Знают чем брать мужика. Вышли передо мной все как один с выбритыми п…ками… Так что мужики, пришлось, не взирая на загруженность текущими делами, поставить пятерых татарок раком к стенке и…
      Муля зашептал мне и Хаки: "Не верьте. Врет он все".
      Может и врет. Но как врет!
      Я похлопал по спине Зямку.
      – Толян, скажи как на духу, тяжело быть красивым?
      – Не говори, Бек. Тяжело. Иной раз так тяжело, что сил нет терпеть.
      – Это твой крест.
      – Судьба, – обреченно согласился Зяблик.
      Истина проста…
      Шеф продолжал донимать: "Завязывай пить!". Я психовал, не потому что он сам пьет. Выходил из себя я больше от того, что в такие моменты перед глазами вставал все тот же, закрытый с обоих сторон, над глубокой пропастью, перевал. "Понимает ли Нуртасей, – думал я, – как мне невыносимо трудно? Конечно, понимает. Ему может и самому в тысячу раз трудней. Так зачем тогда притворяться, возводить на пьянство напраслину? Не в водке, если разобраться, дело".
      Безответный вопрос, обращенный к себе, рано или поздно вырывается наружу, бъет без разбору самых близких тебе на свете людей.
      Я пришел домой в десятом часу. Прошел в столовую. Разбросанная как попало по комнате одежда Шефа взвинтила меня.
      – Где он? – спросил я матушку.
      – В детской спит.
      – Что-нибудь говорил?
      – Он сердится, что ты продолжаешь пить.
      – Сердится?! – спросил я и заорал. – Гад!
      Взгляд остановился на рубашке Шефа. Я схватил ее. В этот момент мама все поняла, но, боясь верить догадке, охнула, присев на диван.
      Отчаяние рвало меня на части, искало выхода наружу. Схватив рубашку, я стал ожесточенно рвать воротник. В том месте, где он пришит. Воротник не поддавался и я рванул его изо всей силы.
      – Ой бай! – в ужасе кричала матушка.
      Воротник порвался едва ли более, чем на полсантиметра. Этого было достаточно, чтобы матушка выбросила рубашку на помойку. Она повесила на стул другую рубашку. Но дело было сделано.
      Я как чувствовал, что этого и в мыслях никогда делать нельзя. Но ничего поделать с собой не мог и сделал это.
      "Где его письма! Посмотри на себя! – кричал отец.
      "Посмотри на себя" мне было достаточно и я отдала письма
      Каплера".
      Светлана Аллилуева. "Двадцать писем другу".
      Прыщи бесследно не прошли… В отсутствие конечно тебя…
      Пол-двенадцатого ночи. Я и Гау сидим в песочнице, во дворе ее дома. Она в джинсах и блузке-разлетайке.
      – Ты наверное, и сам понял, что нам больше ни к чему встречаться… – сказала она.
      Я просунул руку к ней под блузку. Слегка коснулся, провел ладонью по спине. Гау затихла и задержалась в песочнице на два часа.
      Состоялись еще две встречи, по итогам которых она призналась.
      – Я хочу сказать тебе одну ужасную вещь.
      – Какую?
      – Я хочу тебя.
      Острием против острия
      Что есть в чистом виде импотенция? Это далеко не физиологическое состояние, когда, к примеру, мужчина долго стоит над писсуаром.
      Опять же это не равнодушие, с которым твой взгляд проваливается мимо встречных на улице женщин. И это совсем не то, когда говорят:
      "Хочет, но не может". Это, когда человек давным-давно позабыл, для чего существует онанизм. Это, когда он не ощущает у себя наличия крайней плоти. Наконец, это отсутствие желания хотеть. Горше всего то, что к состоянию отсутствия присутствия импотент привыкает.
      При всем этом мне любопытно наблюдать любовь во всех ее проявлениях со стороны. Особенно в том виде, какой демонстрировал с появлением во внутренней комнате экономиста планового отдела Лал
      Бахадур Шастри.
      Инстинкты Шастри может и карикатура, но это здоровая карикатура.
