Акимов Игорь Алексеевич, Карпеко В.
      Без риска остаться живыми
      Hoaxer: военно-приключенческая повесть о разведчиках. Один из авторов Игорь Акимов - написал также представленную на Милитере культовую книгу "Легенда о малом гарнизоне".
      1
      Разведчиков было пятеро. Они ехали на лошадях по самой кромке лесной дороги, такой прямой и такой узкой, что сама по себе напрашивалась мысль, что это - просека, приспособленная под дорогу, накатанная и наезженная просека, чуть раздавшаяся вширь, чуть раздвинувшая лес, который стоял неуступчиво, а с войной и с людьми расплатился лишь придорожным подлеском. Тупорылые тягачи и трехтонки в один день затоптали орешник, черемуху и бузину; это случилось недавно: обглоданные протекторами и траками, ветви кустарника, местами устилавшие дорогу так густо, словно ими крыли гать, еще не успели высохнуть и обуглиться.
      Но лошади шли почти неслышно. Их копыта с удивительным постоянством находили рыхлый песок, ступали по нему мягко и глухо, а если даже попадали на ветку, она не хрустела; она погружалась в песок, чтобы через мгновение, спружинив, выстрелить вслед копыту призрачным пузырем пыли.
      Впереди на рыжем с подпалинами жеребце ехал лейтенант Пименов. Немецкий маскировочный костюм, хотя и умело подогнанный, несколько его полнил, к тому же в седле он сидел грузно, чуть опустив голову, так что со стороны вполне могло показаться, будто он дремлет. Но достаточно было взглянуть на его напряженные сощуренные глаза и это впечатление пропадало. Лейтенант слушал лес, его тишину пронзительную, пустую, глубочайшую; он растворялся в этой тишине, став на время частью ее, частью леса, чтобы почуять, угадать в нем постороннее присутствие. Однако и этого ему казалось мало. Он придерживал коня, поднимал правую руку, и по этому знаку остальные четверо разведчиков замирали. Останавливалось время. Потом лейтенант едва заметным движением колен посылал вперед своего рыжего - и следом одновременно трогались его разведчики.
      Немцев не было. И не скоро еще объявятся, думал Пименов. Местность не та. Даже для приличной засады не пригодна. Вот если бы встретилась полянка или луг - там смотри в оба. Но пока что дальний исток дороги упирался все в ту же зелень; зелень обступала дорогу, а местами даже смыкалась над нею осенней графикой ветвей. Она парила над соснами, которые отсвечивали медью, как снарядные гильзы.
      Смотреть вперед было трудно. Солнце палило откуда-то сверху, но так странно, что нельзя было указать, откуда именно. Низкое свинцовое небо светилось нестерпимо; и здесь, под деревьями, каждый ствол, каждый листок по-своему отсвечивали, и сам воздух светился, перенасыщенный электричеством.
      Нестерпимо ело глаза. Стучало в виски. Зной выжимал из тела остатки влаги, и она тяжелыми ртутными каплями скатывалась по груди и между лопаток.
      - Шарахнуло б уж... - негромко произнес один.
      Витя Панасенков, - узнал лейтенант. Его голос. Только чего он хрипит, как старый репродуктор?
      Впервые с тон минуты, как они въехали в лес, лейтенант Пименов обернулся. Панасенков ехал третьим. Он глядел в глаза лейтенанту с недоумением, мол, и сам не пойму, как это вырвалось. Ехавший вторым старшина Тяглый, в свою очередь встретив взгляд лейтенанта, только плечами пожал. Расшифровывалось это просто: ну что с него возьмешь, едрена корень? - зеленый ведь пацан, только-только из пополнения прибыл, первый раз в деле; его ж еще жареный петух не клевал, - и прочие слова в этом же духе.
      Лейтенант, впрочем, не поощрил старшину даже взглядом;
      он вообще не показал, что по этому поводу думает и уже собрался отвернуться, как вдруг увидел в воздухе возникшую на миг падающую белую черту... чуть дальше вторую, третью...
