Инженеру Толику Радзиминскому, по прозвищу Зяма, 26 лет. Ходит
      Зяма быстро, выкидывая далеко вперед длинные ноги. На рабочем месте
      Толик сидит едва ли более двадцати минут. Дел у него полно. Первым делом Зяма идет к друзьям в альпинисткий клуб. В клубе на нем висит составление заявок в горспорткомитет, печатание фотографий с последнего восхождения в Фанах, отдельным пунктом визита в клуб посиделки с Шепелем, Дзарахоховым, Колеговым и другими альпинистами.
      После чего Толик спешит на работу. В институтском дворе он помогает шоферам ремонтировать машины. Между делом заскакивает на пять минут в лабораторию, справляется о текущей ситуации и вновь пропадает на час, а то и два. Толик всем нужен и он вездесущ. Только и слышишь:
      "Зяму не видели?" "Да только что здесь был". При этом ежечасная занятость Радзиминского не означает, что Толик не любит основную работу. В разработке экономико-математических моделей в энергетике, которые он ведет под руководством Каспакова, – Зяма единственный специалист в институте. Объем исследований большой, в московских НИИ подобную тематику поручают, как минимум лаборатории или отделу в человек двадцать, но никак не, сколь бы недюжинных способностей он ни был, одному человеку.
      Потому-то на годовом отчете Чокин подводит итоги обсуждения выполнения институтом темы по ЭММ такими словами:
      – Мы прослушали выступление ответственного исполнителя. Что могу сказать? За артистизм Радзиминскому смело можно ставить пять с плюсом, но по содержанию… Как и год назад наблюдается отставание.
      Что будем делать? Объективность такова, что думаю, придется вновь просить головной институт продлить сроки выполнения отчета.
      Уже год как директор при встрече с Зямой спрашивает:
      – Ну как, Анатолий Георгиевич, наука и водка совместимы?
      На что Толян отвечает:
      – Никак нет, Шафик Чокинович! Наука и водка несовместимы.
      В прошлом году Зяма и Хаки возвращались в институт из ресторана.
      До ресторана побывали в клубе, где приняли по пол-литра белогвардейца на брата. В ресторане обедать не стали, но добавили еще три раза по сто.
      До института им оставалось метров пятьдесят – могли бы и потерпеть, но Зяме вздумалось отлить у стен хореографического училища. Хаки, не сходя с тротуара, за компанию с ним тоже справил нужду.
      Рядом с ними притормозила "Волга" с матовыми по бокам, задними стеклами. Это была машина замдиректора института Хмырова. На переднем сиденье рядом с шофером Чокина Аскаром никого.
      Аскар крикнул:
      – Уходите отсюда!
      Зяма, застегивая на ходу ширинку, подошел к машине:
      – Аскар, как дела?
      Толик бы понял, почему Аскар притормозил, если бы заглянул внутрь салона. Но он не заглянул. На заднем сиденье "Волги" возвращались в институт Чокин и Хмыров.
      Хаки не стал заходить в лабораторию, а сразу пошел на стенд к электрикам, где и заснул. Зяма же, покрутившись в коридоре, поднялся к себе. Едва он появился, по внутреннему телефону звонок из приемной:
      – Радзиминского и Ташенева к директору.
      Чокин разговаривал по телефону, Хмыров и другой замдиректора
      – Резняков сидели напротив. Зяма поздоровался и уселся в кресло.
      Чокин еще разговаривал, когда Толик, разморившись в тепле директорского кабинета, уснул.
      Директор положил трубку и спросил:
      – Он что спит?
      Хмыров просветил Чокина:
      – Да вы что Шафик Чокинович, не видите, – он пьяный?
      Старшему инженеру Хаки Ташеневу 31 год. Закончил в Москве энергетический институт, работал несколько лет во ВНИПИИ энергопроме, служил в армии. Хаки родной племянник Жумабека
      Ташенева, того что, дал нам в 60-м квартиру. Работает в нашем институте и Саян – родной сын бывшего председателя Совмина республики.
      Привел в КазНИИ энергетики Хаки одноклассник Ерема.