      Кэт играла с огнем. Она видела, что происходило с Шастри, но продолжала ходить курить к мужикам. Шастри не просто возбуждался с приходом Кэт, он грезил. Бросал писанину, кидался к Руфе за сигаретой и, всасываясь в сигарету, ходил взад-вперед. Можно предположить, Кэт, возможно бы и не устояла перед ним, но Шастри не приходило в голову попытаться объясниться, поухаживать за женщиной, подарить ей в конце концов что-нибудь. Нет, он тотчас же с появлением Кэт обозначал цели, вожделенно тянул к ней руки, блуд, какой играл в его глазах, не оставлял женщину в сомнениях: мальчик думает не головой. Он то ли не соображал, насколько откровенное домогательство унижает женщину, – в конце концов, она замужем, или думал, что это как раз то, чего от него ждет не дождется экономист планового отдела. Крайнее нетерпение плоти не позволяло, как следует обдумать план подготовительных мероприятий. Первой при появлении Кэт в работу включалась как раз она и аварийным реле полностью приводила в рассогласование мозги старшего научного сотрудника. Встревоженный тем, как его распирало изнутри, я не раз советовал не бравировать почем зря, быть скромнее.
      – Ты член КПСС. Вдруг недруги донесут товарищам по партии, что у тебя не уставной член, как ты будешь оправдываться?
      – Не болтай! – строжился Шастри. – Болтун – находка для шпиона.
      В тот день Кэт тихо зашла во внутреннюю комнату, уселась в кресло, закурила. В полуметре от нее Шастри переписывал
      "Эксергетический метод" Бродянского.
      Экономист планового отдела потушила сигарету, сидела молча и не собиралась уходить.
      Глубоко дыша, Шастри отложил в сторону исписанный лист, подошел к
      Руфе: "Покуримэ?". Руфа, не поднимая головы, придвинул к краю стола пачку сигарет. Шастри остервенело всосался в фильтр и приблизился к
      Кэт. Восставший снизу к верху, переписчик Бродянского не помышлял таить, что с ним происходит. В комнату зашел Муля, погладил озорника по голове: "Что опять спермотоксикоз"?
      – Ы-ы… – промычал Шастри.
      Поднял голову Руфа. Посмотрел на друга и ничего не сказал. В клубах испускаемого дыма Шастри чудились, будто Кэт тоже исходит желаниями. Он окончательно потерял голову. С секунды на секунду могло произойти непоправимое.
      Как помочь старшему товарищу? Мерой пресечения может быть только усекновение. Иначе, – "острием против острия".
      На столе у Шастри стандартная линейка. Раз в полгода нам их приносят с институтского склада. Тридцатисантиметровая деревянная линейка не причинит большой беды. Может и будет немного неприятно, но по иному человека не вернуть в науку.
      Шастри вновь вплотную приблизился к Кэт. Фюрера и Еву Браун разделяли считанные миллиметры. В следующее мгновение может быть непоправимо поздно.
      "Сейчас или никогда". – подумал я и принял решение об оказании братской помощи.
      Я поднял линейку и в один шаг оказался рядом с фюрером.
      Тихонечко, но резко, я коснулся деревяшкой кончика вздыбившейся плоти Шастри: "Не балуй!". Озорник охнул, заскулил и, согнувшись в три погибели, попятился от Кэт.
      – Работай! – сказал я ему.
      – Что? Опять! – нахмурился Руфа. – Нурхан, ты, когда прекратишь устраивать балаган?
      – Он больше не будет, – я встал на защиту Шастри.
      Фюрер сидел за столом в молчании. Я тронул его за плечо.
      – Правда, больше не будешь?
      Он ничего не ответил.
      – Бек, ему же больно, – пожалел Шастри Муля.
      – А ты думаешь, мне не больно смотреть, как наш товарищ не может справиться с детской болезнью левизны в коммунизме?
      – Правильно сделал, – Руфа всегда за меня. – Нечего к замужним женщинам приставать. Правда, Карлуша?
      – Правда, – сказала экономист планового отдела. Она поднялась и вышла из комнаты.