      - Похоже, вы накаркали, Панасенков, - улыбнулся лейтенант и тут же забыл об этом, потому что следовало поторопиться.
      Он выехал на середину дороги и даже на стременах привстал, словно это могло помочь ему увидеть поблизости старую разлапистую ель, которая укрыла бы их от ливня. Однако перед глазами, как назло, маячили только уходящие высоко вверх голые стволы сосен, тусклых, словно посыпанных пеплом. "Да ведь как темно вокруг! Когда только оно успело?"- подумал Пименов, и тут же словно магниевая вспышка вытравила все предметы ослепительной белизной, а потом небо над самыми верхушками сосен затрещало и рухнуло грохочущими струями воды.
      Пименов попробовал пустить своего рыжего рысью, но тот сейчас слушался плохо, шел боком и шарахался при каждое вспышке молнии. Мало того, его копыта скользили и он дважды оступился. А подходящей ели все не было. А потом справа даже и сосны пошли реже: при очередной вспышке разведчик!" увидали как бы парящую в воздухе крутую черепичную крышу. Она проступила неясно, как тень, как видение, и тут же пропала, не успев никого убедить в своей материальности.
      Пименов знал, что это не может быть миражом, что это так и есть: обычная крыша, а под нею обычный дом, но что-то в этом все-таки было, потому что он не сразу стал действовать, а подождал несколько мгновений, опять увидел (теперь уже всю мызу целиком) в дрожащем безжизненном свете - и только тогда приказал разведчикам спешиться.
      Они привязали лошадей к сосне, рассредоточились и, взяв автоматы наизготовку, пошли на мызу, охватывая ее дугой.
      Дома все не было видно. Он словно растаял.
      Но еще через несколько шагов обозначился, а вернее сказать, стал угадываться едва уловимый силуэт; только совсем не там, где его ожидали увидеть, а немного правее. Видать, пока занимались лошадьми, чуть сбились с направления.
      Дом все отчетливее проявлялся, проступал, как изображение на фотобумаге: сначала общая тень; затем на ней наметились детали - крыльцо и окна. Крыльцо едва прикрывал небольшой козырек. Часового не было. Значит, пусто. Ну и слава богу, подумал Пименов.
      С этой стороны дома, северо-восточной, на разведчиков глядели три окна. Окна были небольшие, плотно закрытые; они тускло и безжизненно темнели; складные ставни были открыты и аккуратно прикреплены к стене крючками, из-под них выглядывали железные языки запоров; один ставень висел свободно, в верхней его части чернел смотровой глазок в типе бубнового туза.
      Если бы в доме кто-нибудь был, с такой дистанции открыли бы огонь, подумал Пименов уже совсем успокоено.
      Теперь дом был рядом. Дождь как-то перекроил законы перспективы, и разведчикам казалось, что это одноэтажное строение стало выше, монументальней, и как бы нависает над ними.
      Еще несколько шагов - и они вступили в мертвую зону.
      Вода лилась с крыльца ровным рябым листом. Дробный восьмиступенчатый водопад.
      Внутри сапог было еще не мокро, но уже сыро. Пименов только сейчас почувствовал это, представил, каково в них будет, когда он одолеет этот тонкий, но неумолимый поток воды - и, шагая через ступеньку, взбежал наверх. Рывком открыл дверь, одновременно отпрянув за косяк вправо, прижался спиной к стене.
      Разведчики хорошо знали свое дело - стояли внизу, рассредоточившись, направив автоматы на дверной проем. Старшина сделал знак: никого.
      Пименов заглянул в прихожую. Пусто. Шагнул в середину, не без сожаления отметив про себя: все же раскисли хромовые...
      Прихожая была просторна - четыре шага в длину. В углу вешалка, длинная, с двойным рядом подвешенных крючков;
      видать, рассчитанная на большой коллектив; правда, сейчас на ней, подчеркивая пустоту, растерянно ютились старый брезентовый дождевик и старый же пиджак букле с кожаными латками на локтях. Справа у стены стояло трюмо с высоким и узким зеркалом, которое чернело, как провал. По бокам трюмо были ящики для обуви, тоже пустые.