      Вообще-то одноклассника Хаки зовут Ермек. Назвал Ермека Еремой
      Зяма. Назвал так, потому что знает, как сильно сердит на русских
      Ермек из райцентра Кийма Тургайской области. Кроме того, что Ерема болезненно принимает засилье русских, он еще и переживает за судьбу казахстанской науки.
      – Школы нет. – сокрушается Ерема.
      Еще любит Ерема работать над словом. По вечерам он занят переводами с русского на казахский. Казахский литературный он знает, что касается русского, то и здесь он прочный рекордсмен по крылатым фразам. Например, ему принадлежат знаменито по институту известные фигуры речи и слова, такие как: "сизоф труд", "одиннадцать бабов",
      "танкероз", "мелькашка", "икабена", "динайзер". За наукой не забывает Ерема и про искусство. Недавно признался: "Мои любимые композиторы Теодорикис и Мусогорский".
      Зяма его хорошо понимает и как-то, расчувствовашись, обнял лабораторного златоуста: "Ерема, ты динайзер моего сердца!".
      Ерема работает в прогнозной группе у эконометриста Кула Сафиевича
      Аленова.
      Аленов ровесник Семенова, защитил кандидатскую три года назад в
      Москве. Подумывает о написании монографии, докторскую намерен защитить в ближайшие пять лет. Печалится об отсутствии научной школы
      Ерема не случайно. Пример Кула и Володи свидетельствует о том, что благополучный ученый в общей энергетике обычно защищается в возрасте за тридцать лет. В то время как теплофизики, гидрики нашего института управляются, не выходя за пределы тридцати годов. Аленов по нашим меркам защитился быстро, как быстро стал негласным заместителем завлаба. Ибо неостепеннные возрастные сотрудники кроме
      Шастри в лаборатории еще Саша Шкрет и Руфа Сюндюков.
      Саша работает, не поднимая головы. Отлучается с места только на обед. Шкрет по специальности теплотехник, но общая энергетика ему нравится больше. Таня Ушанова говорит, что из всех нас Саша самый порядочный.
      Это так.
      Руфа Сюндюков ведет сельскохозяйственную группу. Каспаков говорит, что в лице Руфы лаборатория и институт имеют крупного специалиста, опыт и знания которого высоко ценит Чокин. Если Саша
      Шкрет никогда не отвлекается на непроизводственные разговоры, то
      Руфу Сюндюкова хлебом не корми, а дай поговорить про войну на
      Ближнем Востоке, про Магду Геббельс с Риббентропом, Субудэя, шахиншаха Ирана Пехлеви и транспозицию линии электропередачи в предместье Благовещенска до кучи. К примеру, он заявил, что министр пропаганды Третьего Рейха Йозеф Геббельс своим карьерным ростом обязан жене Магде, которую фюрер хотел было поначалу назначить министром, но порешив, что его не поймут товарищи по партии, доверил портфель беспутно несерьезному Йозефу.
      Руфа насмотрелся "Семнадцать мгновений весны" и рассказывал нам о разговоре Адольфа Гитлера с Магдой Геббельс так:
      – Не будем Магда мешать твоему бабельсбергскому бычку. – сказал фюрер. – Нехай. Пойдем-ка лучше несгибаемая, ко мне в рейхсканцелярию и еще раз поработаем над планом операции "Барбаросса".
      – Врешь ты все, Руфа! – возмутился Хаки.
      – Точно тебе говорю! – выпятил губы Сюндюков. – Лично сам читал.
      – У кого?
      – Не помню. Кажется, у Вирты.
      – А твой Вирта при разговоре Магды и Гитлера стоял рядом? – съехидничал Муля.
      – Вирта не мог стоять рядом с ними. Он советский корреспондент.
      – Тогда значит ему сама Магда или Гитлер интервью дали. – пришел на помощь Хаки.
      – Не морочьте мне голову! – важно ответил Руфа. – Точно вам говорю! Разговор такой был, а как о нем узнал Вирта – дело десятое.
      Большой знаток Руфа и религии. Однажды зашел спор на тему жил или не жил Иисус Христос. Сомнения развеял опять же Сюндюков:
      – Точно вам говорю: был такой. Жил и работал Иисус Христос в
      Иерусалиме простым сутенером.
