Семеновым. Володя пыхтел, Альбина хохотала.
      Прошло минут пять и с места поднялся Шастри. Подошел к володиному столу, взял в руки перочинный ножичек и, потупив глаза, сказал:
      – Вот он ножик. А ты вместо того, чтобы взять его, мнешь и трешь
      Володю.
      Альбина спрыгнула со стола и, уперев руки в боки, нагнулась над
      Шастри.
      – Что-о?! Я тебя…! Что завидно?
      Шастри, опустив нашкодившим школьником, голову, вертел в руках ножик.
      – Завидно. – признался шалунишка.
      Фая поначалу не воспринимала меня. Одно время казалось, что я ей неприятен. Перелом наступил после того, как у них в комнате пересказал самый смешной у Чехова рассказ "История одного торгового предприятия". Смеялась из всех только она.
      "Игра сборной Голландии – зрелище для футбольных гурманов". – писал в 1974 году "Советский спорт". Мужчины лаборатории единодушно сходились во мнении: Фая как никто другая мила и умна. Так нежнейше, с чарующим лукавством, улыбаться одними глазами, как Фая, может только она одна. К лицу ей и наигранная капризность, с которой, впрочем, Фая не переигрывает. Иногда она заходит к нам в комнату просто помолчать. Встанет у окна и задумчиво смотрит во двор, куда-то поверх крыш институтского стенда.
      Фая ценит в мужчинах ум, но больше красоту. Ни с кем не делится сердечными тревогами, но все почему-то чувствуют, о ком она думает.
      Последние два лета она ездила в Фаны. Это где-то на Памире. Из институтских альпинизмом увлекаются Таня Ушанова, ее ближайшая подруга, Михайлов, Муля, Зяма, Гера Шепель. Ходил в горы и Ерема.
      На восхождения Фая не ходила, сидела в базовом лагере, там же кашеварил Муля. На скалы взбиралась Ушка. Тане, как уроженке
      Рыбинска, первое время горы были в диковинку. Поахала и увлеклась альпинизмом всерьез.
      Если синеглазой Ушановой что-то втемяшится в голову, то ее ничто и никто не остановит. Она упорная, как сборная ФРГ – не обращает внимания на счет матча и раскатывает мяч по полю до последней секунды.
      Толян у себя в клубе не из первых горовосходителей. Но без таких, как Зяма, на восхождении не обойтись. Толик и по горам лазил как заводной, и ночью в дождь спускался в одиночку из базового лагеря в кишлак за водкой.
      Больше всех за Зяму беспокоится его отец, в прошлом работник проектного института, ныне пенсионер и известный в городе держатель большой коллекции редких марок. Георгий Владиславович тревожится:
      Толик никому не отказывает составить компанию – пьет с нами, пьет с альпинистами, с шоферами, с незнакомцами. Про Нину Павловну, маму
      Зямы, мне известно только то, что она человек мужественный и что работает она профессором педиатрии Алма-Атинского мединститута.
      Старший брат Толика Валера тоже врач, но психиатр и то только в прошлом. Шизофренией заболел Валера, как рассказывал мужикам Зяма, после того как увлекся серьезными наркотиками – морфином, промидолом. Была у него семья, растет сын, единственный и любимый племянник Толяна.
      Зяму обожает весь институт. Женщин, любя, он называет тетками.
      Они его – каждая на свой лад: Зяма, Зяблик, Толян, Толик.
      С Таней Прудниковой Зяма подружился три года назад на картошке в
      Кугалинском районе. Вот здесь загадка. Загадка не в том, что Таня излишне вульгарна, а в том, что никакой загадки в Прудниковой нет, и, таких, как она, много можно встретить. Хотя опять же, дело вкуса.
      Есть и такие, кто от Тани Прудниковой без ума.
      А Толик просто привык к ней.
      Мещанская Европа накануне перемен.
      "Прозвучавшая ранним утром на армейской волне песня "Грандула вила морена", послужила сигналом к выступлению военных. Едва отзвучала песня, танки выкатились из казарм и пошли на Лиссабон, к полудню стало известно о бегстве из страны премьер-министра Марселу
      Каэтану".
