С чего все началось?
      Все началось с крохотной чашечки, что привез отец летом 54-го из
      Ессентукков. По вокзальной площади плыл белый свет и с подножки вагона то ли спрыгнул, то ли быстро сошел во всем белом отец.
      Чашечка с курорта предназначалась мне. Наискосок ее переливалась серебристыми вавилонами надпись "Любимому Бекетаю". Рядом – прописанный тем же вензелем орел на скале.
      Много посуды перебилось в нашем доме. Вот только чайная чашечка с махонькой ручкой уцелела чуть ли не до 65-го года. Не раз ее роняли на пол, по неосторожности любопытства на прочность неоднократно проверял чашечку и я. Все было нипочем посудинке. С годами надпись вместе с орлом на скале поблекла, позже и вовсе стерлась, но в семье ее продолжали называть "Любимому Бекетаю".
      Жили мы до конца 55-го на окраинной улице Алма-Аты. Дом, где мы обитали, отец купил недостроенным. Папа допоздна пропадал на работе, почему достройка дома легла на матушку.
      На то время у нее и отца на руках нас, братьев было пятеро. Кроме нас родных жили в доме младшая сестра матушки Шарбану и домработница
      Нюрка.
      Шарбану и Нюрку я не помнил. Много позднее от братьев про тетушку слышал, что училась она в женском педагогическом институте и еще в те годы прослыла бойкой девицей. Матушка отзывалась о сестре не по родственному дурно, говорила о том что Шарбану человек неблагодарный, злобная завистница.
      К тому времени, как Шарбану закончила учебу и уехала в
      Павлодарскую область учительствовать, поступил в горный институт старший брат Ситка. Шедшие следом за ним Доктор, Шеф и Джон учились в школе.
      Дом уже был достроен и стерег его Пират, овчарка без родословной.
      В дом пса принес Ситка. Уличная пацанва собиралась утопить щенка в арыке. Брат оказался рядом и за рубль выкупил Пирата.
      Песик попался смышленный. На людей без причины не кидался, попусту не лаял, но близко к себе подпускал одного только Ситку.
      Брат всегда приносил псу что-то от себя, спускал с привязи и гладил.
      Пес дрожал, прогибался и лизал Ситку в лицо.
      Звали брата Ситкой потому, что он любил напевать придуманную им песню
      Я – Ситка, Ситка Чарли,
      Еще я ненормальный.
      Ситка Чарли опекал младших, никому не давал нас в обиду. С
      Доктором учился великовозрастный балбес некто Григорьев, который оставался на второй год чуть ли не в каждом классе. Здоровый, хулиганистый парень ходил в солдатской шинели и держал вышку в школе. Он не давал прохода Доктору. Как-то раз Доктор пришел из школы побитый и рассказал Ситке о Григорьеве. Ситка Чарли пришел в школьный двор на следующий день. Докторовский обидчик был на голову выше щуплого Ситки. Брат на виду старшеклассников коршуном налетел и непонятно как, но жестоко избил Григорьева и вдобавок заставил ветерана школы извиниться перед Доктором.
      Я плохо представлял, чем занимался на работе папа. Зарплата у него была маленькая, поэтому по вечерам он подрабатывал переводами книг. Не все вечера отец отдавал переводам. Любил он поиграть в карты. Уходя из дома играть в преферанс, часто засиживался до утра.
      Возвращался с рассветом, будил маму и молча протягивал пресс денег.
      Спросонья матушка в долю секунды приходила в себя – при виде выигрыша она расплывалась в довольной улыбке и без слов прятала деньги под подушку.
      Жизнь пошла намного интересней с переездом в квартиру
      Какимжановых. Ануарбек Какимжанов, муж троюродной маминой сестры поступил в Академию общественных наук и с семьей на три года отправлялся в Москву. Дядя Ануарбек предложил папе пожить в его квартире.
      Дом, куда мы переехали, стоял в центре города. Квартира из трех комнат на втором этаже с балконом в детской мне не то чтобы нравилась. Мне казалось будто бы здесь я уже когда-то жил и все мы возвратились сюда после долгой отлучки.
      Детская выходила во двор, две другие смежные – столовая с фикусом и кабинет с вделанным во всю стену книжным шкафом, – на улицу. В столовой родители принимали гостей, кабинет дяди Ануарбека служил им спальней, там же папа и работал над переводами.
      В шкафу дяди Ануарбека много детских книг с картинками.
      Рассматривая картинки, я и проводил время в ожидании возвращения отца из командировок. Тосковал по папе из-за мамы. Она меня почти не замечала, а если и обращала внимание на меня, то только лишь затем, чтобы напомнить, как сильно я мешаю всем.
      Много лет спустя матушка рассказывала, что рожать меня не хотела.
      Уговорил сохранить меня отец.
      Мама вспоминала, как она, папа, дядя Гали с тетей Айтпалой шли холодным зимним вечером в роддом. Отец с дядей Гали говорили о первом серьезном переводе папы.
      Дядя Гали Орманов – к тому времени известный поэт – говорил о том, что первая книга, пусть это даже обычный перевод – событие во всех смыслах примечательное.
      Первой переводной книгой отца была повесть Аркадия Гайдара
      "Судьба барабанщика. Как и дядя Гали, матушка выход в свет первой книги тоже приняла за добрый знак. И подумала: теперь-то все передряги позади и впереди нас ждет яркая, интересная, непременно с большим достатком, жизнь. "Судьба барабанщика" может немного примирила маму со мной, но не отучила от привычки повторять вслух о том, как она не любит детей.
      Самое интересное то, что мама и ругала по-настоящему меня изредка, но на фоне ее невнимания, которое я принимал за пренебрежение, страх перед ней только усиливался.
      Как-то по возвращении отца из командировкия бросился к нему на шею.
      – Папа, побейте маму!
      Отец мягко осадил меня.
      – Что ты, балам! За это меня могут исключить из партии.
      Я удивился. Попросил побить матушку я не просто так. К тому времени я уже кое-что знал, кое-что видел.
      Спал я в одной кровати с мамой. В другой, разделенной проходом, кровати спал отец.
      Проснулся я посреди глубокой ночи. Уличные фонари отражались в стеклянных дверцах книжного шкафа, на полу колыхалась тень, качавшегося за окном, старого дуба. Папа громко кричал, мама держала его за руки и суматошно отвечала ему тем же. Стало страшно. Я расплакался.
      Первой опомнилась матушка и сказала: "Кой, Абдрашит. Баланы шоштасын". Отец опустил руки, но продолжал ругаться.
      Донимала мама папу из-за женщины. Отца беспокоила печень. Из-за печени он и ездил каждый год на воды. И из-за нее в неурочное время стал часто ходить в поликлинику. Хождение к врачу не прошло незамеченным. Среди близких друзей отца вошло в поговорку папино объяснение исчезновений средь бела дня. "Запран кускан" – так отец объясняд свое недомогание.
