С Таней мы прятались от морозов по подъездам и я ничего не делал.
      Горе, горе… "Сбывается проклятие старого Батуалы…". Тут еще пришел Коротя со свежим анекдотом, суть которого сводилась к бесповоротному признанию: "Я не е…рь, я – алкаш".
      Себя не понимать – пол-беды. Другим не давать покоя от непонимания совсем нехорошо. Это к тому, что параллельно Тане
      Четвертак морочил голову я и другой Тане – Ивакиной из 56-й школы.
      На юбилей Ауэзова прилетел из Москвы один из переводчиков романа
      "Абай" Леонид Соболев. Кроме того, что Леонид Сергеевич Председатель
      Правления Союза писателей РСФСР, был он еще и Председателем
      Верховного Совета России, членом ЦК КПСС. Словом, шишка и по московским меркам. Джубан Мулдагалиев, второй секретарь Союза писателей попросил отца: "Абеке, вы умеете работать с гостями такого уровня… Кроме того и Ауэзова знали хорошо. Было бы неплохо, если бы вы сопровождали Соболева".
      Ауэзова при жизни знали многие. Папа здесь не исключение. В доме много фотографий отца вместе с Ауэзовым. Фотограф запечатлел обоих в
      1958 году в Павлодаре, куда отец летал с писателем и тоже как сопровождающий.
      Странным было то, что папа никогда ничего не говорил про классика. Про Г.М., к примеру, он никогда не упускал случая сказать нечто восторженное, но вот про Ауэзова, он словно в рот воды набрал.
      А ведь Г.М. в общественном понимании как литератор стоял ниже
      Мухтара Омархановича.
      Роман "Абай" книга толстая. Потому на первых порах решил я познать Ауэзова сравнительно небольшой его вещью, романом "Племя младое". Зря это я сделал – после "Племени младого" я уже не хотел читать Ауэзова.
      Леонид Соболев для меня оставался автором рассказов "Батальон четверых" и "Морская душа". Читал я на него и эпиграмму Михаила
      Светлова, о том, что, дескать, все на заседаниях пропадаешь, а когда, мол, книги будешь писать?
      Мне было интересно и я расспрашивал отца. Какой он, Соболев?
      – Замечательный человек! – сказал отец – Коньяк пьет фужерами.
      Три дня папа ездил с Соболевым на встречи с читателями. На четвертый ему предстояло лететь с писателем на родину Ауэзова в
      Семипалатинск. Перед отлетом позвонила отцу секретарша Мулдагалиева и сказала:
      – Абдрашит, заедь ко мне за билетами на самолет.
      – Ты это что мне тыкаешь?! – папа взорвался. – Какой я тебе
      Абдрашит?! Мы с тобой, что, в детстве вместе в асыки играли?!
      Перезвонил Джубан Мулдагалиев.
      – Абеке, я этой дуре сделал внушение. Но лететь в Семипалатинск надо.
      – Кому надо – тот пусть и летит. А мне не надо. – сказал и положил трубку.
      Джубан Мулдагалиев и другой секретарь Союза писателей Кабдыкарим
      Идрисов устроили папе должность директора Литфонда. Немного позднее
      Мулдагалиев выхлопотал и прикрепление к совминовской больнице.
      В гостях у нас дядя Джубан бывал не раз. Он намного моложе отца, но успел сделать многое.
      – Я бы со спокойной душой умер, если бы ты женился на дочери
      Джубана. – ошеломил меня отец осенью 67-го.
      Если бы… Ладно.
      – Вы про Гульмирку? – спросил я. – Видел я ее…
      – Да про нее. Где ты ее видел?
      – Видел.
      – Ну и как?
      – Да никак.
      – Не понравилась?
      – Мне нравятся совершенно другие.
      – Балам, у казахов, когда выбирают жену, смотрят на ее мать.
      – …?
      – Знаешь, какая у Джубана Софья? О… Джубану одно время было трудно… Трудно, но Софья не предала его. – папа восхищенно покачал головой и закончил. – Дочь душой всегда в мать. Понятно?
      – А сын?
      – Что сын?
      – Он тоже в отца?
      – Характером может и да…- Папа задумался. – А вот судьбой…
      Не знаю. Пожалуй, нет. Чью-то судьбу повторить невозможно.
      Гульмирка Мулдагалиева может и неплохая, но однажды, полный одного места радости, прибежал Омир и заявил:
      – Знаешь, что про тебя говорит Гульмирка?
