"Всякое писание только тогда имеет смысл, ежели взявшийся за перо, наделен отвагой быть правдивым по отношению к себе.
      Мешает же отвергнуть привычку считаться с общественной моралью и сказать о себе все, без утайки, не взирая на приобретенную натуральность оглядываться на предрассудочность обывательских толков, старое, как мир, желание быть как все и при этом казаться лучше, чем ты есть на самом деле. И мужество, с которым автор пытается преодолеть сие лживое стремление, в общем случае, наглядно демонстрирует миру степень одаренности чувствами, что во все времена служило и служит достаточным признаком соответствия человека истинному предназначению.
      Не думаю, далеко не уверен, что мне удалось в повествовании о времени и о себе поведать обо всем значимом для меня без имеющих существенное значение умолчаний. На это, помимо инерционности, обретенных за пройденный отрезок сознательной жизни, склонностей, повлияло, думаю, понятное опасение причинить душевные неудобства людям достойным и недостойным, живым или усопшим, – все едино, – потому как влечение рассказать о крайне важном, по-настоящему занимательном для читателя, сталкивается с необходимостью раскрывать тайны, тебе не принадлежащие.
      Тем не менее, с последним соображением в какой-то мере не пришлось мириться в ряде случаев. Оправдать в данном случае может меня только абсолютная правда, беспощадность к себе. Хотя можно было бы защититься ссылкой на то, что абсолютной человеческой правды в жизни не бывает. Ее в полной мере воссозданию мешает помимо неискоренимого малодушия перед лицом вечных предрассуждений, неистребимое лицемерие, с коим мы норовим поделиться частью собственной вины с непричастными к ней особями.
      Я такой же человек, как и все. И как и все постоянно испытывал за письменным столом искушение подправить автопортрет, задним числом отдельным штрихом вывести себя из неуклюжести двусмысленных положений, где я оказывался не на высоте. Думаю, наивно было бы бороться с искушением по известному обстоятельству, согласно которому я определенное время был на виду у людей. Неоднозначность, казалось бы, общеизвестных, фактов очевидня. Что уж говорить про подводные течения, осведомленность о которых едва ли касается двух-трех людей. Что до того, правду ли я рассказал о том, что не могло и не может быть известно по ряду причин общественности? Так читатель легко может поверить это логикой развития ситуации, факта, убедительностью характеров действующих лиц, извратить которые не в состоянии никакие ухищрения опытного пера".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Мой татарский мальчик…
      У соседки тети Софьи племянник начальник уголовного розыска
      Советского района. Когда поведение Сейрана становится невыносимым и справиться с распустившимся сыном ни она, ни дядя Асет, сами никак не могут, Софья Искаковна приходит звонить Сайтхужинову от нас.
      – Ибрагим, – жалуется тетя Софья в трубку, – Сейран опять привел домой друзей… Меня из дома выгоняет.
      Софья Искаковна вешала трубку, вздыхала, задумчиво вертела на пальце связку ключей и выходила на улицу встречать милицейский наряд.
      Тете Софье тяжело с Сейраном, и было бы гораздо тяжелее, если бы не помогала ей многочисленная родня, как по заказу, рассродоточившаяся на нужных местах. Кроме человека в милиции у
      Софьи Искаковны свои люди и в дурдоме, и в тюрьме -начальник следственного изолятора Алма-Аты Тамендаров ее двоюродный брат.
      Капитан Ибрагим Сайтхужинов с 45-го года, родом из Казани, учился в средней школе милиции. Когда-то тетя Софья помогла племяннику поступить на заочное отделение юрфака универа. Теперь он, хоть вызовы к разбушевавшемуся Сейрану ему и надоели, помимо дурдомовских санитаров, также наводил спокойствие в семье Софьи Искаковны и дяди
      Асета.
      Второй человек после Сайтхужинова в Советском угрозыске капитан
      Аблезов. Он с 50-го года, звать его Нуржан, приехал в Алма-Ату из райцентра Чу Джамбулской области. Матушка случайно познакомилась с
      Аблезовым в магазине на Джамбулке. Старший инспектор ОУР приходит в магазин напротив доить продавцов Костоевых. Не его оперативной ответственности это дело, но братья ингуши охотно идут навстречу старшему инспектору ОУР.
      И Сайтхужинов, и Аблезов на хорошем счету у руководства.
      Оперативная обстановка в Советском районе напряженная, что и отметил в докладе к очередному Дню милиции начальник ГУВД Алма-Аты Куликов, сказав при этом, что "такие, как капитан Сайтхужинов и его товарищи по службе, позабыв об отдыхе, ведут день и ночь оперативно-розыскную работу по пресечению правонарушений, привлекая общественность, хорошо наладили деятельность опорных пунктов милиции".