      Докторша, чью фамилию мы в отсутствие отца нараспев повторяли, вредила нам сильно.
      Только что непоправимо заболел Ситка. Мы, младшие еще не соображали, что шизофрения Ситки Чарли неизлечима. Не соображали, однако во всех нас было единое понимание: мы ничем не можем утешить маму. . Ситка был в психдиспансере, скандалы из-за докторши не прекращались, мама продолжала накалять обстановку. Папа лежал в кабинете.
      Я зашел к отцу. Он лежал с открытыми глазами и не ответил на мое:
      "Папа, пойдемте кушать". Недвижное молчание отца пугало. Я боялся, что он вдруг умрет. Мне казалось, будто лежал он в недвижном молчании специально для того, чтобы умереть.
      Я теребил его за руки, обнимал. Папа не откликался. Побороть бы страх, выскочить в столовую и сказать матушке: "Прекрати мучать папу!" Но нет. Я выходил из кабинета и тихо говорил: " Не хочет".
      Прошел месяц, Ситку выписали из диспансера. Теперь бы жить спокойно, не отвлекаться на докторшу. Мама не собиралась успокаиваться. После очередного наскока папа не выдержал. В слепой ярости он с треском хлопнул дверью кабинета, подбежал к стоявшему в закутке коридора сундуку и стал выбрасывать из него отрезы, меха, пошитые бордовым атласом, одеяла. До того я мог видеть как мама часами нафталинила и бережно укладывала в большой кованный сундук добро. Теперь оно летело в разные стороны на пол. Папин гнев, обращенный на, ни чем не повинные, вещи, был необъясним.
      Через день к папе пришли друзья с работы. Играли в преферанс.
      Папа держал перед собой карты и сосредоточенно, что-то про себя просчитывая, механически отвечал на реплики партнеров: " Я – раз. Я
      – пас".
      Поквитаться момент был удобный. Меня переполнило ликование, я подошел к столу и, дождавшись паузы между перестукиванием, как мог, издевательски сказал: "Папа, вы лучше расскажите, как кидали на пол вещи из сундука!"
      Отец не сразу оторвался от карт, медленно перевел на меня глаза и, не выпуская из виду игру, произнес: "Дурачок". Гости не обращали на меня внимания и продолжали стучать по столу.
      Незлобивый ответ раззадорил меня.
      – Сам дурачок!
      – Что-о?! – Отец выскочил из-за стола. Я вылетел из столовой и очутился в закутке у сундука. На шум из детской вышел Ситка. Он плеснул керосина: "Папа, дайте ему как следует! Совсем обнаглел!"
      Я сжался в комок. Отец стоял надо мной. Стягивая ремень с пояса, спросил: "Будешь еще?"
      – Не буду.
      Несколько дней кряду он не замечал меня. Единственный, кого я любил больше всех на свете, впервые дал понять, как сильно я заигрался. Про себя я выпрашивал у него прощение и вспоминал, как еще несколько дней назад все было хорошо, как обнимал, вдыхал его запах, целовал в грудь, а он удерживал меня: "Не надо так. Зачем? Я потный".
      Сжалился отец на четвертый день. Покончив с обедом, папа курил.
      Через минуту-другую он уходил на работу. Надо спешить. Я пролез под стол и, ощущая, как противен сам себе, начал ползать у него вногах.
      Двигался под столом, стараясь произвести как можно больше шума.
      Наверху, за столом мама о чем-то спрашивала, папа спокойно отвечал. На меня ноль внимания. Была-не была – и я задел коленку отца. Я почему-то подумал, что папа тоже почувствует некую фальшивость моего елозивания и вновь отругает меня. Ничего подобного. Наверху раздалось: "Эй, кто там?" Отец наклонился, и откидывая на стол скатерть, извлек меня. Посадил на колени, обнял.
      Мама заулыбалась.
      Братья принимали мою особую близость к отцу со снисходительной насмешливостью, чаще – равнодушно. Тогда, кроме Джона никому из них не было до меня дела. Джон не раз поколачивал меня. Однажды его разозлили мои переживания за то, как он раздавал нашим пацанам рекламные листовки к фильму "Кочубей". Листовки он принес из кинотеатра "Казахстан". Я играл у подъезда с друзъями. Пацаны увидели у Джона пачку листовок и с криками "Дай мне!" облепили брата. Джон молча улыбался и раздавал листовки и, что самое обидное, не делая различия кому можно давать, а кому нет. Я то думал, что листовки нужно срочно занести домой и о том, чтобы их стало возможным кому-то дать просто так, да еще кому попало – это было подлой несправедливостью. Пацаны забирали с собой по несколько листовок. Они хоть и мои друзья, но разве они достойны получать то, что выше их понимания?
      Пачка таяла на глазах. В ужасе я заверещал: " Ты что делаешь?"
      Коротким ударом Джон свалил меня на тротуар и от души попинал.
      Родители распределили младших между собой. Если я был папенькин сынок, то Джон – маменькин. Брат старше меня на три года. Походили друг на друга мы в одном: Джон, как и я, был склонен о чем-то часами болтать, так же как и я, мог прослезиться на киносеансе.
      Джон горазд на причуды. Маленького роста, худенький он не уклонялся от драки с любым обидчиком. Без разницы – здоровый или нет, противник – Джон дрался до последнего. Распсиховавшись, хватал все, что ни попадет под руку – палку, камень – и бился до победы.
      В школу он пошел с шести лет, но и там сумел поставить себя так, что его обходили стороной, как природные здоровяки, так и завзятые духарики.
      Ситка продолжал болеть. Внимание родителей перешло на Доктора.
      Все это, однако, не означало, что отец с матушкой смирились с переходом Ситки Чарли в инвалиды. Они не теряли надежды на выздоровление. Отец и матушка часто повторяли слова лечащего врача из психдиспансера: "В доме нужен покой". Только с обретением покоя в семье Ситка мог вылечиться. Сейчас родители ждали улучшения состояния, как будто оно могло прийти само собой, как результат терпения и надежды.
      В январе 58-го отец взял меня с собой в Джамбул. Там жил с семьей мамин младший брат – дядя Боря. Мамин брат управлял в Джамбуле областным банком, скучал по родне и пригласил отца погостить. Дядя
      Боря человек непростой. С одной стороны, трудно отыскать в маминой родне второго такого человека как дядька, который бы столь безоглядно помогал родственникам и землякам. С другой – и это ощущалось мной еще в раннем детстве – что определенная скрытность его натуры свидетельствовала за то, что дядя Боря при случае способен на сюрпризы.