      Чисто. Сумеречно. Две двери: одна ведет прямо, другая налево.
      Почувствовав за спиной присутствие разведчиков (в прихожей стало еще темней, хотя места как будто и не убавилось), Пименов приоткрыл левую дверь. Никого. Большая комната, которая не казалась просторной, так ее задавили громоздкий буфет, громоздкий обеденный стол и громоздкий же ткацкий станок. В дальнем углу была видна еще одна дверь. Пименов оглянулся, поймал взгляд старшины и мотнул головой: осмотреть. А сам подошел к двери напротив, распахнул ее и встал на пороге.
      Это была кухня.
      А в кухне были немцы.
      Четверо.
      Они расположились вокруг стола - простого, "черного", удобного для всякой кухонной работы дубового стола, - чтобы перекусить. На них были точно такие же маскировочные костюмы, как и на советских разведчиках, их "шмайссеры" с откидными металлическими прикладами, навалом брошенные на широченный подоконник, были близнецами "шмайссера", который висел на груди лейтенанта Пименова. Встреться они поздним вечером, даже не ночью, с нашими - поди разберись тогда, кто есть кто. Но здесь даже в сером свете было видно, что это немцы. Пилотки немецкие. На ногах не сапоги, а бутсы. Масло в пластмассовой коробке с закручивающейся крышкой. Серебряный позумент, тускло блеснувший на петлицах того, что стоял как раз напротив Пименова, разливая по фаянсовым кружкам шнапс. И, наконец, эти физиономии, отчетливо очерченные, в которых не было и следа той славянской неопределенности, той непостижимой для иных народов материи, из которой, как грандиозные скалы из тумана, выступают то меланхолия, то скорбь, то веселье, необузданное до куража, до донышка, то самопожертвование безоглядное во имя друга, или родины, или ребенка, при этом даже не важно, чей он, - короче говоря, та самая таинственная русская душа, никем так до конца и не расшифрованная, -здесь ею, как говорится, и близко не пахло.
      Офицер поднял глаза от фляги, удивился в первое мгновение, потом чуть отпрянул, приглядываясь, - и вдруг остолбенел.
      - Продолжайте, продолжайте, - сказал Пименов по-немецки.
      2
      Разведка встретила разведку.
      Что это не просто вражеские солдаты, а именно разведчики, Пименов понял сразу. И больше об этом не задумывался; тем более - не пытался получить от самих немцев подтверждение. 0н это понял и принял. Впрочем, если бы впоследствии у него спросили, как он пришел к такому выводу. Пименов без труда перечислил бы множество мелких деталей, которые для него были красноречивей и убедительнее любого допроса.
      На этой мызе немцы скорее всего оказались случайно. Тоже небось от дождя укрылись. Однако они успели сделать это заранее: маскировочные костюмы у них были сухие и на полу ни единой капли воды; более того, гладко выкрашенный и до блеска полированный кухонный пол хранил ясно отпечатавшиеся пыльные следы немецких рифленых подошв. Следов было немного. Пришли на минуту, только автоматы скинули;
      вся остальная амуниция была на них.
      Что с ними делать? Взять в плен?
      Вообще-то, конечно, четыре "языка", из которых один - офицер, добыча важная, и в другое время ребята уже вертели бы в гимнастерках дырки для орденов. Но... приказ остается приказом. И его надо выполнять. Да и, помимо всего прочего, Пименов никогда пе забывал - несмотря на жестокую "специфику" войны - что для своих подчиненных он не только командир, но и воспитатель. И что воспитывает не одними словами, а каждым поступком и самой жизнью.
