– Откуда рисунок?
      – Мамаша нарисовала.
      – Да ну?
      Сначала я не верил. Мама Васи женщина слишком простая, уборщица.
      Приглядевшись, однако поверил. Левая рука на портрете длиннее правой. Настоящий художник так не нарисует
      Васю пацаны пытали из-за фамилии. Вася объяснял.
      – Какой я еврей? С мамашей мы жили в Минске. И я – белорус.
      Фамилия у меня тоже не еврейская. В Белоруссии много Абрамовичей живет.
      Прошло время и близкая подруга васиной матушки проболталась о том, что будто Вася не родной сын своей мамаши.
      – Оказывается, моя родная мать – артистка… Живет в Минске. Сам посуди: может ли сын уборщицы иметь музыкальный слух, голос и играть на гитаре?
      – Не знаю.
      – А я знаю. Не может.
      Почему тогда родная мать отказалась от Васьки? Друг объяснил: всему виной обман, который устроила тринадцать лет назад его нынешняя мама – уборщица.
      – Кто там? – Шеф лежал, потягиваясь в постели. -- – Сашка
      Шматко пришел.
      – А-а… Соскин…
      Соскин жил в квартале от нас. Дома у него отец, мать и маленькая сестренка. Учится Сашка в 9-м классе 25-й школы и на следующий год собирается поступать в Актюбинское летное училище.
      Соскин присел на край шефовской кровати.
      – Нуртасей, извини…
      – Ты про что? – Шеф закурил сигарету.
      – Я про чуруковский занак. Помнишь?
      – А это что ли? – Шеф закурил. – Ерунда. Чурук сам виноват.
      Соскин подобострастно кивнул.
      – Нуртасик, помоги…- Шматко жалобно смотрел на брата.
      – Говори.
      – С меня хочет поиметь Пашка Сафонов.
      – За что?
      – Ну я…- Соскин замялся.
      – Не тяни вола за хвост.
      – Да… В общем я его… Там с деньгами…
      – Обжухал?
      – Ага.
      – Башлей много было?
      – Восемь рублей.
      – Не очкуй. Я Пашке скажу. Он не тронет тебя.
      Сашка Соскин посягнул на занак Сашки Чурука. С кем не бывает.
      – Ой… – Соскин поднялся с кровати.- Нуртасей ты всегда меня выручаешь.- Он нагнулся перед стулом, на котором лежала пачка
      "Примы". – Я возьму пару сигарет?
      – Бери.
      Витька Кондрат пришел к Джону.
      – Как оно?
      – Ништяк. – Джон хитро улыбнулся и спросил. – Курнешь?
      – Спрашиваешь. – Кондрат хихикнул. – А есть?
      – Для тебя держал. Центровой баш.
      – О! Где взял?
      – Там же. На Дормастера.
      "Битка!" – Кондрата позвала матушка.
      Втроем мы прошли на кухню. Мама раскатывала тесто.
      – Битка, как мама?
      – Хорошо, тетя Шаку.
      – Битка ты наша куришь?
      – Что вы?! – Кондрат отрицательно покачал головой.
      – Молодес. – Мама сыпанула муки на доску. – Битка, ты честный…
      Но простодыра… Нельзя быть таким. – Поглядывая в потолок, матушка продолжала месить тесто. – Простота хуже воровства. Ты знаешь об этом?
      – Знаю.
      – Посмотри на Алима. Дуб, а башка на месте.
      – Да ничего она у него не на месте, тетя Шаку. – Кондрат посмотрел на Джона. – Я ему всегда говорю: "Сделай умное лицо и молчи". Когда-нибудь у меня дождется.
      Джон улыбнулся.
      То, как Витька Кондрат не совсем ясно сознавал, для чего природа снабдила его атлетизмом, не мешало ему угадывать тайные намерения друзей. Для Витьки не существовало понятия постыдности желаний. Если чего-то хочется Джону, то почему бы не помочь, так считал Кондрат, и действовал. Надо что-то своровать? Зачем дело стало? Пошли, Джонушке.
      Помимо поставленного удара с обеих рук, Витька мог легко запинать врага. Он был намного бесшабашней Шефа и если им обоим выпадало драться против банды, то Кондрат скорее не дрался, а скорострельно молотил.
      Единственный сын своих родителей Санька Скляр обходился с людьми по-простому.
      – Ну как, братка, дела? – сверкал золотой фиксой Скляр. – Пойдет?
      Рад за тебя.
      Сашка большой аккуратист, никогда не забывал следить за собой.
      Меняет рубашки почти каждый день, брюки всегда выглажены, туфли начищены до зеркального блеска.