      Дорогу папа провел за картами и оказался в выигрыше. Было два ночи, когда на подходе к Джамбулу он разбудил меня. Дядя Боря с родичами встречал нас на двух газиках. Хотелось спать. Но в дядином доме ждали гостей и на хныканье детей никто из взрослых внимания не обращал.
      Я сидел на полу среди детворы и дремал. Очнулся, когда папа вынул из пиджака пачку денег. На моих глазах повторялся ужас с листовками про Кочубея: папа раздавал десятирублевки детям. И даже тем, к то в этот момент сидел на горшке. На меня вновь накатило удушье. Надо немедленно остановить отца. Я робко дотронулся до папиной руки и прошептал: "Папа, что вы…". Отец моментально понял, что происходило со мной. Понял и полыхнул на меня глазами так, будто узнал во мне смертельного врага.
      Что была за жизнь у отца до моего появления на свет известно мне обрывками. Было их три брата. Старший Шаймерден, средним шел мой отец и младший Абдул. Чем занимался Шаймерден мне неизвестно. Знаю только, что по дороге на фронт его эшелон попал плд бомбежку, дядю ранило и, пролежав несколько месяцев в госпитале под Тамбовом, старший брат отца скончался. Был ли на фронте младший брат Абдул, не знаю, но к концу 50-х дядя жил и работал в Кокчетаве. Про него папа никогда не вспоминал, а если кто из посторонних заводил разговор о дяде Абдуле, то отец быстро сворачивал разговор на другую тему.
      Братья воспитывались в разных семьях, почему и носили разные фамилии. С рождения папу отдали на воспитание младшему брату родного отца. Хоть и не совсем родной, но папа называл его своим отцом. Про него он рассказал всего один эпизод. Восьмилетним ребятенком мой будущий отец повадился таскать из дома зерно на базар, где менял его на табак. И вот однажды отсыпав, как бывало, в мешок пшеницы, принялся ладить поклажу за спиной и услышал голос моего деда: "Тебе тяжело. Давай я тебе помогу…".
      От фронта папу спас брат Шаймерден. В конце сорок второго отца вызвали в военкомат, где в темпе пройдя медкомиссию и получив номер команды, он ждал приказа выходить на построение во двор. Что бы с ним и со всеми оставшимися в доме детьми произошло неизвестно, только проходивший по коридору русский майор, остановился и спросил:
      "Ты случайно не брат Шаймердена Байпакова?" Отец с братом были не различимы. Только дядя Шаймерден был высоким, а у папы что-то едва с метр шестьдесят.
      У отца екнуло в груди, но он не растерялся. Сказал: "Да, брат
      Шаймердена".
      Майор спросил номер команды и отправился выправлять отцу освобождение от армии. В военном билете папе записали неизлечимую глухоту на оба уха. До окончания войны отец на вопрос – почему не на фронте? – моментально вспоминал про мнимую тугоухость и переспрашивал: "Ась?"
      Глухота в военном билете не помешала ему работать начальником канцелярии Председателя Президиума Верховного Совета республики.
      Отец готовил председателю бумаги на подпись, напоминал о распоряжениях из ЦК, сортировал посетителей.
      Однажды отца пригласили в НКВД и дали поручение регулярно докладывать, чем и как дышит Председатель. Позднее отец не говорил, подписал ли он обязательство о доносительстве. Без того было понятно: откажись подписать бумагу, он бы вряд ли вышел из наркомата внутренних дел.
      Пришел отец домой со строгим предупреждением чекиста: никому ничего не говорить как о поручении, так и о самом вызове в НКВД.
      Иначе – тюрьма. Папа был возбужден и вечером позвал лучшего друга на разговор. Не совета ради – что тут советоваться, когда дело сделано
      – была нужда с кем-то срочно поделиться новостью. Отец взрослый человек, но не очень хорошо понимал, что с людьми делает страх.
      Друг перепугался, или может решил, что отец провокатор. К тому же он отлично знал: о таких вещах категорически никому нельзя говорить.
      Мало того, при разговоре присутствовала и мама.
      Друг поспешил в НКВД.
      Папу поместили во внутреннюю тюрьму. Матушка осталась одна с малолетними детьми и попыталась разжалобить чекистов. Она молила, плакала и уверяла следователя в том, какой ее муж ребенок, легкомыслие которого не следует принимать всерьез. Следователь сказав, что он все понимает, показал подписанное отцом обязательство о неразглашении.
      Получалось, папу посадили правильно. По делу и по закону. Ни с какого конца к чекистам придраться было нельзя.
      Мама пошла к Председателю Президиума. Час с лишним она рассказывала Председателю небылицы о том, что отец арестован чуть ли не из-за преданности своему начальнику. И, де, подписав обязательство, отец замышлял предупредить Председателя о том, как будет за ним приглядывать. Предупредить не успел – арестовали.
      Председатель не отвернулся от отца и подключился к хлопотам по освобождению. Он хоть и был формальным правителем республики, но оставался при этом членом Бюро ЦК, союзным депутатом. Спустя шесть месяцев из тюрьмы отца выпустили. Следующим после освобождения днем семья – пока в НКВД не передумали – снялась с места и уехала в
      Акмолинск.
      В Акмоле отец устроился секретарем Облисполкома. Должность небольшая, но она давала многие выгоды. В сорок девятом у отца вновь случилась неприятность. В отдаленном колхозе папа выглядел едва ли не готовую к выбраковке лошадь. Эту то лошадку он и купил по госцене. Какая на самом деле при жизни была лошадь, никто уже не припоминал – мясо то съели. Но вот то, как отец придавал решающее значение непригодности лошадки в общественном стаде и никак не мог убедить в этом проверяющих, послужило причиной появления в
      "Казахстанской правде" статьи "Враг колхозного строя".
      Теперь надо было срочно уносить ноги уже из Акмолинска.
      Семья вновь оказалась в Алма-Ате. На помощь пришел секретарь ЦК по пропаганде Ильяс Омаров. Отца Омаров знал еще по довоенным газетным публикациям. Секретарь дал папе должность редактора журнала. Издание печатало материалы для казахов, проживавших за границей.
      В Акмолинске семья привыкла жить, мало в чем себе отказывая. В
      Алма-Ате денег не хватало. Родители посовещались и отец сел за переводы. Так вслед за рассказами и появился на казахском языке гайдаровский барабанщик.
      В 56-м папа подписал с издательством договор на перевод духтомного романа Степанова "Порт-Артур". Работал он увлеченно.
      Исписав очередных листов пятьдесят, отец зачитывал вслух написанное маме. Матушка слушала внимательно и иногда прерывала чтение возгласом: "Танажылгарсын!" Папа ощущал, что маме не просто нравится написанное – в эти минуты она гордилась им – и от предчувствия, что открывает в себе самом нечто такое, что возвышало его в собственных глазах, приходил в радостное возбуждение. От магии слов он пьянел и с горящими глазами походив по комнате, понемногу остывал и вновь принимался за работу.
