустили бы… Но мы не имеем права рисковать попусту. Да и не желаем.

– Вы ничем не рискуете, господа! Порукой этому моя честь!

– Оставьте это! О какой чести может быть разговор, если ваша родина истекает кровью, а вы, королевский отпрыск, здоровый парень, бродите по лесам, высматриваете места для охоты… Какой вздор! Во-первых, для этого существуют специалисты – егеря. Во-вторых, лгать вы так и не научились, и фантазия у вас бедная, вот и сочинили впопыхах, как у нас называют, «дешевую» версию. Три вопроса, и от нее ничего не останется. Ну, допустим, вы случайно потеряли своих людей и машину, но кто вас надоумил при этом тащить с собою изрядный запас еды? Если вы собирались вернуться к машине, зачем вам нести с собою гамак? Наконец, Райнер, вы назвали оленей – и тотчас же вспомнили, что сейчас у них еще не кончилась линька и рога никудышные; назвали кабанов – боже! да ведь и эти жируют на осенних желудях; и тогда вы называете верную дичь – птица! Вот это почти в сезон! Только зачем было приплетать неведомое загадочное озеро? Ведь у вашего приятеля в штабе есть такие подробные карты – там каждая лужа указана…

– Тут вы правы, – сказал граф. – Признаю.

– И не только тут! Объясните такое обстоятельство. Ну вы знатны, вы богаты, Райнер, предположим. Но ведь при всем этом во время тотальной мобилизации вам не открутиться от службы, если не на фронте, так хотя бы в тыловых частях, например с СД. Наконец, вас схватили поблизости от места, где, по нашим данным, располагается крупный разведцентр. Да, ваши личные бумаги, граф, безукоризненны, но где гарантия, что они рисуют полную картину? Кто поручится, что в этом прелестном замке нет сейфа или хотя бы письменного стола, в котором лежит ваше служебное удостоверение?

– Какой позор! – прошептал граф. – Неужели вы и в самом деле так думаете?!

– Согласитесь, что все сходится.

– Я – шпион… О господи, только этого не доставало!

– Вам больше нечего сообщить? – Капитан Сад вернулся на место и сделал Харитончуку знак рукой.

– Обождите! Я вел себя резковато. Возможно, вызывающе. Возможно, оскорбил вас. Если дело только в этом, я готов принести извинения.

Капитан Сад улыбнулся.

– Очень мило, граф, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Но недостаточно.

– Хорошо. Я обещаю рассказать все, ответить на любые вопросы, но не сейчас. Давайте условимся так: вы отпускаете меня, а я сообщаю вам расположение разведшколы. Вы ее ищете, не так ли? Но дайте мне сутки, чтобы я успел выполнить то, ради чего сюда приехал, поскольку в этом сейчас вся моя жизнь, – и ровно через двадцать четыре часа я отдаю себя в ваши руки.

– Прекрасно сказано. В лучших рыцарских традициях.

– Вы смеетесь надо мной.

– Нисколько. Но меня изумляет ваш темперамент. Если не ошибаюсь, нордическая…

– Я из Лотарингии, – перебил граф Алексея Иннокентьевича. – Это французская Германия, да, на карте! Но здесь, – он ткнул пальцем в свою грудь, – мы и не французы и не германцы. Мы – лотарингцы!

– Тем более мы надеемся услышать от вас правду.

– Но я не могу рассказать ее вам!

Капитан Сад посмотрел на часы.

– Даю три минуты, это в последний раз.

Граф с тоской поглядел вокруг. Черный лес не оставлял надежды. И усталые лица русских – тоже.

– Спрашивайте.

– Где вы служите?

– Летчик. Но это в прошлом. С этим покончено навсегда.

– Вы хотите сказать, что дезертировали?

– Фактически – да. Я уже давно искал повода, чтобы выйти из этой безумной игры. В апреле удалось. Меня сбили под Чистерна-ди-Рома. Проклятые янки! Мне ни разу не пришлось сразиться с ними один на один – всегда налетали кучей, сразу со всех сторон. Другое дело англичане. Я имел поединки с ними над Тобруком и Эль-Аламейном. Это были джентльменские схватки, уверяю вас, хотя «харрикейн» почти непригоден для такого боя.

– Выходит, вы ветеран африканской кампании?

– Я попал к Роммелю прямо из училища. Там была честная война. Мы и понятия не имели, что творится на материке. Мы бы победили и англичан и пустыню, но нас предали в Риме, а потом фортуна отвернулась от фельдмаршала.

– Ну да. А потом на ваших глазах были потеряны Африка, Сицилия, Южная Италия… Выходит, все дело в военных неудачах?

– Нет! Я стал иначе думать. У меня переменились убеждения.

– Ах, даже так!.. Представляю, чего это стоит: отказаться от веры, от идола, которому поклонялся много лет.

– Вы иронизируете надо мной, – устало сказал Райнер. – Возможно, вы правы. И я заслуживаю только иронии… Тем более, что все произошло иначе – в одну ночь. В одну минуту! И совсем без боли, без мук… Правда, я никогда не был нацистом. – Он помолчал. – Это случилось в октябре прошлого года. Как раз мы оставили Неаполь. Я перегнал свою машину на новый аэродром, под Субиано, это километрах в двадцати восточнее Альбанских гор. Одно название, что аэродром: посадка на него была опаснее воздушного боя, – и получил недельный отпуск: надо было выполнить кучу формальностей в связи с наследством.