      "Литературная газета", N 20, 1974.
      Мне нравится читать о майоре Отелу Сарайву де Карвалью.
      Командующий Оперативным командованием на континенте (КОПКОН) на митингах и по телевидению призывает брать пример с настоящих революционеров, выступил против назначения социалиста Соареша премьер-министром, побывал в гостях у Фиделя Кастро.
      Володя Семенов действительно собрался уходить из института, Чокин не хочет его отпускать и заставляет по закону о защитившихся аспирантах отрабатывать до конца года.
      Озолинг научный руководитель Шастри и попросил Володю прочитать последний вариант диссертации Шастри.
      Озолинга теребит Чокин – ходят слухи о намерении ВАКа прикрыть
      Совет по присуждению кандидатских степеней по общей энергетики,
      Шастри надо поторапливатьсяся с защитой.
      – Что Володя скажете? – спросил Озолинг.
      – Прочитал я. – Семенов приложил ладонь к виску. – Что могу сказать? У Нурхана много чего про эксергию, но взгляда своего нет.
      Это еще полбеды… Идеальный аналог, которым вы предложили ему заняться – пустая декларация. Но настоящее несчастье Нурхана в том, что в работе нет изюминки. Надо переделать.
      Шастри полагает, что Володя разоткровенничался не истины ради.
      Шастри жаловался: Семенов недолюбливает его. Сейчас, когда Володя камня на камне не оставил от диссертации, Шастри, в темпе, как ни в чем не бывало, заносит в тетрадь критику.
      Досталось шалунишке и от Каспакова. Завлаб тоже прочитал работу и сказал: "Нурхан, ты какой-то бестолковый".
      Альбина, так и ничего не добившись от Володи, уволилась. Она,
      Володя, Шастри живут в институтском доме в микрашах. И дачные участки у них по соседству. Шастри советуется с Ринатом, мужем
      Альбины, как после зимы открывать виноград, куда деть камни с участка.
      Я отнюдь не заработался и не завален неотложными заботами, но мало-помалу забываю о школьном друге. Между тем Бика третий месяц не звонит. Омир сказал, что наш друг попал в больницу. Позвонил к нему домой, Канат что-то темнит.
      – Он не хочет, чтобы к нему приходили.- объясняет он.
      Скорее всего, Бика лечится от туберкулеза. Пятно в легких, которое он заработал летом 70-го в тюрьме, на фоне пьянки дало о себе знать. Канат мог бы и не идти на поводу у младшего брата.
      Халеловым я не чужой. Если он скрывает от меня факт болезни, то значит Бика сомневается во мне. А мы ведь не только друзья. Так что
      Бика удивляет меня. Мне узнать в какой больнице лежит Бика пара пустяков – врачуют в городе от ТБЦ в диспансере и туберкулезном институте. Тем не менее, объяснив себе, что Бике пока неловко видеть меня, успокаиваю себя тем, что может и в самом деле еще не время навестить друга.
      Как-нибудь потом.
      Матушка вернулась из Карловых Вар, а дома колхозом расположилось
      Нурлахино семейство – он сам, жена Кульшат, дочери Эльмира и Жулдыз.
      По возвращении из армии Нурлаха первым делом занялся образованием. Дядя Боря устроил его в учетно-кредитный техникум, по окончании техникума нашел место экономиста в кредитном отделе
      Целиноградского областного банка. Нурлахе понравилось банковское дело, и он с намерением глубже познать основы денежного обращения продолжил учебу в институте народного хозяйства. Закончил заочно нархоз и при дядиной поддержке занял место заместителя начальника отдела.
      В 69-м Нурлаха решил жениться. За неделю до свадьбы зашел в местный универмаг за костюмом. В магазине он привередничал, переругался с продавцами, те вызвали милицию. Нурлаха, переполненный ожидания свадьбы, оказал сопротивление милицейскому наряду и по неосторожности чувствительно ударил мильтона.