      "Порт-Артур" – роман на полторы тысячи страниц – оказался доходным произведением. Слухи о папином гонораре поднимали папин авторитет. Где бы не заходила речь об отце, непременно находился человек, который спрашивал: "Сколько получил Абдрашит за перевод
      "Порт-Артура"?
      Место основной работы отца – Союз писателей находилось в двух кварталах от дома. Из сослуживцев чаще других приходили на обед
      Сандибек и Ислам.
      Дядя Сандибек писатель-сатирик приходил не столько отобедать, сколько обговорить с мамой, как лучше выкрутиться из очередного недоразумения с женщинами. На момент первого появления в нашем доме сатирик развелся с третьей женой. Детей у него не было. Охотницы до его кошелька и жилища время от времени объявлялись в редакции журнала, где он трудился, с жалобами. Претензии сводились к тому, что, де, писатель обманул, обещал жениться и получив свое, теперь не признает отцовства рожденного якобы от него ребенка.
      Заявлялись отдельные претендентки на Сандибека и к нам домой.
      Приходили они в расчете на то, что отец, как старший товарищ писателя разжалобится и как-то повлияет на Сандибека. Отец запирался от жертв сатирика в кабинете. Разбиралась с ними матушка.
      Заканчивалось всегда одинаково. С возгласом "кара бет!" мама сгоняла жалобщицу вниз по лестнице.
      – Нельзя, нельзя так сильно любить женщин. – наставляла она
      Сандибека. – Ты талантливый и должен беречь себя.
      Сандибек грустно смотрел в пол. Мама продолжала установку.
      – Никому не верь…Особенно женщинам. Они коварные…
      Почему она так говорила о женщинах? Сама ведь женщина. Или она не считала себя женщиной? Непонятно.
      Перед разговором с матушкой Сандибек вручал мне деньги.Именно вручал торжественно и прилюдно десятку, иной раз, четвертной.
      К деньгам дяди Сандибека я крепко привык.
      Доктор собирался на школьный вечер и не знал, с какого бока подойти к прижимистой матушке насчет денежек. Пришел сатирик и брат послал меня за полагающейся десяткой.
      Дядя Сандибек с хмурым лицом слушал матушку. Я подошел к нему, тронул за локоть и сказал: "Дядя Сандибек, дайте десять рублей".
      Сатирик непонимающе перевел на меня глаза, отряхнулся и рявкнул:
      "Отстань! Нет у меня денег!"
      Другой писатель, дядя Ислам, руководил казахской писательской газетой. За обедом он аппетитно закусывал и не забывал похвалить маму. Матушка говорила, что Ислам самый просвещеннейший в республике человек. Да мы и сами видели и слышали, как много чего знал дядя
      Ислам. Часами рассказывал он любопытнейшие вещи. Заговорившись, он начисто забывал о редакции, куда давно ему пора было возвратиться.
      Кроме Ситки Чарли спорить с ним никто не спорил. Брат больше года как выписался из диспансера. Болезнь как будто отступила и родители уже подумывали о возвращении Ситки в институт. Вот почему мама настороженно вслушивалась в споры Ситки Чарли с дядей Исламом – она боялась как бы Ситка не перевозбудился.
      Для Ислама любой разговор представлялся чем-то вроде упражнения пресыщенного ума. Для брата все то, о чем он рассуждал вслух, было тем, чем он жил. На то время главным между ними разногласием была война. Сталинград, Берлин 45-го. Ислам говорил о Сталинградском сражении исключительно как об историческом событии. Старший брат со смехом возражал: "Дорогой дядя Ислам, вы не понимаете, что произошло в Сталинграде, если видите за ним только исторический смысл".
      Ислам отрицательно крутил головой.
      – Сталинградская битва имеет единственный смысл, единственное значение. Всемирно-историческое…
      Ситка нетерпеливо ходил по комнате.
      – Сталинградская битва не закончилась. – Он вплотную подошел к
      Исламу. – Она продолжается. – и спросил. – Хотите знать почему?
      Дяде Исламу меньше всего хотелось знать, почему до сих пор продолжается Сталинградское сражение, почему он благоразумно спохватился, улыбнулся и, погладив Ситку по плечу, сказал:
      – Я совсем забыл о работе. А с тобой мы еще поговорим.
      Окружающим мама объясняла заболевание Ситки перенесенным гриппом.
      Так ей было удобнее, потому как гриппом болеют все, но кое для кого его последствия в реальности получаются необъяснимо непоправимыми.
      В школе Ситка учился старательно. Отличником не был, но учителя выделяли его среди других. Не за способности легко и быстро усваивать знания. Не сговариваясь, они признавали его некую необычность. Какую необычность? Учителя не могли толком объяснить
      Заболел Ситка на первом курсе, не проучившись и половины семестра. Прошло два года, и об институте он уже не вспоминал.
      Теперь на нем был дом. Ситка отвечал за уборку квартиры, ходил за покупками. По дороге домой из магазина он покупал кипу центральных и местных газет. Следил он за происходящим во внешнем мире, события в стране его не интересовали.
      Газеты он просматривал минут за десять. Откидывал их в сторону и протяжно итожил: "Дух Женевы!", "Война в Корее…". Закончив мытье полов, брат уходил гулять по городу. Вечерами ходил в кино, но фильмы раздражали его и он возвращался, не досидев и до половины сеанса.
      Доктор задавал дежурный вопрос:
      – Как картина?
      – Коммунистическая пропаганда. – отвечал Ситка.
      Однажды он досмотрел фильм до конца, пришел домой с красными глазами.
      – Вот это человек! – воскликнул с порога Ситка.
      Доктор удивился. В ТЮЗе второй месяц подряд гнали "Коммуниста".
      – Ты смотрел "Коммуниста"?
      – Да.
      Доктор хихикнул.
      – Но это же коммунистическая пропаганда.
      Ситка соболезнующе посмотрел на Доктора.
      – Какой же ты дурак. Фильм не о коммунистах.
      Следил Ситка и за порядком в подъезде. Раз в неделю он мыл лестничный марш от квартиры до первого этажа. Чистоту и порядок в подъезде поддерживать ему было непросто.
      Соседи привыкли к греющимся на межлестничной площадке местным шпанюкам. После них на утро площадка между первым и вторым этажами оказывалась заплеванной, усеянной окурками. Пару раз Ситка просил парней не свинячить. Они пропускали слова брата мимо ушей.
      Связываться с ними никто не хотел. Чинные соседи при виде ханыг спешили прошмыгнуть к себе. Ситка, по-моему, тоже побаивался их, почему терпел и продолжал молча мыть за ними лестничный марш.
