Эдит Пиаф с Бирлесом.
      – Ой, здравствуйте, моя хороший! Проходите. – Мама сияла радостью. – Если бы вы знали, как помогли моему сыну.
      – Да ну что вы! – запротестовал Паутов.
      – Нет, помогли! У сына случилась большая неприятность и неожиданно вышла статья.
      Принимала матушка гостя по высшему разряду. Кроме того, что на стол выставлены казы, карта и другие казахские дела, в тот вечер ей особенно удались манты.
      …Бирлес, Паутов и я ловили такси. Остановился частник на
      Жигулях. За рулем аульный казачонок. Услышав адрес, везти отказался.
      Я сорвался и стал пинать машину:
      – Калбиты е…ные! Как я вас ненавижу! – не помня себя, я орал. -
      Всех бы вас сжег, поубивал…!
      – Что с тобой? – переполошился Паутов.
      – Да ничего! – я пинал отъезжавшую машину и продолжал орать.
      Испуганно оттаскивал меня к обочине Бирлес.
      – Так нельзя про собственный народ говорить…
      Нельзя? Знал бы ты почему я распсиховался! Калбит, зверек убил моего брата и ты мне еще говоришь, что можно, а что нельзя!
      Почему я вышел из себя? В глубине души я отдавал себе отчет: я не смогу отомстить за Шефа. Дело даже не в том, что сейчас я побаивался как и самой встречи с Бисембаевым, так и его самого. Чтобы хоть как-то искупить предательство брата, мне необходимо убить зверька.
      Убить, – а я даже не пытался, хотя сделать это было легко, выяснить где сейчас сидит этот…, создать ему у хозяина немыслимую духоту.
      Чтобы стать человеком, сейчас это я понимал ясно и отчетливо, надо быть мужиком. Когда я стану мужиком и разберусь с ними?!
      Разберусь ли вообще? Как бы не сложилась дальше жизнь, но во чтобы то ни стало я должен отомстить! Иначе я снова предам Шефа.
      Окончательно и навсегда.
      Честно говоря, вопросы перед самим собой именно так я не ставил.
      Слов не было, возникло не оформленное в мысли ощущение, что если я хоть на минуту, на секунду остановлюсь и подумаю о том, что пора забыть о 27 февраля 1980 года, тогда все действительно зря и более ничего не надо.
      В сущности, убить немудрено. Подготовиться, выйти из засады и всадить ему несколько раз куда надо. Вот только сподоблюсь ли я в нужный момент? Нет, не смогу. Слабак я. Это ведь только сказать легко. Вопрос не в том, что надо в нужный момент собраться и выйти из зала ожидания. Для таких, как я, убийство осуществимо только в том случае, если оно станет моей навязчивой идеей, будет час за часом овеществляться внутри меня до часа, когда кровник выйдет на свободу. Только тогда я буду готов и во всеоружии встречу зверька.
      Надо ли? "Может он сам того, сдохнет там от туберкулеза? – Меня лихорадило от надежды на самотек. – Впереди еще двенадцать лет".
      Теперь я понимал, почему я выпустил из поля зрения Меченого. Нет, я не собирался никого прощать из причастных к 27 февраля 1980-го. Я легко могу простить за себя, но за брата прощать нельзя. Сам себе не простишь никогда, да и сам останешься непрощенным.
      Признайся себе: "На убийство, хоть и зверька, тебя не хватит".
      Что теперь? Так и так от внутренних понтов толка нет. Попытайся пожить не прошлым, – настоящим.
      Там посмотрим.
      Председатель Павладарского Облисполкома Рысбек Мырзашев ранее работал в Тургайской области секретарем Есильского райкома партии. В ту пору Тургайским Обкомом руководил папин земляк Сакан Кусаинов.
      Рысбек Мырзашевич не отказался принять меня и для начала расспросил.
      – В чем проблема? – В руках председателя серебристый перьевой
      "Паркер". Сам он холеный. – Твой отец атбасарскийй? Писатель?