      Он воспитывал и себя тоже. И потому ни за какой орден не согласился бы привести вместо настоящих "языков" эту четверку. Потому что - хотя формально к нему было бы невозможно придраться - в его собственных глазах это был бы подлог. И в самом деле: ну какой из разведчика "язык"? - так, одна только видимость. Не из того теста людей берут в разведку. Сколько бы в штабе ни изощрялись: хоть перекрестно его допрашивай, хоть на измор, когда допрос продолжается сутками, - толку не добьешься. Разведчик сначала будет молчать, а потом врать, или наоборот: сначала врать, а потом молчать. И это будет тянуться, пока не надоест штабным. И они опять пошлют ту же разведгруппу с тем же заданием: "обнаружить дислокацию оторвавшегося противника". Но ведь время будет безвозвратно потеряно, драгоценнейшее время, за которое "оторвавшийся противник" успеет вырыть окопы полного профиля, понастроить блиндажей, растянуть спираль Бруно, намотать на колья колючую проволоку ряда в три и заминировать подходы, в особенности все танкоопасные направления. Пименов даже воочию представил, как двое здоровенных саперов катят катушку с проволокой, выдирают ее из зацепов прочной осенней травы, из коряг, ругаются, но катят и катят, а еще двое следом за ними натягивают ее на колья, приколачивая гвоздями.
      ...Вся эта длинная цепь соображений и ассоциаций, конечно же до предела упрощенная, пролетела в сознании лейтенанта молниеносно и остановилась лишь когда был достигнут первый итог: как "языки" эти немцы не товар.
      Второй последовал тут же: не брать их вовсе.
      От этой мысли Пименов сам несколько ошалел, и ему понадобилось немалое усилие, чтобы совладать с собою. Его успокоило и обнадежило простое соображение, что если предыдущая мысль выражала одно разочарование, то эта уже была радикальна; она несла в себе решение, причем решение оригинальное, неожиданное для противника. Пусть поломают себе голову, попробуют понять, что все это значит. Крепкий орешек, господа фрицы? Чтобы разгрызть, нужно время. А его-то и выгадывал Пименов. Он чувствовал, что судьба посылает ему шанс, он вел в этой партии; нужно было только придумать, как реализовать свое преимущество.
      Чтобы не испортить чего-нибудь случайным неверным шагом, он оставлял все как есть.
      В этот момент он и встретился глазами с вражеским офицером н произнес первое, что пришло в голову, самое нейтральное: "Продолжайте, продолжайте..."
      Пименов хотел только одного; не вспугнуть немцев. Но поневоле огромная умственная работа и психическое напряжение предыдущих мгновений отразились в этих словах. И они приобрели неожиданный для самого Пименова вес. Они прозвучали, как свидетельство, что решение принято. Они стали как бы визитной карточкой Пименова. Через несколько секунд немцы опомнятся, к ним возвратится умение рассуждать н взвешивать, не упуская ни одной детали и объективно оценивая каждую; и тогда на чашу весов лягут и тон лейтенанта, и поза, и смысл его слов, и они поймут, что перед ними противник сильный и уверенный в себе он выиграл эту схватку, он победитель, но то ли ему эта победа не нужна, то ли ему ее мало... но он предлагает продолжить партию!..
      А почему бы и нет?!.
      Что у этого русского на уме - его дело. Он дает шанс? Отлично. Сыграем!..
      Но это будет позже.