      – Ты это что, Руфа… – расхохотался Зяма. – За что же тогда его в боги произвели?
      – За скромность. – сказал Сюндюков.
      Фая в группе Руфы и обожает своего руководителя. Кроме нее подчиняется Сюндюкову и зямин однокашник Муля. Плотненький, с вздернутым носом Муля считает на логарифмической линейке тепловой баланс коровника и напевает: "Я тучка-тучка-тучка, а вовсе не медведь…". Все бумаги у него строго по папочкам, карандаши всегда отточены, скрепки не разбросаны как попало по ящику стола, а хранятся в коробочке из под монпансье.
      Шастри кроме того, что изнемогает по Альбине, почитает Мао.
      Цитирует два-три раза в день изречения Председателя. Любимая его цитата "острием против острия". Нравится Шастри и подкалывать Озолинга.
      – Иван Христофорович! – с порога объявил Шастри. – Я принес вам книгу по эксергии товарища Нягу. Хотите ознакомиться?
      – Конечно. – Иван Христофорович нацепил очки. – Давайте поглядим.
      Шастри раскрыл книгу.
      – Очень любопытно… – Озолинг шевелил губами. – А что это… перевод с румынского? Нягу, что румын?
      – Румын.
      Иван Христофорович брезгливо отбросил книжку.
      – Что может хорошего написать какой-то румын?!
      22 декабря – День энергетика. С утра семинар, после обеда праздничные мероприятия: общеинститутское собрание, внутрилабораторный стол, вечер с танцами.
      В повестке семинара обсуждение статьи аспирантки Умки о влиянии структурных сдвигов в промышленности на энергопотребление.
      Умка поставила в известность собравшихся:
      – Тенденция прощупывается.
      Шастри поднял руку и шаловливо спросил:
      – А кроме тенденции у тебя больше ничего не прощупывается?
      Умка, а вслед за ней и все остальные, рассмеялись.
      Председательствующий Каспаков недовольно постучал карандашом по столу:
      – Ты это… Нурхан, можешь без своих… как там…
      – Что и спросить нельзя?! – вступилась за мужа Марьяш.
      – Марьяш, не мешай! – попросил Жаркен Каспакович.- Это семинар или что? Давайте посерьезнее.
      – А ты не пробовала применить коэффициент регрессии? – задал вопрос Аленов.
      – Забодал ты своей регрессией. – подал голос Володя Семенов.
      – Крестьянин! – отозвался Аленов. – Без регрессии нет прогноза!
      Поднялся Озолинг.
      – Я не разбираюсь в экономике. И все же… Кхе-кхе… Полагаю, объективность экономических расчетов стала бы, если не абсолютной, то близкой к ней, начни мы наконец считать исключительно по энергозатратам. Я имею в виду эксергию…
      Каспаков усмехнулся.
      – Иван Христофорович, все это давно и всем известно. – Завлаб выпятил губы.- Предлагают производительность труда считать в джоулях. Ха… Предлагать предлагают, но сами не знают, как это делать.
      Озолинг замахал руками, снял очки.
      – Как не знают? Я знаю.
      Каспаков смерил Озолинга пренебрежительным взглядом.
      – Что вы знаете? Опять будете говорить, что кроме вас никто не знает второго закона термодинамики?
      Озолинг огляделся по сторонам и сел на место.
      – Иван Христофорович, напомните определение второго начала термодинамики.- попросил Аленов.
      Озолинг вновь снял очки и благодарно посмотрел на Аленова. Ему страсть как хочется выговориться.
      – Энтропия стремится к бесконечности. – сказал он. – И дело в том, что энергобаланс, составленный методом…
      Жаркен Каспакович затарабанил пальцами по столу, что означало: семинар отклонился от русла.
      "Энтропия стремится к бесконечности". У Нащокина энтропия стремится к некоторому максимуму. Кому верить? Какая существует разница между некоторым максимумом и бесконечностью? Никакой. Потому что это совершенно разные, несравнимые вещи.