      Я кивнул.
      Он нажал кнопку селектора.
      – Махсут? Сейчас к тебе подойдет от меня парень… Устрой его в гостиницу, позвони на алюминиевый завод… Скажи им, чтобы не вздумали подножку ставить. Все.
      Мырзашев "Паркером" начеркал на листочке фамилию и имя-отчество второго секретаря горкома.
      – Возьми. Зайди к Махсуту Куликбаевичу… Он все устроит.
      – Большое спасибо, Рысбек Мырзашевич.
      – Спасибо не надо. Мне звонил Сакан Кусаинович. Я ему обещал помочь тебе.
      Главный инженер завода Исаев по звонку из горкома поручил начальнику техотдела выдать акт приемки отчета, да заодно и подписал справку о том, что "предложения Б.А.Ахметова по использованию отходящих газов печей кальцинации в газотрубном котле-утилизаторе могут обернуться экономией финансовых затрат в размере 100 тысяч рублей". Он был согласен подписать эконмию и на миллион, но это могло показаться чересчур подозрительным. Сто тысяч на бумаге за его подписью и с гербовой печатью – искомая справка о внедрении, о которой до появления на заводе я и думать не осмеливался.
      Как матушка догадалась, привычным для нее маневром в стиле нахрапа, по телефону возможно решить легко и просто мучивший меня вопрос – ума не приложу. Она мало что соображала про уважение к условностям, потому и придумала осенью прошлого года выход из моего главного тупика по типу "тебе помогут". Весь ужас немыслимого в том, что напор волевого начала и тут сломал препоны в виде требований к профессионализму, главным из которых служит наличие дарования.
      То, что я делаю, и условно нельзя назвать литературой.
      Литература, как бы я на нее не грешил, прежде всего – способность сочинять, придумывать жизнь. Из-за чего я и буксовал девять лет назад, не понимая, что здесь мне ловить нечего. Я не художник. Тогда кто? Вот это уже не важно. Галина Васильевна наделила меня уверенностью, что умение упорядочивать хаос в собственном сознании уже само по себе кое-что, что когда-нибудь да пригодится. Вообще, вредно к чему-то непонятно новому для тебя относиться серьезно.
      Потом ведь еще не вечер.
      Правильно говорила мама в августе 60-го: "Не надо бояться".
      Главное оружие мамы – способность упрощать сложности, низводить их до уровня "фуй" или "фи". Ей не откажешь и в иррациональности, на которой возможно и покоится ее убежденность, что в жизни возможно все.
      Все же откуда приходят решения, сама мысль, что возможно все?
      Почему я удивился? Это же элементарно.
      …Я позвонил в Алма-Ату.
      – Мама, все в порядке. Завтра утром вылетаю домой.
      – У меня для тебя новость. Сегодня Аблай был в редакции
      "Простора". Разговаривал с заведующим отделом…Хвал, хвал…
      Заведующий сказал, что очерк напечатают в октябрьском номере.
      Адвокат Доктора сказала, что заявлением в суде о намерении убить
      Надю Русакову брат усложнил собственную участь. Признание, после которого дело отправлено на доследование, означало, что следствию предстоит перквалифицировать хулиганку в покушение на убийство, что почти одно и то же что и реальная мокруха.
      Тюремщик со стажем, каким был Доктор, не мог не понимать, чем ему грозило признание. Неужто он и вправду испугался Большого так сильно, что решил спрятаться от него надолго, или и в самом деле сказал то, что творилось у него внутри только с тем, чтобы доказать
      Наде, как сильно она его достала?
      Или дело совершенно в другом?
      Цепь последующих событий показала, что поступок Доктора, чем бы он ни был в действительности вызван, безотносительно его желаний, в сущности был предопределен. Короче, опять ничего не понять, но если обратиться к фразе "так надо", все становится на свои места..
      Между тем я и сам по воле Кэт попал в положение Доктора.