      Жди меня…
      В пьесе Корнейчука "Фронт" из всех персонажей самая примечательная фамилия у начальника разведки фронта. Фамилия разведчика – Удивительный. Полковник Удивительный по ходу пьесы много раз вводил в заблуждение командующего фронтом Горлова, активно вредил нерасторопностью командарму Огневу.
      Ситок в разговоре часто дезориентирует собеседника восклицанием:
      "Удивляется вопрос!", при всем этом никогда не потрудится задуматься, от чего и почему у нее удивляется вопрос.
      Директор института Минсельхоза Жумекен Балабаев в прошлом заместитель председателя облисполкома и муж ее дальней родственницы
      Малкен – трогательно глуповат.
      – Мама, – как-то спросил я, – почему твой зять Жумекен тупой?
      На этот раз вопрос у Ситка не удивился и она, не задумываясь, ответила:
      – Жумекен казахскую школу окончил.
      Сказала мама так, не потому что иногда не думает, что говорит.
      Человек, как она сама про себя говорит, – объективный, прямой – и, уважая Балабаева за внимание и регулярные подарки, искренне полагает, будто непосредственность ее зятя и в самом деле могла быть в свое время отрегулирована посещением русской школы. Матушка закончила два класса казахской школы в Акмолинске, может, поэтому и перегнула с фантазиями про русскую школу, в которой и без Жумекена
      Балабаева своих баранов хватает. Что до самих русских, то мама не заблуждалась насчет русских, не считала русских шибко умными людьми.
      Сила русских, по ее мнению, в другом.
      Удивлялся у матушки вопрос от ума евреев. Про них она говорила просто и без затей: "Жебрейлар – башкастые".
      Морис Симашко приходил к нам один раз. Было это, когда папа работал директором Литфонда. Отец болел и Морис Давидович заехал завизировать заявление на безвозвратную ссуду.
      Симашко одно время был известен и за пределами Казахстана. Он хорошо начинал, в 58-м и 60-м его повести печатал "Новый мир", книги его издавались во Франции, переводились на английский, японский, португальский, польский, венгерский языки. Много было у Мориса
      Давидовича вещей, про которые читатели говорили: "Живо, увлекательно".
      Симашко удивил меня. Ростом. Симашко очень маленький. У мамы, однако, вопрос удивился от головы Мориса Давидовича. Ситок раскатывала на кухне тесто и, увидев, как писатель вышел из кабинета отца, тормознула Симашко:
      – Морис, дорогой!
      – Да, Александра Самсоновна. – Симашко застыл в дверном проеме на кухню.
      – Зайди.
      Симашко шагнул на кухню и мама покачала головой:
      – Какой у тебя Морис, башка!
      У Симашко размером голова не меньше, чем у ее подруги Маркизы.
      Головкой подружки мама тем не менее не восторгалась, а тут…
      – Что сейчас пишешь, Морис?
      – Вещь одну заканчиваю, Александра Самсоновна, – неопределенно ответил писатель.
      Матушка пару раз крутнула скалкой по тесту, и, бросив взгляд на папку, которую Симашко не выпускал из рук, вновь перевела взор на голову писателя:
      – Пиши, пиши, Морис! Ты – башкастый. С такой огромный башка надо писать!
      Морис Давидович не знал, что говорить. С одной стороны ему было неловко за башку, с другой – восхищение жены директора Литфонда было неподдельным, искренним, так что писателю ничего не оставалось, как сказать: "Спасибо, Александра Самсоновна".
      Жил певчий дрозд
      Кто в лаборатории пахари, так это Кул Аленов и Саша Шкрет. Кул успевает все. И работать, и отдыхать. Исписавшись, бросает ручку и выходит в коридор поболтать, После работы играет в настольный теннис, два раза в неделю ходит в бассейн и не забывает подумать, кого из молодок склонить к беклемишу.
      Слово "беклемиш" Аленов придумал сам.
      Им Кул предпочитает заниматься исключительно с молоденькими, их он вербует, – чтобы далеко не ходить, – из партнерш по настольному теннису, спутниц по походам в бассейн, кадрит на институтской дискотеке.