      Семинар рекомендовал статью к публикации. Умка, размахивая сумкой, подошла к Озолингу.
      – Иван Христофорович, вы слышали о журнале "Сайенс"?
      Озолинг надел очки и весело посмотрел на Умку.
      – Не только слышал. Я его постоянно читаю.
      – Как здорово! – воскликнула Умка и вплотную приблизилась к Ивану
      Хрстофоровичу. – Говорят, там пишут обо всем.
      – Обо всем. – подтвердил Озолинг и добавил. – Пишут там даже о запахе из влагалища.
      – Какой ужас! – брезгливо поморщилась аспирантка.
      – Никакого ужаса. – не согласился Озолинг. – Очень даже интересно.
      Он расплылся в широкой улыбке Большой ценитель женской красоты
      Иван Христофорович рад любой возможности поговорить с интересной женщиной. Умка красива и сознает, почему слезятся глаза у некоторых мужчин, стоит ей ненароком заговорить с ними о пустяках.
      Первый год аспирантуры подходил к концу. Весной она родила дочку, но Умка не помышляла с головой уходить в материнство, продолжала собирать материалы, просиживала часами в институтской библиотеке, писала статьи.
      Сейчас она сидела по правую руку завлаба и вместе со всеми слушала его тост. Каспаков говорил о науке, о Чокине, с которым беседовал полчаса назад, о задачах лаборатории на предстоящий год.
      Говорил долго, сбивчиво, отвлекаясь на нудные подробности. Хотелось выпить, а завлаб тянул кота за хвост. Когда он с горем пополам выпутался из последнего сложносочиненного предложения, Умка захлопала в ладоши.
      – Жаркен Каспакович, вы замечательно сказали о традициях в науке!
      Каспаков с довольством крякнул и взглядом поблагодарил аспирантку. Умка правильно поняла научного руководителя. Хотя, если честно, то, что он там наплел про традиции, было менее всего понятно из сказанного.
      Поднялся Аленов. Прогнозист взял быка за рога.
      – Большую часть сознательной жизни мы проводим на работе. Так ведь? Предлагаю выпить за науку.
      Умка прыснула.
      – Кул Сафиевич, я не знала, что вы такой.
      – Какой такой? – не понял Аленов.
      – Умный. – Она вновь прыснула. – Ой, не могу!
      – Ты что, крестьянка?! – Аленов покраснел. – Что ты хочешь этим сказать? По-твоему, я из Гондураса?
      Умка, запрокинув голову, укатывалась.
      – Ну не из Гондураса, конечно. – Она уже не могла остановиться. -
      Раньше вы мне казались ужасным пошляком.
      Фая, Ушка, Альбина переглянулись. Умка не дает никому слова сказать.
      …Прошел час. Все женщины, кроме Умки, разошлись по домам. Водка кончилась. Мужики скинулись и я побежал в магазин. . Когда вернулся, в комнате уже и мужиков не было. Умка сидела одна.
      – Где все?
      – Кто где… – ответила Умка и спросила. – У тебя есть сигареты?
      Она курила, копалась в сумке и вздыхала.
      – Кажется, я перебрала.- сказала она и спросила. – Ты проводишь меня домой?
      – Провожу. Только сначала мне надо в одно место сходить.
      – Пожалуйста, побыстрей. Туда и обратно.
      На улице тепло. Я нес портфель аспирантки, а она почему-то плакала. "Умка женщина с придурью, но красивая. – думал я.- Что это ей взбрело взять меня в провожатые?".
      Дошли до ее дома, я передал ей портфель. Глаза у нее высохли.
      – Передавай привет тете Шаку. – сказала Умка.
      У Шефа одна за одной две поездки. Первая – на две недели командировка на Запорожский металлургический комбинат. Вернулся довольный.
      – Хохлы гостеприимный народ. Особенно хохлушки. Жаль не получилось съездить в Херсон.
      В Херсоне живут братья Зелинские. Шеф не переписывался со школьными друзьями, но от кого-то слышал, что Микола с Серегой по окончании института в Одессе осели в Херсоне.
      Через неделю из Запорожья пришло письмо с фотографией девицы в купальнике. На обороте надпись: "Коханный мий".