      Более избивать, тем более, пырять ножом, я не собирался. Я умолял подругу вернуться на исходные рубежи, ревновал ее к Гуррагче и не находил себе места. Прямых фактов ее прелюбодейства у меня не было.
      Кэт сидела напротив меня и разговаривала с монголом. Гуррагча и она при мне не шептались, обменивались между собой обрывками фраз.
      Складывалось впечатление, будто взаимопонимание у них достигнуто еще на стадии каких-то тайных от меня, сепаратных переговоров.
      Пол-беды в том, что близость с ней превратилась для меня в событие республиканского значения. Хуже всего то, что она уходила прочь от прямого разговора.
      О том, чтобы исподтишка наказать Гуррагчу я как-то не подумал. Не потому, что он мне нравился. Мне он был невыносимо противен. Нет.
      Вот не знаю от чего, но о причинении вреда монголу мысль не приходила.
      Между тем подошла к концу история с яшиной попыткой хищения казенного имущества.
      – Бек, Иоська меня обманул, – пришел жаловаться на дознавателя
      Розенцвайг.
      Добросовестно исследовав обстоятельства яшиной попытки хищения, майор Кожедуб пришел к выводу: дело надо закрывать. Ким, прознав о намерениях следователя, сказал Розенцвайгу: "Следак просит полторы тысячи".
      Дело житейское, по простоте душевной Яша спросил Кожедуба:
      – Вам передали?
      Майор насторожился.
      – Что передали?
      – Ну… – Розенцвайг для приличия замялся и немного вложил
      Иоську.- Наш общий знакомый Ким должен был вам кое-что передать…
      Кожедуб хоть и дуб, но чтобы поднять войдон в РОВД, много ума не надо. Иоська бегал по райотделу пригнув голову и причитал: "Кого мне эти гады Кенжик и Бек подсунули?".
      Позвонил Кенжик.
      – Бека, ты говорил мне, что Яша мужик железный…
      – Я и сам так думал.
      Розенцвайг полагал, что походы в ресторан заменяют наличные.
      Иоська так не считал, но вслух о вознаграждении не говорил и более того, постоянно молол, что в Советском РОВД все, кроме него, берут на лапу. Яша не мальчик и естественно понимал, почему Ким серчает на взяточников. Да и денег жалко, тем более, что окончательно догадался, что он никакой там не расхититель социалистической собственности, а обыкновенная жертва андроповских жерновов.
      Яша не унимался, Ким деньги ему вернул и взял с меня обещание в дальнейшем, если за кого и просить, то только за надежных, непременно железных нарушителей закона.
      Матушке я не рассказал чем дышит институтский Эйзенхауэр, так же как и поостерегся вкладывать Кима. Невзначай она могла использовать сведения о корейце для шантажа. Но с кем-то надо поделиться переживаниями, вот я и посвятил в них Мулю и Ушку.
      Таня посмеялась и попросила поподробней рассказать о Киме. Муля возмущался:
      – Говорил тебе, не связывайся с Завмагычем. Еврей на деньгах всегда проколется.
      – Муля, как считаешь, положена мне компенсация?
      – Ко-онечно.
      – Вот пойду и сниму еще денег у Яшки.
      – Обязательно сними. Не лопухайся.
      Так просто после Кожедуба с Кимом с Яшки деньги не снимешь.
      – Яша, ты не займешь мне еще пятьдесят рублей? – упростил я процедуру.
      – Для тебя Бек, всегда пожалуйста. – Розенцвайг открыл сейф. – С возвратом можешь не торопиться.
      – Хороший ты мужик Яша, – чистосердечно признался я.
      Должен я ему уже больше ста рублей. Ничего страшного – от него не убудет. Да не ослабеет рука расхищающего.
      Завтра понедельник, в предписании велено прибыть в райисполком к восьми утра. "Эх-ма, тру-ля-ля! Не женитесь на курсистках! Они тонкие как спички!". Что она со мной делает! Вот завтра уеду, она без меня окончательно потеряет и выдержку, и стыд.
