Вечером в лицах я рассказал Шефу как скубались Нурлаха с Ситкой.
      Шеф хмыкнул: "Нурлаха дерется по колхозному". Доктор находился в загуле и появился только ночью и, как ни в чем не бывало, улегся спать.
      Разбитые стекла матушка заставила оплатить Нурлаху, но о том, чтобы драка дала толчок к сближению родных людей не было и речи. Все осталось на своих местах.
      И вот спустя две недели после драки Нурлаха бежал по двору и испуганно кричал: "Нуртаса порезали!".
      Пырнули Шефа на стадионе "Динамо". Парень по имени Амир с улицы
      Фурманова ни в какую не желал признавать право Шефа сыграть в настольный теннис без очереди. Амир знал кто такой Шеф, в свою очередь брат мой не знал, что с виду дохлый паренек с Фурманова всегда ходит с ножом. Слово за слово, замахнулся Шеф на Амира и получил два удара "лисой" в живот и грудь.
      Раны зажили быстро. На суде Шеф взял вину на себя. Амиру дали год условно. Впереди у Шефа были последние школьные каникулы вместе с зональным первенством республики среди юниоров по футболу.
      Джон и я дразнили Шефа Репетиловой. Шеф смеялся вместе с нами.
      Разговоры о бывшей однокласснице ему нравились. Вместе с тем брат наш был на распутье.
      – Таня уезжает в Ленинград…- объявил Шеф.
      До отъезда Репетиловой оставался целый год, но в голосе Шефа сквозила растерянность.
      Таня Репетилова готовилась поступать в кораблестроительный и Шеф не мог определить для себя насколько важно – и нужно ли вообще? – присутствие Репетиловой в его настоящей и будущей жизни. Любил ли он
      Таню, так чтобы очертя голову броситься за ней не только в
      Ленинград, но и к дрейфующим льдам Антарктиды? В Антарктиду за ней бы он полетел, поплыл, не раздумывая. А вот в Ленинград… Шеф реалист и возможно подумал, представил, как все могло обернуться в действительности в Ленинграде. С Таней у него кроме взаимного интереса ничего не было и, пожалуй, не могло быть. Первый опыт близости с женщиной случился у него на первом курсе института. "Но дело не в этом". – так часто выправлял течение беседы Шеф. Дело все в том, думал я, что Репетилова была для брата главнейшим сбережением на будущее. И потом мы любим по-настоящему только тех, с кем у нас никогда ничего и не было. Все остальное – потребность, нужда, но подлинно не главное.
      Так или иначе, но Шеф заикнулся о Ленинграде. Папа попросил быть умнее: "Какой Ленинград? Сам подумай…". Шеф сказал, что в
      Ленинградском политехе есть факультет автоматики и телемеханики.
      Специальность перспективная. Хорошо бы туда.
      – Мама говорит, в Казахском политехническом открывается такой же факультет. – сказал папа.
      – Папа, это не то.
      – Что значит не то? – наморщил лоб папа и не преминул обгадить всю малину. – Ты хочешь поехать в Ленинград из-за этой девушки?
      Зачем отец так сказал? Какое вообще родителям до нее дело? Шеф распсиховался.
      Самый уважаемый из маминой родни – дядя Боря. По иному и быть не могло. Дядя заместитель управляющего Госбанком, связи у него огромные. Вне дел, как уже отмечалось, мамин младший брат человек себе на уме, тихушник. Настоящее имя дяди – Байдулла. Мама называла его Байдильда. Нас смешила узкая, впалая грудь дяди Байдильды, почему Джон и дал ему кличку "Атлетико Байдильдао".
      Мамина и папина родня боготворила "Атлетико Байдильдао". В помощи дядя Боря никому не отказывал. За кого-то хлопотал насчет квартиры, кого-то на работу устраивал. Деньгами, что правда, то правда, он никого не баловал, но то, что он делал для людей бесплатно, было намного дороже любых денег.