      …Проснулся я от шума. Из столовой доносился незнакомый голос. Я открыл дверь. Напротив папы и мамы за столом сидел милицейский чин.
      В ответ на папины слова милиционер качал головой. Ситка стоял у стены с опущенной головой. Мильтон развернулся к нему.
      – Ну зачем же так? – Спросил он. – Я понимаю – если бы они к вам в дверь ломились, тогда конечно, бить их надо. – Милиционер рассуждал по-житейски.
      В первом часу ночи шум в подъезде заставил Ситку выйти из квартиры. Брат увидел, как один из парней, присев на корточки, минирует межэтажную площадку. Парниша справлял нужду сосредоточено, не спеша, аккуратно придерживая полы распахнутой москвички.
      Парень кивнул Ситке как старому знакомому и сказал:
      – Ты вовремя. А ну-ка принеси мне бумажку.
      – Сейчас. – Ответил Ситка Чарли и заскочил домой. В душевой брат взял чугунный совок и спустился на площадку. Все произошло быстро.
      Парень приподнялся было, но сообразить не успел. Ситка молча примерился, напрокинул дерьмо на совок и той же стороной огрел чугунным калом шпанюка по лбу. Его друзья беспорядочно побежали к выходу.
      Отец с матушкой перепугались. Шпана могла изловить Ситку где-нибудь на улице. Дождавшись утра, папа вызвал милицию. Матушка уговаривала мильтона, чтобы тот каким-то ему известным образом дал знать шпанюкам, что сын их больной и они, его родители, просят пострадавшего простить их.
      Милиционеру не понравилось предложение родителей.
      – Еще чего! Нашли у кого просить прощения. – Он опять развернулся к Ситке. – Не бойтесь, они не тронут вашего сына. Психов они и сами боятся. – И добавил. – А ты ведь сынок, не псих. Правда?
      – Я больной. – Задумчиво ответил Ситка.
      – Ты не больной. – Строго сказал милиционер. – Просто надо держать себя в руках.
      Первый друг мой Эдька Дживаго. Среди ровесников он самый крепенький, самый ловкий. Несколько раз Эдька расквашивал мне сопатку. Долго не мог понять, почему не могу справиться с ним. Он одного роста со мной, а что до силы его, так ведь надо только уметь правильно драться. Раз за разом я цеплялся к нему и так же раз за разом одним единственным тычком, после которого перед глазами плыли серые картинки, Эдька повторял: "Не рыпайся. Хуже будет"
      Родители легко отпускали меня ночевать у Эдьки. Его братья Андрей и Олежка занавешивали окно и мы смотрели диафильмы. Олежка крутил фильмоскоп, а Андрей читал слова. Изображение на стене отливало тусклым светом и мне чудилось, будто от неподвижной картинки исходит неясный шепот. Было до невозможного уютно и хорошо. Что-то пробивалось внутри и я не мог понять почему в мире, обособившемся до маленькой детской братьев Дживаго, мне изо всей силы желалось, чтобы все на свете продолжалось именно так и всегда.
      Тетя Валя звала ужинать. Олежка включал свет, и Эдька подталкивая, вел меня на веранду. Тетя Валя хлопотала у круглого стола. Я стыдился, что мне ужасно нравилась еда тети Вали. Эдькина мама, верно, чувствовала это и подкладывала мне на тарелку котлету со словами: "Не стесняйся. Здесь все свои".
      Эдькин отец – дядя Толя, командир экипажа ИЛ-18 – возвращался из рейсов два раза в неделю. Коренастый, с густыми бровями над глубоко посаженными глазами дядя Толя почти не отлучался из дворовой беседки. На виду всего двора он мастерил аквариумы. Дядя Толя сгибал латунные трубочки для фонтанчиков, обтачивал на верстаке цветные стеклышки для прожекторов, пропиливал в брусочках пемзы бойницы подводных замков. Мы смотрели и гадали про себя, каких же еще рыбок привезет он для нового аквариума из Москвы.
      Оксана. Оксанка, как звали ее братья Дживаго, была младшей в семье. Тряхнув косичками, она склонялась над пианино. По двору летела "Цыганочка" и размягченный дядя Толя, не шелохнувшись, слушал игру дочери. Оксанку звали во двор подружки. Она, стукнув крышкой пианино, оборачивалась к отцу: " Пап, я потом доиграю". Дядя Толя улыбался одними глазами: "Ладно, беги…"
      В одном с Дживаго с восточного крыльца доме жили братья Байсеновы
      Совет и Жумахан. Совет – одногодок Джона, Жумахан наш с Эдькой ровесник.
      Совет одинаково много пропадал как со старшими, так и с нами, младшими пацанами. По пятам за ним бродила молва как о храбрейшем медвежонке, про которого никто не мог сказать, что Советка наш струсил или отступил. По-бычьи наклонив голову вперед, он пер буром на врага.
      Отец его, рабочий мясокомбината не скрывал от соседей сколь много ему хлопот причиняет Совет. Женька Клюев курил в беседке, когда в нее вошел старший Байсенов. Женька подавился дымом, раскашлялся и непотушенную папиросу убрал в карман бридж.
      Отец Совета и Жумахана успокоил его:
      – Кури, кури! Наш Совет тоже курит.
      Совет не только курил с малолетства и прогуливал занятия в школе.
      Он внимательно следил за международным положением. Зашел раз в беседку и потирая руки, сообщил: "По радио передали… Теперь за нас еще какая-то Пинляндия". Закурив, он пускал кольца и вслух прикидывал, как мы вместе уже и с Пинляндией будем давить Америку.
      Жума улыбался. Радовался он не от того, что какая-то Пинляндия присоединилась к нам, а потому, что чрезвычайно доволен сим фактом старший брат Совет.
      …По небу летели большие воздушные шары и уносили за собой картонные фестивальные ромашки. Фестиваль молодежи и студентов проходил в Москве, а мне казалось, что я сижу на трибуне Лужников и мимо меня проходят ликующие колонны иностранцев. "Если бы парни всей
      Земли…" Ходили разговоры, что по окончании фестиваля негры и другие товарищи приедут в Алма-Ату, но покуда они не подъехали, я воображал себя гуляющим по вечерним улицам Москвы.
      По небу летели три больших шара с ромашками. Когда же они к нам приедут? Я смотрел на шары и представлял, как мы будем встречать иностранцев. Тысячи солнц вспыхнут одновременно. Нет, не тысячи – мириады. Про мириады рассказывал Вовка Симаков. Мириады, говорил
      Симаков, означают бесчисленное количество. И потому, сколько ни умножай сиксильоны на миллиарды все равно получится меньше мириад
      Засвежело и шары в порывах налетевшего ветра скрылись за макушками тополей. В северо-западных предместьях Алма-Аты заполыхали зарницы и все мы, позабыв об улетевших шарах, побежали по горячему асфальту. "Дондик, дондик, не жалей…!" Грянул гром и, блаженно возликовав, мы укрылись в подъезде. Пузырьки лопались в лужах, в подъезде стало темно и мы, перепуганные до замирания сердца, вылетели из темноты укрытия навстречу громовым раскатам.