      Что делать?
      Дай-ка я ей позвоню.
      – Завтра уезжаю на сборы… Может встретимся на дорожку?
      – Не могу, – сказала Кэт. – Гапон что-то пронюхал и весь день орет.
      Подруга положила трубку.
      Не хочет.
      Что может пронюхать Гапон? Катя Козлова, она же радистка Кэт из
      "Семнадцати мгновений весны", проговорилась от боли при родах. Наша
      Кэт если и проболтается во сне, то заставит поверить в свое вранье не только узбека, но и меня.
      Ставит рога и мужу, и мне. О каком стыде речь? Совести у нее нет.
      На сборы уезжал с камнем на сердце.
      …И надеюсь, что это взаимно.
      Монтень утверждал: "Невозможно судить о том, счастлив человек или нет, пока он не умер". Что вкладывал он в понятие счастье, трудно сказать, его суждение сродни русскому присловью – смеется тот, кто смеется последним. Само собой, счастье по-французски должно отличаться от счастья по-казахски. Несмотря на то, что думаем мы все об одном и том же. Да нет. Не может быть, чтобы мы все думали об одном и том же. В свою очередь Зяма, рассуждая о подведении итогов, замечал: "Мужики, главное, чтобы было что вспомнить".
      Иными словами, "моментом в море". И все дела.
      Иногда кажется, беготня за достатком, признанием, существует всего лишь для того, чтобы мы позабыли о чем думали, мечтали каких-то десять лет назад. Детство и юность как катание на американских горках, зрелость – это уже не катание, не езда в незнаемое, а бесконечное и бессмысленное хождение из угла в угол, нечто такое, от чего, когда задумаешься нал происходящим с тобой, начинаешь медленно сходить с ума: "Неужели все зря? Но так не должно быть". . Не должно быть, потому что все что с нами происходит во взрослой жизни – это нечто иное как отправление, придуманных за тебя кем-то, механических обязанностей, подлинно животная жизнь.
      Все же в том, что все зря, имеется свой смысл. Ибо, если бы в жизни существовала хоть какая-то тайна, то поход за ней напоминал бы принудиловку по выполнению какого-то плана, некоей целевой программы. В таком случае История, выходы в нее человека теряют привлекательнось, необходимость.
      Но все же, даже если все напрасно, все равно человек рожден не непонятной миссии какой-то ради, а токмо для разгадки цели бытия.
      Миссия у всех одна – жить, чтобы жить. Иначе быть не может. Для чего тогда радости и волнения? Из-за чего весь сыр-бор?
      Ну не кефира на ночь ради же.
      Но почему нам никогда не разгадать смысла жизни? Все просто. Если кто-то сподобится понять в чем загвоздка, История прекратится.
      "Осталось 20 минут… Надо успеть".
      …Личности калибра Чокина снедаемы мыслью о бессмертии оставляемого наследия. По иному не может быть. Хоть смысла в жизни нет, каждый из нас придумывает себе и смысл, и задачу жизни.
      Жаль, сегодня не суббота…
      Я бросил сумку у двери и сразу же подал о себе знать телефон.
      – Приехал? – звонил Бирлес. – Мы скоро будем.
      На кухне мама возилась с мясорубкой.
      – Где Гульжан?
      – Она ушла от нас.
      Ушла? Ну и шут с ней.
      – Звонил Бирлес. Говорит, с кем-то скоро будет.
      – Спальный гарнитур сейчас привезут, – сказала она.
      Спальный гарнитур? Матушка и Бирлес действуют в одной связке, в свои дела меня не посвящают. Иногда мне кажется, что я Бирлеса нисколько не интересую и приходит он к нам из-за мамы.
      …– Какой еще спальный гарнитур? – спросил я.
      – Увидишь, – загадочно сказала мама.
      Гарнитур оказался не новым. Продала его маме Магриппа Габдуллина.
