Папа заключил договор на перевод романа Шолом-Алейхема
      "Блуждающие звезды". Книжка средней толщины, да и романы переводить отцу не впервой. Папа думал уложиться к назначенному в договоре сроку. Если не отвлекаться, то поспеть можно спокойно. Аванс получен и должно сложиться так, как это и было в случае с "Порт-Артуром"
      Степанова, который отец, невзирая на большую толщину двух томов сдал в издательство без опоздания.
      Папа напоминал: "Для работы мне нужен покой". При этом сокрушенно добавлял:
      – Каторжный труд.
      Каторжный труд? Мне казалось, что папа немного играет. Какой же это каторжный труд? Сиди себе как вкопанный и строчи напропалую.
      Лениться не надо – вот и все.
      В промежутке между "Судьбой барабанщика" и "Порт-Артуром" отец выдал длинную очередь переводов Чехова, Бальзака, Джека Лондона,
      Ролана, Толстого. Перевод чеховской "Лошадиной фамилии" заметили. В литературных кругах о папе заговорили. За полноценного литератора его не держали, но считаться – считались. Отец и сам понимал реальный смысл и содержание положения переводчика чужих мыслей. Он говорил: "Вот, например, Р. Он писатель. А кто я? Обыкновенный переводчик". В то же время себя он не ставил ниже тех, кто сочинял собственные книжки. Отец артистично рассказывал о незатейливых, пустых вещах. Его острую наблюдательность подмечали друзья-писатели, но никто из них не подбивал отца заняться сочинительством.
      Способности словесника лучше всего проявлялись у отца в застольных речах. Когда он брал слово, то в предвкушении уморительного поворота, гости накоротке перебрасывались: "Сейчас
      Абекен выдаст… Да уж…". А вот когда очередь держать речь доходила до мамы, за столом воцарялась напряженная тишина. Со стороны могло показаться, будто собравшиеся старались не пропустить каждое слово мамы, потому как наперед знали: жена Абдрашита выстраивает пожелания не, на утомивших всех сравнениях и поговорках, а полагаясь только на воспосланные слова, какие – она всегда это знала наверняка – придут к ней сами собой без опоздания.
      В эти минуты мама, не допуская, чем грешила в перепалках, ни капли бытового цинизма, скорее, произносила не тост, а размышляла вслух.
      Она была высокого мнения о своих способностях наставлять, убеждать, вдохновлять. Ее самонадеянность смешила. Однако мало кто из посторонних находил ее суждения, даже уснащенные дичайшими предположениями и домыслами, глупыми или недостойными внимания.
      Ее главный тезис: "Без рубля в кармане человек никому не нужен".
      Так это на самом деле или нет, но с мамой соглашались многие взрослые. Еще по матушке получалось, будто деньги на то и существуют, чтобы их не трогали. Не меньшее почтеиие вызывало у нее и золото, какое она все же принимала неким, хоть и надежным, но все же временным заменителем рубля.
      О покупках в ювелирном магазине мама никому не докладывала. Об очередных приобретениях становилось известно отцу, только когда родители отправлялись в гости. Мама без предупреждения вынимала из серванта свежий перстенек с александритом или опалом, и нанизывала на свободный палец.
      Папа морщился.
      Однажды, когда он увидел на безымянном пальце мамы колечко с бриллиантом в два карата его прорвало.
      – Это мещанство! – простонал отец.
      – Мещанство? – невозмутимо отозвалась мама. – Болаберсин мещанство.
      Мещанством маму не запугать. Подумаешь.
      Папа перешел на шепот.
      – Сейчас же сними…
      – Неге?
      – Посмотри на Зауреш Омарову! Зауреш носит только обручальное кольцо.
      – Зауреш золото не положено! – обрубила матушка и пояснила -
      Зауреш министр. Я – домохозяйка. Мне можно все!
      …Привезли венгерский столовый гарнитур и мы наблюдали за сборкой серванта и горки. Мастер вкручивал шурупы и говорил, что нам крупно повезло: ореховое дерево, работа ручная, такие гарнитуры делают только на заказ. Мама согласно кивала. Мебель она перекупила у жены Председателя Карагандинского Облисполкома – по иному гарнитур ей бы не заполучить.
      Отец молча слушал разговор мастера с мамой и несколько раз взглянул на меня. В очередной раз, бросив на меня взгляд, вывел за руку в коридор.
      – Я давно хотел тебя предупредить…- Папа закрыл дверь в столовую.- Твоя мать…Ничего не поделаешь…Она такая… Ты же…
      Ты должен запомнить раз и навсегда.
      – Что, папа?