      Услышав незнакомый голос, на Пименова мельком глянули еще двое немцев. Они сидели друг против друга, боком и двери, жевали огромные бутерброды с ветчиной и к тому же были заняты какой-то игрой, как определил Пименов, очень похожей на нашу "балду". Им было не до посторонних визитеров. Они тут же вернулись к своему занятию, но уже не могли произнести ни слова и даже перестали жевать: хоть и с запозданием, но и они почуяли неладное. А потом в их сознании сгруппировались в единый образ все те мелкие и малозначащие (если взять их порознь) детали, которые слету схватывает тренированный взгляд разведчика... Они опять - очень медленно повернулись к Пименову, поняли, что не ошиблись, и медленно встали... Отодвигаемые табуретки коротко скребнули по полу. Тот, что сидел возле стены, совсем еще мальчишка с тонкими чертами лица и провалившимся боксерским носом, отчего лицо казалось шире, чем было на самом деле, перестал жевать, проглотил все, что было во рту, и горестно вздохнул,
      Теперь обернулся и четвертый, сидевший спиной к двери. По лицам товарищей он уже понял, что происходит. Ему не пришлось тратить драгоценные мгновения и нервную энергию на узнавание и овладение собой. Он был готов действовать немедленно-такая профессия. Он знал, что нужно бросаться не глядя. Спиной. До двери два метра - более чем достаточно, чтобы в воздухе, в полете повернуться к противнику лицом. А уж там, если не промахнешься, если успеешь ухватить русского пусть не за грудь, не за руку, хотя бы за одежду - больше ему ничего не надо... Немец знал, как надо действовать, но непроизвольное, непрофессиональное любопытство превозмогло - и он все-таки глянул через плечо. Его глаза встретились с глазами русского - и он понял, что не бросится, потому что ничего это не даст. Спина выдала его; напружинившаяся, готовая метнуть тело навстречу врагу спина все сказала русскому, и тот ждал этого прыжка; он и сейчас еще ждал - на всякий случай, мало ли что, - хотя знал, что немец уже не прыгнет.
      Пименов держался свободно и даже несколько расслабленно; и хотя руки лежали на "шмайссере", было видно, что так ему удобно, а больше это ровным счетом ничего не означает. В самом деле: не наставлять же автомат на немцев, если затеваешь с ними такую сложную игру. Просто он был уверен в себе, уверен в том, что знает, как сейчас будут вести себя враги; он мог себе позволить быть естественным. Немцы это поняли - и признали его силу.
      Правда, был момент, когда у них проявилось едва уловимое движение, словно их всех одновременно чуть качнуло к подоконнику, где навалом лежали их автоматы. Впрочем, может быть, этого движения и не было, - оно бы слишком ко многому обязывало и слишком многое ставило на карту. Может быть, оно только почудилось - ведь мысленно они все время были возле этого злосчастного подоконника, все время меряли и пересекали в своем воображении расстояние до него. Тут их было нетрудно понять.
      Как бы там ни было, в какой-то момент Пименову почудилось: вот сейчас... Но в немцах уже пропало это. Через другую дверь, ведущую в жилые комнаты, они увидели приближающегося из глубины дома старшину Тяглого. Его появление перечеркнуло их последние колебания.
      Тяглый переступил через порожек, но дальше не пошел. Прислонился левым плечом к белому кухонному шкафу со множеством дверок и полочек, и оттуда посматривал то на немцев, то на лейтенанта. При перестрелке шкаф как укрытие не годился, но психологически он прикрывал.
      Тяглый был в трех шагах от автоматов; однако немцы еще ближе. Поэтому он не спешил подходить к подоконнику - опасался спровоцировать рукопашную. Лейтенант чуть кивнул: все правильно.
      - Хлопин остался на крыльце... на всякий случай, - услышал лейтенант за спиной спокойный голос Игоря Стахова.
      - Хорошо...
      Пока что складывалось неплохо. Одно не нравилось Пименову: немцы начали нервничать. За какие-то секунды они уже успели смириться с пленом, и если б сейчас раздались команда: "Руки вверх! Повернуться лицом к стене! Не оборачиваться! Не шевелиться!.." - короче говоря, весь набор, который в подобных случаях употребляют обе воюющие стороны, то б они приняли как должное и вели бы себя послушно и спокойно. Но секунды проползали одна за другой, и никто не приказывал поднимать руки, никто не брал их в плен... Значит... Значит этим русским не нужны пленные?.. И их просто перебьют?..
      Пименов понимал, что происходит, и притом все время помнил: у каждого из немцев есть при себе пистолет. Если сейчас кто-нибудь из них не выдержит...