      Квартира у дяди Бори трехкомнатная, семья большая (четверо детей плюс "сохыр кемпир" – мать матушки и дяди Бори). Тем не менее родственники из Целинограда считали обязательным пожить у дяди месяц-другой, а и иные и вовсе годами приживались в доме банкира.
      В настоящее время у дяди Бори жила Катя. Та, что носила передачи
      Ситке в Ленинграде.
      Если у Нурлахи были причины остаться недовольным родителями и братьями, то отчего ненавидела нас Катя, долгое время для меня оставалось загадкой.
      Поезд никуда не спешил и останавливался на каждом разъезде, на каждом полустанке. Миновав станцию Тюлькубас, состав и вовсе застрял. Стояли посреди степи больше четырех часов. "Доберемся до
      Чимкента ночью". – подумал я.- Шеф сейчас там на сборах. Ночью мы его не найдем".
      Под вечер поезд поехал и в третьем часу ночи мы сошли в Чимкенте.
      "Вы что здесь делаете?".
      Вот те раз. Перед нами стоял Шеф с чубатым парнишкой.
      На вокзал брат приехал встречать подкрепление юношеской сборной.
      Три парня из соседнего купе внимательно глядели на папу. Дядя Шохан подарил отцу значок делегата ХХ11 Съезда КПСС и папа прилепил его к пиджаку. Незнакомые принимали отца за делегата съезда.
      Папа был не против.
      – Хорошо, что встретили тебя. – сказал папа и распорядился. -
      Ночевать поедем к тебе.
      Я заныл. Собирались ведь в гостиницу.
      В большой, человек на двадцать, комнате заводского общежития горел свет. Футболисты резались в карты, на угловой койке лежал парень в плавках и пел: "Виновата ли я…".
      Чубатый зашел следом за нами и заорал: "Тихо! Нуртаса отец приехал!". Мы с папой легли на кровать Шефа, сам он ушел ночевать к соседям.
      Проснулись перед обедом. В комнате никого. На тумбочке записка.
      "Папа, я ушел на тренировку".
      Позавтракали в ресторане и пошли к папиному знакомому за машиной.
      Знакомый работал председателем Облпотребсоюза. Он дал "Волгу" и мы поехали попрощаться с Шефом.
      Футболисты с тренировки еще не вернулись.
      Папа достал из сетки обернутый газетой большой кусок жирного мяса. Приехало мясо с нами из Джамбула, где отцу его принесли в купе то ли родичи, то ли знакомые. Папа засунул мясо Шефу под подушку.
      Очень мило.
      – Папа, может не надо мясо под подушку? Что подумают друзъя Нуртаса?
      – Что подумают? Ничего не подумают – съедят.
      Через два часа мы были в санатории "Сары-Агач". Папа привез лечить мою печень.
      Нас поселили во внутренней, окнами в коридор, комнате с артистом казахского театра. Артист старше папы лет на двадцать. У него выразительно потешное лицо.
      Старик постоянно спал. Проснувшись беззвучно посмеивался.
      Окружающие удивлялись: "Какая у него великолепная нервная система".
      На открытой веранде занимал койку холеной наружности юрист из университета. Юрист много разговаривал со мной на умные темы.
      Жена его, говорил папа, певица, народная артистка СССР. Детей у них не было, зато имелась собственная "Волга". По пятам за юристом ходил русский мужик лет тридцати в скользящей шелковой безрукавке.
      Мужик простой, работяга, с поздним зажиганием.
      Он то и выводил отца из себя. Выводил тем, что обращался к папе на "ты". Отец кипятился. Работяга или ни черта не соображал, или намеренно обострял.
      – Ты че, дед? – сочувственно спрашивал мужик отца. – Че нервничаешь?
      Отцу было пятьдесят и дедом себя он не считал.
      – Отстань от меня!
      Работяга тупой как троллейбус и продолжал звать отца дедом. Папа бесился и недоумевал: откуда свалился ему на голову столь простодушно милый внук?
      В санатории отдыхал и… Да, вы догадались, еще один член Союза писателей.