      – Что…- Отец оглянулся на дверь в столовую – Запомни, мебель – это дрова. Ты понял меня?
      – Пап, да знаю я…
      – Хорошо, если знаешь…- Отец внимательно смотрел на меня. – А то… Иначе… – Он помедлил и решительно закончил. – Иначе ты человеком не станешь.
      Станем ли мы людьми важно для отца, для мамы существенней добъются ли ее дети положения. "Катарга киру керег". – ставила она перед нами установку на жизнь. "Катарга киру керег". – это чтобы с тобой считались, уважали, а еще лучше, заискивали.
      Про мебель папа мог и не говорить. Мебель даже не дрова. Я хорошо запомнил фильм "Шумный день" с Круглым и Табаковым. Табаков шашкой рубил мебель, но до конца не изрубил. А зря. Если бы до конца изрубил, тогда Толмачева точно бы ахнулась. Папа неспроста приводил в пример Зауреш Омарову. И мама была права. Женищине-министру не полагается сверкать золотыми украшениями. Если что и полагалось на то время Омаровой, так это вникать в нужды рядовых людей. На то она и министр социального обеспечения.
      В Союзе писателей работала вахтершей старушка Савельевна. Папа иногда присаживался за вахтенный столик поболтать со старушкой. В одну из бесед Савельевна поделилась: сын попал под машину, остался без ног. Отец спросил: "Чем я могу помочь?". Вахтерша ответила, что сына крепко бы выручил "Запорожец" с ручным управлением.
      – Пишите заявление. – сказал папа. – Инвалиду обязаны выделить машину.
      – Писала уже, куда только не ходила…- Савельевна вздохнула. -
      Не выделяют. "Запорожцы" с ручным управлением дают только инвалидам войны.
      Отец подумал о министре социального обеспечения. Знал он ее по работе в Совмине. Омарова поможет. Папа составил заявление, в конце которого написал "прошу выделить автомашину в порядке исключения".
      Зауреш Омарова без всяких яких выделила "Запорожец".
      "В порядке исключения". Так всегда папа заканчивал просьбы к начальству. Готовил он прошения не один день. Сначала наводил справки: "Этот парень какой? Можно ли с ним договориться?". Затем подключал авторитетного писателя: "Позвони. Представь как подобает".
      Если просьба касалась его самого, то папа начинал прошение со слов: "Я, Ахметов Абдрашит немало сделал для укрепления дружбы братских литератур: перевел произведения А.Чехова, Г Сенкевича.
      А.Степанова, А.Гайдара, О.Бальзака, Л.Толстого, А. Корнейчука,
      Н.Веретенникова…".
      Первым авторитетом из писателей для него был литератор Г.М. Их отношения не назовешь равноправными. Гордый и вспыльчивый отец однако охотно и почитал за честь выполнять просьбы и поручения Г.М.
      Папа восторгался Г.М., его умом, осанкой и говорил, что именно таким вельможным и должен быть настоящий писатель.
      Г.М. я видел несколько раз. Первый раз было это, когда папа,
      Ситка и я поехали в пригородный колхоз за согымом. С нами был мужчина лет сорока пяти. "Кто это?". – спросил я.
      – Тесть Г.М.- сказал папа.
      Мясо мы привезли. В квартире Г.М. на третьем этаже на кухне сидели незнакомые женщины. С ними мама. Им предстояло делить лошадь.
      Папа прошел в зал и с кем-то там разговаривал. Минут через пять из глубины коридора возник надменного выражения лица мужичок лет
      50-60-ти. Его я узнал: дома у нас были фотографии, где Г.М. снят вместе с отцом.
      Г.М. мимо меня прошел в зал. Что там папа про него наплел? Ничего такого в Г.М., чтобы можно было перед ним трепетать, я не нашел.
      А вот жена его молодая – это да.
      Среди зимы она забежала к маме на чашку чая. Мама и жена Г.М. – звали ее Рая – вместо чая пили коньяк. Ситка лазил по квартире в трусах и зашел в столовую забрать штаны. Рая спросила: "Что-то ищешь?".
      Ситка сказал: "Штаны. Вы на них сидите". Рая засмеялась и протянула Ситке брюки: "Не беспокойся. Руки у меня чистые". Мама подкладывала жене Г.М. на тарелку и молчала. Рая хохотала, бегала в коридор кому-то звонить и сообщала: "Я в гостях у Шаку-апай. Как, вы разве не знаете Шаку-апай? Как это можно не знать Шаку-апай?".
      Папа наконец взялся за Шолом-Алейхема.
