Белое Солнце пустыни…
      Проснулся в полвосьмого и позвонил в шестое отделение.
      – Здравствуйте, Нина Ивановна. Это брат Улана.
      – Вам известен результат? – спросила лечащий врач.
      – Нет.
      – Улан умер.
      – Хорошо.
      – Чего ж хорошего?
      Я сказал "хорошо" не в смысле хорошо, что Ситка умер, а в смысле
      "понял". Но объяснять некогда, надо подготовить родителей.
      Я положил трубку.
      Чааашма…
      Бахтишке за письменный экзамен по математике поставили банан.
      Вместо Риги он уезжал обратно в Ташкент. Звонила Роза. Беспокоится, что на следующий год Бахтишку могут забрать в армию. Там вполне возможно угодить и в Афганистан.
      В сентябре 1995-го Роза вспоминала 1961-й год:
      – Я спросила твоего отца: "Дядя Абдрашит, а кого вы из детей больше всего любите? Наверное, Бектаса… Он же самый маленький.
      Нет, – сказал дядя Абдрашит, – Улана".
      …Дядя Боря разговаривал с нашим земляком.
      – Абдрашит Нуртас туралы але бильмийма? – спросил земляк.
      – Сезвотыр, – сказал дядя Боря.
      Папа сидел в кресле и качал головой:
      – Улан умер, а я живу…
      Из кентов с похоронами больше всего помог Пельмень. Варвар посочувствовал:
      – На твоем месте я бы уже сошел с ума.
      Спасибо, друг. Без тебя бы я сам не догадался.
      Больше всех испереживалась за папу Карашаш. Она и с Ситкой обращалась внимательно, терпеливо слушала его измышления.
      Суетилась возле мамы Магриппа Габдуллина. Она недаром говорила мне, что если кто-то кому-то и нужен, то это неспроста.
      Через два дня после похорон она заговорила с мамой о своей племяннице Акбопе. Племянница Магриппы приехала из Кокчетавской области и работала в библиотеке Пушкина.
      – Квартира пустует. Квартплату платить надо? Надо. – Соседка говорила вещи здравые. – Моя Акбопе без жилья. Пусть поживет в квартире Жантаса?
      Квартплата за однокомнатную что-то около восьми рублей. И по тем временам за такие деньги рисковать квартирой мог только откровенный лопух. Тем не менее, матушка, которая привыкла сама накатывать других, изменила себе.. Изменила себе не потому, что жадность фрайера губит, или потому что муж Магриппы человек влиятельный, и жена завкафедрой казахского языка и литературы кроме того что женщина большой рассудочности, но и вроде как верная.
      Пустующая квартира на переговорном пункте привлекала внимание чужой глаз, государство могло затеять тяжбу по ее отъему по первому сигналу соседей.
      В свою очередь меня угнетало, что и квартира родителей выглядит нежилой. Потому пусть себе в джоновской хате живет племянница
      Магриппы. Пока Джон живой, отнять у нас ее по закону нельзя, но все равно было бы лучше, чтобы квартира не пустовала.
      Что до Акбопе, то она тоже не похожа на злоумышленницу.
      Придурковатые, навыкате глаза? Ну и что? Мамбаску надо только вовремя осаживать, ставить на место и будет порядок.
      В глубине души матушка, как и папа, любила Ситку Чарли больше всех нас. Как человека, она видела и знала меня лучше всех на свете.
      Кто я был для нее? Последней ставкой. Не более того. Потому ничего в том удивительного нет, что уход Ситки надломил ее.
      – Если бы ты не поехал проводить Улана в больницу, я бы убила тебя! – сказала она, придя в себя через месяц.
      Она напускала непонятку. "Ты не заметил, как сильно дул ветер на кладбище?" – спросила она.
      – Ничего я не заметил. Отстань! – ответил я.
      Пришло письмо от Доктора.
      "Булат Сужиков в лагерной библиотеке прочитал некролог в "Казак адебиеты"… Мама, тебе трудно, но надо держаться. Десятого октября я возращаюсь домой.".
      Я – это ты,
      Ты – это я…
      Бирлеса Ахметжанова вслух я не называю Дракулой. Вдруг обидится.
      Хороший, безотказный парень. Он приходит без меня и часами болтает с матушкой.
      Нравится и то, что Бирлес парень любознательный. Вырос он в сельском интернате, но читает газеты, литературные вкусы сложились под влиянием книг Сатыбалды и Аблая Есентугелова.
      – Это мои любимые писатели. Советую и тебе почитать их… – говорит он.