      Старший брат очутился сначала в следственном изоляторе, а затем его перевели для освидетельствования в психбольницу. Врачи сочли, что ломать челюсть милиционеру из-за костюма, пусть даже и свадебного, способен только человек с длинным приветом и, узнав при этом, что Нурлаха кандидат в члены КПСС имеет еще и двух братьев-шизофреников, дали заключение о невменяемости банковского работника.
      Невеста не оценила по достоинству, происшедшего по сути из-за нее скандала в магазине, и выходить замуж за Нурлаху передумала.
      В партию Нурлаху не приняли, на работе сотрудники на него косились и он переехал на жительство в Кокчетав. Здесь спустя год
      Нурлаха все же женился, но на другой. Жена Кульшат моложе его на 11 лет, работала продавцом в овощном магазине. С виду ничего, но из тех апаек, что черт те, что мнят о себе.
      Родители внешне поменяли к нему отношение. Как же, без их благословения и поддержки старший сын проявляет упорство, самостоятельно устраивается в жизни. Отца, я так думаю, более всего обрадовало появление внучек. Хоть сын и отрезанный ломоть, но дети его кровь родная.
      Дядя Боря продолжал помогать племяннику. Наказал ехать в
      Шевченко. Там освободилось место начальника отдела денежного обращения Облбанка, ждала нурлахино семейство и новая квартира.
      Нурлаха добродушный, но жуткий моралист. Он переписывался с
      Доктором. Зэк просит прислать ему денег, а Нурлаха отписывает ему, как это неправильно и нехорошо иметь в неволе деньги. От них, мол, вся зараза.
      "Откуда этот е…ля взялся на мою голову! – писал Доктор из
      Долинки, – Осточертел со своими проповедями. В последнем письме я насовал ему х…в во все дырки и пообещал, что если не прекратит мне писать, то оторву бошку и ему, и его Кульшат".
      …Мама приехала с курорта и увидела на своем диване ребенка-грудничка. Жулдыз описалась, болтала ножками и плакала.
      – А ну всем марш на место! – скомандовала Ситок.
      Кульшат забрала с дивана дочку, а матушка у всех на глазах распаковала чемоданы. Один из них – самый большой – набит чешским хрусталем. Мама вынимала и внимательно осматривала привезенное – рюмки-свистульки богемского стекла, бокалы под тонкое вино, наборы из фарфора, – не разбилось ли что в поезде из Праги до Москвы и при перелете из Домодедова до Алма-Аты.
      Потери небольшие. Разбилась только одна, расписанная эмалью, рюмка-свистулька. Поездка и лечение оказались успешными. Матушка продала горничной санатория колечко за три тысячи крон и вместе с деньгами, которые ей обменяли накануне в Алма-Ате, имела на руках около семи тысяч, сумму, позволившую ей кроме стекла привезти нам одежду и обувь.
      Делая за границей покупки, она и не думала привезти что-либо для двух единственных внучек. Отношение к сыну у нее автоматом перешло и на Эльмирку с Жулдыз. Она открыла второй, за ним и третий чемоданы.
      Много чего там было. Кроме десятка модных рубашек, футболок с рисунками, пяти пар осенних туфель, нескольких кримпленовых отрезов, дюжины мотков мохера, половину третьего чемодана занимало мужское белье: хлопчатобумажные трусы, майки, носки всевозможных расцветок
      Трехлетняя Эльмира беспокойно переводила глаза то на фарфоровые безделушки, то на коробки с туфлями фабрики "Цебо" и ждала, когда бабушка догадается и ее с Жулдызкой одарить каким-нибудь, пусть и маленьким, но заграничного происхождения, пустяком. Ее родная бабушка, словно не замечая волнения ребенка, вытаскивала вещи из чемодана со словами: "Это тебе, а это ему", и игнорировала Эльмиру с младшей сестренкой.
      Эльмирка надула губы и, глядя во внутрь чемодана обиженно сказала:
      – Я маме скажу, и она мне тоже что-нибудь купит.