      "Блуждающие звезды" кроме отца никто из нас не читал. Но очень скоро во многих подробностях мы знали, о чем роман.
      Папа заходил на кухню и дурашливо спрашивал:
      – Кайда кетти Гоцмах?
      Ему в тон протяжным голосом вторила матушка:
      – Кайдан кельдин Гоцмах?
      Ни к одному из своих переводов отец не приобщал нас так активно, как к "Блуждающим звездам".
      Папа работал над романом и время от времени не забывал просветить домашних, в каком месте вновь объявился неуловимый Гоцмах.
      Возбуждение отца передавалось нам, по квартире летали папешуи с мамалыгой, мы веселились и кричали: "Мазлтов! Как там Беня
      Рафалович? А что бедная Рейзл? Утешилась? Когда наконец угомонится
      Гоцмах?".
      Переводил дух папа за картами.
      …Отец собрался за минуту. Мама копошилась, папа не выдержал:
      "Скоро ты?".
      Мама отмахнулась.
      – Иди. Я догоню.
      Папа проворчал:
      – Даже свиньи парами ходят.
      В бежевом макинтоше и коричневой велюровой шляпе, собрав руки за спиной, папа неторопливо шел по улице. Сквозь темные очки он посматривал по сторонам и не оглядывался назад. Тяжело дыша, за ним шкандыбала матушка.
      В квартире стало тесней. На постой с женой расположился молодой писатель Сатыбалды. Им отвели детскую, братья перешли в столовую.
      Писатель приходился сыном школьному учителю отца. Жена его работала. Где? Не важно. Важно то, что она была привлекательной женой талантливого литератора.
      Жена писателя много говорила об истреблении в 30-х годах казахов.
      Я спросил:
      – За что расстреляли Сакена Сейфуллина?
      – Расстреляли, потому что они нам завидовали. – сказала жена писателя.
      – Кто нам завидовал?
      – Русские.
      Зависть русских к казахам для меня новость. Что в нас такого, чтобы нам завидовали русские? Жена писателя настаивала на том, что они завидуют нам, потому что завидуют. Завидуют из зависти. Как у
      Портоса в "Трех мушкетерах": "Дерусь, потому что дерусь. И не нахожу более достойной причины".
      Мама нахваливала Сатыбалды: "Талант, талант…". Она представала непоследовательной. Для музыканта или композитора талант она считала необязательным, а литератор без дарования по ее словам не мог получиться.
      Я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем. Я смутно что понимал про талант, но соображал так, что для писателя быть талантливым не просто мало – ничтожно мало.
      В этом соображении укреплял меня Шеф. Мама продолжала твердить:
      "Талант – это все!".
      Шеф заводился и выходил из себя.
      – Что все? Талант – это фуфло!
      Мама отрицательно вертела головой.
      – Фуфло имес. Сен цумбийсын.
      Почему я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем?
      Тогда я придавал большое значение мелочам и по ним чувствовал, что Сатыбалды ехидствует над моими братьями. Потом мне казалось, что жил он у нас, как бы делая великое одолжение. Есть порода людей, черпающих самовозвышающий торч в чужих несчастьях. Сатыбалды особь из этой породы.
      Удивляло меня и то, что, оказывается следил он и за мной.
      Сатыбалды застукал меня с сигаретой и давай стращать: "Я ведь могу и отцу твоему рассказать. Хочешь?". Я молил его: "Не надо…Я больше не буду". Он ощерился довольной улыбкой. Сатыбалды все равно – курю я или нет, – но он совершенно искренне находил запугивание смешным занятием.
      Его невзлюбил Шеф и пару раз он порывался отбуцкать писателя.
      Доктор относился к нему крайне безответственно – как к мужу красивой жены. Джон определился с ним точнее всех, сказав: "Сатыбалды – зверек".
      Я уходил из детской ночевать то в спальню к родителям, то к братьям в столовую. Жена писателя не отпускала меня: "Пожалуйста, не уходи".
      Фонари на улице горели до утра. Моя кровать перпендикулярно примыкала к кровати писательской пары. И если слегка повернуть голову вправо, то можно было видеть соседей по комнате.
      Я притворялся спящим и ждал. Ждал долго. Ничего не происходило.
      Они только и делали, что разговаривали. Говорил все время писатель:
      "Потерпи… Скоро у нас будет все… Деньги, почет, слава, квартира…".
      И так каждую ночь: "Деньги, почет, слава, квартира".
      По утрам я приходил в столовую. Джон поднимался с постели: "Ну что там?".
      Нараспев я отвечал:
      – Все то же самое. Деньги, почет, слава, квартира.