      – Что?
      – Она говорит: "У твоего друга Беки такой тяжелый взгляд. Такой тяжелый взгдяд… Несколько раз повторила". – Омир доволен. Я недоволен им за то, что он не видит разницы между нами.
      – Пошел ты на хрен со своей Гульмиркой!
      За Гульмиркой ухаживает Алихан из десятого "А". С ним мы кентуемся. Планы насчет Мулдагалиевой у него далекие. Совет им да любовь.
      Пражская весна для меня началась поздней осенью 67-го в Трнаве, где местный "Спартак" в одной восьмой Кубка кубков Европы принимал московское "Торпедо". В Москве "Торпедо" выиграло 3:0, в ответном матче трнавчане проиграли 1:3 и, не видя различий между собой и
      "Торпедо", устроили на заснеженном поле избиение москвичей. Больше всего досталось Щербакову и Леневу. Не тронули чехи только
      Стрельцова. Как никак зэк. Отпор им дали лишь Кавазашвили и Пахомов.
      Кавазашвили, когда на него прыгнул трнавчанин, выписал чеху такую плюху, что спартаковец вместо мяча оказался в сетке ворот.
      Игру видела Чехословакия. Русские не отвечали на мордобой. Вот оно что… Оказывается их можно бить и не получать сдачи. С матча в одной восьмой все и началось. Прохазка и другие вывихнулись умом, насмотревшись на игру в Трнаве.
      Раньше чехи и словаки казались мне самыми безобидными. Опасными считал я, разумеется, венгров, румын и поляков. Но никак не чехов со словаками.
      В ту осень возникли и поляки. Я читал в "Известиях" в изложении доклад на Пленуме ЦК ПОРП Гомулки. Первый секретарь ЦК говорил намеками и все время упоминал какие-то гмины.
      Братья по лагерю социализма хотели бежать впереди паровоза. Они будто не знали, что за все в мире отвечает только Советский Союз.
      И хочется и колется. По мне жить свободно означало в первую очередь говорить вслух то, что думаешь, читать что пожелаешь. Но жить при этом в обществе, где родился и вырос.
      Я гулял с Таней Ивакиной. У Ивакиной грустные коровьи глаза.
      – Мне жалко этих…- Таня говорила про Даниэля с Синявским.
      – Поделом горе и мука. – отозвался я.
      – Да ты что?! – Ивакина остановилась. – Они же писатели.
      – Тем более правильно сделали, что их посадили.
      Почему я так сказал? Ведь я так не думал.
      Наблюдалось раздвоение. Я радовался тому, как на глазах футбольной Европы чехи избивают торпедовцев, смаковал перепечатки выпадов "Млады Фронты", "Литературны новины", "Свет социализму" и других чехословацких изданий, но, начиная с июня 68-го не на шутку перепугался. Все то, чем жил и надеялся, могло пойти прахом. Внутри я трепетал за страну. Я не верил, что бундесвер – кишка тонка – осмелится войти в Чехословакию и одновременно не верил, что вообще существует какое-то решение чехословацкого кризиса.
      "Но дело не в этом". Дело не в чехословаках, вновь поднявших в нашем тылу белогвардейский мятеж, и не в Советах. И дело было даже, если оно так, даже и не в Третьей мировой войне. События в
      Чехословакии, как я тогда смутно ощущал, грозили, не на словах, а в реальности, крушением нравственного миропорядка, который, если вдуматься, был гораздо важнее памяти о сталинском терроре, о фашизме, атомной войны и прочего, что было, по сути, в сравнении с крушением мира внутри человека – лирикой текущего дня.
      Что в истинности представлял собой на то время нравственный миропорядок? Это то, о чем спорил и говорил Сергей из фильма "Мне двадцать лет". Он говорил об идеалах социализма и замечал при этом, что идеалы социализма для него не слова, а то, чем жил и будет жить всегда.
      Это, если хотите, верность клятве, знамени.
      Что такое мир внутри нас? В первую голову – это наше представление о добре и справедливости. Это приблизительно то, за утрату чего Остап Бендер запросил миллион. Нам вновь было за что воевать. Пусть даже ценой отправки мира в небытие. "Есть вещи поважнее мира". Это не наши слова, но это истинная правда.