      Как и Кондрат, Скляр недолюбливал Алима Кукешева и считал, что
      Алим не годится для их компании. Женьку Макарона он еще как-то терпел, но опять же полагал, что Женьке не хватает простоты.
      Макарон прибился в компанию Скляра с Доктором с конца 64-го.
      Высокий красавец с Военного городка приходил к нам и говорил: "Мне у вас хорошо". В ответ на это Доктор протягивал ему ладонь: "Держи машину – у нас будешь работать".
      Макарон не боксер, но дрался в стиле Владимира Мусалимова, бронзового призера первенства Европы по боксу – технично, экономно.
      Учился он в политехе на металлургическом. Когда Женька шел по Броду, девки не просто заглядывались на Женьку, а по-моему, начинали понимать, что такое благородная мужская красота. Куда там Таракану и прочим.
      Макарон рос без отца, а красотой пошел в мать. Однажды она забежала к нам и матушка, глядя на цветущую сорокалетнюю женщину, ахнула: "Ой бай, какая вы…!" Вместе с матушкой от мамы Женьки
      Макарона заодно офонарел и Ситка Чарли.
      …В первый раз Скляр залетел по любознательности. На ткацкой фабрике, где он работал учеником мастера, Сашка по закурке увел рулон мануфактуры. Дотащив мануфту до проходной, друг Доктора узрел опасность. Навстречу шли замначцеха с мастерами. Они не обратили внимания на несуна и должны были разминуться со Скляром. Но Саня поставил мануфту на землю, уселся на рулон и спросил:
      – А сколько время?
      На первый раз Сане дали год условно.
      Витька Кондрат в первый раз влетел по крупному. За драку с нанесением тяжких телесных повреждений он получил срок.
      Первый признак вхождения Ситки в кризис – наступление бессонницы.
      Попутно с бессонницей Ситка начинал много болтать. Родители упрашивали выпить аминазин, Ситка Чарли лекарство не принимал и в два дня обострение подходило к вершине пика.
      Если Ситка отказывался добровольно ложиться в больницу, мама говорила: "Надо звонить в домдорг". В том случае, если санитары третьего отделения были не прочь прогуляться от лечебницы до нашего дома, они сами приходили за Ситкой. В иных случаях мама получала указание из больницы звонить на 03.
      Бывало и так, что кризис возникал на ровном месте, из ничего.
      Сломался в доме телевизор, и я пошел смотреть кино к дяде Боре.
      Кроме детей дяди Бори смотрела телевизор и Катя. Та самая Катя, что училась в Ленинграде.
      Фильм еще не закончился, когда в коридоре зазвонил телефон.
      Трубку подняла Катя. На всю квартиру было слышно, как она кого-то материла.
      Катя вернулась в комнату. Клара – старшая дочь дяди Бори- спросила:
      – С кем это ты так?
      – Да с этим…сумасшедшим сыном тети Шаку.
      Изнутри проняло холодом. Катя мразь. Мразевка грязная. Что она наделала?! Я побежал домой. У трамвайной линии папа и мама держали
      Ситку за руки и уговаривали вернуться домой. Ситка Чарли мычал как пьяный.
      В "Иностранке" Джон прочел "Кентавра" Апдайка и сказал:
      – Почитай.
      Выборочно, кусками и не до конца, я прочитал. Из кусков сложилось следующее.
      Действие романа происходит в школе. В классе, спортзале, душевой.
      На уроке проказничает Айрис Осгуд. На глазах всего класса она соблазняет директора школы.
      Главный герой, пацаненок, страдающий псориазом. Вокруг псориаза и затягиваются главные переживания героя. У пацана есть девчонка, которая ему вроде нравится, и которая как будто не прочь и сама поиграть с ним в укромном месте. "Не здесь…Что ты?". В спортзале полно людей, он и сам, герой романа не верил что такое возможно вообще, а не только именно здесь. Как я понял, пацаненка помимо одноклассницы тянуло и к учительнице Вере Гэммел. А что учительница?
      Ее голой застал под душем отец пацаненка и она взмолилась перед ним:
      – Харон вспаши меня!
      Струпья… Они не болят, не мучают, но постоянно о чем-то напоминают. О чем? О том, что тебе не все можно. От струпьев можно избавиться, если поехать к морю позагорать, и то только на время.
      Струпья выступают для пацана ограничителем. Из-за них он не может многое себе позволить. Из-за струпьев он не может раздеться перед посторонними. И что ему остается? Вот он и сидит среди болельщиков в спортзале, в то время, как одноклассники носятся по баскетбольной площадке и думает о том, как летом поедет с отцом к морю. Солнце успокаивает зуд, сводит, источающуюся лимфатической жидкостью, коросту на нет. К исходу осени зуд возвращается вместе с прежней чешуей и надо снова ждать лета.