      В конце августа Шеф поехал на картошку в Кокчетав. Остановился на один день у Нурлахи, который не преминул его отвести к дяде Абдулу.
      Шеф расцеловал дядю, последний прослезился и подарил племяннику четвертак.
      – Гляжу, – рассказывал о встрече Шеф, – навстречу канает наш
      Валера. Так похожи, что чуть не офонарел.
      – Нуртас порадовал кокчетавскую родню своим нравом. – говорил позже Нурлаха. – Все думали, что приехал задавака. А он всех целует, зовет в Алма-Ату в гости.
      А что задаваться, если дают деньги? Опять же, Шеф никогда не выпендривается. Тем более перед родичами. Я – другое дело. Подумал бы, прежде чем лезть с поцелуями.
      Шеф переправил Доктору тридцать рублей и советует мне и Ситке не переживать за него.
      – Ничего с ним не случится.
      Доктор с год как в Долинке, сангороде для туберкулезников.
      "Забота и цель здесь одна – убить время. – писал Доктор. – Здесь оно течет медленно. Зэки ничего не делают, слоняются и живут мыслью, где перехватить плаху чая, пачку сигарет…".
      Письма Доктора образец проникновенности. Язык обогатился ударными, точными словами, которые у Доктора пригнаны так прочно и компактно, что поневоле спрашиваешь себя: "Зачем он пошел учиться на инженера?".
      Доктора я мало, когда видел с книжкой в руках, читал он больше газеты, журналы. Присущая ему легкость, с которой он заговаривал зубы своим жертвам, проявляется и в письме.
      В сангороде Доктор пишет зэкам надзорные жалобы, письма любимым.
      Самому ему, кроме нас, писать некому.
      Зэк живет письмами с воли. На воле живут мечтами.
      О загранке я не помышлял. Было не то, что не до нее – реальность такова, что я не пройду спецпроверку. В анкете туриста выезжащего в капстрану указывается место работы и адрес всех без исключения родных. Из-за Доктора в капиталистическую страну меня не выпустят.
      Кроме того сведения о Ситке Чарли и Джоне в КГБ усугубят интерес к самому млашему представителю семейства – может и он ненормальный?
      Матушка об анкете не слышала и говорила о поездке за границу, как о вполне реальном мероприятии.
      – Саган шетелге барпкелю керек.
      Папа против: "Рано еще". Мама мотает головой: "Самый раз". Потом, мол, поздно будет.
      Пришел домой на обед, а в квартире запах корвалола. На кухне соседка, тетя Софья и мама. На соседке лица нет.
      – Тетя Софья, что с вами?
      – Успокой маму. – соседка чем то перепугана.
      Держа руку на сердце, тетя Софья ушла.
      – Что случилось?
      – Вздумала меня запугивать. – Матушка быстро дышала и ставила сковородку на плиту. – Я ей показала.
      Обычный разговор соседок перешел в невинный спор, после которого тетя Софья потеряла осторожность и пригрозила маме, что скажет мужу, дяде Асету, чтобы тот приостановил выход в издательстве Валериного перевода. На что Ситок не замедлила выставить заслон:
      – А я тебя посажу. – спокойно сказала мама.
      – Как? За что? – опешила тетя Софья.
      – За взятки.
      – Какие взятки?
      – Думаешь, я не поняла, почему ты все время болтаешь о взятках в твоем институте? Мне все про тебя известно. – Ситок брала неустрашимую тетю Софью на арапа с присущей ей прямолинейностью и легкостью, с которой маме привычно говорить о вещах малоприличных, но необходимых для того, чтобы создавать вокруг себя пространство порядка и справедливости. – Сейчас позвоню в ОБХСС. Хочешь?
      – Шакен, что вы делаете?
      – А ты что делаешь? Муж твой главный редактор издательства. И что? Тьфу! Ты понимаешь, кому угрожаешь?
      Тетя Софья все поняла и попросила корвалол.
      Соседка с первого этажа Фирюза, жена поэта Гарифуллы, работает в библиотеке. Женщина лет тридцати, в самом соку. От Гарифуллы у нее маленький сын. Поэту под пятьдесят, он хорошо выпивает, мало зарабатывает и часто впадает в ревность.