      Пьет Кул только с устатка, – меру он знает, – только чтобы покалякать с мужиками, поволочиться. В разговоре часто роняет: "Аж брызги летят". Это когда он рассказывает о беклемише.
      Лабораторные мужики относятся к нему настороженно,. женщины подтрунивают над его жадностью. Аленов никому не занимает, когда надо сдавать кому-нибудь на подарок, с.н.с. закатывает скандал.
      Жмотство мало кому нравится. С другой стороны, оно свидетельствует о силе характера – Кулу наплевать, что о нем могут подумать люди.
      Аленов учился в аспирантуре ВИЭСХа (Всесоюзный институт электрификации сельского хозяйства) у известных в своих кругах
      Лебина и Эйбина. Хаки говорит, что в ВИЭСХе Кул попал в подходящую компанию. Аленов по природе сам по себе парниша проворный и, мол,
      Лебин и Эйбин отточили сноровку Кула.
      Хаки поддразнивал Аленова:
      – Лебин, Эйбин и Кулейбин.
      На что Кул настороженно вопрошал:
      – Скуадра адзурра! Ты на что намекаешь?
      Все у него распределено, все расписано, никуда Аленов не спешит, потому и никуда не опаздывает. Шум в комнате ему не мешает, он всегда спокоен, никогда не выходит из себя. Управляется с обедом – в общепитовской столовой ли, у кого в гостях, без разницы – за три-пять минут. Так же Кул и думает быстро, работа у прогнозиста спорится.
      Другое дело – Саша Шкрет. О беклемише на работе ни слова, в настольный теннис не играет, в бассейн не ходит, переводит дух без отрыва от производства. Притомившись за расчетами, Саша снимает усталость, разминая суставы пальцев. Натруженные суставы издают треск, разминка длится минут десять. Шкрет ломает пальчики и не догадывается, что иных наших треск дюже напрягает. Сашина разминка выводит из себя Каспакова, выйдя из комнаты, где сидит Шкрет, он возмущается: "Какая дурная привычка!".
      Саша работает, не поднимая головы. В комнате шум: разговаривают мужики, женщины пьют чай, режут, не закрывая ртов, по рисункам из модных журналов, кальку на выкройки, в комнату постоянно кто-то заходит, выходит. Шкрет пишет, считает, время от времени поднимает голову и что-то шепчет себе под нос.
      Саша по специальности инженер тепловых электростанций (ТЭС), занимается оптимизацией структуры генерирующих мощностей: прикидывает какой состав источников энергии лучше всего обеспечивает надежность снабжения теплом и электричеством потребителя.
      Оптимизация требует точности – счетная машинка Шкрета всегда включена.
      Саша когда жалуется, что мешают работать, начинает заикаться:
      – И-и-з-з-з-вините…
      Никогда не ругается. Если чем-то сильно рассержен, то гнев его сводится к вопросу: "Что за шут?".
      Клички к Шкрету не пристают. Как только его не называли – и
      Платоном Кречетом, и Штреком, и Шкрабом, – Шкрет Саша так и остался
      Шкретом Сашей.
      В последнее время у Саши Шкрета общие дела с с.н.сом лаборатории энергосистем Турысом Сатраевым. Хоть круг интересов у Турыса топливно-энергетический баланс, но "туриста", как его назвал Зяма, тоже хлебом не корми – дай что-нибудь сосчитать на машинке. Если
      Шкрет никогда не придуривается, не строит из себя и прост как правда, то Сатраев любитель поважничать, выпятить подальше из себя умище.
      В одной комнате с Туристом сидит Оркен Ережепов. "Оркен" в переводе с казахского – горизонт. Принято думать, что горизонты они
      – светлые. Глядя на Ережепова, они не кажутся светлыми. Оркен мужик работящий, но скучный. До того заунывно тоскливый, что, глядя на него, хочется стиснуть зубы и шептать про себя: "Молчи грусть, молчи…".
