…И возвращается ветер
      Американцы проводят испытания крылатых ракет. К цели они летят со скоростью среднемагистрального пассажирского самолета. В программу полета крылатых ракет закладывается рельеф местности, на небольшой высоте ракета огибает естественные препятствия, что делает ее неузвимой для ПВО противника…
      До Книжной палаты Ахтанов несколько лет редактировал литературный журнал и охотно переводился московскими писателями. Одним из переводчиков Тахави Ахтанова был и Василий Аксенов.
      В "Иностранке" в переводе Аксенова опубликован роман Доктороу
      "Рэгтайм".
      Рэгтайм, рэг-тайм… Время рэга. "Под звуки рэгтайма, – писал
      Алан Доктороу, – Америка входила в ХХ век…". Писатель как будто бы намекает: рэгтайм – полетное задание для Америки. Это не просто танец, мелодия не сочинена, она прострочена на машинке, пробита на перфокарте. Законченная пьеса для механического пианино.
      "Шаг-влево, шаг-вправо, – приравнивается к побегу".
      Насколько неуязвимы США, шагнувшие танцующей походкой под звуки рэгтайма в ХХ век? В чем соль плана ее судьбы, которая отперфорирована на картонке?
      …Хутор в предвечерье. Солнце, наполовину закрытое облаками.
      Плетень, густая, в человеческий рост, трава, кустарники, деревья.
      Режиссер обошелся без музыки. Только шум ветра. Поначалу еле слышный, постепенно, с нарастающим присвистом, ветер занимает все видимое пространство, сгибает деревья, приводит в волнение траву.
      Мало-помалу проклевывается беспорядочная мелодия. Не мелодия, – неясный затакт. Затактные ноты дробятся, рассыпаются. Как это у него получилось? Ветер у Тарковского не стихия, ветер у него одушевлен.
      Все бы хорошо, но у плетня появляется Солоницын и все портит. Он объясняет Тереховой, что к чему, после чего пропадает загадка.
      Ядерный гриб, толпа хунвэйбинов на Даманском, солдаты, толкающие перед собой в слякоть артиллерийскую пушку, закадровый голос читает стихи… Один из персонажей зачитывает книгу пророчеств о России, в кадре снятое в рапиде обрушение декоративной штукатурки. Штукатурка падает и падает… Более всего в "Зеркале" Тарковского не дает покоя падающая с потолка штукатурка.
      Какая связь между штукатуркой и ветром?
      У Тарковского жизнь выстроена через прошлое, настоящее и будущее, которое состоится и без присутствия главных героев. Герои у него обозначены пунктиром, сами по себе они не запоминаются, представлены так, как будто они – антураж, часть натуры, павильонного интерьера.
      Кроме штукатурки и ветра в "Зеркале" у Тарковского втемяшилась сцена на болоте из "Иванова детства". Разведчики пробираются в тыл противника и возвращаются обратно мимо повешенных на дереве красноармейцев. Жути в "Ивановом детстве" помимо висельников и без того хватает. Для чего тогда режиссер подкачивает нагнетто?
      Повешенные красноармейцы служат напоминанием?
      О чем?
      Известный критик в то время писал: "Главные персонажи Тарковского
      – пространство и время. Режиссер обуреваем задачей сходимости прошлого и будущего в настоящем".
      Но прошлое и будущее всегда сходятся в настоящем.
      Скорее всего, тот, кто так писал, писал так для того, чтобы что-то написать. Легкомысленно искать смысл там, где его меньше всего должно присутствовать. Под смыслом мы подразумеваем нечто заранее предопределенное, завершенное. Хоть и думаем все мы об одном.
      "Сержант милиции"
      Недолго музыка играла. Доктор развязался и уволился с работы.
      Шарамыжничает с проводницей по имени Надя, дома не показывается. Про
      Надю мне известно больше, чем про Тамару Балерину. Она младше
      Доктора на четыре года, у нее здоровенные документы, работает в поезде сообщением "Алма-Ата – Рубцовка", имеет дочь-старшеклассницу.
      Скоро с шабашки должен вернуться Шеф.
      Мой однокашник Пила выбил анкету, вступил в партию, поработал завотделом в райкоме комсомола. Порешил делать партийную карьеру.
      Полтора года назад призвался замполитом в армию, службу несет в нескольких километрах от города, на семидесятом разъезде.