      Ситок на моей памяти впервые почувствовала неловкость перед родными, но вместо того, чтобы повиниться и дать что-нибудь ребенку, вспоминая вечером раздачу вещей, смеялась до слез:
      – Мне даже жалко стало ее…
      – Мама, ты что делаешь? – упрекнул ее Шеф. – Нельзя обижать внучек.
      – Родных внучек? Ай! – брезгливо поморщилась Ситок. – Добро я собираю для твоих и Бектаса детей.
      …Пришло письмо из Ленинабадской области от Розы. Папа переписывается с ней с 65-го года.
      "Из Хорога мы переехали в Бустон. Дали нам коттедж с садом. Хаджи получил место управляющего районным банком. Бахтишка перешел в третий класс, Эллочка пойдет в школу на следующий год.
      Тетя Шаку, с нами по соседству живет семья районного прокурора.
      Они казахи. Дочь их закончила в Душанбе университет. Работящая и скромная. Вот бы вам такую невестку… Главное, что она казашка…
      Я вспоминаю 61-й год… Приехала искать отца, а нашла вас. Дядя
      Абдрашит в одном из писем назвал меня своей дочкой…
      Самый тяжелый для меня день в году – 9-е мая. Народ празднует
      День Победы, а я плачу и думаю: как жаль, что на войне не убили моего отца
      Тетя Шаку, вы бы приехали к нам. В саду у нас растет виноград, полно абрикосов. Вы сидели бы в тени и пили чай из большого самовара…".
      Дядя Кулдан здорово бы обрадовался, прочитав последнее письмо дочери. Определенно отцы, как бы они не провинились перед детьми, нужны последним для записи в автобиографии. "Служит на погранзаставе" или "погиб смертью героя…".
      Роза или наивная, или не соображает, как обрадовала и мою маму находкой для нее снохи. "Главное, что она казашка…". Подумать только.
      Очередь освещать международное положение дошла до Лал Бахадур
      Шастри. Два дня Шастри не выходил из институтской библиотеки: конспектировал подшивки еженедельника "За рубежом". В лаборатории политинформация.
      – А дело было так. – Шастри начал с революции в Португалии.
      Прошло два месяца после апрельского выступления офицеров,многое что изменилось с тех пор, самих военных социалисты успели отстранить от государственных дел, а аспирант Озолинга рассказывал об апрельских событиях так, как будто по секрету посвящал нас в свежайшие новости клуба сильных мира сего. Оторвав голову от тетради с конспектами,
      Шастри сообщил. – Кто-то позвонил на радиостанцию и сказал: сегодня будем петь песню.
      Хаки разбирал смех. Муля заинтересовался:
      – Кто звонил?
      – Личность звонившего до сих пор не установлена. Известно только то, что именно он предупредил о песне.
      – А-а. – протянул Муля.
      – Это что такое? – Каспаков повернулся к докладчику. – Что еще за песня?
      – Песня… – заморгал глазами Шастри. Он листал тетрадь. Название забыл…
      Жаркен Каспакович плохо переносит неточности, не любит намеки и двусмысленности в политике.
      – Я что-то не пойму. Ты о чем Нурхан? – Каспаков надулся. – Ну и что, что сегодня будем петь песню? Причем здесь песня?
      Поднял руку Ерема.
      – Можно, я расскажу, как было дело? – Ерема светился таинственностью. – Песни никакой не было. Все началось с того, что сбежал Катаэну.
      – Жаркен Каспакович в задумчивости почесал нос.
      – Катаэну? Что за Катаэну?
      – Кандидат технических наук. – расшифровал Зяма.
      Ерема снисходительно улыбнулся.
      – Не-е-ет… Толик, ты не понял. Катаэну бывший премьер-министр
      Португалии.
      – О. господи… – облегченно вздохнул Каспаков. – Надо же умудриться. Катаэну. – повторил Жаркен Каспакович и поправил Ерему.
      – Каэтану. Марселу Каэтану.
      – Да… Катаэну… – согласился Ерема и продолжил вещать заговорщицким голосом. – У меня еще для вас новость. Ночью я слушал
      "ГолосАмерики". Брежнев продает оружие Мумуару Каддафи.