      Сложившееся послевоенное статус-кво по факту представлял собой некий мировой баланс добра и зла, ценой посягательства на который непременно должна была стать Третья мировая война, Складывалось впечатление, что Штаты это хорошо понимали и внутренне не желали ухода ЧССР из лагеря социализма, почему и воздерживались от активного вмешательства в развитие событий в Чехословакии. Как будет так и будет. А пока подождем. В события вмешивалась Европа, мировому сообществу сильно мешала разглядеть подлинное содержание кризиса позиция руководства двух главных Коммунистических партий капиталистической Европы – Франции и Италии.
      А что чехи со словаками? Они знали, чем могло все кончиться, но вели себя настоящими хорьками. Хорек знает, что ему не придется ни за что отвечать, потому и наглеет.
      Коротя занес новый анекдот.
      "У армянского радио спрашивают:
      – Как навести порядок в Чехословакии?
      Ответ:
      – Дуба убрать – ЧК оставить".
      Переговоры в Чиерне над Тисой и в Братиславе проходили трудно.
      Они заронили кое-какие подозрения и надежды… Но… "Путь наш во мраке…".
      События в Чехословакии объяли меня целиком и полностью.
      Спустя три недели после игры в Трнаве случилось то, чего я боялся весной 67-го.
      Пришло письмо от Доктора из Карсакпая.
      "…Исчез Джон. Искал его я неделю, пока не нашел в больнице
      Джезказгана.
      Мама, соберись с силами. Наш Жантас заболел. Заболел серьезно. В справке записано "шизофрения".
      В тот же день я отправил письмо в Карсакпай. Через неделю получил ответ.
      "Бек! Ты пишешь, что во всем виноват я и при этом не выбираешь слов. Письмо меня расстроило. Знаешь, братишка, прежде чем бросаться словами, надо хоть немного думать. Остынь. Приеду с Джоном, расскажу".
      Доктор привез Джона ночным поездом. Шизофрения или может что-то еще другое обуяло Джона, только дурил он по-настоящему. Вызвали спецбригаду и третье отделение Республиканской психбольницы пополнилось еще одним Ахметовым.
      "Том бе ле не же…".
      Когда я вспоминаю Иришу Дайнеко, то с веток алма-атинских карагачей на меня осыпается снег января 1968-го.
      У Омира день рождения 6-го января. На столе вино, яблоки, сигареты. В кресле сидит Ириша, по комнате невидимо-неслышно кружит снег. "Том бе ле не же…". Поет Сальваторе Адамо.
      Я недооценивал Омира. Ириша – девушка грез и действительности. Я смотрел на нее и понимал, почему Омир, даже тормознувшись на второй год в восьмом классе, не мог забыть ее.
      "Падает снег…". "Том бе ле не же…". У Ириши лучистые глаза и от нее исходит мягкая чувственность. Тихоня вкрадчиво улыбалась одними глазами и еле слышно смеялась.
      Знает ли она, что мы с Бикой оттучкали ее брата?
      – Я прошу вас подумать над тем, кто, по-вашему, герой нашего времени?- Лилия Петровна держала в руке средней толщины книжицу.
      Глаза ее блестели.
      Поднял руку Кеша Шамгунов.
      – Лилия Петровна, а кто такой вообще герой нашего времени? И почему мы должны верить Лермонтову, что Печорин герой его времени?
      Лилия Петровна положила книжку поверх классного журнала, и склонив голову к плечу, прошлась между рядов. Вернулась к столу, пружинно выпрямилась.
      – Шамгунов, вы никогда не задумывались, почему нам интересна та или иная книга?
      Кеша поднял голову к потолку.
      – Как-то не думал.
      Лилия Петровна вновь, теперь уже неторопливо, пошла между рядов.
      – Всем нам интересны только те книги, где мы узнаем себя. – Она обернулась. – Шамгунов, вы не ловили себя на таком ощущении?
      Кеша оглянулся на Бику. Халелов показывал Кеше знак: тяни, сколько можешь, время.
      – Кажется, ловил.
      – Садитесь. – она повернулась ко мне. – Вы не хотите что-нибудь сказать?
      Я поднялся. Сказать мне было нечего, но говорить что-то надо.
      – Я думаю так, что героя нашего времени не существует. Литература не арифметика и не должна вычислять среднеарифметического человека.
      А если говорить о Печорине, то мне он не интересен.
      – Почему? – Лилия Петровна остановилась.
      – Понимаете, Печорин все время занят исключительно и только собой. Все другие персонажи существуют только для обслуживания его прихотей.
      – Вы так думаете?