      Гроза полыхала с веселой яростью. Молния расшивалась на островершинные уголки и квадратики, небо раскалывалось на глазах и, казалось, вот-вот трещавший свод обрушится на нас. Небеса кипели проливным дождем, который с шипением растекался по остывавшему асфальту. Мы умоляли грозу не уходить. Нам было и страшно, и хорошо.
      С утра 7-го ноября прошел дождь. Военный парад и демонстрация закончились и после обеда на улицах было тихо. Мы играли в школьном дворе. Шеф, Алька Фирсов, Вовка Симаков, Витька Броневский (он же
      Бронтозавр), Женька Клюев, Джон пинали мяч.
      Наш командир Совет проводил ротно-тактические учения. В роте семь человек и мы ходили строем. Пригорок, под которым размещался школьный склад, упирался в ажурный бетонный забор, разделявший владения школы с нашим двором. Совет время от времени останавливал строй и давал команду с ходу штурмовать с поляны пригорок: "Вперед!
      Не останавливаться!" У забора командир роты и объявил каждому его звание и должность.
      Совет дал мне звание заместителя командира отделения. Я расстроился – в отделении кроме меня никого и не было, как не было и самого командира отделения, в то время как Эдьку Совет назначил командиром взвода. Более всех обиделся Копеш – самый младший в роте.
      На построении Совет про него ничего не сказал, хотя Копеш усердно пыхтел и вышагивал за ротой с самого обеда. Малый заканючил: "А как же я?" Комроты сжалился и строго распорядился: " Назначаю тебя моим ординарцем!".
      Копеш умолк, и подобравшись, вприпрыжку, зашагал за Советом.
      Комроты в очередной раз развернул боевой строй перед забором, как вдруг закричал: "Глядите, глядите!" Он показывал в сторону нашего дома.
      Дом наш – продолжение здания Госплана. Прильнув к забору, мы наблюдали, как по госплановской крыше со стороны Мира бежали двое.
      Размахивая руками, их преследовал человек в фуражке.
      Убегавшая пара скоростными прыжками преодолевала пространство.
      Впопыхах они проскочили мимо поручней двух пожарных лестниц, прикрепленных у первого и второго подъездов. Какие-то несколько секунд в запасе у них были, чтобы начать спуск по лестнице. Но они проскочили свой шанс на спасение и стремительно приближались к краю крыши с торца нашего дома.
      Гонитель шел за ними вразвалку и по всему было видно: сейчас он их схватит. Деваться им некуда. Что могли эти двое?
      На краю крыши беглецы заметались. Преследователь сбросил ход и медленно подходил. Тут один из гонимых отскочил на два-три шага назад и быстро набежал на край. Не добежав до кромки, он, выбросив вперед руки, прыгнул. Летел он к ветвям старого раскидистого дуба.
      Дерево росло рядышком, почти впритык, с домом и до крайних веток было несколько метров.
      Р-раз! Беглец ухватился за ветку и, раскачавшись на весу телом, подтянулся и одним движением поднял себя на сук.
      Должно быть, он что-то кричал оставшемуся на крыше другу и старался пригнуть ветку как можно ближе к напарнику. Оставленный на крыше друг оглянулся и так же, очертив круг, с короткого разбега прыгнул.
      Пропитавшийся осенними дождями дубовый сук не подчинился воле последней надежды спасенного. Сук медленно отошел назад как раз в тот момент, когда второй беглец цирковым гимнастом завис на
      16-метровой высоте.
      Где-то на середине полета пути ветки и гонимого разошлись и беглец промахнулся.
      Человек падал медленно. Плавно перевернувшись, он начал было новое сальто, но тут что-то вдруг оборвалось и беглец, мгновенно набрав ускорение, скрылся из виду. Был хлопок. Хлопок короткий, громкий, как будто кто-то приложился выбивалкой по ковру.
      "Все. Разбился в лепешку". – подумал я.
      Мы побежали к дому. Меня пробирала дрожь в предвкушении невиданно захватывающего зрелища. Я еще подумал и том, как совершенно напрасно грешил на скукоту тихого праздника.
      Теперь оставалось бежать изо всех сил. Скорей, скорей… Кто прибежит первым, тому и больше достанется прав главного толкователя происшествия.
      Первым добежать не удалось. Подбегая последним, я нигде не видел разбившегося. Будто только что увиденного и не было, или упавший каким-то чудом уцелел, успел подняться и убежать. Но нет. Вовка
      Симаков, Шеф, Алька Фирсов, Бронтозавр стояли перед неотесанными гранитными глыбинами и смотрели куда-то вниз.
      Да вот же он. А то я боялся. Между плитами лежал на спине паренек. Его мы все хорошо знали. То был Адик. Он дружил с Левкой
      Гибралтарским и часто оставался у нас во дворе поиграть в настольный теннис. Свободное между плитами пространство занимало не более полуметра и сейчас в нем разместился Адик.
      Он лежал с закрытыми глазами. Из левого уголка рта побежала тонкая струйка крови. Пацаны молчали. Что же дальше? Шорох за спиной отвлек нас от Адика. С дуба сползал Левка Гибралтарский. Не глядя на нас, Гибралтарский выбежал за ворота и скрылся.
      Приехала скорая. Набежало много взрослых, пацанов. Рядом возник человек в синей, без знаков отличия, гимнастерке и в такого же цвета форменной фуражке. Возле него появилась полная женщина в белом халате. Женщина сказала: "Допрыгался".
      Форменный человек лениво скосил на нее глаза.
      – Это я за ними гнался. Вот они, – он показал на Адика, – свинчивали с портретов лампочки и кидались ими в прохожих.
      Женщина в халате улыбнулась.
      – Теперь не будут кидаться.
      Кучка слежавшихся с прошлой осени листьев, в которую угодил Адик, заливалась кровью. Его подняли на носилки. Адик хрипел, кровь бежала вовсю и его когда-то серая перкалька напоминала собой багровый рогожный мешок. Врач махнул рукой: "Несите".
      Скорую вызвал Гибралтарский. Кто из них придумал выкручивать лампочки с праздничных портретов неизвестно. Скорее всего, Левка. Он такой. Полутораметровые портреты руководителей страны крепились веревками к ограждению на крыше. Левка с Адиком не все продумали до конца. Лампочки, утыканные по периметру портретных рамок, не просто светились по ночам. Выкручивая их, Левка и Адик замкнули какую-то цепь и на госплановской вахте погас свет. Охранник догадался: кто-то балуется на верху.