      Из-за нашего постояльца писатели из аулов (а других тогда почти и не было) представали предо мной одинаково похожими на мамин талант.
      И если на глаза попадалась книжка казахского автора, то казалось, что едва я открою обложку, меня тотчас же настигнет очередной талант и будет неотвратимо бить по мозгам:
      "Деньги, почет, слава, квартира!".
      В начале 62-го мама поехала за Ситкой Чарли. Вернулся брат из
      Ленинграда по прежнему разговорчивым. Может так бывает после длительного стационара? Понял, что лечение прошло в пустую, как только услышал от Ситки ключевое слово "Сталинград".
      – Мама, что сказали врачи? – спросил я. – Ситка вылечился?
      – Вылечился.
      – Тогда почему он снова болтает про Сталинград?
      – Пройдет.
      Не прошло. Сталинград продолжал пылать огненными руинами внутри
      Ситки Чарли. Брату не суждено было пробиться из осажденного города к спешащей на помощь группировке Манштейна. И это еще не все.
      Прибавилась новая напасть.
      Дикий Запад.
      Ситка раскачивался и, глядя перед собой, разделяя слова по слогам, напевал:
      – На Аме-ри-кан-ский Ди-кий За-пад, вэй!
      Его захватили страхи и про Сарыджаз с Канайкой. Сарыджаз и
      Канайка психолечебницы для хроников под Кзыл-Ордой. Ими, говорил
      Ситка, врачи запугивают непослушных больных.
      В отместку за Дикий Запад Джон и я дразнили Ситку своей песней:
      Сарыджаз – Канайка!
      Кызыл-Орда!
      Там банда негров
      Лупцует льва!
      Джон обалденно бацал твист. Ситка улыбался: "Ангел ада". Доктор просил: "Сбацай нормальную вещь".
      Джон выходил на середину столовой и требовательно щелкал пальцами: "Дайте румбу".
      Румбу танцевал Джон так же, как и играл в футбол. В его движениях было много неправильного, обычно так румбу не танцуют. Смотреть можно, но пляске отчаянно не хватало огня и было в ней что-то такое, чего мы не понимали и от чего всем нам почему-то становилось неловко.
      Грозился Ситка отвезти нас в Америку.
      – Скоро, очень скоро мы все поедем в Америку.
      Ситка обещал вывезти в Америку не только родню и близких Приходил за мной Лампас и брат кричал ему из кухни: "Алмас, поедешь со мной в
      Америку?".
      Я загораживал Лампаса от Ситки и уговаривал: "Завязывай".
      …После Ленинграда с диспансера на Пролетарской Ситку перевели на Сейфуллина, в настоящую психбольницу.
      Стояла середина лета. Раздетые по пояс больные бродили кругами, лежали на скамейках, в траве и на клумбе. У проходной косматый старик играл на мандолине. Медбратья, медсестры сидели на вынесенных стульях и лениво посматривали на разгуливавших больных.
      Ситка увидел родителей и меня. Он бежал к нам, блаженно оглашая двор о моем приходе:
      – Братишка пришел!
      Я давно уже не тот, что приходил к Ситке в апреле 1958 на
      Пролетарскую. Ситка подбежал и я умоляюще прошептал: " Завязывай орать". В этот момент мне казалось, будто все – санитары, сестры, нянечки – смотрят на меня. Смотрят и чувствуют, что творится со мной. Еще мне казалось, что они не только чувствуют, а насквозь видят, что ощущает человек, чей брат нисколечки не стыдится пребывания в психбольнице.
      Любопытство санитаров усугубляли больные. Они подходили к Ситке и просили: "Дай что-нибудь покушать". "Они не голодные, – думал я, – болезнь заставляет их попрошайничать". О том, что без нас этим может заниматься и наш Ситка. я не подумал.
      Ситка жаловался на порядки в больнице: "По утрам спать не дают, замучили с уборкой палат…". Я просил Ситку: "Потише. Услышат".
      Ситка Чарли, не снижая громкости, продолжал ябедничать.
      Когда кончится кормежка? Хотелось побыстрее очутиться за воротами больницы.
      Перевод на Сейфуллина реально означал утрату последней надежды.
      Вслух об этом в доме никто не говорил, но и без того ощущалось, что родные смирились с неизлечимостью.
      В свою очередь сам Ситка не собирался мириться с предрешенностью битвы за Сталинград. По его словам, из котла можно было прорваться, только избавившись от невидимого стального намордника. Намордник, по его словам, полуопоясывал подбородок и скулы, заканчиваясь под ушами. Иногда он просил кого-нибудь из нас: "Пощупай под правым ухом. Чувствуешь намордник?".