      Заведующий лабораторией энергосистем Эммануил Эфраимович Лойтер постарше и поопытнее Жаркена Каспаковича. В молодости Лойтер работал на станции, в ОДУ (объединенном диспетчерском управлении). Кроме того, что знает станционную энергетику и системы, Эммануил
      Эфраимович из тех ученых, что зрят в корень не без каверезности.
      Шкрет с Сатраевым на объединенном семинаре докладывали отчет о научном распределении экибастузского угля.
      – В связи с перебоями в снабжении топливом станций Северного
      Казахстана, – Сатраев сдвинул брови, – считаем нецелесообразным передачу экибастузского угля на нужды Троицкой ГРЭС.
      Лойтер озорно улыбнулся и беспощадно обнажил суть вывода Сатраева и Шкрета:
      – Не дадим, потому что самим мало?
      Объединенный семинар оборжал докладчиков.
      Кул Аленов непосредственность Сатраева объяснял его образованностью:
      – Что с него взять? Окончил финансовый институт.
      Аленов парень хват, но тут он ошибался. Легче всего думать, что бачбана по рождению способны облагородить (и наоборот) школа или институт. Сатраев, как и Ережепов, закончил институт с красным дипломом. Проблема у них в другом. В том, что оба колхозника, каждый по отдельности, и совместно, не знают, куда девать умище.
      К примеру, Лойтер курит сигареты через длинный мундштук с антиникотиновыми патронами. По другому в его возрасте и с его повышенным давлением нельзя – курит Эммануил Эфраимович "Памир" – сигареты без фильтра. Глядя на завлаба, Ережепов курит, правда, сигареты с фильтром – "Казахстанские", – но тоже через длинный, такого же цвета, как у Лойтера, с антиникотиновыми патронами, мундштук и так же как Эммануил Эфраимович держит руку с табачищем изящно, на отлете, и, кажется, теперь нисколько не переживает за то, куда пристроить умище.
      "В те времена не ощущалось особых разногласий между городскими и приезжими. Мы все, каждый свою меру, попробовали лиха в послевоенном детстве. В чем мы не находили понимания с городскими, так это в их равнодушии к родному языку. Понятно, росли в городе, учились в русских школах, смешанная среда. Тем не менее удивляло, что они не стремились познать родной язык. Кем они в таком случае могли себя ощущать, кого, черт побери, представляли? Самих себя?
      В чем еще можно было их упрекнуть, так это в вышучивании, правда, беззлобном, приезжих за скверное знание русского языка.
      Студенты из шаруа и без того терялись из-за путаницы в окончаниях, а когда попадали на семинарские занятия по философии или политэкономии, для них начинался кошмар. Как-то один такой бедолага на семинаре по политэкономии докладывал реферат о хищнической сущности транснациональных монополий. Он бойко читал текст, широко расправлялся в плечах, слыша за спиной одобрительные междометия преподавателя, как вдруг после его слов "… к примеру, монополистическая компания Дженерал матрос…" грянула ржачка.
      Больше всех веселились горожане. У докладчика испарился пафос. Он в замешательстве с минуту переводил глаза с преподователя на ребят, потом спролсил: "Я что-то не понял. Снова начать?".
      Наши жеребцы по новой заржали".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Вы слыхали? Да, да! "Вы слыхали, как поют дрозды? Не, не те дрозды, не полевые. А дрозды, волшебники-дрозды…". Легко понять, о каких дроздах может идти речь применительно к науке об энергетике, когда день-деньской имеешь дело с дятлами. Словом, обедать Чокин ездит домой. Все знают: директору домашние подают на обед и мясо. Знают потому, что по возвращении в институт Шафик
      Чокинович вынимает зубочистку и подолгу цвиркает. Слушает докладчика, между делом цвиркнет раз-другой и дожевывает застрявшее в зубах мясо.
      "Вот они расселись по деревьям".
      Сатраев с Ережеповым на послеобеденных вливаниях в кабинете директора не спускают глаз с Шафика Чокиновича, ловят каждое движение. Почему задолго до обеда, с раннего утра, заводят они, аки неизвестного подвида райские птички, перецвиркивание.