      В комнате, которую он занимает в квартире у тети, на пианино фотография матери. Хорошее лицо у мамы Бирлеса.
      – Почему я не вижу фото отца? – спросил я.
      Бирлес сказал что-то вроде того, что снимков старшего Ахметжанова не сохранилось. Странно. Скончались родители в один год, а уцелели фотографии только матери.
      Шарбану по прежнему директор школы рабочей молодежи. Среди старшеклассниц она подыскала для мамы помощницу. Ей что-то около 25 лет, зовут Гульжан. Телосложением Гульжан с Эдит Пиаф, горбится, черты лица мелкие, и такие же, как у певицы, редкие волосы.
      Гульжан работает как пчелка. Руки у нее маленькие, но сильные.
      Закрутит кран на кухне, черта с два воду откроешь. Она моет полы, наводит блеск на кухне, носит передачи Джону. Все бы хорошо, но у старшеклассницы взрывной характер. Матушка боится ей слово поперек сказать, и девчонка ищет причину для недовольства и грозится уйти.
      Разговаривать с ней опасно. Дура дурой.
      Общий язык с ней нашел Бирлес. Поговорили на кухне, посмеялись и пошли в детскую.
      Совокупляется с ней Бирлес быстро-быстро, как кролик. Кончит и спит, как убитый. Гульжан успокаивается и дня три не угрожает уходом. На четвертый день батареи садятся, Эдит Пиаф ходит по квартире на взводе, мама звонит Ахметжанову на работу:
      – Бирлес, срочно ко мне!
      Фронтовой всепогодный секс-бомбардировщик без задержки выруливает и вылетает с аэродрома подскока. Приземляется у нас на кухне и без разговора тащит в детскую Эдит Пиаф.
      Аппетит растет во время еды. Гульжан уже мало ковровых бомбометаний. Она жаждет от Бирлеса въетнамизации войны. На такую жертву ради порядка в нашей квартире Ахметжанов не готов, жениться он не собирается.
      Между тем наша Эдит Пиаф с любовью на кухне выводит на бумажке:
      "Бирлес – инженер".
      Где-то в Клондайке русская песня плывет…
      Я вышел из института, снизу по Космонавтов медленным шагом поднимался Зяма.
      – Здорово, Толян!
      – Привет, Бек. Ты куда?
      – На базар. А ты?
      – В клуб. – Зяблик поглядел направо и сказал. – Дома у меня водочка есть. Может ко мне пойдем?
      – Татьяна где?
      – На работе.
      – Пошли.
      Кухня в зяминой квартире длинная и узкая. Всего три комнаты.
      Когда-то здесь жили покойный Георгий Владиславович, Валера.
      – Вчера с клубными мужиками делали казан-кебаб. – Толян толстыми ломтями нарезал сервелат.
      – Хорошая еда?
      – Да.
      Зяма сегодня какой-то смурной.
      – Ты какой-то усталый. – сказал я.
      – Да? – удивился Толян. – Не знаю.
      – Как дочка?
      – Растет, скоро в старшую группу пойдет. Сам как?
      – Да так.
      – Понятно… А у меня Бек… – Зяма вздохнул. Определенно с ним что-то не то. На себя не похож. – С Татьяной…
      – Что она? На работе я ее каждый день вижу. Вроде у нее все по уму.
      – Ну да… У нее то все по уму. Два раза вызывала на меня милицию… Ходит в бассейн.
      Милиция еще куда ни шло, а вот секция плавания серьезный сигнал.
      Прудникова не устает зихерить. Некоторые ее признания достойны упоминания. Летом погиб Саша Алексеев, сын Марии Ивановны Вдовенко, заведующей лабораторией топлива. Татьяну никто не просил, но и она откликнулась на смерть Алексеева:
      – А что Сашке? Хорошо пожил. Кого хотел, того имел.
      …Я промолчал.
      – Наливай.
      Зяма принес из комнаты альбом с фотографиями.
      – Хочешь посмотреть фотки с последнего восхождения?
      – Давай.
      Кроме свежих фотографий, где Зяма красовался то с ледорубом, то с пузырем, наткнулся я и на снимки десятилетней давности. Муля, Гера
      Шепель, Зяма, Таня Ушанова, Фая сняты то в группе, то по одиночке.
      – Фото сделаны в Фанах?
      – В Фанах.
      Фая на снимке в, застегнутом до горла, пуховике. Тогда она была совсем салажка.
      – Зяма, тебе есть, где отдать швартовы, – сказал я.