      Апдайк описывает псориаз, сравнивая его с виноградными гроздьями.
      Да, он часто повторяет: "Виноградные гроздья". Почему и для чего?
      Может пытается вдолбить себе, что разгадка болезни именно в виноградных гроздьях?
      …Дома никого кроме нее и меня не было. Жена Сатыбалды лежала на кровати в детской и читала "Гроздья гнева" Стейнбека. Я смотрел телевизор в столовой и время от времени прибегал на ее зов.В положении лежа на животе ей трудно отвлекаться от книги и она просила меня то принести воды, то закрыть окно. Окно я закрыл, но ее все равно продолжало морозить. Жена писателя попросила принести одеяло из спальни.
      Теплое одеяло я принес и собирался укрыть ее поверх тонкого покрывала.
      – Нет. – Она оторвала голову от книги. – Покрывало совсем убери.
      Накрой одеялом.
      Я снял с нее покрывало. Она, как ни в чем не бывало, изнеженно потянулась, повела плечами. Жена Сатыбалды была в комбинации. Ничего более такого – все остальное находилось при ней.
      Два года назад, уже после того как Сатыбалды получил квартиру, к отцу пришли партнеры по преферансу. Среди них был и Сатыбалды. Жена писателя на кухне раскатывала тесто для бесбармака, и Доктор то и дело отряхивал муку с переда ее черной юбки. Отряхивание больше походило на растирание. Особо усердствовал брат, вычищая юбку с того самого места. Время от времени Сатыбалды бросал карты и взъерошено влетал на кухню. Блудившие на моих глазах поварята отскакивали друг от дружки и делали вид, что обсуждают репертуарную политику драмтеатра имени Лермонтова. Писатель прозорливо чуял, что из
      Доктора ученик повара никудышний, но уличить домогателя с поличным не удавалось.
      Едва Сатыбалды возвращался в столовую, как Доктор вновь принимался за чистку. Жену писателя пронимала до лихорадки заботливость добровольного помощника, она показывала, где еще можно было бы пройтись по юбке, говорила отрывисто, сбивчиво и вела себя примерной девочкой. Руки у нее освободились от теста и муки, а
      Доктор продолжал наводить ей запсилаус. Шкодил он целенаправленно и умело.
      Дуракам везет. У жены Сатыбалды идеальная фигура. По-моему, она хорошо понимала, что счастье не должно принадлежать одним только дуракам, почему в меру доброты сердечной разжигалась от растираний
      Доктора.
      Где у них произошло окончательное сближение, Доктор не говорил.
      На настойчивые расспросы Джона только и сделал, что похвалил писательскую жену: "Она мастер своего дела".
      Год спустя был эпизод, когда она прибежала к нам, спасаясь от побоев Сатыбалды. Писатель поставил ей синяк и она лежала на диване в спальне с выключенным светом. Родители ушли в гости. В детской резались в карты Шеф, Джон и Мурка Мусабаев. Доктор отсыхал после пьянки.
      Через каждые десять минут я заходил в спальню, жена писателя с закрытыми глазами лежала на спине. Свет из коридора на секундуосвещал ее лицо. Было около восьми и она никак не могла спать и мне до непереносимой жути хотелось ее. Заходил в спальню я будто по делу – шарил по папиному столу и, проходя к двери, бросал взгляд на жену Сатыбалды.
      На кухне Доктор пил воду.
      – Я хотел тебе сказать…- я присел напротив, соображая как получше объяснить положение.
      – Хочешь ее вые…ть? – продолжил он за меня начатую фразу.
      – Д-да…
      – Залезай молча на нее и е…
      Легко сказать "залезай молча". Так я не умею. Я продолжал дуреть еще около часа, покуда не вернулись из гостей родители.
      …Прошел год. Я почти взрослый и укрывал ее не спеша, аккуратно.
      Она показывала, где, в каких местах надо подоткнуть одеяло. Я старательно выполнял ее указания и пытался проделывать, не выдавая, что творилось со мной, с деланным безразличием. Она что-то почувствовала, почему, наверное, не глядела на меня. Мне показалось что она… Да, мне отчетливо привиделось, что она ждет моих приказаний.
      Неужели все сейчас будет? Я ушел в столовую. Включил телевизор, снова зашел в детскую. Она все так же лежала и читала. Подай же знак, дорогая!
      Я метался взад-вперед, а она читала и читала.