      – Цвирк! – со своей ветки сигналит побудку Сатраев.
      – Цвирк- цвирк! – за соседним столом просыпается певчий дрозд
      Ережепов.
      И с полей доносится: "Ой бай!". Большая комната лаборатории энергосистем наполнилась "ой-е-е-еем".
      "Шапки прочь! А-у-а… В лесу поют дрозды!
      А-у-а-ав-ва… Певчие избранники России…" Как и полагается, поют дрозды до головокруженья.
      – Завязывайте! – лопается терпение у Саяна Ташенева. – Спятили?!
      Сладкоголосые птицы юности или не слышат опупевшего Саяна, или не хотят ничего слышать, и продолжают чирикать: "Цвирк-цвирк!
      Цви-и-и-и-ирк!".
      Древо желаний
      Чокин питает слабость к просвещенным людям. Настолько, что ставит старшим научным сотрудникам в образец краснодипломников и некоего
      Фетина. Последний закончил политехнический, позже физфак университета и не собирается останавливаться на достигнутом.
      Лойтер жалуется на внутричерепное давление и просит Чокина разрешить работать несколько дней в неделю дома. Чокин ценит
      Эммануила Эфраимовича, но разрешения не дает. Заведующий лабораторией энергосистем пригорюнился. Не во власти Лойтера обижаться на директора вслух, потому он как дальновидно умный человек технично сделал закладку бомбы замедленного действия.
      Дело в том, что жена Ережепова работает на ВЦ, ей полагается знать современные языки программирования. Оркен сподобился освоить с помощью жены АЛГОЛ с КОБОЛом. Лойтеру – все "мы в ответе за тех, кого приручили" – только этого и надо, вот он на секциях Ученого совета настоятельно и рекомендует Чокину обратить пристальное внимание на Ережепова.
      – Парень окончил институт с красным дипломом, свободно владеет и
      КОБОЛом, и АЛГОЛом, трудится, не покладая рук. Не могу нарадоваться… На моей памяти первый такой…
      Чокин уперся взглядом в Ережепова. Он привык самолично проверять людей, но вера в проницательность Лойтера делает свое дело: он очарован краснодипломным птахом.
      – Что ж… Это достойно.
      Хризантемы…
      Отношение Сюндюкова к делу нравится директору. Иначе и не должно быть – Руфа хоть и большой фальсификатор истории, но мужик основательный
      Электрификация целины в общих чертах завершена. Директивами последнего съезда партии поставлена задача внедрением последних достижений науки и техники добиваться резкого повышения продуктивности животноводства. Шафик Чокинович загорелся планами организации лаборатории сельской энергетики под Руфу. Планы разукрупнения лаборатории не понравились Каспакову. Он поначалу говорил Чокину, что лаборатория по энергетике села в институте не нужна, мол, к чему дублировать Сельэнергопроект? Директор стоял на своем. Тогда Жаркен стал капать Чокину на мозги: дескать, Руфа не тянет на завлаба.
      Директор понял страстишку Каспакова и затею с лабораторией сельской энергетики оставил в покое. Однако, Каспакову уже и этого мало. Он вознамерился окончательно деморализовать Сюндюкова и при любом – удобном, неудобном – случае стал подкалывать Руфу.
      Мы вышли на улицу в хорошем настроении. Нас отпустили с работы поприветствовать проезд по улице Тодора Живкова, после встречи руководителя Компартии Болгарии разрешено идти на все четыре стороны.
      Я стоял рядом с Руфой, когда подошел Жаркен.
      – Ты тоже здесь? – с издевкой спросил он Сюндюкова. – Удивительно.
      – Че это он на тебя баллон катит? – спросил я.
      – Человек на уровне. Вот под себя и гребет, – Руфа опустил глаза.
      – Кто он такой, чтобы на тебя выступать? – за Руфу мне обидно. -
      Почему не заткнешь его?
      – Ладно…, – Руфа заморгал глазами.