      – Да.
      – Хорошо… Почему тогда Печорин постоянно занят собой?
      – Что-то ищет.
      – Правильно. Но от добра добра не ищут. Правильно? У Печорина благополучная жизнь. Но он все равно не в себе. От чего?
      – Не доволен собой. – Я не знал другого ответа.
      – Вот видите…- Лилия Петровна строго посмотрела на Бику. Мой друг перестал гримасничать. Она вновь повернулась ко мне.
      – Как вы думаете, недовольный собой человек достоин любопытства?
      Вот уж не знаю.
      – Как вам сказать…- Я задумался. – Может, если…- Я поправился. – Все зависит от того, на что направлено его недовольство.
      – Вы на правильном пути. – Лилия Петровна подняла со стола книжечку, показала обложку.- Самое главное это то, что происходит с нами внутри. Я не случайно принесла сегодня Сэлинджера и заговорила о герое нашего времени. Главный персонаж романа "Над пропастью во ржи" показался близким мне человеком. Подросток недоволен собой и занят поисками счастья…
      Счастье. Несколько лет назад я не допускал возможности быть в
      Америке счастливым человеком. Страна "багровых туч" и непролазной тьмы. Американцы непонятно для чего родились. Они не живут, а выживают. Какой надобности ради – непостижимо. Из Америки притопал к нам комплекс неполноценности. Комплекс, что свел Джона с ума.
      Значит ли это, что сумашествие – освобождение от комплекса?
      Идиотская мысль. Все равно что шизофрения.
      Шизофрения отдает автомобильной шиной, тугой, твердой, как камень, резиной. Ш-ш-ш…Ш-ш-шайба… Шайба та же прокладка. Придет в негодность – кранты водопроводу, "сработанного рабами Рима".
      "За далью дали не видать… И впереди другая даль…На тризне грозного отца мы стали полностью в ответе. За все на свете – до конца".
      На день рождения прилетела открытка.
      Там были слова.
      "Набирайся силенок, Орленок!
      Мы с тобой еще выйдем в орлы!
      Зоя Долбня.
      Краснодарский край, Туапсинский район, п.л. "Орленок", дружина
      "Звездная".
      Я не ответил Зое. Я только что прочитал "За далью даль"
      Твардовского. И если бы догадался ответить, то может написал бы и так.
      "Зоя, милая!
      "За далью даль" – дорога от Туапсе на наш "Орленок".
      Горно-серпантинная поэма. Утро и Солнце. Автобус летит то вверх, то вниз. За поворотом вспыхивает и слепит глаза Солнце. Машина ныряет влево и через километр новый поворот, И так всегда, до бесконечного конца. "За далью даль. И впереди другая даль". Хорошо то как…
      Чувствуешь?".
      Историчка поручила доклад. В школе готовят диспут о роли личности в истории.
      Я позвонил дяде Ануарбеку Какимжанову.
      – Дядя Ануар, мне поручили сделать доклад о роли личности в истории. Учительница указала на работы Ленина и Плеханова…
      – Та-ак… Хорошо… Что тебя интересует?
      – Работы я прочитал. Но мне все равно непонятно…
      – Что непонятно – это может и хорошо… – Дядя Ануарбек простудился и говорил в нос. – Что непонятно, ты пока отодвинь в сторону и сильно в докладе не касайся. Понял?
      …В актовый зал согнали три десятых класса. За столом методист из Гороно. Сейчас я выдам. Ох и выдам.
      – …Молодой человек, что вы тут нам про Сталина рассказывали?
      Повторите.
      – Что? Ничего нового я не сказал про Сталина. Сталин развязал репрессии, опираясь на ложный тезис об обострении классовой борьбы в переходный период…
      – Что вы знаете о Сталине, чтобы говорить так о репрессиях?
      Положительно, тетка из Гороно дурочку валяет и сбивает меня с наступательного темпа.
      – Были двадцатый и двадцать второй съезды партии… Есть решения… Имеются и другие документы.
      – Хорошо. – Методистка вышла из-за стола и спустилась в зал – Вы читали вчеорашний номер "Комсомольской правды"?
      – Нет.
      – В газете напечатаны воспоминания военного о Сталине.
      Военачальник особо отметил, что Сталин не любил, когда ему заглядывали в рот.
      – При чем здесь это?
      – Как раз причем. – нравоучительно сказала методистка и спросила.
      – И вообще, что вы знаете о понятии контекст истории?