      Скончался поэт М.М. Начинающий литератор на похоронах поделился наблюдением с другим начинающим: "М.М. повторил судьбу
      Пастернака". За три года до смерти М.М., как в свое время и
      Пастернака, исключили из Союза писателей. С той только разницей, что московского поэта удалили из писателей за политику, нашего – за пьянство. Наверняка М.М. был хороший поэт, если писатели говорили, что в свое время они поторопились с продвижением Маке в Пастернаки.
      Письма из милиции с требованием принять меры к коллеге приходили в
      Союз писателей ежемесячно, с М.М. беседовали, предупреждали, советовали: "Пить тебе мы не можем запретить. Если уж на то пошло, то ради бога, пей, но только не попадайся на глаза милиции". Маке, как пил, так и продолжал пить у "Кооператора", в других общественных местах, пил неаккуратно и раз за разом попадал в милицию. Пил, на непосвященный взгляд, столь много, что и десяти Пастернакам ни в жисть не выпить.
      Спрашивается, за что в таком случае поэта изгнали из писателей?
      Большое видится на расстоянии, и настоящая жизнь поэта начинается после его смерти. Те, кто способны были оценить подвижничество М.М., не могли сдержать слез: "Ай, да Маке! Это ж как надо пить, чтобы через пьянку сравняться с Пастернаком!". Злые языки утверждали, де, будто истинная причина вовсе не в письмах из милиции, а в том, что во хмелю Маке неодолимый батыр, и способен и заплетающимся языком нести вокруг себя правду о благополучных литераторах. Те, дескать, не стерпели и с санкции ЦК расправились с бунтарем.
      Пустые пузыри можно вынести из дому и с глаз долой сдать, книги,
      – если никак не удается сбагрить в букинистический магазин, – ничего не остается как заново перечитать, переосмыслить. "Нас любят только мертвыми". – процитировал как-то Солженицын Пушкина. Литературная общественность опомнилась и полюбила М.М. задним числом, инициативная группа из земляков и друзей поэта.поставила вопрос о переиздании книг, присуждении покойному Государственной премии республики…
      Примерно в это же время другого земляка поэта, – инструктора строительного отдела Алма-Атинского горкома партии Заманбека
      Нуркадилова занимали дела и сомнения другого рода. ЦК теребил с отчетностью по внедрению в промышленно-гражданское строительство злобинского метода, попутно требуя немедленно покончить с приписками. В ЦК знали, что природе бригадного подряда приписки претят, они вроде сами собой по ходу пьесы должны изживаться, но знали и о том, что люди, особенно в строительстве, есть люди. На словах они за метод Николая Злобина, на практике тащат со стройки краску, сантехнику, паркетные плитки и требуют к премиальным
      Почетные грамоты. Кому как не партинструктору не знать об этом?
      Реальность такова, что задача примирения существующих нравов и желаемого решалась, как всегда, лишь на нескольких страницах обязательной отчетности.
      Уже много позднее (в середине 90-х), в разговорах о Нуркадилове аульные казахи особо подчеркивали: "Заманбек – молодец. Всего добился сам". Что сам, понятно. Никто за тебя добиваться ничего не будет. Тем более, если у молодца, как это и произошло с
      Нуркадиловым, с рождения не было отца, и родился он в аульной глуши
      Алма-Атинской области.
      В утверждении, что человек способен сам на сам добиться осуществления детской мечты менее всего от непонимания ясной вещи: сам по себе человек ничего не может. Все мы кому-то чем-то обязаны.
      Потому из слов "он всего добился сам", напрашивается вывод: человек не любит вспоминать о благодетелях. Может и так, если не сознавать и другой очевидной вещи: все наши благодетели существуют только для того, чтобы мы их использовали. Желательно с умом и на всю катушку.
      Сказано же: "Чего стоит услуга, когда она уже оказана?". Ровно столько, сколько стоит прослушивание новостей по радио. Другое дело, что, сознавая, для чего вокруг тебя существуют другие люди, для самого человека, полезно не делиться вслух выстраданным пониманием природы человеческих отношений. Молчание – золото. Проговариваться не столько опасно, сколько вредно. Собеседник может подумать, что ты не только чист и непосредственен, но и ничуть не лучше его самого.