      Каспаков делился не только со мной, что он по-настоящему понимает про Руфу: "Рафаэль бездельник". Три года назад он же говорил про
      Сюндюкова совершенно обратные вещи. Что Каспаков не согласится на появление у себя под боком лаборатории во главе с Руфой можно было предвидеть. Но чтобы он поставил себе целью из-за чепухи изо дня в день лажать вчерашнего друга для меня неожиданность.
      И опыт, сын ошибок трудных…
      Область неизвестного повелевает обходиться с ней крайне осторожно. Большим чудачеством и даже ошибкой в путешествии по неизведанному уповать на подобие какого-то предварительно разработанного плана. С другой стороны, стоять на месте из боязни впасть в ошибку в будущем может принести немало ненужных сожалений об упущенных возможностях.
      Родители Гау уехали на неделю в Уральск. Нуржику и Гау Балия
      Ермухановна наказала никого, кроме меня, в дом не пускать. Нуржик, братишка Гау. Ему семнадцать лет и он студент первого курса философско-экономического факультета КазГУ.
      "Хоп! Хей хоп!".
      – Что такое "гив ми ай лав миссис Вандербильт?".
      – Подари мне свою любовь, миссис Вандербильт, – сказала Гау.
      – Кто такая Вандербильт?
      – Миллионерша.
      – А что это Маккартни хихикает?
      – Не знаю.
      Для человека лучше, когда перед ним ставят заведомо невыполнимые, нереальные задачи.
      Кроме группы "Уингз" на виниловом квадрате из "Кругозора" и
      "Крокодал рок" Элтона Джона. Передо мной, крокодилом, матушка поставила задачу жениться на Гау уже в этом году.
      "Миссис Вандербильт, к тебе обращены взоры миллионов трудящихся,
      – разговаривал я сам с собой, – Помоги и мне".
      О моей женитьбе на Гау родители говорят как о состоявшемся факте.
      – Бекен верный человек, – говорит об отце Гау Валера. – Когда мы умрем, он не бросит тебя.
      – Знаешь, что мой папа говорит о твоем отце? – спросила Гау и сказала: "Папа говорит, таких, как твой отец, в Казахстане нет.
      Такие, как Абекен, говорит папа, есть только в Ленинграде".
      Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку. Бекен
      Жумагалиевич человек крайностей.
      На меня надвигается…
      Необратимость, иначе, невозврат, гарантируется безвозвратными потерями эксергии. Что такое эксергия? Если энергия – способность к совершению работы, то эксергия есть та ее часть, что расходуется непосредственно на совершение работы. Оставшаяся неизрасходованной, вторая ее часть, называемая анергией, представляет собой балласт, который всегда и обязательно присутствует в энергии. Далее. Полезно расходуемой в процессе эксергией считается та ее часть, которая содержится в полученном продукте технологического процесса; все остальное – потери эксергии на необратимость.
      Шеф с теорией Озолинга про необратимость не знаком, потому, когда уволился с последнего места работы, через месяц пришел домой с улицы и со смехом объявил:
      – Еду с бичами на шабашку.
      Приехали. Шеф не стыдится общения с опустившимися мужиками. Смех смехом, но кажется, он не отдает ясного отчета в том, что вопрос не в работе и не в заработках.
      Примечательно и то, что и Ситок не имеет ничего против шабашки.
      – У него нет самолюбия, – сказала мама, – Без самолюбия человек ничего не добъется.
      Матушка заблуждается. Собака зарыта не здесь. Сколько людей спокойно и счастливо обходятся без самолюбия, довольны жизнью. Потом ведь Шеф как раз именно тот человек, который без самолюбия не Шеф.
      Согласен, он перестал приглядываться к себе. Допустил одну-другую поблажку настроению и пошло-поехало.
      Во всем остальном он остался таким, каким и был всегда.
      У нас обоих складывается так, что думать о себе, искать выход приходится лишь после того, как событие произошло. Предвидеть не про нас. Это как в общей энергетике анализируют положение только после того, как волевым порядком понастроят электростанций, а после размышляют: где здесь логика? Но то, что наука идет позади практики для энергетики не имеет ровным счетом никаких губительных последствий.