      – Ну, это по-моему…
      – Ясно. – перебила методистка. – Вот вы говорили, что движущей силой истории является народ. Так?
      – Так. Народ и только народ.
      – Что народ, понятно. Я хотела узнать у вас не кто, а что приводит в движение историю, вызывает событие?
      Вот прицепилась. Я перестал понимать происходящее. Сталин, Ленин,
      Плеханов… На фиг согласился делать доклад?
      Я заикнулся о желании учиться в литинституте. Мама ничего не имела против. Более того, считала, что лучше, чем писательство, занятия в жизни нет. Но, говорила она, редко какой писатель способен прокормить себя литературой. Потому-то прежде надо приобрести надежную специальность. О том, что в литинституте меня не очень то и ждут, я не подумал и слышать ни о каком матушкином политехническом не хотел.
      Пришла тетя Айтпала Орманова с дочерью Жамигой. Матушка позвала их поговорить со мной.
      – Айтпала, он хочет поступать в Литературный институт.
      – Это правда?
      – Правда. А что тут такого?
      – Это очень хорошо. – сказала тетя Айтпала и замолчала.
      – Я ему говорю, – заговорила мама. – Прежде чем садиться за письменный стол, надо получить хорошую профессию. У писателя должен быть свой кусок хлеба.
      – Тетя Шаку права.- сказала Жамига. – Прежде чем писать, надо узнать жизнь.
      Жамига преподаватель маркшейдерского дела в Казахском политехе и ко всему относилась всерьез. В том числе и к тезису о том, что прежде чем писать, надо сделать себе трудовую биографию.
      – Я ему говорю. – Мама разливала чай по кисюшкам. – Получи профессию инженера и делай что хочешь. Но он не слушается.
      Матушка всегда ходила с червей, почему сказанула еще и такую вещь:
      – Чехов был врачом. И это не помешало стать ему писателем.
      Жамига поддержала маму.
      – Бекетай, ты не смейся. Василий Аксенов тоже врач.
      Аксенов положим не Чехов и пример Жамиги на меня подействовал.
      Ситка продолжал предсказывать скорое наступление Золотого века и не забывал напоминать всем, что он сын Господа бога. Обращался Ситка
      Чарли со Всевышним по-родственному, от чего прийдя в молельный дом к баптистам на 5-й линии решил и их обрадовать скорым Армагеддоном и прочими фейерверками.
      Баптисты поинтересовались.
      – Кто ты?
      – Сын бога. – Ситка Чарли никогда не врал.
      Баптисты прогнали его. Ситка плевался и обзывал их сАтанами.
      Папа о боге никогда не говорил. Мама иногда напоминала нам о
      Господе:
      – Кудайга сенн.
      – На что почти в рифму я отвечал:
      – Кудайга ссиим.
      – Айтпа сондай соз! – пугалась мама.
      Но это она так, на всякий случай. Потому что в бога Ситок не верила, обычаев, даже для блезира, мусульманских не придерживалась.
      Некогда.
      Падал снег. Бика, Омир и я шли с заводской практики. Выпили пива,
      Бике захотелось отлить. Прохожих не видно.
      – Ссы прямо здесь. – предложил Омир.
      Бика отлил на тротуар и хотел уже спрятать крантик, как я сказал:
      – Не прячь. Тебе есть чем гордиться.
      – Да? – небрежно переспросил Бика и оставил как есть незапахнутым и пальто.
      Мы шли вверх по Розыбакиева и у Бики была для встречных прохожих своя откорячка:
      – Как будто разговариваем…
      Шеф тоже откровенно любовался своим членом Политисполкома
      Коминтерна. Когда дома не было родителей, он выходил из ванны без трусов и разговаривал с кадрухами в голом виде часами по телефону. . Шеф плескался в ванной. Пришел Омир и мы прошли к Шефу. Он поинтересовался:
      – Как тебе?
      – У Бики больше. – сказалОмир.
      – Возможно. – Шеф пожал плечами.
      На мой глаз у Бики был поменьше. Хотя может и ошибаюсь – до контрольно-измерительных испытаний дело не дошло.
      Шеф любил и в зеркало на себя смотреть. Что симпа, он знал и тщательно следил за чистотой лица.
      Омир говорил, что потенция определяется приливом крови. Никто не спорит, но чем обусловлен этот самый прилив крови – Омир не знал.