      – Месяца два назад видел Шефа в парке панфиловцев. Он купался в бассейне с какими-то ханыгами, – рассказывал Пила. – Не сразу узнал его, Шеф на себя не похож, похудел…
      Пила не первый, кто удивлен в каких компаниях видит Шефа. Для
      Пилы, кто с кем ходит, имеет значение. Для меня тоже.
      Для Шефа же баре бир.
      В квартире Меченого проходной двор. В разговорах Шефа с Меченым по телефону мелькают клички "Сорок пятый", Лелик, Пантелей. У
      Омарова Шеф пропадает неделями. Возвращается черный, исхудавший.
      Отлеживается, отъедается и читает скопившиеся за его отсутствие газеты, журналы. Пауза между запоями составляет примерно месяца полтора.
      …– Тетя Шаку сказала, что ты подал на развод. Это правда? – спросил Пила.
      – Правда.
 
      "С экранов телевизоров на голубых огоньках народ приветствовали космонавты. Эдита Пьеха пела "Дунай, Дунай, а ну узнай…, Людмила
      Зыкина затягивала долгую, как жизнь, песню про то, как "Издалека долго течет река Волга"…
      Сквозь плотные кордоны и треск радиоприемников к нам прорвались битлы. Отходил в лучший мир незатейливо вихляющийся твист, на смену диссонансному року пришла гармония мыслей и чувств… Это мы поняли позже, что такой случай выпадает раз в столетие, когда гениальность двух лидеров совпала с единым чутьем и вкусом всех четверых…
      Феномен гения в искусстве не поддается рациональному толкованию. Гениальность в музыке обретается в мире иррациональных понятий, символов, которые любого человека наедине с собой пугают, страшат своими непривычностью и непонятностью, что усиливает томление сердца и одиночество души. Существо гениальности как раз и состоит в том, что исторгая из себя легко и свободно, одолевающую его иррациональность, носитель божьей милости дает всем нам возможность на минуту-другую вырваться из плена одиночества с бесхитростным восклицанием: "Боже, как хорошо!".
      Молодежь жила помимо битлов и предчувствием перемен. Советы еще не вторглись в Чехословакию, венгерская трагедия 56-го понемногу забывалась, коммунистическая идея справедливости стараниями Мао обретала новых сторонников, в предместьях Гаваны проходил тренировку отряд бывшего Президента Национального банка Кубы Эрнесто Че Гевары.
      Идеи Мао шагали по планете. Революционные мысли, облеченные в простые, понятные всем формы, находили отклик не только у обездоленных жителей Америки и Африки, но и, что самое поразительное, и у пресыщенной утехами цивилизации западноевропейской богемы. Как бы там не рассуждали политологи, учение о Мировой революции основывается идее праведности, сострадании к угнетенным братьям, в то время как буржуазная мораль оставляет мало места простым человеческим чувствам, а производственные отношения при капитализме и вовсе выхолостили истинный смысл человеческого бытия.
      В Германии, Италии, Франции стали возникать кружки юных маоистов. Здесь набирались на свой лад ума-разума будущие лидеры красного террора Ульрика Майнхофф, Томас Баадер, заглядывал на огонек сюда знаменитый иррационалист Пазолини…
      …Вдали от глаз и ушей простого народа развернулась кампания против антисталинистов. Интеллигентский шум после выхода в "Новом мире" "Ивана Денисовича" поутих, но джинн был уже выпущен из бутылки. Давно уверовавший и утвердивший себя на роль духовного спасителя России, Солженицын ввязался в схватку с властями. Сам факт возникновения явления Солженицын, признание властями насущной необходимости препираться с идеологическими последователями неистового антисталиниста, говорили о многом.
      Для обывателя сие служило свидетельством бесполезности, никчемности гражданского противоборства с режимом, для сильных духом, напротив, это означало, что власти в расерянности, ежели так всерьез и близко к сердцу восприняли антисталинисткие выпады от чего и стали кучно бить наповал зародыши инакомыслия.
      Многие, особенно из тех, что постарше, сомневались в стойкости
      Солженицына. Писатель по определению в общем-то человек трухлявый, не способен долго держаться под натиском сатанинских слуг.
      Ведь те же Ахматова, Зощенко, Пастернак и те не выдержали, сломались. А были они художники слова не чета рязанскому учителю физики. Сомневающиеся в железобетонности Солженицына не учли одного:
      Александр Исаевич был по внутреннему своему содержанию гораздо больше политик, нежели писатель. А то, что истинно художественного в его опусах было незначительно, мало занимало как его тайных единомышленников, так и его официальных оппонентов.