      Ну что тебе еще нужно? Какой еще знак?
      Раздался звонок в дверь. Пришли отец с Сатыбалды. Через пять минут ввалился пьяный Доктор с другом Булатом Полимбетовым. Папа набросился на Доктора с кулаками. Сатыбалды заторопил жену: уходим домой.
      Чтобы она смогла одеться, писатель поднял как ширму покрывало. Он закрывал ее от нас. Но она же была в комбинации – все равно что в платье. Что тут такого, чтобы можно было от кого-то что закрывать?
      Однако он скрывал от нас то, что я видел свободно и чего, невзначай и намеренно, касался пальцами, когда укрывал ее от холода каких-то полчаса назад.
      Она одевалась и глядела куда-то вниз.
      Только сейчас до меня дошло, почему у меня звенело в ушах: "Ну что тебе еще нужно?".
      "Сенатор Барри Голдуотер на истерической высОте!" – с ударением на втором слоге в последнем слове газетного заголовка Ситка возвещал о начале нового этапа войны во Вьетнаме.
      Голдуотер предлагал сбросить на Ханой водородную бомбу и Ситка верещал от восторга. "Генерал Уэстморленд и министр обороны
      Макнамара ребята бравые, но до Барри им далеко". – улыбался Ситка
      Чарли.
      Брат противоречил себе: не любил Роберта Рождественского и при этом наизусть декламировал его стихи из американского цикла; хвалил
      Евтушенко, но не помнил за поэтом ни одной строчки, ни одного слова.
      Почему произошло именно так, как произошло?
      Я не пошел на улицу. Дома Ситка и я. Брат вновь входил в кризис.
      Бродил по коридору, разговаривал сам с собой, смеялся и напевал:
      "Цветок душистых прерий…".
      Я включил телевизор. Подошел Ситка, спросил: "Что за фильм?".
      Я сказал:
      – Ты не будешь смотреть. Коммунистическая пропаганда.
      – Как называется?
      Я сказал.
      Ситка направился к двери, но тут же остановился, повернулся ко мне и неожиданно сказал:
      – Тебе стоит посмотреть это кино.
      – Ты его видел?
      – Видел.
      – Иди ты…! – Я привстал со стула. – Досмотрел до конца?
      – До конца.
      У меня опустились руки.
      – Как же так… – Я растерянно смотрел на Ситку. – Это же две серии…Фильм советский…
      Ситка качнул, слегка наклонившись ко мне, головой.
      – Фильм не совсем советский. – усмехнулся Ситка Чарли и пояснил. Фильм начинается с "Аван ду сэй". Не прозевай…
      "Аван ду сэй?". Понятно. Так бы сразу и сказал".- подумал я и успокоился.
      Фильм назывался "Мне двадцать лет".
      Я начал смотреть и прозевал "Аван ду сэй". Ничего не происходит.
      По пустынным улицам идут трое солдат. Останавливаются, закуривают.
      Что-то обязательно должно произойти. Без этого фильму никак нельзя.
      Валентин Попов должен что-то сделать, что-то предпринять.
      У Попова хорошее лицо, чистые глаза.
      Первомайская демонстрация… Марианна Вертинская отпускает воздушные шары. Они летят в небо… Откуда взялся Попов? До этого я никогда его не видел.
      "- Это твоя жена?
      – Нет, сестра.
      – Сестра? – переспросил солдат. – А как ее зовут?
      – Верка.
      – Вера, – повторил солдат. – А где мать?
      – На дежурстве.
      – И ты работаешь?
      – Да.
      – Слушай, я никогда не думал, что у меня будут двое таких ребят.
      Ты меня хоть немножко помнишь…?
      …Блиндаж расплывался, уходил в небытие…
      "Как мне жить, скажи…"
      – Сколько тебе лет? – спросил солдат.
      – Двадцать три.
      – А мне девятнадцать.
      – Как жить? – повторил Попов.
      "С каждым днем расстояние между нами будет увеличиваться…".
      Блиндаж пропал.
      Из актеров я запомнил только Попова и Вертинскую. Спустя двадцать два года узнал, что, оказывается, в фильме снимались еще и Губенко с
      Любшиным. Странно, как я не запомнил их.
      Попов все время разговаривал. С друзьями, с самим собой. Он разговаривал сам с собой, когда шел по Москве, когда сидел ночью на тахте и курил.
      Он разговаривал, уворачивался от встречных прохожих, останавливался перед светофором и разговаривал.
      О фильме я никому не рассказывал. И не хотел рассказывать. Да и попытался бы рассказать – ничего бы не вышло. Как рассказать то, что не расскажешь?

Глава 7