      Надо было что-то сказать им или сделать что-то такое, чтобы немцы успокоились. Чтобы они сели. Чтобы не чувствовали себя на мушке - однако и не забывали, кто здесь хозяин положения. И Пименов лихорадочно искал эти слова, хотя знал заранее, что их не существует. Потому что прояснять ситуацию он не хотел, иначе вся эта игра ни к чему, а сами по себе немцы не успокоятся.
      Напряжение стремительно нарастало.
      Тот немец, что прежде сидел спиной к Пименову, нащупал позади себя стол и двинулся вправо, не отводя своих глаз от глаз Пименова; вот он нащупал угол стола, отступил за него, пятится... прямо к окну пятится... все вдоль стола, и руки со стола не снимает, чтобы не спровоцировать русских неловким движением... но пятится прямо к окну!..
      Вот и оба других зашевелились, отступили за стол и встали рядом со своим офицером...
      Теперь только один не определился. Решится или нет?..
      И вдруг сзади в прихожей, Пименов услышал тяжелый топот. Сбив грязь с сапог и отфыркиваясь после дождя, человек решительным шагом прошел в кухню. Это был Витя Панасенков. ППС у него был, конечно, задвинут за спину, а руки он держал на ширинке, которую еще не успел застегнуть...
      Увидев перед собою чужие лица и сообразив, что это немцы, Панасенков замер... съежился... внезапно резко метнулся вправо, влево, заскочил в коридор, опять ворвался в кухню, на этот раз уже с ППСом наизготовку...
      Пименов ухватил его автомат за ствол и на всякий случай пригнул к полу:
      - Отставить!
      Уже только потом ему пришло в голову, что у немцев было несколько мгновений, когда русские не следили за ними: были отвлечены маневром Панасенкова. Он так и не понял: они сознательно не воспользовались этим шансом или просто прозевали его.
      Немецкий офицер перевел взгляд с Панасенкова на Пименова и понимающе ему улыбнулся.
      И Пименов понял, что взрыва не будет. Худшее позади.
      Он подошел к столу и жестом предложил немцам сесть.
      - Битте.
      3
      Все-таки надо вернуться немного назад и хотя бы в нескольких словах обрисовать предысторию. Иначе, если не сделать этого специально, придется ежеминутно оглядываться; а ничто так не убивает интереса к рассказу, как бесконечные пояснения и уходы в прошлое.
      К сожалению, здесь законы искусства и правды жизни расходятся. Потому что на войне человек живет прошлым; там его думы, там его корни, и даже на будущее он смотрит через призму прошлого. Кстати, о будущем все-таки старались не говорить. Война ведь. Дурной знак.
      Накануне-это было 18 сентября - под вечер дивизия вышла к Гауе.
      Истекали третьи сутки, как противник исчез.
      Такой прыти от немцев не ждали. И такой ловкости тоже. Уж как радовались, когда в ночь на шестнадцатое сбили их с последнего рубежа!.. Соседи давно ушли вперед, ругались по рации чуть ли не открытым текстом: так, мол, растак, и без того людей не хватает, а тут еще по вашей милости приходится держать на флангах чуть ли не каждого третьего... Что поделаешь - Земгалия! То на сотню километров не сыщешь пригодного для обороны рубежа, а то вдруг встретится такое место, что хоть целой армией прогрызайся - все зря, не война, а чистое кровопускание.
      Но не долго радовался комдив генерал Суржанов. Когда наутро он затребовал данные о количестве пленных и трофеях и увидел эти жалкие цифры, он понял, что произошло. Однако сразу не поверил. Не хотелось верить, что не побили противника, а он сам ушел. Дивизия бросилась по следу - и "провалилась". Немцев не было нигде.
      Плохо, когда враг упирается отчаянно; но куда хуже, если не знаешь, где он, откуда ждать удара.
      За обедом маститый, огромный генерал Суржанов был мрачен. Он похвалил все блюда: и заливное, и щи, и любимые биточки с глазуньей, - но каждое только попробовал - и тут же отставлял. Под конец он не выдержал:
      - А, черт! В глотку ничего не идет. - Он резко вскочил и крупно зашагал к своему "виллису". Уже сидя в машине, сказал адъютанту:-Разыщи Кулемина... Что-то мне сдается, он с новым начштаба все никак общего языка не найдет.