      Писатель, ровесник отца и в на дверях клуба объявление о его встрече с читателями. Пришла завклубом звать народ собраться на встречу. Она ушла и папа включил рупор контрпропаганды: принялся отговаривать юриста и других отдыхающих в клуб к писателю не ходить.
      – Да никакой он не писатель, – говорил отец, – ни языка, ни мысли. Зря только время потеряете.
      Папа перебарщивал. Ну, куда прикажете в санатории время тратить?
      Все здесь только и думают, как бы побыстрее его потерять.
      Отец что-то еще говорил и мне показалось, что я понял, почему он отговаривает народ от похода в клуб. Да… Ситуация тупиковая.
      Никому ведь не взбредет проводить творческую встречу с читателями по художественному переводу.
      Юрист и другие товарищи уважили отца – в клуб не пошли. Вновь прибежала завклубом. Начала уговаривать. Писатель, де, такой и книги у него такие-то. Словом, не пожалеете.
      Тут поднялся я.
      Слово в слово я повторил то, что полчаса назад говорил отец про писателя. Завклубом прочувствовала, откуда дует ветер и нарочито зло, в отместку, но не мне, отчитала меня.
      "Неделя" напечатала тест на уживчивость в трудовом коллективе.
      Вопросник зачитывал Сашка Соскин. "Ощущаете ли вы в себе наличие комплекса неполноценности?". – Соскин засмеялся.
      – Еще как ощущаю. – отозвался Джон.
      – Да ты что, Джон? – Соскин отложил газету. – Какой у тебя может быть комплекс неполноценности?
      Джон хватил. Есть комплекс – нет комплекса, – в его наличии нельзя сознаваться. С комплексами не шутят.
      Джон считал себя неисправимым уродом. И откровенными разговорами о своей невзрачности внушил и мне, что так оно и есть.
      Комплекс не приобретешь, с ним надо родиться. Немного позднее я думал, что успешнее всего развилось у Джона ощущение неполноценности в школе-интернате. Я полагал: полугодичное обращение среди сирот и брошенных не могло не оставить отпечатка. В дальнейшем все могло бы и обойтись малой кровью, если бы Джон искал причины внутреннего непорядка в других. На беду свою он никого не винил в обрушении внутреннего мира и мало помалу удалялся в самого себя. Порядок внутренний, повторял я тогда вслед за взрослыми, начинается с порядка в семье.
      Где, на мой взгляд, в то время наблюдался непринужденно-естественный порядок с детьми, так это в семье
      Какимжановых.
      Ануарбек Какимжанов, в чьей квартире мы прожили три года, до войны работал секретарем Обкома комсомола. Его будущая жена и мамина троюродная сестра тетя Рая училась в университете и жила с нами.
      Тетя Рая помогала маме по хозяйству, нянчилась с Ситкой и Доктором и как позднее сама вспоминала, матушка моя держала ее на положении
      Золушки. Дядя Ануарбек и тетя Рая встретились и стали ходить вместе.
      Прошло три месяца. Дядя Ануарбек подъехал на "Эмке" к нашему бараку.
      Тетя Рая возвращалась с колонки с ведрами воды. Дядя Ануарбек донес ведра до двери и увез тетю Раю.
      На следующий день в комсомольское общежитие пришли папа и дядя
      Гали Орманов.
      – Ануарбек, – сказал отец, – я тебя не узнаю. Разве так поступают с девушками?
      Дядя Ануарбек все понял.
      – Абдрашит, сегодня у меня была получка. Свадьбу играем завтра.
      Свадьбу сыграли и через месяц дядя Ануарбек ушел на фронт. После войны Какимжанов работал в райкоме, горкоме партии. В Академию
      Общественных наук его приняли с должности инструктора ЦК Компартии республики.
      Сейчас дядя Ануарбек занимал должность секретаря Алма-Атинского
      Обкома по пропаганде и подвергался нападкам со стороны мамы за то, как он с женой ни капли не думает о себе.