      Вовка Симаков считал, что картина получилась бы гораздо страшней, упади Адик на гранитные камни.
      – Ты посмотри, между плитами упал, – удивлялся Сима. – Хотя это ему не поможет.
      О случае с Адиком, как и о нем самом все быстро забыли. Перестал появляться во дворе и Гибралтарский. Зимой кто-то принес новость:
      Адик выжил. Отбил, как следует внутренности, но выжил. Ранней весной он появился у нас во дворе. Адик молча наблюдал, как играют в настольный теннис наши пацаны.
      Зимой я рассказал Ситке, о чем между собой болтали госплановский озхранник и женщина в белом халате. Брат потрепал меня по голове и спросил: "Помнишь, как ты мне сказал: "Сердца нету"?
      – Не помню. Когда?
      – Это было еще на Дехканской. Тебе было четыре года и ты пришел с улицы испуганный. Держал руку у груди и говорил: "Сердца нету".
      С конца 1957 года меня долго занимала необъяснимая вещь со спутниками.
      Поздней осенью того года взрослые и пацаны вечерами собирались у крыльца дома Дживаго смотреть пролеты первых искусственных спутников
      Земли. Спутник от рассеянных по небу звездных точек отличало размеренно-пульсирующее движение. Взрослые и дети наперебой кричали, спутник в поле зрения оказывался не больше минуты, все расходились по домам, а я никак не мог сообразить: почему спутник можно наблюдать без бинокля или телескопа? Что у него фонарь сильно бьет на дальность, или как? Но даже если это так, то и в этом случае мы никак не должны видеть спутник с Земли.
      Спутник раз в десять меньше реактивного истребителя. Это знали все пацаны с нашего двора. Истребитель летает на высоте 12-15 километров. Спутник вращался вокруг Земли на удалении нескольких сотен километров. Его то мы наблюдали, а те же истребители или бомбардировщики – никогда.
      На несуразицу никто из взрослых не обращал внимания. Вопрос конечно ничтожно глупый. Потому собственно я и не решился спросить того же Ситку, почему мы видим то, что видеть нам не полагается.
 
      Прошел год, как Ситка вышел из диспансера. Перемена в состоянии произошла за несколько дней. Брат не стал артачиться и согласился вновь лечь в больницу.
      В первое воскресенье отец с матушкой повели меня к Ситке.
      Во дворе диспансера на Пролетарской в темно-серых пижамах слонялись больные. Несколько пижамных устроились с родственниками за садовыми столиками и разговаривали совсем как обычные люди.
      Вообще-то я знал, что здесь, на Пролетарской большей частью лечатся нервнобольные, а вот в больнице на Узбекской – по-настоящему, душевнобольные.
      Папа смотрел на Ситку Чарли и о чем-то думал. Ситка поедал беляши, а мама внушала ему, как важно слушаться врача. Тогда, мол, только и можно окончательно выздороветь.
      – Как настроение, балам? – спросил папа.
      – Хандра прошла.- Вяло ответил Ситка. – Домой хочется. – И попросил.- Может поговорите с врачом?
      – Поговорю. Обязательно поговорю. – Пообещал папа.
      Ситка допил кефир и спросил:
      – Телевизор работает?
      – Работает.
      – Я успел только две передачи посмотреть и сюда попал.
      Папа глубоко верил в выздоровление Ситки. Матушка твердила о том, что прежде всего не нужно опускать руки, а что до выхода – так он есть.
      Валентине Алексеевне, соседке с третьего этажа мама рассказывала какой у нее Ситка Чарли хороший. Она припоминала и о том, какие надежды возлагала на него. И спрашивала соседку: "Разве он не должен вылечиться?"
      Валентина Алексеевна не делала из болезни Ситки трагедии. Она вообще не считала его больным.
      Валентина Алексеевна и ее супруг Николай Анатольевич Копыловы поселились в нашем доме три месяца назад. Приехали в Алма-Ату из
      Пекина, где Николай Анатольевич работал несколько лет в торгпредстве. До Китая они постоянно жили в Москве, куда и собирались вернуться, но пришло назначение Николаю Анатольевичу заместителем Председателя нашего Госплана и они очутились в Алма-Ате.
      Валентина Алексеевна, высокая, лет тридцати, женщина и округло маленький Николай Анатольевич в несколько дней заделались близкими друзьями родителей. Без них теперь не обходилось ни одного застолья в нашем доме.
      К приему званых гостей мама готовилась за три-четыре дня до назначенного времени. Обжаривая в казане лапшичку для чак-чака, она болтала с Копыловой. В расшитом райскими птицами шелковом халате, закинув ногу за ногу, соседка время от времени подливала себе в рюмку коньяк и курила одну за одной папиросы.
      Валентине Алексеевне откровенно скучно в Алма-Ате. Она курила и говорила маме как ей тоскливо здесь, и как сильно хочется поскорее вернуться в Москву.
      Мама поддакивала ей многозначительным "да-а-а" и в свою очередь говорила и том, как она ее хорошо понимает. Как матушка могла понимать Валентину Алексеевну сообразить было трудно: кроме Алма-Аты она знала только Акмолинск и Степняк.
      Если кто из родительских друзей и мог быть близок к настоящему пониманию тоски Копыловой, так это жена маминого дальнего родича
      Талгата – тетя Соня.
      Яркая татарка Соня была примерно одних с Валентиной Алексеевной лет. Сближала их не только молодость и красота, но и непреходящее желание делать все, что им захочется. Муж Сони – дядя Талгат, Дважды
      Герой Советского Союза, как и полагается боевому летчику, был незаносчив и с удовольствием рассказывал гостям, как он воевал на фронте.
      Охотнее всего рассказы о подвигах слушали женщины. Мужчины вежливо послушав с минуты три, спешили усесться за преферанс.
      Был один человек, кто вообще не обращал внимания ни на Талгата, ни на остальных гостей и занимался исключительно только собой.
      Давний друг семьи дядя Гали Орманов имел привычку расхаживать между гостями и напевать несложные мотивы. Если его о чем-то спрашивали, то он, не прерывая пения, коротко и так же напевно, отвечал, и вновь погружался в себя.
      Перед войной дядю Гали приставили к одному старцу сочинять за того стихи и песни. Кроме Орманова литературными секретарями к акыну назначили еще двух поэтов. Кто из них больше написал стихов за старца неизвестно. Стишки, верно, не стоили того, чтобы кому-то приспичило оспаривать у акына авторство. Довольно было того, что их якобы сочинял почти столетний старик.