      Любой политик всегда, сам того не ведая, находится под надежным покровительством сатанинских сил. Именно дьявольский искус во что бы то ни стало расквитаться с обидчиками позволяет им сколь угодно долго держать бойцовскую стойку, какой бы степени ожесточенности не приняло бы характер противоборство с другой сатаниснской стороной.
      Сатанинское изобретение – борьба до последней капли крови – нравится мирянам, потому как она щекочет нервы как аттракцион мотогонки по вертикальной стене…
      Как изощренный слуга дьявола, Солженицын ввел таки власти в искушение, вызвал на себя, казалось бы, всесокрушающий огонь партийной пропаганды, заставил считаться с собой. Хотя, строго говоря, иного выхода у властей вроде бы и не было. Но с другой стороны, власти демонстрируя рутинерскую неразворотливость, по причине необоримой принципиальности не смогли опуститься до того, чтобы элементарно перекупить на свою сторону неугомонного фрондера.
      Не думаю, что среди средних по должности клерков из ЦК КПСС, а среди них было немало по-настоящему рассудительных специалистов, не нашлось бы такого, кто бы не мог предложить тому же Суслову или
      Демичеву поставить на Солженицына дьявольскую приманку, соблазнившись которой писатель непременно попал бы в капкан разочарования отечественной и зарубежной культурной элиты. Вероятнее всего идея сыграть на слабости Солженицына существовала среди интеллектуальной обслуги ЦК КПСС. Не предложили они ее из опасеняи прослыть в глазах начальства беспринципными вояками идеологического фронта.
      Сыграть они могли на явной слабости, которую ни власти, ни поклонники фрондера не принимали во внимание. На бросающееся в глаза несоответствие уровня политических заявлений и деклараций писателя со значимостью в художественном понимании его произведений. Как мастер слова Александр Исаевич и тогда был слаб, и позже прибавил немного. Понимал ли сам писатель, что он далеко не
      Шолохов и не Федин? Наверняка. И верно посмеивался над властями, обратившими огонь по ложному обозу. Потому-то характер его крепчал еще сильнее по мере того, как режим отвечал на его наскоки все так же без выдумки, не сходя с места с истоптанной вдоль и поперек классвой позиции, в сущности, не заботясь о результативности контрвыпадов. Отстрелялись в газетах и доложили по начальству: все, мол в порядке, всыпали контрику по первое число.
      Опаснее врага может быть только дурак. Власти и вели себя по дурацки, раздувая общественную значимость Солженицына, своими руками возносили его на литературный пьедестал. Сам же писатель, может быть неосознанно ощущая свои слабости как литератора, должен был от схватки к схватке брать на тон, на пол-тона выше, еще больше провоцируя ЦК и КГБ на на необдуманные, опрометчивые решения.
      Это было на руку писателю. В этом было его физическое спасение, в этом он нашел путь к своему восхождении. Он переиграл дряхлеющий режим, но, по видимому, остался при сокровенном понимании собственной несостоятельности, как литератора".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Казнь Альдо Моро принесла "Красным бригадам" проклятия обывателя.
      Покончила с собой в тюрьме Ульрика Майнхоф. "Литературка" писала о
      Майнхофф с сочувствием: "Талантливая женщина не нашла себя, увлеклась Мао Цзе дуном…".
      "Как правильно подметил один умный человек, все люди делятся на две категории: на тех, кто делит людей на две категории, и тех, кто не делит. Так вот все люди, я бы даже сказал – все народы, делятся на две категории: на тех, кто сортирует, и тех, кто его не сортирует.
      Из тех, кто сортирует мусор, рождаются фашисты. Потому что люди и нации, которые сортируют мусор, более всего ценят порядок.
      …Фашизм – это в сущности гипертрофированная любовь к окончательному порядку.
      Из тех, кто мусор не сортирует, рождаются террористы. Потому что люди и нации, которые мусор не сортируют, больше всего ценят справедливость…
      Между тем сам факт наличия мусора доказывает, что в мире не существует ни справедливости, ни порядка…
      Советская пропаганда придумала гениальную метафору – "свалка истории". Все гениальные метафоры имеют свойство становиться буквальными. Теперь слова "свалка истрии" можно писать без кавычек.
      Мы с вами – все поголовно – скоро можем очутиться на одной общей свалке истории. Стать мусором на мусорке. Бытовыми отходами природы".
      Семен Новопрудский. "Свалка истории". "Известия", N 189, 2003 г.