      – Не Мумуару, а Муамару. – уточнил завлаб и цвиркнул сквозь зубы.
      – Еще один путаник.
      – Мой муж не путаник! – крикнула с места Марьяш.
      Каспаков хмуро посмотрел на нее, что-то неразборчиво буркнул под нос и повернулся к Шастри.
      – Ты вчера смотрел программу "Время"?
      – Он вечером гулял с сыном! – вновь возмутилась жена Шастри.
      – Эй, ты что лезешь! – Каспаков сердито смотрел на Марьяш.
      – Я не лезу! – Марьяш плевать на то, что политинформация и думала она только о том, как помочь Шастри. – Это вы лезете к моему мужу!
      Каспаков занервничал
      – Во что превращаете политическое мероприятие? А? Один тут песни поет, другой тоже, бог знает что, несет. – Он обозлено посмотрел на
      Марьяш. – Тут еще эта…
      – Я вам не эта!
      – Татарчонок разбушевался. – засмеялся Хаки.
      – Фальсикаторы истории за работой. – подвел черту Зяма.
      Каспаков бросил ручку на стол.
      – Так оно и есть.
      Марьяш ревниво охраняет мужа и принимает за чистую монету любые его слова. В женской консультации, куда она пришла в третий раз на аборт, ей посоветовали уговорить мужа пользоваться презервативами.
      – Ему нельзя носить резиновое. – заявила татарчонок.
      – Почему? – спросила врач.
      – Муж говорит, что от презерватива у него ревматизм.
      …Хаки живет на квартире у Саяна. У двоюродного брата семья, тесная трехкомнатная квартира в центре, которую Кунаев дал Ташеневу взамен председательской, после снятия с должности. Жумабек Ахметович с лета 61-го работает в Чимкенте заместителем Председателя
      Облисполкома по каракулеводству.
      Ходят слухи, будто Хрущев снял Ташенева из предсовминов за то, что последний поскандалил из-за намечавшейся передачи шести северных областей Казахстана Российской Федерации с первым секретарем
      Целинного крайкома Соколовым.
      – Из всех казахов только Жумабек мог так поступить. – сказала
      Ситок и добавила. – Он дал квартиру твоему отцу, но не дал своему старшему брату Касену.
      Старший брат Жумабека Ахметовича рядовой железнодорожник, его большая семья живет в Целинограде, в натуральной землянке.
      Ташеневу в свое время говорили: "Почему не сделаешь квартиру
      Касену?". "Не положено". – отвечал предсовмина.
      Похож или нет характером на своего отца Саян, я пока не знаю.
      Посмотришь на него, вроде флегма. Щелкает как орехи кроссворды в
      "Огоньке", много знает о кино.
      Хаки сын железнодорожника Касена. У него привычка по пьянке терять часы. Жумабек Ахметович хорошо наслышан, как пьет племянник и, когда замечает его без часов, то догадывается, при каких обстоятельствах он их в очередной раз потерял.
      Шеф не любит носить часы. Всякий раз, когда у него они появляются, отдает их мне. Я тоже легко обхожусь без часов и к очередному приезду в Алма-Ату отца Саяна страхую Хаки: "Возьми и больше не теряй".
      Хаки умеет подкалывать, хотя трезвый – мямля из мямлей. Когда же выходит из пьянки, превращается в профессора Плейшнера – озирается, вздрагивает. Вот когда напьется, тогда превращается в форменного генерала Гудериана.
      В июле прибежал утром на работу переполошенный.
      – Быстро пошли.- он схватил меня за руку.
      – Куда?
      – Я болею.
      – Погоди. Придет шеф – отметимся и пойдем.
      – Да он не скоро придет. Хочешь, я узнаю?
      Хаки позвонил Каспакову домой.
      – Жаркен Каспакович, мы вас ждем. Вы когда придете? Да…
      Беспокоимся мы… Есть и вопросы… Что? После обеда? Ладно… Что ладно? Будем ждать и работать. – он положил трубку. – Слышал? Пошли.