      Как будто, получалось по Омиру, прилив крови сам по себе причина всего суть первобытного на Земле. Но кровоток это следствие и не он инициирует прилив животворности. Тогда что? Сигналы мозгового вещества? Здесь тоже неясность. Ведь сколько ни упрашивай мозги повлиять на разболтанность поведения первобытности – она ведет себя, как ей заблагорассудится. Что хочет, то и делает.
      Чтобы отмазаться от приближавшегося призыва в армию Омир залег на две недели в психдиспансер на Пролетарской. Предусмотрительно. Ему было уже восемнадцать, и если в институт не поступит, то непременно должен загреметь на строевую.
      Армии он жутко боялся, почему Бика и я регулярно напоминали ему о гражданском долге бодренькой песней
      Прощай, труба зовет!
      Солдаты – в путь!
      В Путь! В Путь!
      И для тебя родная,
      Есть почта полевая.
      Солдаты – в поход!
      Омир бледнел и просил:
      – Завязывайте. Накаркаете.
      Побыв в психдиспансере, Омир уже ничего не боялся, осмелел во всех смыслах.
      Он называл меня везунчиком. Мол, два лета подряд отдыхал в
      Подмосковье и на Черном море. Омир или не думал, прежде чем что-то сказать или, испытывая мое терпение, прикидывался. Хотя может ему и не дано вообразить, как это можно быть везунчиком, когда два твоих родных брата больны неизличимой болезнью. Да пропади они пропадом леса Подмосковья вместе с Черным морем, когда у тебя в доме такое!
      Нет, Омир не слабоумный. Он просто напросто издевался.
      На уроке истории я ударил его. Как обычно. Он впервые ответил мне. Звезданул так, что глаз чуть не растекся.
      На перемене Бика привел его в подвал. Я стучал Омира по голове ножкой от стула минут десять. Все нипочем. Башкобит. Я устал и сказал, что экзекуцию продолжу на следующей перемене. Бика согласился.
      – Конечно. Если устал – надо отдохнуть.
      Омир перетрухал Шефа.
      Брат однако не думал вмешиваться.
      Вечером пришли Мурка Мусабаев и Вовка Коротя.
      – Ни фига себе. – сказал Коротя и поинтересовался. – Кто это тебя так?
      – Рабы восстали. – ответил за меня Шеф.
      В понедельник разбирали "Палату номер шесть".
      – Кто хочет к доске? – спросила Лилия Петровна.
      Я поднял руку.
      – Да. – сказала литераторша. – Я и хотела, чтобы о палате номер шесть сказали именно вы.
      С палатой, как и с ролью личности в истории, получился конфуз.
      Лицезрея мой фингал, Лилия Петровнав не могла сдержаться. Она улыбалась, как девчонка. Какая она хорошая и совсем не строгая.
      Плохо, что расстались не хорошо.
      Литераторша говорила о русском солдате. Говорила все правильно, но мне было скучно и я поднял руку.
      – Лилия Петровна, а что это у вас через слово русский солдат?
      Остальные, что не воевали?
      Она вышла из себя.
      – Да, – напирала она на меня. – Именно русский солдат, именно русский народ победил в минувшей войне. И вы, со своим изощренным цинизмом, прекрасно знаете и понимаете это.
      Я хотел объяснить, что внутренне согласен с ней. Только ей же самой и русским самим во вред выпячиваться. Хотел объяснить, но услышав про цинизм, махнул рукой на нее и на весь русский народ.
      Разбирайтесь сами.
      Андрюша перед последним звонком остановился и, глядя в сторону, сказал:
      – А ты… оказывается не такой…
      Я обманул ожидания Андрея Георгиевича. Да я не такой. Но дело ведь не в том, какой я на самом деле. Дело совсем в другом. Как бы это понятней объяснить?
      …Выпускной вечер. Музыка, хохот, крики. Проняло таки. Дурацкое веселье. Надо остановить всеобщий гвалт. Остановить и спросить:
      "Чему радуетесь? Ведь больше никогда ничего не будет.
      Это все. Это подлинный конец, за которым ничего нет".
      Сипр и Бака уезжали в Ригу поступать в институт гражданской авиации. Они вышли на сцену и запели:
      В узких улочках Риги
      Слышу поступь гулких столетий,
      Но ты от меня далеко…
      Ноктюрн ли тому виной, не знаю, но меня окатило нестерпимой печалью.
      Давно рассвело. Я шел домой пьяный и беспричинно рыдал.

Глава 13