      Жрона, Кемпил, Кочубей и другие алатауские, превратили в спорт избиение казпишников не только потому, что нутром чуяли в приезжих свою сущность, и не столько из смутного опасения, что мамбы выучатся, получат дипломы, осядут в городе, растолкают всех локтями и ближе к пенсии станут делиться секретами успеха с молодежью:
      "Лучшему в себе я обязан исключительно себе". Если бы так, то все было бы очень просто и в вопросе стирания границ между городом и аулом не существовало бы напряжения и остроты.
      Если быть точным, понятие "мамбетизм", как и все, что с ним связано, вошло в обиход алма-атинцев с осени 1966-го. Что это такое
      – и сегодня толком никто не скажет, это надо чувствовать. Попытки расшифровать явление обычно сводятся к обозначению признаков, по которым принято человека считать непроходимым дичком. Поверхностный и неточный подход, хотя бы потому, что диковатость вещь мало того, что безобидная, но и легко поправимая.
      Другое здесь.
      "Гляжусь в тебя, как в зеркало…". Более всего городские казахи приплывают от гримасничания аульных казачат. Мамбет в
      Алма-Ате как будто предупреждает нас: а вы, друзья, как ни рядитесь, все ж никуда вы не годитесь, переродиться вам не дано. Горожане злятся на перемигивание, потому как обреченно чувствуют: никуда мы не убежим от первородства.
      Примерно, как трагедия Гарибяна и Сарториса из "Соляриса".
      Биологически сильные аульчане знают, чего хотят, цели их конкретны, ясны. Про то, что цыплят по осени считают, тот же
      Кочубей, сын министра геологии, наверняка слышал. Но сердцем принять, что мамбы как носители народной добродетели, к тридцати-тридцати пяти годам обставят его по всем статьям, не в силах.
      "Уже тогда было заметно отличие в поведенческих признаках между горожанами и прямыми потомками шаруа. Первые, жившие с папами и мамами в, сносно, по тому времени, благоустроенных квартирах, пребывали в сравнении с нами в тепличных условиях. Жизнь на всем готовеньком – явление временное и в будущем таит опасность оказаться беспомощными в критические моменты жизни. Аульные ребята приезжали в город с конкретной задачей добиться определенной цели.
      Целенаправленные, без смущения перед языковыми, разного рода другими, психологичесикими барьерами, они, в большинстве своем, оказывались готовыми встретить испытания без риска пасть духом. И такую закалку через самостоятельную, оторванную от родных мест, борьбу за место под солнцем далеко не вся городская молодежь способна пройти без потрясений. Ходило мнение, что сельская школа по определению не в состоянии дать своему выпускнику шанс удержаться в стенах института. Но это мнение лишь усиливало старательность аульчан, принуждало их больше, нежели горожан, дорожить званием студента.
      Впрочем, попадали в вытрезвитель и те, и другие, и примерно равными составами и в одно и то же время – в роковой день обмывки стипендии.
      Еще был мучавший и ту, и другую сторону вопрос: "Из чьей среды вырастает больше преступников?". На это у сельчан был один ответ: "Конечно же, дети министров".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Жроне, Кемпилу, Кочубею не приходит в голову принять вызов и по-честному, на равных посостязаться с приезжими в чем-то другом. Им сподручней набить морду. Кто бы нас примирил с действительностью?
      Человек изо всех сил желает пожить во взрослой жизни, так, как примерно пожил в детстве сын министра, хочет поменять местами времена биографии. Здесь ли корни пробивной целеустремленности аульчанина? Если нас разводит по разным местам детство, то именно так. Но вопрос не в том, – возможно ли в принципе замещение воспоминаний? – а в том, почему и кто в действительности виноват, что у всех нас разные воспоминания?
      В самом деле, не родители же наши виноваты.
      Целенаправленность хорошо стыкуется с гордыней. Род, к которому имели и имеют честь принадлежать М.М. и Заманбек Нуркадилов отмечен печатью особого характера. Среди южан род "албан" до революции славился воинственностью, в наше время власть обстоятельств не позволяет шибко распространяться о том, что ты, как есть батыр, но промеж собой карьерные казахи, обсуждая перспективы роста
      Нуркадилова, в первую очередь вспоминают о его корнях. Ты забыл про модистку из Марьиной рощи?!па
      Заманбек начинал прорабом на стройке.
      "Надо чтобы кто-то за тебя при случае замолвил слово. – вспоминал в 1996 -м году Нуркадилов. – Хорошо, если это люди искусства. К ним начальство прислушивается. Я шел на квартиру к народной артистке Р. с ящиком метлахской плитки. Говорил:
      "Я, Заманбек, простой прораб… Примите кафель в знак уважения". Кто может возразить против метлахской плитки? Сидим на кухне, пьем чай. Никакого флирта, одно уважение… На всех артистов метлахского кафеля не хватит. Я к примеру говорю… К другой артистке несешь индийский линолеум. Тоже хорошая вещь, дефицит… Вот так я и заявлял о себе".