      Для Шефа, Доктора и, отчасти, меня – как раз наоборот.
      Работа на шабашке ждет Шефа к концу октября. 11-го или 12-го возвращается Доктор.
      Захват 2
      Кемпил рассказал о стычке Жроны с Есом Атиловым. Жрона в прошлом увлекался джиу-джитсу, стебается как заправский самурай – безжалостно.. Ес сильно поздоровел и из скромного мальчика превратился в одного из главных шпанюков центра. Дерется, как и
      Жрона, до последней капли крови. Тем не менее, из опаски, что Жрона с алатаускими затопчет его, позвал на подстраховку Шефа.
      Жрона действительно пришел не один. Кроме Кочубея, Кемпила и других Жрона привел с собой и Тимку Хрыча. Тимка, пожалуй, самый что ни на есть грозный пацан в центре города. Он один стоит банды. Шефа
      Хрыч знает, может из уважения к воспоминаниям детства и считается с ним, но, ежели разозлится, то и моему брату вполне могло не поздоровиться.
      Шеф поступил, не теряя лица, мудро. Сказал, что Ес и Жрона пацаны свои, почему и должны драться один на один.
      Жрона хорохорился, Ес, как рассказывал Кемпил, заметно перетрухал. В последний момент Шеф под предлогом, что повод пустячный, остановил кровопролитие.
      Листопад
      На кухне дернулся и заурчал холодильник. Нуржик спит в детской.
      При свете уличных фонарей в полутемной комнате мерцает огонек индикатора "вкл" проигрывателя. Пол Маккартни с кентами хихикает.
      Гау стесняется разгуливать голой при свете. Но все равно все и так видно. Видно, да и вся она доступна настолько, что моя беспомощность вызывает в ней сочувствие.
      – Ты устал… Тебе надо одохнуть.
      – Тогда я пойду домой и отдохну, – сказал я и поднял брошенную у дивана одежду.
      – Завтра придешь?
      – Приду. Ты извини, что так…
      – Ой, ну что ты говоришь… Отдохнешь и все получится.
      – Будем надеяться.
      Музыка Вагнера – музыка рабов.
      Альбер Камю
      К обеду забежал Зяма. С собой у него две бутылки вина и томик
      Шекспира на двух языках: на одной стороне листа английский текст, на другой – перевод на русском. Через десять минут вино мы придушили до донышка и Зяма, перелистывая Шекспира, загундел по английски..
      В комнату вошел Озолинг. С утра он в институте, на секции Ученого
      Совета. Мурлыкая, И.Х. заглянул через плечо Зямы: "Что у вас?".
      – Шекспир в двойном переводе.
      – Шекспир! Вы читаете Шекспира? – приятно удивился И.Х.
      – Читаем и Шекспира, Иван Христофорович.
      – Очень хорошо.
      Момент поквитаться за контрудар в Померании удобный и я пошел на штурм Зееловских высот.
      – Иван Христофорович, почему у вас ехидствующий скепсис ко всему казахскому?
      Озолинг повернулся ко мне.
      – Что?! – Старика было не узнать, я застиг немца врасплох.
      – Что, что?! – я открыл огонь прямой наводкой. – Я за вами давно наблюдаю. Думаете, я ничего не вижу?
      – Что? Что вы видите? – Озолинг в смятении.
      – Все вижу я. Вы нам все уши прожужжали своими Гете и Гейне.
      Почему? Что вы нам хотите Гете и Гейне доказать? Думаете, Джамбул, наш любимый Джамбульчик хуже ваших Гете с Гейне?
      – Не спорю, – голос у деда дрогнул.
      – Еще бы вы спорили! К вашему сведению Джамбульчик с Абайчиком в миллион раз лучше Гете с Гейне. Разве не так?
      – Та-ак…, – И.Х. не знал, как от меня отделаться.
      – Если так, то почему бы вам как следует не взяться за изучение казахского языка? – спросил я и посоветовал. – Для полного исправления вашей сущности, думаю, вам же лучше будет, как проснетесь, с утра брать домбру и петь на казахском песни Джамбула.