      – Ануарбеку положена хорошая квартира. – наскакивала мама на тетю
      Раю. – Почему не скажешь ему, чтобы пошел к Кунаеву просить четырехкомнатную? Ануарбеку дадут.
      – Зачем? – смущенно отвечала тетя Рая. – Нам хватает.
      Мама темнела лицом.
      – Ануарбек и ты – два сапога пара.
      За себя Какимжановы никогда ни у кого ничего не просили. А вот за родню только и делали, что бегали, звонили, уговаривали. Создавалось ощущение, что дядя Ануарбек поднимался по службе только для того, чтобы иметь возможность помогать родственникам и близким.
      Матушку возмущала неказистая мебель в доме Какимжановых, она поругивала тетю Раю за то, что та раздает зарплату мужа племянникам и племянницам, и в то же время сама же ездила на персональной машине дяди Ануарбека по своим делам, не стеснялась использовать связи
      Какимжановых. Доктору и всем остальным братьям не составляло никаких усилий поступить в любой институт только лишь потому, что нашей семье покровительствовал друг дяди Ануарбека Кали Билялов – министр высшего и среднего специального образования республики.
      "Но дело не в этом".
      Почему нам, братьям всегда было интересно друг с другом?
      Потому что мы прожили три самых счастливых года своей жизни в квартире дяди Ануарбека. Здесь, по Кирова, 129, мы много чего узнали про себя, в оставленном нам пространстве дяди Ануарбека, как могло, отсеивались наши забитость, невежество, здесь выстраивались наши претензии к жизни.
      Сам дядя Ануарбек не осознавал, что означал для людей пример его бессеребничества. Тетя Рая говорила про мужа: "Ануарбек коммунист и честный человек". Мамина сестра не понимала, что несла стандартную чушь. Невозможно, да и крайне противно, быть честным и коммунист тут ни причем.
      Дело все в том, что дядя Ануарбек не путал честность с честью и вопрос честности друзей и близких для него никогда не стоял на первом месте. Иногда казалось, будто он парит над суетой. Может он и думал про кого-то плохо, сердился, но когда при нем заходила речь о каком-нибудь прохвосте, то дядя Ануарбек только и делал, что говорил: "Жизнь – тяжелая штука…".
 
      После Сары-Агача я увлекся футболом. Поздно спохватился. Я прозевал чемпионат мира в Чили, мало что знал о "Кайрате", о первенстве страны. В быстром темпе я наверстывал упущенное.
      Пила, Пельмень, Ушки и я обсуждали главную новость: Таракан обидел Людку Марчук. Люда плакала и мы гадали, что же теперь будет с
      Тараканом? Людка убежала домой, Таракан куда-то смылся.
      Таракан не зря смылся. Дело пахло керосином. Отец Людки начальник охраны Кунаева. У Таракана отец тоже не из рядовых – замминистра. Но что такое заместитель министра против главного охранника Кунаева?
      Все кончилось мирно. Старший Марчук не стал поднимать шум. Но
      Людка с тех пор всех дворовых парней обходила стороной. Прошло еще месяца три и Марчуки переехали из нашего двора.
      "…Мяч у Хусаинова. Передача Юрию Севидову…Спартаковская десятка пытается пробиться к воротам по центру. В единоборство с ним вступает Шота Яманидзе, но Севидов уходит от капитана тбилисцев и…под острым углом бьет по воротам. Сергей Котрикадзе без труда переводит мяч на угловой…".
      Мы играли с задней стороны гаражей и я на бегу начинал репортаж уже с другого стадиона:
      "Наш микрофон установлен на Большой спортивной арене…Мы ведем репортаж с матча команд "Торпедо" (Москва) – "Динамо" (Киев).
      Составы команд… Наши гости из Киева…
      Я носился по площадке и без умолку тараторил: "Турянчик бьет мимо пустых ворот…Какая досада! Кавазашвили ударом от ворот вводит мяч в игру… В центральном круге им овладевает Валерий Воронин и без задержки бросает в прорыв Валентина Иванова…".