      Мебель стала ненужной ее снохе после смерти сына Алтая. Мне-то зачем две кровати? Неужто…? Так и есть. Пока я неделю был на маневрах,
      Карашаш, Бирлес и матушка завершили подготовку и решили поставить меня перед свершившимся фактом.
      – Ты что делаешь?! – обрушился я на маму.
      – Успокойся.- Она быстро крутила ручкой мясорубки. – Ты должен жениться.
      Опять должен? Да что они из меня Кугеля делают?
      – Мама, ты говоришь, что у этой женщины ребенок. Тебя это не смущает?
      – Не смущает. – запальчиво ответила матушка. – У тебя тоже ребенок. – Она раскрутила мясорубку, вытащила ступившиеся ножи, заменила их на новые. – Отец больной, я больная… В доме нужен врач.
      Беспощадная логика. Меня хоть когда-нибудь будут спрашивать? Я все понимаю, но я не марионетка, не игрушка. Имею право на самоопределение.
      Гарнитур занесли в мою комнату и до часа "Х" решено его не собирать. Все из-за того, что может прийти Кэт и осквернить ложе. А что? Она всегда готова сняться с якоря с чужого причала.
      В квартире ее матери в большой комнате на стене фотография старшего брата Кэт. Звали его Максут и погиб он в 72-м, перелезая с балкона на балкон пятого этажа. В 14-й алма-атинской зоне он сидел вместе с Доктором. В микрашах его еще помнят.
      Когда мы с Кэт предаемся близости в квартире ее матери, подруга снимает со стены фотку.
      – Мне кажется, он на нас смотрит… – говорит Кэт.
      "Кажется, он на нас смотрит…". Ты сам-то куда смотрел? Куда и все смотрят – в Центр мироздания. Досмотрелся. "И это в то время, когда Большой театр бороздит просторы Вселенной…". Сейчас у
      Центра мироздания барражируют отроки во Вселенной. Ну, Гуррагча!
      Все из-за этой Умки. Идиотка! Подняла акции монгола, а эта… Эта тут же пошла тропою грома в пустыню Гоби.
      Сейчас она на работе. Позвонить?
      … В дверь не позвонили, тихо постучали.
      На пороге соседский малыш.
      – Тебя зовет какой-то дядя.
      Каким-то дядей оказался Уран из косых домов.
      Что ему надо? Встречное заявление? Так этот поезд давно ушел.
      Около нашего дома своя трансформаторная будка из бетона. У нее мы и разговаривали.
      Уран мой ровесник и житель косых домов. У него справка из дурдома.
      – Что у тебя?
      – Ниче?
      – Тогда что пришел?
      Уран может и псих, но уж очень подозрительно разумный псих.
      – Ты в курсе, что Ес сидит?
      – В курсе. И что?
      – А то, что его надо загреть.
      – Я не против. Загревайте.
      Уран, хоть и опасно ядерный мужик, но смотрел на меня без злости.
      Пришел не столько за гревом, сколько проверить на вшивость. Нет уж, хорош. Стопан. Уран и тот, кто его подослал, вконец офигели. Хоть за спиной я не ощущал дыхания Вечности, – за мной находилась стена трансформаторной будки, – но загревать подонка, хоть режьте, не буду.
      И жалко нету.
      Только бы не выдала дрожь, что пробирала изнутри.
      – Так ты значит отказываешься?
      – Да.
      – Так и передать?
      – Кому передать?
      – А-а… Ну-у.. – Уран заелозил.
      Никакой он не шизик. Он сам трухает.
      – Все. – твердо сказал я. – Больше ко мне, чтобы никто не приходил. А то…
      – А то что?
      – Да ничего. За мной пасут. Негласное наблюдение прокуратуры. Понял?
      – Понял, – Уран попятился, развернулся и быстро удалился.
      "Негласное наблюдение прокуратуры". Поверил. Что значит тупой.
      Дата суда приближалась.

Глава 10