При всей предвзятости к Льву Толстому не могу не согласиться с его замечанием о том, что нет на свете справедливости. В том, что нет справедливости имеется определенный резон.
      "Казахи, как и русские, опрометчиво эгоистично приняли идеи локальной, ограниченной справедливости, в основе которой покоился классовый подход. И без того непростительно пренебрегавшие в дореволюционную эпоху людьми без имени и положения, питавшие почтение исключительно к власть имущим и богатеям, казахи при большевиках великолепно отвечали задачам, поставленными перед народом новыми хозяевами.
      Справедливость только для бедных, каковых в степи всегда большинство, нравилась простолюдинам. Они не задавались целью улучшить свое положение, их более всего заботила сословная месть к удачливым землякам, родичам. Движущей силой мести являлась зависть темных, озлобленных бедолаг.
      Сам по себе человек по свойствам пороков и добродетелей эволюционирует крайне медленно… Иной раз думается, что не трогающие ни ум, ни сердце призывы к внутреннему переустройству ничего, кроме вреда, не приносят, а лишь усиливают врожденную тягу человека ко лжи и лицемерию.
      При жизни далеко не каждому из нас дано духовно перевоплотиться, обрести младенческие чистоту, свежесть и обаяние святости. Не каждому дано, а еще меньше отыщется людей, возжелавших совершить работу души по возвращению к истокам".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Судьба – она капризна, ее прихоти, иной раз, как укусы разъяренной необходимости, повелевают, несмотря ни на что, искать справедливость, хотя бы во имя грядущего самооправдания. Что чувства сильные покинут нас в свой срок – теоретически известно и школьнику, но мы не можем знать, как сильно будут убывать наши ум и силы к старости, чтобы не дорожить возможностью попытаться проверить себя.
      "Поиск справедливости, – говорит Зяма, – чреват". Давненько он к нам не забегал. На днях Муля видел Зяму в альпклубе. Говорит, что
      Толян вроде как оправился.
      Как Хаки и говорил, отезал голову зяминому отцу брат Толяна.
      Неделю спустя Валера объявился и рассказал, как все произошло.
      Поместили его в спецдурдом в Алексеевке. Дурдом этот охраняется дубаками, больничные палаты в обычном понимании представляют из себя клетки. Курить, распивать чаи запрещено. В изобилии только сульфазин с галоперидолом. Теоретически шизикам-убийцам из Алексеевки выход на волю заказан. Бывали редкие случаи, когда хлопотами родственников убивцы через карантинный дурдом, по суду выходили из Алексеевки.
      До декабря 1979-го Валера изводил Зяму приходами, но так или иначе, Толян брата любил. Зяблик рассказывал нашим женщинам о том, как с братом думает над открытием четвертого измерения. Не только за ум и артистичность любил народ Толика. Зяма – не злой. Это удобно всем, с кем он сталкивается, но, по-моему, самому Толяну незлобивость сильно вредит.
      Собрался уходить из института Ерема. Не спроста его и Шкрета не позвал я на свадьбу. Общение с ним я сократил до минимума, охладел к нему и Хаки. Сашу Шкрета неизвестно почему я недолюбливаю.
      Диссертация у Саяна Ташенева готова, ее тема – выбор решения в условиях неопределенности исходной информации. На секциях Ученого
      Совета с неочевидностью выбора в условиях неопределенности исходной информации Чокин советует разбираться методом Монте Карло. Я не знаю в чем суть способа Монте Карло, но раз метод носит название столицы игорного бизнеса, то можно понять, что речь идет о выборе решения методом "на кого бог пошлет".
      К чему тупо перебирать варианты, если конца испытанию судьбы нет и не предвидится? Не проще ли довериться выбору случая?
      Саян большой любитель преферанса. Играет на ВЦ с Патисоном,
      Асхатом Шигаевым и другими институтскими картежниками. Чокин знает его отца с тридцатых годов, что из себя представляет сын Ташенева,
      Шафику Чокиновичу удобно узнавать со слов завлаба Лойтера. Эммануилу
      Эфраимовичу директор наш доверяет. Напрасно доверяет. Лойтер умарик непростой и продолжает экспонировать Чокину дрозда Ережепова.