      На Весновке пиво наливает в стаканы автомат. Выпили мы всего ничего – огнетушитель "Таласа" и по паре стаканов пива. Вернулись на работу и Хаки, которого на старых дрожжах развезло, скривел и уселся во внутренней каморке.
      Прошло минут двадцать и в комнату залетел Каспаков. Завлаб хорошо знает Хаки и как чуял: неспроста с утра Ташенев такой внимательный.
      – Где Хаким?- спросил меня Каспаков.
      – В библиотеке.
      – А. – сказал и вышел.
      Через десять минут завлаб опять залетел в комнату.
      – В библиотеке его нет. Где он может быть? – спросил сам себя
      Каспаков и, зайдя в комнату, приоткрыл дверь внутренней, смежной каморки. Хаки увидел его и поднял руку. То ли приветствуя, то ли наоборот, делая знак "пока не заходи".
      – О, да он здесь. – сказал завлаб. – И пьяный.
      Хаки недовольно забормотал.
      – Жаркен Каспакович, я вас не понимаю…
      – Что?
      – Обещали прийти после обеда, а сами что делаете? Посмотрите на часы… Еще десяти нет.
      – Быстро уходи!
      Хаки закрыл глаза и продолжал бормотать:
      – Так нельзя делать… Я вас не понимаю…
      – Вон отсюда! Ты уволен!
      – Ну и увольняйте себе на здоровье. Я не против… Только оставьте нас в покое… Я вас не понимаю…
      Жаркен Каспакович ошалело переводил глаза то на Хаки, то на меня.
      – Ну и наглец… Ты это… уведи его отсюда.
      Формально Хаки не числится ни за какой группой. Занимается он то ущербами от ограничений энергоснабжения, то перескакивает на энергобалансы. Аленов называет его блуждающим форвардом. Среди наших понимает Хаки только Зяма.
      – Хакимушка блаженный… – говорит Толян.
      Ерема недоволен не только состоянием научной школы в Казахстане, но и тем, как оплачивается его личный вклад в энергетическую науку.
      Однажды он пошел устраиваться в Госплан к начальнику отдела некоему
      Вильковискому. Вернулся из Госплана смурной.
      – Приняли? – спросил Хаки.
      – Нет…
      – Почему?
      – Этот Вильковиский каверезные вопросы задает.
      – А ты что?
      – Что я? Оброзел конечно.
      Хаки повернулся ко мне.
      – Записывай.
      – Что записывай? – Ерема встрепенулся.
      – Да… так. Бек работает над новым словарем.
      С недавних пор я записываю за Еремой его перлы. Тяга к возвышенному приносит свои плоды. Кроме "мелькашки", "сизофа труда" словарь пополнился новыми словечками и фразеологизмами. Такими, как например, "лаврировать", "от меня тошнит". Лаврировать у Еремы означает лавировать. Сей глагол Ерема соорудил, рассказывая о том, как он катался в горах на лыжах. Теперь к нему прибавились прилагательное "каверезный" с глаголом "оброзеть".
      Ерема неизъяснимый доброхот.
      Я как-то похлопал его по животу и неосторожно заметил:
      – Ты не сильный. Ты жирный и злой.
      Ерема укоризненно взглянул на меня.
      – Агайга сндай соз айтама?
      Ерема вовсе не злой. Говорю же, он доброхот, что истинно желает людям истинно добра, а ежели, что из этого получается иногда совсем наоборот, так все потому, что опять же он подлинно доброхот. Пошутил же я так, потому как он сильно докучает нравоучениями. По какому праву Ерема поправляет, делает замечания – понятно. Он считает, что заслужил это право тем, что вырос без отца, знал нужду и потому мы с
      Хаки должны называть его не иначе как своим учителем.
      Хаки прочитал в "Казправде" репортаж с родины Еремы – Киймы.
      – Ерема, почему бы тебе не поехать в Кийму, поработать учителем?
      В газете пишут, как не хватает на твоей Родине школьных работников.
      Вы знаете, Ерема обиделся. Обиделся так, что у него проступили слезы.

Глава 21