      Понимая, что футболиста из меня не выйдет, я искал себе место рядом с великими. Комментаторская кабина была как раз тем местом, откуда можно коротко и быстро найти дружбу со звездами мирового футбола, да заодно и самому заделаться знаменитым на всю планету знатоком футбола.
      Осенью 62-го футбол помогал мне убежать от пустоты – в другую школу перешла 2-85.
      Я так и не объяснился с ней. У меня было три года, чтобы подать ей какой-нибудь знак. И вот дождался.
      Возникло предчувствие, что 2-85 для меня безнадежно потеряна.
      Чтобы не думать больше о ней, я не раз пробовал развенчать, разложить ее на цитаты. Не получалось. К ней не придерешься. Ровная, цельная, собранная. С какого бока не подойди – ничего не выйдет.
      Вечерами я вспоминал ее глаза. Вернее, не столько глаза, сколько излучаемое ими обещание радостной надежды на то, что когда-нибудь и мне, раз и навсегда, все станет ясным и понятным.
      Теперь в школу я ходил отбывать наказание. Если бы за это ничего не было – век бы туда не ходил.
      Ничего другого не оставалось, как делать вид, что продолжаешь жить и радоваться. Зачем и кому мы что-то доказываем?
      Я смотрел на одноклассников и не мог понять. Они – то чему радуются? Бегают с оглашенными криками по коридору, Или тоже, как и я, притворяются? Конечно, притворяются. Я был уверен, что пятиклассники нашей школы, все как один, переживают уход 2-85.
      Ушла она от нас из-за английского. Наш "В" класс изучал немецкий.
      Мест в других классах с английским для нее не нашлось.
      Дался ей этот английский! Английский, немецкий, узбекский…
      Какая разница? Сто лет не нужен английский.
      Еще я вспоминал о том, как в третьем классе представлял, как мы сидим за одной партой. Да…
      Теперь вместо 2-85 со мной за одной партой не в мечтах, а наяву, сидел Толик Заитов – самый заслуженный среди всей школы ветеран.
      Толик к своим шестнадцати годам успел остаться на второй год четыре раза. Мальчик хороший. Тихий, застенчивый. Он не следил за происходившим в классе. На уроках Толик рисовал голых женщин. Еще он рассказывал мне, как сильно хочет овладеть Валентиной Ивановной, нашей классной руководительницей: "Повалить бы ее на пол и…
      Смотри какие у нее ноги, груди…О-о… Стоит у меня на нее и и днем, и ночью. Что делать?".
      Что делать? Толику грех жаловаться на жизнь. Ему было ради чего ходить в школу.
      Валентина Ивановна вела немецкий. Молодая классная толкала нам про артикли, презенсы и, верно, мало догадывалась, что происходило с
      Заитовым.
      Она как маленького гладила меня по голове: "Не балуйся". А ветеран смотрел на нее глазами невинно замученного дитяти, от чего было непонятно, почему бы классной руководительнице не взять да и не пожалеть ветерана средней школы? Вместо этого Валентина Ивановна поднимала Толика с места. Заитов что-то там еле слышно мявкал себе под нос и потупленно глядел вниз, под парту.
      Почему все так? Почему мы ничего не видим?
      Почему Леонид Быков влюбился в Элину Быстрицкую? Он что не видел, что из себя представляет Быстрицкая? Быстрицкая может и красивая, но в "Добровольцах" Быков ей не нужен. Ей был нужен именно Ульянов. И вся она видна в вопросе:
      – Кайтанова не знаете?!
      "Поцелуй соловья на рассвете…". Сокольники… Парковые аллеи, пруд. Перебегая с места на место, девушка в белом оглядывается. Он здесь. Все хорошо.
      Фильм закончился. Шеф ушел на кухню. В комнате с Джоном мы остались одни.
      – Сегодня я прочитал о себе. – сказал Джон.
      – Где?
      – Вот. – Он раскрыл книжку на загнутой странице. – Здесь.
      "Жизнь моя? иль ты приснилась мне…".
      Я ничего не сказал.
      Прошло минут десять.