      Саян всегда ухожен. В глазах ирония, бывает вспыльчив. Фанарин сказал про него: "Из панов пан – это пан, из хамов пан – хам. В
      Саяне видна порода".
      Завлабораторией защиты атмосферы Виктор Хрымов когда-то был заместителем Чокина. У него тоже известный отец. Не настолько известный, как у Саяна, но его приглашают на встречи с пионерами, показывают по телевизору. Сын его однако хам из хамов, неопрятный, ходит в неглаженных брюках и пыльных мокасах.
      Я давно привык здороваться с людьми, которых не ставлю ни в грош и рассказываю маме и о тех институтских сотрудниках, с кем у меня отношения на ножах. Матушка предостерегает: "Ни с кем не ругайся.
      Если хочешь победить врага, пускай на него сатиру и юмор, потом немного пилосопии, и сразу же уходи".
      "Впрочем, среди уничижительных замечаний патера о Касталии случались и такие, с которыми Иозеф вынужден бывал отчасти соглашаться, и в одном пункте он за время пребывания в
      Мариафельде основательно переучился. Дело касалось отношения касталийской духовности к мировой истории, того, что патер называл "полным отсутствием чувства истории".
      – Вы, математики и умельцы Игры, говаривал он, – создали себе какую-то дистиллированную мировую историю, состоящую только из духовной истории и истории культуры, у вашей истории нет крови и нет действительности; вы все до тонкости знаете об упадке латинского синтаксиса во втором и третьем веке и понятия не имеете об
      Александре, Цезаре или об Иисусе Христе. Вы обращаетесь с мировой историей как математик с математикой, где есть только законы и формулы, но нет действительности, нет ни добра, ни зла, нет времени, нет ни "вчера", ни "завтра", а есть вечное, плоское математическое настоящее.
      – Но как заниматься историей, если не вносить в нее порядок? – спрашивал Иозеф.
      – Конечно, в историю надо вносить порядок, – бушевал Иаков. -
      Каждая наука – это, в числе прочего, упорядочение, упрощение, переваривание неудобоваримого для ума. Мы полагаем, что обнаружили в истории какие-то законы, и стараемся учитывать их при познании исторической правды. Так же, например, и анатом не ждет, расчленяя тело, каких-то сюрпризов, а находит в существовании под эпидермисом мира органов, мышц, связок и костей подтверждение заранее известной ему схемы. Но если анатом видит только свою схему и пренебрегает при этом неповторимой, индивидуальной реальностью своего объекта, тогда он касталиец, умелец Игры, и применяет математику к неподходящему объекту. По мне тот, кто созерцает историю, пускай делает это с трогательнейшей детской верой в упорядочивающую силу нашего ума и наших методов, но пусть он, кроме того, уважает непонятную правду, реальность, неповторимость происходящего. Заниматься историей, дорогой мой, – это не забава и не безответственная игра. Заниматься историей уже означает, что стремишься тем самым к чему-то невозможному и все-таки необходимому и крайне важному. Заниматься историей – значит погружаться в хаос и все же сохранять веру в порядок, в смысл. Это очень серьезная задача, молодой человек, и, быть может, трагическая".
      Герман Гессе. "Игра в бисер". Роман.
      Каспаков второй день не выходит на работу и через каждые полчаса звонит в лабораторию. Того к телефону позови, другого. Никто не поймет, чего хочет завлаб. Вполне возможно, скучает по сотрудникам, беспокоится за нас, несмышленнышей, и звонит как заведенный.
      – Гудит на уровне. – усмехнулся Хаки. – Рано он встал на предпраздничную вахту.
      22 февраля, пятница. После обеда женщины поздравляют мужиков.
      Мама и я с утра поехали к отцу. Папу парализовало с обеих сторон, потеряна речь. Вчера его консультировал профессор Фаризов. Сказал, что кризис скоро закончится. Раствором марганцовки помог Валере прополоскать рот. Хорошо бы и побрить. Папа жестами протестует: устал, потом.