      К людям искусства начальство может и прислушивается, но не всегда их слова считает обязательными к исполнению. Вот потому-то не только певицам и актрисам угождал прораб почтительностью и расторопностью.
      Институтский товарищ Заманбека Булат Н. женился на дочери замминистра жилищно-коммунального хозяйства Кисанова. Айтымбек
      Кисанов в республике личность известная. Прежде всего тем, что из близкого общения с Кунаевым извлекал выгоды для совершенно посторонних ему людей, чем и заслужил негласную должность главного кадровика в Казахстане.
      "Из всех старых друзей Димаша Ахмедовича, пожалуй, ближе всех ему был Айтымбек Кисанов. Кисанов не занимал высоких постов…
      Повел дружбу с Кунаевым он еще с довоенных лет. Много чего произошло за эти годы в судьбах старых друзей. На первый взгляд, при разновеликих положениях Кунаева и Кисанова, дружбой их отношения назвать трудно. Чего лукавить, обычно неравный альянс порождает неискренность, подыгрывание самолюбию всемогущего патрона…
      Старый друг Кисанов, формально отдаленный от непрекращающейся борьбы за власть, не искавший прямой выгоды от дружбы с главой республики, если чрезмерно и нахваливал Димаша
      Ахмедовича, то делал это для поднятия духа товарища и, чтобы там не говорили, от чистого сердца".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Тетя Шафира вращается в кругу влиятельных женщин Алма-Аты. Она знакома с Зухрой Шариповной, женой Кунаева. Неплохо знает она и жену
      Кисанова. Мамина подруга говорит, что главные кадровые вопросы в республике решают именно жены Кунаева и Кисанова.
      – Делают на кухне эти две татарки чак-чак и обсуждают, кого куда поставить. – рассказывала тетя Шафира.
      Так ли это в действительности, никто точно не знает, но иные жены существуют не только, чтобы стирать мужьям рубашки.
      …Строительный дефицит Кисанову не нужен – он сам на нем сидел.
      Прораб Нуркадилов покорил коммунальщика силой стремления. Такое кому угодно понравится.
      Счастлив тем, что целовал я женщин,
      Пил росу, валялся на траве,
      И зверье, – как братьев наших меньших -
      Никогда не бил по голове…
      Жрона и Кемпил дети артиста Казахского ТЮЗа и одно время соседствовал с ними наш Сатыбалды. Писатель дружит с отцом Кемпила и
      Жроны, заходит к ним в любое время. Братья Кулунбаевы уважают дядю
      Сатыбалды и в отсутствие родителей развлекают гостя как могут.
      В тот день Жрона, никому ничего не сказав, с утра ушел неизвестно куда. Денег не было, Кемпил с Кочубеем и Сашкой Гордеем смотрели телевизор, когда в квартире Кулунбаевых нарисовался Сатыбалды.
      – Джигиттер, ким арак шед? – весело спросил писатель.
      Сатыбалды мог и не спрашивать – алатауские ребятишки завсегда готовы к несению нагрузки. Выпили, писатель расслабился и вновь раскрыл кошелек. Пока Кемпил бегал в магазин, Сатыбалды расспрашивал молодежь за жизнь, рассказывал о себе. Литератор не знал, что
      Кочубей уважителен к старшим до определенной границы, и уж если поддаст, то весь превращается в слух, будто только и ждет осечки от собеседника. Писателю бы помолчать до возвращения Кемпила, но он потерял чутье и немало удивился, что Кочубею с Гордеем его имя и фамилия ни о чем не говорят.
      – Главное, что ты мужик путевый, а остальное нам по херу, – успокоил литератора Сашка Гордей.
      – Как по херу? – вскочил со стула Сатыбалды. – Щенок, ты с кем разговариваешь? Я лауреат Государственной премии…
      Гордей ухмыльнулся, Кочубей попробовал внести ясность:
      – Мужик! Сиди тихо, не выступай!
      Гость поздно понял, что главная награда для писателя не премия, а признание народа и оскалился:.
      – Что-о? Акенын аузын сыгиин!.
      Кочубей, ни слова не говоря, плавной тычкой уронил Сатыбалды на пол. Вернулся с водкой Кемпил, писатель еще минут пять пытался самостоятельно подняться, тяжело вставал и так же, сложившимся циркулем, тяжело падал.
      – На фига ты его! – заныл Кемпил. – Пахан ругаться будет!