      – Ты не догадываешься, почему после "жизнь моя" стоит вопросительный знак? – спросил Джон.
      Стоит, ну и стоит. Зачем это Джону?
      – Нет. – ответил я.
      – Ну ладно.- Джон опустил глаза.
      Как звали Свечонок? Кажется ее звали Люда. С ней Джон учился до
      59-го. И о ней мне ничего не известно. На групповой фотографии Люда
      Свечонок смеется, а стоящий во втором ряду Джон хулиганит: показывает над ее головой рогатку из двух пальцев. Свечонок девочка козырная.
      Репетилову не назовешь козырной. Скорее, Таня тургеневская девушка с техническим уклоном.
      Я наблюдал за Репетиловой в школьном буфете. Таня запивала коржик холодным компотом и молча слушала болтовню подружек. Туго сплетенные короткие косички с бантиками Репетиловой запомнились больше всего.
      Тряхнет головой Таня, а косички не шелохнутся.
      Утраченное гложет нас исподволь крохотными кусочками. К выпускной линейке остаются только косички с бантиками.
      …Месяц спустя после выпускного вечера я увидел фотографию
      Репетиловой. Таня улыбалась. На обратной стороне фотки синими чернилами надпись:
      "Другу Нуртасу на память от Тани. 25.У.63 г.".
      "Другу на память". Аккуратная. Ни одного лишнего слова. Не один год вместе учились, – могла бы и позаковыристей подписать. Хотя вполне могло быть, что друг для друга они остались всего лишь друзьями. Как бы там ни было, но больше всего теряет тот, кто остается.
      Между собой родителей мы называли Валерой и Ситком. Папа брился наголо с юности, почему одно время имел кличку Лысенко. Но появился в ростовском СКА полузащитник Валерий Фисенко, который рифмовалася с
      Трофимом Лысенко – мы стали называть отца Валерием Фисенко. Позже фамилия отлетела, остался Валера.
      Маму Шеф называл битком.
      Когда папа удивился, что дети называют его Валерой, мама сказала:
      – Билмийым…Маган тоже аты койган. Биток, Ситок…
      Так получился и Ситок.
      С родителей продолжилась традиция давать клички и окружающим.
      …С противоположной стороны двора заселился дом на семь подъездов. В первом подъезде поселились Колдунья и Маркиза.
      Таня Камышова училась заочно в нархозе и работала в промтоварном магазине. Ленивая в движеньях блондинка издалека похожа на Марину
      Влади. Доктор назвал ее Колдуньей. Камышова ничего не имела против
      Кодуньи – за подмеченное сходство с Мариной Влади Камышова была благодарна Доктору. Подкатывали к Тане чуваки от семнадцати до сорока. Колдунья никого не отшивала и оттого возникала неясность: есть ли вообще человек, кому по-настоящему можно было надеяться на сердечность Тани.
      От Колдуньи Ситок пребывала в ужасе. Если дурдом мама называла домдоргом, то Колдунью она перебезобразила в Голдон.
      Доктор донес Колдунье на маму.
      – Знаешь, как тебя называет моя матушка?
      – Как?
      – Голдон.
      Камышова вздрогнула.
      – Голдон? Что за Голдон?
      – Колдунья.
      – По-казахски, что ли?
      – Почти.
      Колдунья оглядела себя с головы до ног. Вздохнула.
      – Вечно ты Доктор со своими кликухами… А что если кто услышит про твой Голдон? Что я скажу?
      …Маркиза переехала в новый дом с писателем Рахой. До недавних пор двадцать лет была замужем за партработником среднего звена и имела от него сына с дочерью. Бросила Маркиза семью не с бухты-барахты. У Рахи регулярно выходили книги и по грубым подсчетам на писательской сберкнижке собралось более десяти тысяч.
      Общественность осуждала Маркизу. "Бросить мужа и детей из-за денег, – делилась с мамой бывшая подруга Маркизы, – непростительно".