      – Ты это о чем?
      – Погляди на нее, – я поднес к его глазам фотографию.
      – А-а…
      – Что а-а? – передразнил я его. – Там тебя ждут.
      Оставалось еще полбутылки, когда раздался шум открываемой двери.
      – Ты говорил, Татьяна до обеда не придет. – прошептал я.
      – Сам не знаю, че она приперлась, – Толян поднялся навстречу жене.
      Прудникова повесила сумку на дверную ручку, Зяма и я возились с мокасами.
      – Далеко пошел? – спросила мужа Таня.
      – Далеко.
      – Бектас, ты не уходи, – сказала Прудникова, – Мне надо с тобой поговорить.
      Пять лет назад Зяблик называл ее Кисой, Кисонькой, Кисулей.
      Теперь зовет по имени. Еще в 70-х он часто пел романс "Горела ночь пурпурного заката".
      Толян ушел.
      – Тебе кофе налить?
      – Спасибо, не хочу.
      Прудникова налила себе и сказала: "Можешь курить".
      – Ты в курсе, что Зяма ездил в Москву?
      – Что-то слышал.
      – Он сдавал спецпредмет по электрической части станций в МЭИ и провалил экзамен.
      – Как он мог сдавать электрическую часть станций, если в ней он ни бум-бум?
      – И я том же. Это не какая-нибудь экономика, предмет серьезный, его надо знать. – Старшая лаборантка лаборатории энергосистем знает, где горячо в энергетике. – Зяма хотел в аспирантуру МЭИ на ура проскочить. Не получилось, вот он и переживает.
      – Пройдет.
      – Пройдет не пройдет – не в этом дело. – Прудникова закинула ногу за ногу и рассуждала правильно. – В октябре Зяме стукнет тридцать пять. Он мается без настоящего дела. Возьми тех же Мулю, Валеру
      Лукьяненко…
      – Кого ты мне в пример приводишь? Тоже мне нашла!
      – Согласна, мужики они недалекие. Но они оба в аспирантуре, при деле… Толик чувствует, как его время уходит. И это тогда, когда другие что-то делают, а он ходит с этим (она назвала фамилию толяновского друга с кафедры ЭСС) и пьет. Приходит домой и скандалит…
      Толян скандалит? Что-то ты, милашка, не договариваешь. Из-за чего он скандалит?
      – У него плохая наследственность… После того, что случилось с его отцом, Толик сорвался.
      Плохая наследственность? Все-то вы знаете про других, на себя только не хватает ума оборотиться. Нам с Зямой любая дворняжка наследственностью кляп вобьет.
      – Так… – я поднялся со стула. – Ты мне это хотела сказать?
      – Присядь, – Прудникова уже сама закурила. – Я хочу, чтобы ты с ним серьезно поговорил.
      – О чем?
      – Скажи, чтобы он не пил.
      – Благодарю за доверие. – Я усмехнулся. – Ты думаешь, он меня будет слушать? Кто я такой для него? Потом ведь…
      Я хотел сказать: "Потом ведь я и сам пью не меньше Зямы. Как я могу кого-то уговаривать не пить?".
      Таня перебила меня.
      – Ты это зря, – Прудникова покачала головой. – Толик сильно уважает тебя.
      – Толян уважает меня?
      – Что ты удивляешься? Он мне не раз говорил о тебе. Говорил, что ты…
      Я никогда не задумывался, что обо мне мыслит Зяма. Легкость, с которой он воспринимал людей, казалось, не допускала серьезного отношения к его окружению. Что уж говорить о том, чтобы он мог кого-то конкретно уважать. Разговора нет, совместное питие сильно сближает, но оно же и открывает для окружающих наши уязвимые места.
      Другим открытием в тот день для меня было то, что Зяблику не все равно, рогоносец он или нет. Так или иначе, Прудникова поступила правильно, что тормознула меня. Неправильно поступает она, когда думает, что Зяма в хандре из-за диссертации. Если бы дело было в дисере, все обстояло бы просто. Для Толяна слишком просто.
      "Вот она, где твоя Карла Маркса!".
      Х.ф. "Коммунист". Сценарий Евгения Габриловича, постановка Юлия Райзмана. Киностудия "Мосфильм",
 
      1956.
 
      Гуррагча пасется в нашем районе. Живет он в микрорайоне "Орбита", а заскакивает ко мне и по восресеньям. До Умки от меня пятнадцать минут ходу. Не хотелось верить, что пламенный адепт теории прибавочной стоимости окончательно изменила Карлу Марксу с монголом, но похоже, так оно и есть.