      В коридоре мамина знакомая, артистка Рабига беседует с опрятной старушкой. Мама подсела к ним, перебила Рабигу и перевела внимание на себя. Ждал ее полчаса.
      – Сколько можно трепаться со старухой? – сказал я.
      – Ол жай старуха имес. – Матушка торопливо засунула клочок бумажки с записанным телефоном в кошелек. – Она мать министра здравоохранения. Я попросила поговорить ее с сыном насчет твоего отца.
      – Что это даст?
      – Даст, даст. Внимание министра много чего даст. Пошли к Альмире, я ей обещала зайти.
      Жена Есентугелова просила матушку зайти из-за сегодняшних
      "Известий". В газете напечатан окончательный список кандидатов на
      Ленинскую премию по литературе и искусству. В третий тур вместе с дядей Аблаем вышли Егор Исаев и Нодар Думбадзе.
      – Думбадзе я не читал, но человек он известный. Что до Исаева, то про него ничего не слышал. Думаю, шансы у дяди Аблая есть. – сказал я.
      "Зимой 80-го, перед праздником Советской Армии мы с матушкой зашли к Есентугеловым. Дяди Аблая дома не было. Тетя Альмира спросила: "Читали сегодняшние "Известия"? Как оказалось, в газете вышел список кандидатов на Ленинскую премию. По литературе первый тур прошли Думбадзе, Исаев, Есентугелов…Казахи получили, как оказалось впоследствии, последнюю возможность вослед за Ауэзовым получить еще одного лауреата главной премии страны. Все было опять превосходно, если бы не…
      Подробностей сегодня открылось немало. Не приводя и малой их части, как и положено ожидать, можно отметить, что главными действующими лицами выступили опять же А. и его единомышленники.
      В Комитет по Ленинским и Государственным премиям не замедлило прибыть письмо группы товарищей из Казахстана. Армяне, грузины и прочие нацмены в те времена как поступали? Они закатывали глаза до небес, упражняясь в красноречии, силой усаживали за насыщенные столы людей, от которых как-то зависело продвижение наверх земляка.
      В ход шли подарки, уговоры, звонки влиятельных в обществе людей, обращения в руководство республики, в ЦК КПСС.
      …Отдельные представители казахского народа завзято смешные люди. В комитете по премиям читали письмо и, переглядываясь, разводили руками. Во дают! И как заворачивали! Под лозунгом исторической – ни больше, ни меньше – справедливости, во благо литеретары.
      Все могло решить вмешательство Кунаева. Только один звонок в
      Москву. Кому угодно. Заведующему отделом культуры ЦК КПСС Шауро,
      Брежневу, Маркову… Кому – не важно. Имел последствия только сам факт звонка Димаша Ахмедовича. И премия была бы в Казахстане.
      …Что заставило Кунаева удержаться от звонка – до сих пор неизвестно. Наверняка он имел с кем-то из местных разговор. Логика начавшейся шумихи, последовательность эпизодов вокруг выдвижения книги Есентугелова обязательным образом обращала его за чужими мнениями, советами, как в самом ЦК, так и вовне его. Но советы советами, а решать надлежало ему одному, принимать, как положено первому коммунисту республики, все на себя. Послать всех к дьяволу и позвонить и, положив трубку, просто цыкнуть на интриганов и все. Но
      Кунаев так и не снял трубку вертушки и не набрал три, на то время, заветные цифры.
      На комитете Георгий Марков по существу цитировал письмо западников, говоря, что роман малознаком читателю. Как по заказу и
      Расул Гамзатов сказал, что книгу вообще не читал. Остальные молчали.
      Один Чингиз Айтматов поддержал Есентугелова. Габит Мусрепов, член комитета от Казахстана, на всех трех заседаниях отсутствовал.
      Премию получили Думбадзе и Исаев…
      Как дядя Аблай перенес кампанию с премией не знаю. Даже сейчас
      – сколько уже лет прошло – представлять, домысливать без него – занятие беспредметное. Кому-то судьбой наказано и через это пройти.