      Кочубей не изувер какой-нибудь и сам догадался, что переборщил.
      – Все, Кемплуга. – примирительно сказал он. – Я твоего отца уважаю и больше бить друга дяди Макиля не буду.
      Кроме относительности народного признания нокаут Кочубея для
      Сатыбалды означал: писатель плохо знает своего читателя, и рано уверовал в овеществленность последнего завета "деньги, почет, слава, квартира". Деньги с квартирой у него уже были. Почет и слава тоже.
      Но среди сельских читателей. Они-то его и размагнитили, избаловали восхвалениями.
      Про кого, про кого, но про Кочубея язык не повернется сказать, что перед тобой балованный мальчуган. Даром, что сын министра, так ведь и министры разные бывают. Отец – министр, как только Кочубею исполнилось восемнадцать, в армию сына сплавил, а по возвращении парня со строевой и вовсе учудил: отправил в экспедицию помбуром и хвастался перед друзьями: "Теперь наш Марат – рабочий класс!".
      "Крепись геолог, держись геолог, – ты ветра и солнца брат".
      Кочубей, парень видный и, как можно понять из эпизода с Сатыбалды, – стремительный. В остальном – дитя. Родился в Алма-Ате, детство провел в Гурьеве, куда отца перевели директором нефтяного института.
      В 72-м предок Кочубея получил назначение в Алма-Ату. По переезде шестнадцатилетним пацаном Маратик угодил в хорошую школу жизни – сошелся с Сейраном, Саркисом, Сужиком, другими центровскими наркоманами. К тому времени компашка Сейрана с анаши перешла на более серьезную отраву. До баловства с "палкой таяна" Кочубей не дошел, но "колеса" глотал без разбора, а что уж до плана, то с тех пор закуриваться любил.
      У Саши Гордеева, с его девяносто килограммами тренированных мышц в школьные годы образцом для подражания служил Фил Эспозито. Гордей до восемнадцати лет играл в хоккей, и попутно держал вышку в 33-й школе. Про него алатауские хулиганы говорили: "Гордей – пацан четкий". На четкого пацана возлагал надежды тренер алма-атинского
      "Енбека". Надо было выбирать между хоккеем и своим предназначением.
      Окончив школу, Сашка без раздумий порвал со спортом и покатился под гору.
      Кемпил конфликты разрешает не кулаками. Самоутверждается криком, палкой и, если подвернется под руку, то и камнями. Баклан из молодых да ранних, но и не прочь к тому, что плохо лежит, приделать ноги.
      Серьезным поцом среди алатауских не слывет. Побывал за магазинную кражу в тюрьме. Из следственного изолятора предки вытащили Кемпила через дурдом. Какие-то отклонения у парнишки есть, – Кемпил иногда предстает с неожиданной стороны, – в остальном добрейший малый, мухи почем зря не обидит.
      Олег Жуков, или как мы его зовем, Вася, студент юрфака КазГУ, основательный парень. Если Кочубей принимает всерьез только самого себя, то Вася полагает, что наиболее серьезные в жизни вещи – дружба и любовь.
      Олежка живет с мамой, Зинаидой Петровной. Она секретарь Кунаева, дежурит в приемной первого секретаря ЦК через двое – сутки. Два раза в неделю в квартире Жуковых дым коромыслом. Гужбан прекращается за час до возвращения Зинаиды Петровны с работы, гости выметаются из квартиры, Вася наводит в доме порядок. Олежкина матушка приезжает и видит: в квартире чистота, в том числе и в холодильнике – от горбуши, сервилата, печени трески и прочей закуси из цэковского буфета следов мы не оставляли.
      С Каспаковым в ту пору в командировки я еще не ездил. Но кое-что о нем мне и без того известно.
      Хаки говорил: "Чокин полюбил Жаркена за любознательность".
      "Заведующий лабораторией Каспаков без дела никого не дергал, в коллективе не выделял любимчиков, наушничество в любой форме пресекал. Его профессиональное мастерство складывается из дара выводить из потемок теорий и фактов самое главное, квинтэссенцию проблемы, из поразительной трудоспособности, из умения находить точные образы в науке. Обаяние его трудно передать словами.
      Каспаков от души хохочет над тонкой шуткой, без апломба объясняет сотруднику, что что он забыл усвоить в вузе. Про характер не скжешь: тайна за семью печатями. Может, как ребенок, закапризничать с деланно надутым лицом. Его щемящую человечность не заслоняют разносы, которые он устраивает подчиненным. Если видит, что переборщил с назиданиями, мучается, переживает больше самого воспитуемого…".