      Капитан Кулемин был командиром разведроты, в просторечьи - "дивизионки". Дело свое он знал и исполнял отлично, и полковнику Касаеву, который прибыл в дивизию только в конце июля, незадолго до начала наступления, это было уже известно. Тем не менее репутация не спасла Кулемина от неприятного объяснения с начальником штаба. Обиднее всего было то, что оба понимали бессмысленность этого разговора. Дивизия должна была спешить, и она спешила, и у разведчиков просто не было физической возможности далеко опередить своих, да еще но всем возможным направлениям.
      Застать противника на Гауе никто серьезно не рассчитывал. Хоть и водная преграда, но удержаться на ней было бы мудрено: с вражеской стороны берег реки был пологий; пляжи, заливные луга, редкий кустарник, и с южного берега, с обрыва - вес как на ладони видно. И все же где-то теплилась надежда: а вдруг немцы соблазнятся...
      Соблазнились!
      Но когда надежда оказалась реальностью, когда в шестом часу вечера командир головного батальона прокричал по рации, что на том берегу немец, что авангард встречен заградительным огнем, причем бьют не только минометы, но и тяжелый калибр - стопятидесятимиллиметровки, а уж их-то немец без серьезного прикрытия держать не будет, - генерал Суржанов все же не поверил в возможность такого со стороны противника нелепого поступка. Карта была перед ним, да он и помнил ее во всех деталях; и у него не укладывалось в голове, зачем нужно было так далеко удирать, чтобы остановиться на самом неподходящем месте.
      - Тринадцатый! - сказал Суржанов. - Все-таки попытайтесь форсировать. Будьте понастойчивей, понастырней! Через полчаса к вам подойдет теща (так в его дивизии именовали батальон "тридцатьчетверок"). Но вы не ждите её. Попробуйте сами...
      Единственным аргументом, колебавшим уверенность генерала, был мост через Гаую. Не ахти какая ценность, обычный деревянный мост, правда достаточно прочный, чтобы выдержать даже тяжелые танки. Немцы его не взорвали. Может быть, оставили как приманку, чтобы русские атаковали именно здесь - где их как раз и ожидают; а может быть, они готовили контрудар... Но все это было уж слишком просто, слишком откровенно. На этой войне так не воевали.
      Головной батальон попытался выполнить приказ, был встречен плотным прицельным огнем шестиствольных минометов, а уже на самом берегу крупнокалиберными пулеметами. Они били из кустарника на немецкой стороне, щедро и без опаски: когда еще русские подтянут артиллерию, чтобы их подавить!.. Светящиеся веера то здесь, то там разворачивались над темной вечерней водой; потери все возрастали. А "геща" застряла, даже моторов пока не было слышно. Комбат рискнул, выдвинул на прямую наводку взвод "сорокапятимиллиметровок" из приданной батареи. Но едва эти пушчонки затявкали, как немцы навалились на них всем скопом: опять ударили шестиствольные минометы, а следом, почти сразу, - тяжелая артиллерия. Одну пушечку все же удалось спасти.
      Похоже, немцы упирались всерьез.
      Дивизия подтянулась к реке и стала разворачиваться. В лесу зазвякали топоры, зашаркали пилы; через час капитана Кулемина вызвали на КП. Предстояло получить обычное задание: "уточнить передний край обороны противника... наметить... выяснить..." - и т.д. и т.п. В общем, минутное дело; но полковник Касаев решил им воспользоваться, чтобы лишний раз подчеркнуть, кто есть кто. Он сидел в большой палатке совсем один, возле стола, на котором была развернута крупномасштабная карта района, а поверх нее лежали два раскрытых блокнота, паркеровская авторучка и любовно очиненные толстые карандаши "Сакко и Ванцетти" - красные и синие. Карта была немецкая, но наклеенная на марлю. Все уже знали в дивизии, что наклеивать карты было любимым занятием полковника; он специально возил рулон марли и особый клей, от которого карта не желтела и не обесцвечивалась даже через месяц; клей этот, конечно же, он никому не доверял.