      Судьба подлинного писателя всегда трагедия. Сомнения, постоянная борьба с амим собой на самом краю. И нет в том никакого утешения, что это необходимая, обязательная плата за некую тайну, коей небо наделяет творца".
      Бектас Ахметов. "Это было недавно…". Из книги
      "Сокровенное. Аблай Есентугелов. Мысли. Изречения.
      Воспоминания". 2001 г.
      Тетя Альмира промолчала.
      Дабы уважить кандидата на премию надо напомнить и о весомости самой премии.
      – Ленинская премия почетней Нобелевской. – подпустил я леща.
      – Да, – охотно согласилась тетя Альмира. – Ты парень начитанный, знающий.
      – Все равно, – вмешалась мама, – Аблаю надо сходить к Кунаеву.
      Будет звонок от Кунаева в Москву, будет и премия.
      – Кунаеву неудобно звонить в Комитет по премиям.- сказала тетя
      Альмира.
      – Если Кунаеву неудобно, пусть Владимиров позвонит.
      Тетя Альмира рассказала, что в Комитет по Ленинским и
      Государственным премиям поступила телега от группы казахских писателей. Земляки просят председателя Комитета Маркова снять с голосования книгу дяди Аблая.
      Женщины обреченно повздыхали и накоротке посплетничали о завистниках.
      – У казахов так делать не принято, – сказала тетя Альмира.
      Подписанты телеги все до единого казахи. Если так у казахов не принято, то почему они так делают? Умора. Чуть что, у нас так не принято. Прежде чем утверждать что-либо из подобного, показали б хотя бы одного, кто поступает наоборот.
      …У меня еще есть адреса
      Женщины накрыли стол. Мы рассаживались, когда Ушка взяла меня за локоть: "Пошли в коридор".
      – Жаркен попух. – сказала Ушанова.
      – В рыгаловку попал?
      – Тебе бы только смеяться. – Таня дернула меня за рукав. – Слушай.
      – Слушаю.
      – Утром он пьяный позвонил в бухгалтерию.
      – Что тут такого?
      – Говорю тебе, слушай! Трубку взяла главбухша и он ей начал трындеть… Вроде того, ты почему мне зарплату переплачиваешь?
      – Радоваться надо.
      – Погоди… Она ему говорит: Я, мол, когда Чокин вернется из
      Москвы, расскажу ему, что пьяный парторг мешает ей работать.
      – Лай собак из подворотни!
      – Не говори. Какая -то бухгалтерша… Но не в этом дело.- Ушка снова дернула меня за рукав. – Ты меня слушаешь?
      – Слушаю, – я оглянулся на дверь в комнату. – За стол зовут.
      – Успеешь. Эта главбухша работает в институте без году неделя.
      Просто так она бы не поволокла на парторга. Это раз. Жаркен перепугался. Звонил три раза мне, просил срочно прийти к нему. Это два.
      – Раз просил, иди.
      – Я не могу.
      – Это ты брось! – строго сказал я. – Ты его обсирантка. Должна пойти к нему домой для науки!
      – Иди в баню! Я с тобой серьезно, а ты… Потом ты тоже его обсирант.
      – Ты мне льстишь, если думаешь, что я способен заменить тебя.
      – Вредина ты!
      – Таня, как я пойду? Я ему осточертел. Звал он тебя, а тут я нарисуюсь.
      – Мне неудобно.
      – Не бойся. Пьяный он безопасный. Потом и жена с работы придет.
      Так что иди.
      – Бека, прошу… Сходи.
      – Мне тоже не в жилу.
      – Хочешь, я с тобой Рафаэля отправлю?
      – С ним бы я пошел.
      Руфа пробовал уклониться, но когда Ушка напомнила ему, что он профорг, руководитель группы сельской энергетики стал молча одеваться.
      – В чем дело? – спросил Руфа.
      – Каспаков датый звонил несколько раз главбуху. Та пригрозила рассказать Чокину, что парторг бухарь.
      – Ну и что?
      – Жаркен перетрухал.
      – Ну и дурак.
      – По-твоему, что он должен делать?