      Мама рассказала Фирюзе, как ей удалось пресечь самоуправство
      Софьи. Молодая соседка посмеялась, и как видно, ничего не поняла.
      Потому как сама по секрету поведала Ситку о том, что у нее появился любовник. Любовник не простой, не трухлявым писателям чета.
      Берикполу под 60 и работал он начальником отдела кадров Министерства торговли. Кадровик регулярно снабжал Фирюзу сервелатом, свежей кониной, растворимым кофе, индийским чаем в полукилограммовых металлических банках и еще чем-то еще таким, от чего мама немедленно загорелась и сказала соседке:
      – В ЦУМ поступили немецкие ковры и морозильники "Минск".
      – Ну и что? – спросила Фирюза.
      – Как ну и что? Пусть твой Берикпол достанет мне ковры и морозильник.
      Соседка обиделась и сказала, что мама не заслужила почестей от
      Минторга.
      На следующий день матушка позвонила Берикполу.
      – Это апашка твоей Фирюзы. Ты не поможешь мне с немецкими коврами и морозильником?
      Кадровик, как и его любовница, не слышал анекдот про Обком, который звонит в колокол, почему и послал Ситка далеко подальше.
      Есть упоение в борьбе. Мама позвонила в отдел торговли ЦК. Попала на заместителя заведующего.
      – Куда смотрит Центральный Комитет? Номенклатурная единица
      Берикпол Бопешев позорит звание фронтовика, на взятки содержит любовницу, разрушает семью уважаемого в республике писателя.
      Замзавотделом послушал маму и сказал, что ЦК не занимается сплетнями.
      – Гражданский сигнал вы называете сплетнями? Та-ак. Сегодня же
      Кунаеву будет известно, как отдел торговли прикрывает взяточника.
      На следующий день к нам домой пришел инструктор ЦК. Мама сидела на диване, болтала ножкой и диктовала. Инструктор понуро записывал.
      Через два дня, в воскресенье, ближе к обеду, в дверь позвонили.
      На пороге стояли два старика. Один из них давний знакомый, профессор консерватории Букен. второй – черный толстяк с орденскими планками на груди.
      Валера удивился:
      – Букен? Ты откуда?
      Букен и толстяк прошли в столовую. Орденоносец поклонился маме и попросил прощения.
      – Мен Берикпол.
      – А-а-а…! – торжествовала мама. – Сен цундым, ким мыхты?
      – Цундым, цундым. – состоятельный крот робко склонил голову.
      На следующий день маме позвонили из ЦУМа и попросили оплатить стоимость двух ковров производства ГДР и морозильника "Минск". А еще через день с ней связалась замдиректора гастронома "Россия".
      – Я звоню вам из кабинета Берикпола Бопешевича. Мы всегда рады видеть вас у себя.
      – Записывайте. – Ситок диктовала на память. – Казы, пятнадцать килограммов, сервелат, пять палок, кукурузное масло, двадцать бутылок, чай индийский…
      Шеф узнав о том, как мама загнала в угол состоятельного крота, обнял Ситка.
      – Матушка, ты – шантажист.
      – Энде. – сказала она.
      "Энде" означало у Ситка что-то вроде "что поделаешь?", или "да, я такая".

      Для Альбины не секрет, как судорожно теряет от нее рассудок
      Шастри. Но она безжалостно пренебрегает им. В то время как Марьяш не перестает рассказывать о том, как много работает муж.
      – Придет с работы, попьет чаю и снова до утра за работу.
      – Твой муж говорит, что запросто поднимает штангу весом в сто пятьдесят килограмм. Ты слышала об этом? – спросил Руфа.
      – Он больше может. – ответила Марьяш.
      Марьяш маленькая, даже меньше Шастри. Она наполовину татарка и народ зовет ее татарчонком.
      …Альбина вбежала в комнату.
      – Я на минутку. Володя, мне нужен твой ножик. – сказала профорг лаборатории и уселась на стол. Через минуту она вновь боролась с