      А ведь я их сам свел.
      – Ты жаришь Умку. – я взял на понт Гуррагчу.
      – Откуда знаешь? – залыбился монгол.
      – Знаю. Она сама мне говорила.
      – Не может быть! – осекся слесарь-гинеколог. – Она просила никому не говорить, что я заталкиваю ей лысого. Особенно предупреждала про тебя.
      Умка боится, что я растреплюсь? Правильно делает, что боится.
      – Ты же ее тоже…?
      Я не ответил и спросил.
      – И как она?
      – Ох…но!
      Я разозлился. Она животное.
      – За щеку даешь ей? – я уставился на монгола.
      – Ну…
      – Говори правду. Мне известны ее желания.
      – А… Ну да… – У Гуррагчи заблестели глаза. – Она не выпускает из рук моего лысого. Говорит: "Какой Хали у тебя…насвайчик!".
      Я представил на миг, как это может проделывать Умка, и содрогнулся. Ужас состоял в том, что она нисколько не пала в моих глазах. Наоборот.
      – Ты только никому не говори. – попросил монгол.
      – Конечно.
      На следующий утро я собрал лабораторный актив на чердаке.
      – Гуррагча Умку дрючит. – сообщил я.
      Девки нисколько не удивились.
      – Давно? – равнодушно спросила Кэт.
      – По моим данным, с середины июля.
      – Пусть дрючит. – сказала Тереза Орловски. – Ты то что переживаешь?
      Да не переживаю я. Тетку жалко.
      Пусти свинью за стол, она и ноги на стол положит. Умка баловала монгола. Испекла лимонный пирог, на котором выложила из теста буквы
      "Хали". Гуррагча отвечает ей взаимностью: водит домой к ней друзей-анашокуров. Умка гостям рада, ухаживает за щенками. Дойдет до того, что и сама станет закуриваться.
      А что? Хорошо бы.
      Никогда я не был на Босфоре…
      Неделю спустя после сороковин, вечером мама долго гремела посудой на кухне. Зашла ко мне в комнату и ни с того ни сего поперла на меня:
      – Эй, акмак! Ты вообще о чем думаешь?
      – Ты что?
      – Вставай. Надо поговорить.
      – Спать хочу. Утром поговорим.
      – Кому говорю, вставай! – Глаза у нее воспаленные, злые.
      Что с ней?
      – Что такое?
      – Что такое, что такое! – передразнила она. – Пошли на кухню.
      Нашла время. Ладно, пошли.
      – Матушка, что за базар среди ночи?
      – Кыдымга базар.
      – Давай говори.
      – Ты когда-то хотел писать?
      – Когда это было! Сейчас не хочу.
      – Почему?
      – Мама, я бездарь.
      – Кандай еще бездарь? – Матушка злилась все больше и больше.
      – Я уже пробовал. Ничего не получается.
      – Как не получается?
      – Так не получается. Два слова напишу – самому противно и себя жалко становится.
      – Ерунда! – с видом знатока отрезала мама. – Газеты читаешь?
      – Ну и…
      – Журналы читаешь?
      – Что ты этим хочешь сказать?
      – Хочу сказать: садись за стол и пиши!
      – Что?
      – Нишего! Покажи всем, что Ахметовы не мертвые!
      – Завязывай…
      – Я тебе покажу завязывай! – матушка сорвалась на крик. – Хватит дурака валять!
      Я оторопел. Она знала, как когда-то я хотел писать. Но дело ведь в том, что я убедился, – чтобы писать, действительно нужны задатки.
      – Мама, – я опустил голову, – мне очень хотелось писать. Но у меня ничего не получится.
      – Получится, – мама заглянула мне в глаза и попросила. Уже не сердито, по-матерински, – Ты только меня слушайся.
      – Я и так тебя слушаюсь.
      – Надо иметь самолюбие. – сказала она. – Я требую показать нашим врагам, кто такие Ахметовы!!!
      Меня пробрала дрожь.
      – Мама, – я покачал головой, – если бы ты знала…
      – Я все знаю, – матушка успокоенно улыбнулась, – Не бойся.
      Соберись и все получится.
      – Хе…
      – Я сказала, соберись, – она посмотрела туманным взором на дверь в столовую и загадочно сказала. – Тебе помогут.
      – Ты с ума сошла? Кто мне поможет?
      – Помогут, – уверенно подвела черту мама. – Теперь иди спать.