      – Не надо ничего делать. Послать ее куда подальше, а если Чокин спросит, сказать: не пил и все.
      Как я и предполагал, Каспаков не очень-то и ждал нас. Особенно касалось это Руфы.
      – Я просил Таню прийти.
      – Не может она.
      Он улегся в кровать.
      – Что с вами? – прикинулся Руфа.
      – Болею, – простонал Жаркен Каспакович.
      – Врача надо вызвать.
      – Какого врача! – проворчал завлаб. – Выпью стакан водки и лежу.
      – А-а… – понимающе протянул Руфа. – Тогда конечно. Мы пойдем?
      – Идите, – пробурчал Каспаков и повернулся на другой бок.. – Кто вас просил приходить?
      … Таня Ушанова вышла в коридор.
      – Как он?
      – Испереживался. Ждал тебя, а тут мы с Руфой…
      – Сильно пьяный?
      – Не столько пьяный, сколько перепуганный.
      – Конечно, – Ушка и сама встревожена. – Сходила я к главбухше…
      – Не надо было этого…
      – Слушай дальше, – перебила меня Таня. – Она сказала, не уговаривайте. Еще она говорит, что директору обязательно доложит. Но это пол-беды.
      – Что еще?
      – Я была у Зухры. Она мне и рассказала, с чего это главбухша полезла не в свое дело.
      – Та-ак.
      – Ахмеров зашевелился… Он то и науськал главбухшу. Сам он собирается до возвращения Чокина из командировки поставить на партбюро вопрос о пьянстве в рабочее время парторга.
      – Вот оно как! Темир, что, Чокина не боится?
      – Боится не боится, но Чокин будет поставлен перед фактом.
      – Руфа говорит, что Жаркену надо просто в понедельник выйти на работу и вести себя как ни в чем ни бывало.
      – Хорошо, конечно… Но думаю, теперь Темир и главбухша ни за что не отступятся.
      – Из резерва на руководство Жаркена выкинут. Плохо.
      – Надо что-то делать.
      – Ты интересная. Что мы можем?
      – Ты что? – Ушка сверлила меня синими глазами. – Бросишь его?
      – Брошу, не брошу, какое это теперь имеет значение? Кто я такой?
      И ты кто такая?
      – Дело не в том, что мы с тобой ничего не можем сделать, – медленно проговорила Ушанова.- Нельзя человека бросать, когда ему плохо.
      "Он заслужил это, – подумал я. – Ушанова идеализирует Каспакова не только как аспирантка. Жалостливая она".
      Конфетки-бараночки,
      Словно лебеди-саночки…
      В субботу весь день падал снег. Из дома я не выходил. Шеф съездил к Джону и Ситке. Вечером пришел Большой. Тесть Эдьки позвал к себе отметить праздник. Втроем, Света (жена Эдьки), Большой и Шеф пошли в гости.
      В Лейк-Плесиде наши хоккеисты в решающем матче проиграли сборной
      США. Американская команда набрана наспех перед Олимпиадой, из студентов. Как могло произойти, что победоносно наигранный состав не смог справиться с самодеятельными пацанами?
      Утром разбудил Шеф.
      – Пойдем ко мне.
      В запылившееся окно детской било Солнце. На улице таял вчерашний снег. Шеф лежал на топчане, обхватив затылок руками. На полу, среди вчерашних газет стояла, укупоренная пластмассовой крышкой, литровая банка с темной жидкостью.
      – Я принес смородиновое вино. Попробуй.
      – Откуда вино?
      – Юра, тесть Большого дал.
      Я сделал несколько глотков.
      – Хорошее вино.
      – Вино высшее.
      – Позавчера с матушкой были у Валеры, – я поставил банку на пол.
      – Плохой он… Парализован почти полностью. Еще у него…
      – Не рассказывай. – Шеф потемнел лицом..
      Надо о чем-то говорить и я рассказал ему о Каспакове.
      – Ты зря смеешься над Жаркеном. – сказал Шеф. – Он правильно очкует. – Он потянулся за банкой. – А ты сам что?
      – Сам что? – переспросил я и ответил. – Ничего. Думаю добивать дисер.