      Намордник не давал брату житья и чтобы начать от него избавляться для начала надо было совершить нечто реальное, нежели обыденно жалобно скулить про лицевые оковы.
      Ситка Чарли готовил очередной прорыв из кольца и говорил Шефу:
      – Мне надо с кем-нибудь подраться.
      – Только попробуй.
      – Как ты не можешь понять, что мне во что бы то ни стало надо снять намордник.
      – Я повторяю: только попробуй.
      У кинотеатра ТЮЗ Ситка подошел к незнакомому парню. Молодой человек сидел на фонтанном заборчике и ни о каком-таком наморднике не подозревал. Ситка шваркнул его в подбородок. Парень погнался за
      Ситкой, но не догнал.
      Намордник остался на месте.
      Два дня спустя Ситка поделился планами про намордник с соседским парнем: " Мне срочно нужно кого-то ударить".
      Сосед усмехнулся:
      – Кому ты нужен?
      И тут же получил по зубам.
 
      По двору бежал Нурлаха и кричал:
      – Нуртаса порезали!
      Была весна 62-го. Нурлаха наш старший брат. Самый старший из всех братьев.
      Нурлаха рос в семье деда – отца моего папы. Впервые увидел его в
      60-м.
      Идиотская традиция определять первенца деду с бабкой сыграла с
      Нурлахой, со всеми нами злейшую шутку. Поглядеть со стороны, глупейшая ситуация: Нурлаха тянулся к нам, мы его отталкивали.
      Дядя Боря уговаривал родителей: "Примите сына", мама визжала, папа прятался от разговора в спальне. Главной причиной неприятия
      Доктор называл невоздержанность Нурлахи на язык: "Болтает что ни попадя". Наверное, так оно и есть. Родители и старшие братья не понимали Нурлаху. Засела, впрочем, и это ощущал острее всего Ситка, какая-то злая обида в Нурлахе, которая, как бы кто не старался ее пересилить, перечеркивала намерения обеих сторон к примирению и согласию.
      Да, Нурлаха иногда зло шутил. Настолько зло, что бледнел Доктор, свирепел Шеф и все же Джон и я не чувствовали в Нурлахе чего-либо такого, что могло разделять нас с родным братом. Папа в силах был поставить все на свои места. Тогда и мама бы примолкла, и братья притерпелись. Да только отец первым не желал примирения и однажды без повода накинулся на Нурлаху: "Ты во всем виноват!".
      В чем виноват Нурлаха? Его же с нами не было.
      Дед с бабкой, которым по рождению отдали на воспитание Нурлаху, жили в семье младшего брата отца Абдула. Про дядю Абдула я же упоминал. Мама немного рассказала о том, как пришлось ей в 36-м пожить в семье деверя. Пожили всего ничего, а впечатлений от дяди
      Абдула на всю жизнь.
      Мама говорила: самый невинный порок Абдула состоял в том, что он неисправимый враль. Главный – злоречивость.
      И не сказать, что Нурлаха перенял злобность родного дяди.
      Напротив, – добродушный, слова худого ни про кого не скажет. Друзья, товарищи души в нем не чаяли. Но опять же в разговорах со старшими, нет-нет да и всплывет в нем что-то из разделенного детства. И как бы в шутку уколет Нурлаха. Может он и не соображал, как важно следить за языком, даже в разговорах с родными по крови, только братья, в особенности Доктор, могли бы быть с ним и помягче.
      Словом, брат есть брат.
      В апреле 1962 -го Доктор потащил за собой Нурлаху в соседний двор пьянствовать. Перепили с шоферами и Доктор повыбивал стекла казенной
      "Волги". Шофер к утру протрезвел и заявился за Доктором во двор.
      Тридцатилетний мужик пришел с разводным ключом и послал пацана позвать Доктора. Вместо Доктора во двор выскочил Нурлаха. Вслед за ним – Ситка.
      Польза Ситки состояла в том, что он активно мешал шоферу целиком и полностью сосредоточиться на Нурлахе. Кряжистый водитель на голову выше обоих братьев с кулаками, напоминавшими оголовки дубовых киянок, не зря захватил разводной ключ. Но Нурлаха под крики Ситки пару раз пнул по руке шофера и ключ отлетел в сторону.
      Два Нурлахиных тычка в подбородок и здоровенный водитель, закатив глаза к небу, поплыл задом к бетонной урне. Третий удар Нурлахи в скулу прошел скользом и водитель застрял в урне; следующий прямой брат обрушил в лоб, после чего шофер вывалился на дорожку и с полминуты не мог встать на ноги.