      30 сентября по ЦТ в программе "Время" Вера Шебеко сообщила:
      "За большие заслуги в развитии советской науки и в связи с
      70-летием со дня рождения Президиум Верховного Совета СССР наградил академика Академии наук Казахской ССР Шафика Чокиновича Чокина орденом Октябрьской революции".
      1 октября народ с утра народ поздравляет "папу". На втором этаже, у входа в приемную юбилейная фотовыставка. "Ба, – поразился я, – да наш директор историчен!". Я остановился у фото, где Чокин снят с
      Авереллом Гарриманом. С этим-то он когда успел снюхаться? Фотографии с Кржижановским по центру экспозиции.
      Каждой лаборатории отведено десять минут на поздравление. Анна
      Григорьевна запустила нас в кабинет после лаборатории гидроэнергетики.
      Директор в кресле, на столе гора адресных папок.
      Каспаков волнуется. Не мудрено – неделю не бухал. Вместо того, чтобы сказать что-то от себя, зачитал приветственный адрес.
      Шафик Чокинович кивнул и, не вставая, выступил с ответным словом:
      – Вашей лаборатории принадлежит главная роль в энергетической науке Казахстана…
      От радости Каспаков зажмурился, Шкрет покачал головой. С ролью они, мы все, согласны и, черт побери, приятно. Мы не знали одного.Точно такие же слова в тот день Чокин говорил и другим лабораториям
      Расширенное юбилейное заседание Ученого Совета КазНИИ энергетики в актовом зале. От Академии Аскар Кунаев вместо себя прислал одного из вице-президентов и главного ученого секратаря. Приехали ученики
      Чокина из Киргизии, Узбекистана, в зале много станционников. Ярче всех поздравил главный инженер Алма-Атаэнерго:
      "Ваше, Шафик Чокинович, имя, золотыми буквами будет высечено в скрижалях истории науки…".
      По коридору именинником ходит Темир Ахмеров: "Поздравляю с орденом!". – говорит он встречным. Мягкий стал.
      На банкет приглашены завлабы и старшие научные сотрудники. В ресторан мелкоту не позвали. Но возбуждение охватило и челядь. Даже
      Кэт заявилась при параде – одела белый костюм.
      – Узбек не зря ревнует тебя к Чокину. – заметил я.
      – Ты о чем? – спросила она.
      – Вырядилась не как любовница директора, а как его любимая жена.
      – Ну!
      В комнату зашел Лерик.
      – Пошли ко мне на стенд.
      – Там что?
      – Надо отметить.
      – Мы то тут причем?
      – Радость общая.
      Придумает же. Какая еще общая радость? У них своя свадьба, у нас своя. Лерик мужик честный, рассудительный, и все бы и дальше хорошо, если бы он не глядел в рот своему наставнику Жоре Мельнику в рот и не чесал: "Наш Георгий Остапыч совсем как Остап Ибрагимыч". Что касается Жоры, то он может и хороший инженер, но до Остапа
      Ибрагимыча ему далеко.
      Жора Мельник, Володя Шевцов, Лерик доводят до ума плазмотроны.
      Чокин внимательно следит за делами в лаборатории Заркеша Сакипова.
      Заркеш Бекимович считает, что Мельник больше пыль в глаза пускает.
      Хотя вне пределов института, как специалиста, Жору знают. К примеру, из Москвы прилетел на зональную конференцию по плазме академик
      Рыкалин. Конференцию проводил университет, Мельник воспользовался и без спроса Чокина затащил корифея к себе в подвал показать плазмотормоз.
      Николай Николаевич Рыкалин один из главных в Союзе авторитетов по плазме и ее приложений в промышленности.
      Рыкалин осмотрел плазмотрон, послушал Жору, похвалил мужиков и сказал, что приличия требуют поздоровкаться с Чокиным. Мельник позвонил по внутреннему в приемную:
      – Анна Григорьевна, здесь академик Рыкалин. Сейчас он зайдет к
      Чокину.
      – Почему заранее не предупредили? – только и успела сказать начальник канцелярии, но Георгий Остапыч уже положил трубку.
      Михейкина зашла в кабинет директора:
      – Шафик Чокинович, к вам академик Рыкалин.
      – Рыкалин? Откуда он взялся?
      – Не знаю. С ним Мельник.
      – Мельник?! – рассердился Чокин. – Рыкалина я не звал.