      – Все же решил защищаться?
      – Надо.
      – Э-э… – Он отпил вино, причмокнул языком. – Самый цимес.
      Детскую Шеф называет пеналом. Всего-то размещались в комнате книжный шкаф с топчаном и пара стульев. У топчана разболтались крепежные болты. При каждом повороте набок Шефа лежак со звуком стукается о стену. Сейчас брат лежал, глядя перед собой с мечтательными глазами.
      Шеф вновь обхватил затылок руками.
      – Эх, какие у меня кенты! Таких кентов, как Коротя и Мурка, ни у кого нет…
      – Да…
      – Вчера съездил в больницу. Джон хороший. А Ситка… Ситка меня рассмешил. Опять целовал руки Людмиле Павловне.
      – Нуртасей, ты… Не могу я к Джону ходить.
      – А тебе и не надо к нему ходить. – сказал, потягиваясь, Шеф. -
      Джона с Ситкой я взял на себя. Подай-ка мне сигарету. – Он сделал две затяжки. – Только будь осторожен. Ты давно уже большой, но все равно будь осторожен.
      – Это ты будь осторожен. Ходишь и не смотришь себе под ноги.
      – Это я то не смотрю себе под ноги? – засмеялся он. – Э-э, дорогой… Я все кругом секу. Со мной никогда ничего не случится. Я за тебя боюсь.
      – Что за меня бояться? Из дома почти не выхожу.
      – Мы с тобой остались вдвоем.
      Что он говорит? Шеф и я остались вдвоем? А как же Ситка, Джон,
      Доктор? Нурлаха?
      Словно отвечая на мое немое удивление, Шеф растер сигарету о дно пепельницы, вновь откинулся на подушку и сказал:
      – Доктор говнит на каждом шагу. Лажает нас… Связался с этой коровой…
      – Ты его давно видел?
      – Неделю назад. Он приезжал с Надькой к Меченому. – Шеф прокашлялся. – Работает сторожем на эмвэдэвских дачах.
      – Он знает, что папа болеет?
      – Наверно знает. – Глаза у Шефа сузились. – Бисембаев п… ему дал.
      – Какой Бисембаев?
      – Ты его не знаешь. Мурик Бисембаев, щипач есть один.
      – Знаю я его.
      – Знаешь? – Шеф исподлобья взглянул на меня. – Откуда?
      – Видел, как он у "Кооператора" лет десять назад ошивался.
      – Точно он. – Шеф еще больше помрачнел. – Мне Меченый рассказал… Доктор побуцкал Надьку, а Бисембаев вступился за нее и дал ему п…
      Я молчал.
      – Доктор говно, но он мой брат. Вот я и отп…л Бисембаева. Так отп…л, что он надолго запомнит.
      – Что делает Бисембаев у Меченого?
      – Живет. Месяц назад откинулся, квартиру матери менты забрали себе.
      Бисембаев живет у Меченого? Что-то екнуло во мне, проняло изнутри холодом. Бисембаев опасен, ох, как опасен. Я вспомнил сцену на скамейке у памятника генералу Панфилову. Он коварный. Бисембаев – зверек. Сказать Шефу? Но как оформить предчувствие в слова?
      Я промолчал
      – За брата я п…л и напропалую буду п…ть этого Бисембаева. -
      Сказал он и оторвал голову от подушки. – Ты слышишь?
      – Нет. А что?
      – Кажется, Колобок зовет.
      – Послышалось тебе. Спит матушка.
      – Я тебя прошу… Ты когда поддашь, то запираешься на ключ, открываешь окно. Колобок понтуется… Боится, что простудишься.
      Пожалуйста, не открывай окно.
      – Хорошо.
      – Ладно. – Шеф поднял с пола газеты. – Иди к себе. Я почитаю.
      Сверхмаленькие люди не столь порочны, сколь дальнозорки. Я не предполагал насколько Шастри честолюбив. Сегодня он ждал меня с новостями.
      – С утра вызывал Ахмеров… – переминался шалунишка.- Сказал, что
      Каспаков п…й накрылся.
      – В каком смысле?