      Я не мог заставить себя смотреть в глаза Маркизы не потому, что тетенька слыла большой ветренницей. И даже не потому, что у нее была чудовищно огромная голова при чрезмерно низеньком росте. А все потому, что у соседки были противно глупые глаза.
      Маркиза зачастила к нам домой. По полдня матушка с Маркизой оппивались до одури чаем и болтали. О чем они болтали? Конечно, о деньгах. У кого сколько и кто где их прячет.
      Доктор подкалывал маму.
      – Нашла себе подружку…Маркизу ни в один приличный дом не пускают…Ей место на Доске позора. Ты ее тоже к нам не пускай, а то она всех нас испортит.
      Матушка принимала подколы за чистую монету и огрызалась.
      – Урме! Маркиза неплохая.
      Раха колотил Маркизу. Колотил душевно. Подружка прибегала жаловаться маме. Однажды она влетела на кухню с фингалом на пол-лица. Мама вызвала милицию.
      У дома напротив собрались соседи. Пьяный Раха заперся в квартире и с балкона пятого этажа осыпал ругательствами всех и вся. В том числе и ЦК Компартии Казахстана. Приехала милиция и руководство операцией мама приняла на себя. Мильтонам она велела спрятаться под подъездный козырек, сама же выманивала злодея на улицу.
      – Раха, ты хороший… – Матушка, задрав голову, взывала к уму и чести писателя. – Ум у тебя есть? Совесть у тебя есть? Есть. Тогда выходи. Тебе ничего не будет… Поговорим…
      Раха хоть и был на кочерге, все прекрасно понимал. Он плюнул и крикнул:
      – Идите все на х…!
      Мильтонам надоело торчать под козырьком. Да и вообще, мало ли что синяк? Скандал то семейный. Они тоже плюнули и сквозь мамины уговоры сели в машину и уехали.
      Матушка с Маркизой осыпали бранью милицию и пошли к нам домой.
      Я зашел в детскую. Вовка Коротя, Мурка Мусабаев и Шеф пили вино.
      – Что там? – спросил Шеф.
      – Раха Маркизу вырубил. – сообщил я и уточнил. – С одной банки.
      – Кто такая Маркиза? – заинтересовался Мурка.
      – Чувиха одна. – ответил Шеф.
      – Что за чувиха?
      Я не дослушал, что ответил Шеф и пошел на кухню… Маркиза воодушевленно и в подробностях рассказывала какой негодяй Раха. Я сел рядом, попил чай и вернулся в детскую.
      – Хотите знать, о чем матушка болтает с Маркизой? – спросил я.
      – Ну-ка, ну-ка… Расскажи. – Коротя разлил вино по стаканам.
      – Раха казачнул Маркизу.
      – Как казачнул? – Мурка наморщил лоб.
      – Перед женитьбой он напел Маркизе, что у него на книжке двадцать тысяч.
      – Ну и… – Коротя застыл со стаканом.
      – А оказалось, что ни фига у него нет.
      – У-у-у!- Коротя расплескал вино себе на брюки. – Молодец мужик!
      – Я продолжал.
      – Когда Маркиза рассказала, что Раха обдурил ее с деньгами, то знаете, что мама сказала?
      – Что?
      – Подлес…
      Коротя охнул: "Завязывай, Бек!". Шеф подмигнул Мурке: "Матушка знает что говорит".
      …Весной мама съездила в Карловы Вары. По дороге туда и обратно в Москве останавливалась у Копыловых. Николай Анатольевич и
      Валентина Алексеевна жили в Марьиной Роще.
      – Что такое Марьина Роща? – спросил я. – Новый микрорайон?
      – Нет, не новый. Старый и хороший район.
      Вечером я уединился в туалете. Закончил и хотел было дернуть за веревку, как обнаружил наконец то, в чем три года назад уверял всех.
      Мне тогда не верили. Сейчас на унитазном донышке я наблюдал аскариду.
      В поликлинике, куда меня привел Доктор, врач оглядела содержимое баночки и подтвердила: "Да, это аскарида. Я выпишу тебе рецепт".

Глава 6