      Виноват Мельник, но и Рыкалин хорош. Академик Зельдович и тот, прежде чем зайти к нашему директору, созванивался с "папой". Но это
      Зельдович. Он Трижды Герой труда, а кто такой Рыкалин, чтобы без доклада заявляться?
      Анна Григорьевна растерялась.
      – Шафик Чокинович, как я могу не пустить к вам Николая Николаевича?
      – Ничего не знаю. Скажете, что я уехал в ЦК.
      Рыкалин зашел в приемную, когда Чокин скомандовал:
      – Анна Григорьевна, пригласите академика Рыкалина.
      …Плазма – пятое состояние вещества. Популяризаторы науки в восьмидесятых годах называли плазму звездным газом.
      "Солнце представляет собой раскаленную до 5-6 тысяч градусов Цельсия плазму, которая образуется путем бесконечных термоядерных взрывов. Вещество светила составляет 99, 866 процентов всей массы Солнечной системы. Все остальное приходится на долю планет, спутников, астероидов и других объектов системы.
      Все большие и малые планеты движутся вокруг Солнца в одном направлении – против часовой стрелки (для наблюдателя, смотрящего со стороны Северного полюса). Расстояния планет от Солнца образуют закономерную последовательность: промежутки между орбитами увеличиваются с удалением от Солнца. Радиус планетной системы примерно в 7000 раз меньше расстояния до ближайшей звезды, поэтому притяжение звезд не влияет заметным образом на движение планет".
      Большая Советская Энциклопедия.
      Расстояние от Земли (масса, которого составляет сотые процента всей массы Солнечной системы) до Солнца 150 миллионов километров. До революции существовало предположение, что жизнь на Земле зародилась после того, как более удаленной от светила планете перестало хватать жара Солнца. Физические процессы на планете замедлились, со временем и вовсе прекратились. Позднее предположение подверглось разгрому ученых и о нем забыли.
      По отношению к Земле Солнце выглядит баскетбольным мячом, в таком случае нашу планету можно представить маковым зернышком.
      Дилетанты перед учеными ставят только дурацкие вопросы. К примеру и такого рода: почему, Солнце находясь в июле к Земле на наибольшем удалении, испепеляет Северное полушарие как раз в середине лета, в то время, как в январе Земля более всего приближается к светилу, и холод при этом царит собачий?
      Естественно, у ученых существуют объяснения, от чего Солнце в январе светит, но не греет. Только не хочется верить их объяснениям.
      Хочется думать, что разгадать явление им не под силу
      Солнцу поклонялись в Древнем Египте, с ним связывались доисторические представления о всеобщем разуме язычников.
      Люди набирались знаний, грамотешки. На смену Осирисам, Зевсам,
      Посейдонам и другим, приходили новые боги.
      У Станислава Лема есть рассказ (его я не читал, мне о нем рассказывали, потому и не привожу названия), по которому Солнце не следует рассматривать только как космический объект. Лем приводит к мысли, что наше светило не просто светит и греет, – оно еще и одушевлено.
      …В понедельник я расспрашивал Кула:
      – Как прошел банкет?
      – Нормально.
      – Чокин не грустил?
      – С чего ему грустить?
      – Ну ни фига себе! Семьдесят стукнуло.
      – Да ну… Наоборот. Сказал: умирать не собирается, не волнуйтесь, будем еще долго вместе работать.
      Это хорошо.
      Каспаков на работу не вышел. На радостях он продолжает празднование любимого директора сам на сам.
      – Кул, может мне записаться на прием к Чокину?
      – Запишись. – согласился Аленов. – Сколько можно так ходить? Хоть какая-то определенность появится.
      Скоро мне тридцать,
      Я ищу человека…
      В ЦУМе Кэт купила мне и своему мужу одинаковые югославские куртки. Причем одного цвета.
      – Ты не боишься? – спросила Марадона.
      – Чего мне бояться? – Кэт равнодушно смолит сигарету.
      – Что вдруг увидит Гапур Бека в такой же куртке.
      – А… – лениво отмахнулась Кэт. – Скажу что-нибудь.
      Она прокашлялась:
      – Вчера я рано заснула… Гапон залез на меня. Я спросонья:
      "Отвали, Бек!". Он на мне ночнушку порвал, орет: "Какой я тебе
      Бек?!". А я ему: "Совсем сдурел от пьянки! Я сказала тебе: "Не Бек, а узбек!".
      – Поверил? – покачала головой Марадона.
      – Конечно.
      – Ну ты даешь, – сказала Тереза Оловски.
      Прежде с Гапоном я виделся раза три в прошлом году.

Глава 5