      Думая об Ульрике Майнхоф, на ум приходит Умка. Пришлась бы она ко двору в компании ультралевых? При высоком уровне владения теорией научного коммунизма Умка остается кабинетной марксисткой. Ей далеко до Веры Засулич. Засулич человек действия, вдобавок покусительницу на жизнь генерала Трепова подстрекали товарищи по революционной работе. У Умки товарищи, как по работе, так и вне ее, сплошь и рядом соглашатели, плохо воспринимающие ее в роли реальной комиссарши.
      Ведь примерно как рассуждал Афанасий Полосухин: "Ты сначала определись, кто ты есть. Жанна Прохоренко или Жанна Д`арк? А уж потом действуй по обстоятельствам".
      Третьего не дано.
      "Бабы – дуры". – говорил Саян.
      Руфа не возражает, но добавляет:
      – Они мстительные и вероломные.
      У Сюндюкова милая и добрая жена, хорошая и красивая мама. Где в таком случае он поднабрался знаний женской души?
      Руфа родился и вырос в Алма-Ате, закончил 56-ю школу и электрофак сельхозинститута. Мама у него татарка, преподавала в школе русский язык, любит готовить балеш и чак-чак. Отец оказахившийся татарин, профессор-сельхозник.
      Руфа предостерегает молодежь:
      – Бабы сильнее мужиков. С ними лучше не связываться… Никогда не издевайтесь над женами. Для мужиков это всегда плохо кончается. Они не забывают об унижениях и когда-нибудь обязательно отомстят.
      При всем своем здравомыслии Руфа – утопист.
      Утописты – идеалисты, люди чести. Это намного важнее содрогания, в какое они часто ввергают близких.
      Что было, то было,
      Того уж не вернешь.
      О, пане, панове,
      Любви нет ни на грош…
      С Шастри ездили не только по командировкам. Побывал я с ним и в Боровом..
      Дом отдыха "Ботагоз" в двух шагах от железнодорожной станции, в сосновом лесу, у озера Щучье. Отдыхающие с утра собирают грибы, на балконах солят к зиме на закусь грузди.
      Теплое выдалось лето 79-го в Боровом. Отдыхали там не только пожилые грибники. В нашем с Шастри корпусе поселились две прехорошенькие женщины. Вера из Москвы и Фатима из Семипалатинска.
      Вера примерно моего возраста, или чуть помоложе и она из Москвы.
      Приехала отдыхать к Щучьему озеру с дочкой пяти лет. Привезли ее на белой "Волге" из кочетавского аэропорта – стриженные затылки – местные кэгэбэшники. Стриженные затылки суетились, спрашивали Веру не надо ли чего еще, обещали проведать через два дня.
      Вера уклонялась от ответа о роде занятий, но неосторожно обмолвилась о знакомстве с адьютантом Брежнева генералом Рябенко.
      После того, как проскочила фамилия адьютанта Брежнева, расспросы сами собой прекратились.
      Она и без брежневского генерал-адьютанта интересная, сдержанная, умная женщина. Дочка у нее – чудо с большими бантиками. С ней мы гуляем, катаемся на лодке, удим рыбу. С ее ладно хорошенькой мамой я не догадался куда-нибудь прокатиться. И это при том, что она охотно общается со мной.
      И все из-за Фатимы.
      Фатиме двадцать лет. Она студентка мединститута, высокая и стройная, играет в баскетбол. Она тоже не могла не нравиться.
      Семипалатинск никак нельзя назвать дырой, если в нем живет столь обалденная татарка, как Фатима.
      Она изящно подсаживалась ко мне на скамеечку:
      – Что будешь после обеда делать?
      – О, Шемаханская царица! Во имя тебя, после обеда можно и на
      Эверест сбегать!
      Она смеялась. Поначалу я думал, что за ее смехом кроме смеха ничего и нет. Мне не верилось, что ее глаза, цвета нежнейшего щербета, способны обещать мне, крокодилу, перспективы полного взаимопонимания и тесного сотрудничества. Потому с неумолимой беспощадностью я развлекал ее.
      Шастри наблюдал со стороны.
      – Ты ей нравишься. – сказал он.
      – Хреновину порешь.
      Мне неприятно его соглядатайство. Занялся бы он лучше собой.
      – Я же вижу.
      – Что ты видишь? Для тебя достаточно какой-нибудь бабе улыбнуться, чтобы предать дело партии.
      – Говорю тебе: я все вижу. Она клеится к тебе.