      Касаев был невысокого роста, очень плотный, но не толстый; вернее сказать - не жирный, что не мешает подчеркнуть, поскольку со стороны он часто казался круглым. На круглой голове носил седой бобрик, но чапаевские усы его были совершенно черными, что вызывало в штабе кривотолки. Некоторые полагали, что Касаев подкрашивает усы. Это можно было бы отчасти проверить, если бы хоть раз удалось увидеть его небритым; но Касаев, что бы ни происходило вокруг, брился два раза в сутки, "как англичанин"; а прямо спросить у него об этом - даже в шутку, даже за рюмкой - никто не решался.
      Сейчас Касаев сидел боком к столу, упершись взглядом куда-то в угол, над раскладной походной койкой. Шинель была накинута на плечи и подобрана под локти. Керосиновая лампа с рефлектором висела на столбе за его спиной, так что выражения лица прочесть было нельзя.
      Он чуть кивнул, когда капитан доложил о прибытии, но даже не повернулся и сесть не предложил; словно тут же позабыл о существовании Кулемина.
      Так прошло минут семь.
      Капитан Кулемин понимал смысл этой молчаливой обработки и ничем не выражал нетерпения.
      - Ну, как жить будем?.. Как будем воевать, товарищ капитан? - немного повернул голову в сторону собеседника полковник.
      Тут бы следовало промолчать, и Кулемин понимал это, но неожиданно для себя сказал:
      - Все так же, товарищ полковник.
      Ответ был не менее абстрактен, чем вопрос.
      Начальник штаба, взглянув на часы, буркнул:
      - Надо уточнить передний край противника. Давай, пошевели свою братию. Приказ уже готовится.
      4
      Разделить роту на несколько групп, наметить каждой из них сектор действия и поставить задачу было для Кулемина делом нескольких минут.
      - Возьмешь меня с собой? - шутливо спросил он лейтенанта Пименова. Тот улыбнулся, пожал плечами. - Вот и спасибо.
      С Пименовым он шел, конечно же, не случайно. Знакомы они были меньше педели. В прошлую субботу, явившись по вызову к генералу Суржанову и проходя через переднюю комнату, он приметил там незнакомого лейтенанта. Уже одно то, что лейтенант этот сразу и прочно врезался в сознание, было удивительно, поскольку в передней генерала всегда толклось множество всякого военного люда. Несколько раз в день адъютант выпроваживал всех на улицу, но уже через час посетители каким-то непостижимым образом просачивались обратно, и в общем-то, раньше или позже, правдами и неправдами - но к генералу попадали; просто удивительно, каким сложным и густонаселенным становится околоштабной мир, если дивизия задерживается па одном месте дольше, чем на неделю.
      Лейтенант этот был явно не из числа просителей. Он и держался-то иначе как-то самостоятельно, уверенно: эдакий утес посреди бурного течения; хотя по званию был самым младшим из присутствующих.
      Капитан Кулемин лишь мельком встретился с ним глазами, скользнул взглядом по его фигуре - и это все. Но через несколько минут, разговаривая с Суржаповым, он поймал себя на том, что все время думает об этом парне. Кто он? Как здесь оказался? Почему ею не знаю, если наш?..
      Лейтенант был невысок: если на метр семьдесят потянет, значит, ему еще повезло, рассуждал Кулемин. И в плечах не ахти что. Но ладный какой! Словно так и родился с парабеллумом на бедре и с финкой па поясе. Кстати, что у него за награды были?.. Дай бог памяти... Кулемин сосредоточился - профессиональная ведь память, все держит! - и вспомнил: ага, "Отечественная война" первой степени... и две "звездочки", Неплохо! Зря, что всего лишь лейтенант. Ну, может, у него так сложилось.