      Я и сам начинал кое-что видеть, догадываться. Фатима, как и Вера, радовала глаз. Но это еще ничего не значит. И дело тут не только в моей малохольности. И не в том, что обе они, по-моему, не заслуживали легкомысленного с собой обращения. Они сильно, очень сильно, нравились, мне а я все тянул и тянул.
      И дотянулся.
      Я увлекся и рассказал при Фатиме несколько анекдотов про татар.
      Она поняла так, что против татар я ничего не имею, но анекдоты о специфике татарских женщин – намек в ее сторону и, перестала замечать меня.
      "Молодая, с чувственным оскалом".
      Фатима не пришла проводить меня к автобусу. Пришла Вера.
      Я разговаривал с ней через окно и сожалел о том, как переборщил с анекдотами. Я искал глазами Фатиму.
      Что до Веры, то она воспитанная, с чутьем разведчицы, женщина.
      Она возможно и поняла, что я не только идиот и пустомеля. И если бы она чуток знала историю моей жизни, хотя бы на данный отрезок времени, то наверняка согласилась бы с тем, что мало, до обидного мало, такой, как она, женщине, просто нравиться кому-то.
      Надо еще и…
      Надеюсь, понятно.
      В чьей власти наши желания? Чтобы капитально разобраться с этим – опыта у меня с гулькин нос. Но то, что сердцу не прикажешь, то это точно и на все времена.
      Будет ли у меня когда-нибудь что-то? Неужели я, по сути, ничего и, не изведав, так ничего и не узнаю?
      В самом ли деле, я перегорел до срока?
      Вставай проклятьем заклейменный…
      Секретарь ЦК КПСС Горбачев переведен из кандидатов в члены
      Политбюро. Про него мне ничего не известно. Ничего не известно, но я мечтаю о временах, когда я буду работать у него помощником. Горбачев станет Генеральным секретарем ЦК и пригласит меня к себе. Когда это произойдет? Не знаю. Может вообще никогда. Он спокойно может застрять в дежурных секретарях ЦК КПСС на лет десять-пятнадцать, как это произошло с Кирилленко, Долгих, Катушевым.
      Мне хочется, чтобы к власти пришел именно он.
      Что я буду у него делать?

      В каждой избушке свои погремушки
      Валера и Ситок полагают, что я переживаю из-за развода. Этого нет. Правда, иногда думаю о Дагмар, скучаю. Мама говорит: "Дочка вырастет и все поймет". Поймет, не поймет – это как вариант самооправдания. Тогда я ловил себя на мысли: "Так ли уж мне нужны дети, если в свое время я долго мечтал о ребенке, пусть о сыне, и все равно легко пошел на развод?". Привычка бросаться словами, даже наедине с собой, довела до того, что я уже не верю самому себе.
      О чем я думал тогда? Думал я о Джоне. До конца жизни ему не вырваться из дурдома. До конца жизни… Когда-нибудь он помрет в заточении от тоски. Скорее всего, он умрет раньше Ситки Чарли.
      Ситка, хоть и заболел намного раньше Джона, но он ходит домой, общается со здоровыми людьми. Как мы будем хоронить Джона? Что скажут люди? Они может ничего и не скажут, но подумают: "Спрятали с глаз долой сына и брата в сумасшедшем доме, а сами…".
      С недавних пор я боюсь ночных и утренних телефонных звонков.
      Особенно утренних. Иногда мне кажется, что телефон звонит по-разному. Иногда он негромко тренькает, иной раз звонок гремит так, как будто на пожар зовет. Поднимаешь трубку и убеждаешься, что робкий звонок означает, что ты кому-то срочно понадобился, а когда телефон громыхает, то лучше трубку не поднимать – звонит тот, от кого ты скрываешься.
      Но это ерунда в сравнении с тем, что когда-нибудь раздастся звонок из психушки и голос врача сообщит, что с Джоном случилась непоправимая беда.
      Именно предстоящая кончина Джона и была главным моим беспокойством. Как папа, мама, Доктор, Шеф, Ситка и я пройдем через его смерть?
      Милый, где твоя улыбка…
      Шастри продолжает называть меня братишкой. Умка прекратила считать меня своим родственником. Не хотел бы видеть в ней сестру, а вот товарища и друга по общему делу в лице Умки иметь не прочь. Хоть в ее любви к Карлу Марксу есть немало чего и неподвластного моим понятиям, но в то же время в ней много чего имеется и для того, чтобы тесное сотрудничество принесло плоды хорошего свойства.