      Тетя Айтпала, жена дяди Гали на людях не распространялась, почему и для чего дядя Гали в войну неотлучно находился при всесоюзно знаменитом старце. Матушка же напротив напропалую сообщала всем о том, что из себя в действительности представлял акын. Тетя Айтпала делала маме замечание. Зачем ворошить? Дело, мол, прошлое.
      Николай Анатольевич в карты не играл, пустых разговоров не поддерживал и по всему было видно, что если бы не блажь Валентины
      Алексеевны, то он вместо хождения по гостям давно бы спокойно отдыхал на диване.
      Кроме поиска развлечений у Валентины Алексеевны имелась привычка раздаривать хорошие вещи соседским детям. Шефу, например, она подарила несколько альбомов с редкими марками и немецкий фотоаппарат в придачу. Ну а меня Копылова ежедневно закармливала шоколадными конфетами.
      Очень скоро все, начиная с меня, взяли за привычку бегать домой к
      Валентине Алексеевне без приглашения.
      Папа в тот день вернулся с работы рано. Кроме меня дома никого не было и я побежал наверх за матушкой. Валентина Алексеевна и мама сидели на кухне. На столе стояли водка, закуски, коробка папирос.
      Как обычно, Валентина Алексеевна набила мой карман "Кара-Кумами" и привлекла к себе.
      – Был бы у меня такой сын…- сказала она и заплакала.
      Я жутко удивился. Разве можно плакать при такой жизни? Удивился и спросил:
      – А почему у вас нет детей?
      Валентина Алексеевна сняла очки и я увидел потерявшие блеск ее беспомощные глаза. Она вновь всхлипнула и обхватила голову руками.
      Мама нахмурилась: "Болтун".

      Спор с Татарином закончился дракой. Татарин намного выше и крупнее меня. Драться с ним не хотелось. Спор некому было рассудить и ничего не оставалось, как предложить: "Давай выйдем". Я надеялся, что Татарин откажется. Он не отказался и беспорядочно задрыгался. Я суматошно подлетел к Саттару и мне повезло: с первого же раза попал
      Татарину по носу. Пошла кровь, Татарин заревел.
      Татарин вовсе не татарин. Звали его Саттар и был он уйгуром.
      Обозвал его Татарином Жума Байсенов. Обозвал так, потому что Саттар среди всех нас был чересчур хитро-мудрым.
      Саттар чистил нос у водопроводной колонки, я держал ручку колонки. Подбежал Жума: "Быстрей! Эдька зовет!".
      Наш двор от Эдькиного разделял деревянный забор. Со стороны двора
      Дживаго и Байсеновых к забору прилепилось несколько построек.
      Со стороны нашего двора, у забора, пригнув голову, махал нам рукой Эдька. Мы подбежали. Что такое? Прижав палец к губам "т-сс",
      Дживаго показал глазами на заборную доску. Мы с ходу все поняли и выстроились в очередь за Эдькой.
      В доске был выбит сучок и в дырку ту сейчас глядел Эдька. С той стороны, между сараями, из летнего душа доносились приглушенные женские голоса.
      Эдька оторвался от забора и кивнул мне. "Смотри".
      Мылись двое. Всем нам хорошо известная девица и мама нашего общего друга.
      Девушка, оголенная до спортивных плавок, водила одной рукой через плечо мочалкой, а другой что-то показывала матери нашего друга.
      Мама нашего общего друга мылась основательно. Она подставляла лицо медленно бежавшей из душа струйке воды, неторопливо, поочередно поднимала с размыленной решетки и вытягивала, словно любуясь, впереди себя скульптурные ноги.
      С толку сбивал низ живота матери друга. То, что было у нее там, я не видел, когда листал репродукции в альбомах из библиотеки
      Какимжановых. Мне показалось, что то, чем было устлано основание живота, было намного запретнее, постыднее того, что оно собой прикрывало. Здесь ничего не должно расти. Все это было так же нелепо и оскорбительно, как и догадка, что они тоже ходят в туалет за тем же, за чем и мы, пацаны.
      Будто чувствуя, что за ней подглядывают, женщина словно наставляла меня. Гляди, гляди мальчуган! Не расстраивайся. Успокойся и все будет у тебя замечательно. А пока гляди себе на здоровье во все глаза. Гляди сколько тебе угодно. Где еще тебе выпадет увидеть такое?
      С некоторых пор мне нравилось подстригаться. Ближайшая парикмахерская размещалась в тупиковой комнате гостиницы, что стояла через дорогу от дома. В парикмахерской всегда горел свет, беспрерывно бормотало и пело радио, и стоял запах переглаженных простынь.
      Дебелая парикмахерша усаживала меня на широкую перекладину, уложенную на кресельные подлокотники, повязывала на шее простынку и плавным касанием фиксировала мне голову: "Держи так". Я закрывал глаза и думал: почему и откуда у парикмахерши такие невесомые руки?
      Специально научиться касаться столь едва осязаемо едва ли где научишься.
      Клацая машинкой, она кружила вокруг меня, то и дело мягко прижималась ко мне. Напряжение покидало меня и я чувствовал всем своим существом ее внутреннее тепло, еле уловимый запах податливой плоти перебивал все другие запахи в комнате, проникал всюду, овладевал целиком и полностью мной. Она вновь касалась меня и было немного не по себе при мысли, что парикмахерша вдруг нечаянно откроет, как мне сейчас необыкновенно хорошо. Стрижка подходила к концу и я про себя просил ее не торопиться.
      Она смахивала салфеткой с моего лица налипшие волосики и отряхнув простынку, пробуждала меня: "Ну вот и все".
      Я открывал глаза и из зеркала на меня глядел испуганный, заморенный малец.
      Казинок – это два пруда – верхний и нижний – в парке Горького.
      Привел нас купаться на Казинок Эдька Дживаго. Купались на нижнем озере, под мостом, который протянулся метров на пятнадцать до островка с летним рестораном.
      Парковские ребята прыгали в воду с притолоки моста солдатиком.
      Парковским все нипочем. Нам же с моста прыгать еще рано. Разве что
      Эдьке можно. Но и он вошел в воду с берега. Вошел, в несколько гребков одолел проливчик и крикнул: "Здесь с ручками! Плывите сюда!"
      Держаться на воде учился я в фонтанах у Дома правительства. Вода в фонтанах доходит по грудь. Мне казалось, что купание в фонтанах научило меня плавать. Здесь же, на Казинке я засомневался.
      Пятнадцать метров, что отделяли от острова, предстояло мне не прошагать по дну, как это проделывал я в фонтанах, – здесь надо было проплыть по-настоящему.
      Раз пришел со всеми – показывать, что не знаешь, как быть, нельзя. Еще больше разволновался, увидев, как Татарин двумя нырками проплыл туда и обратно.
      Надо что-то делать и я, ступил в воду. Сразу же неловко заскользил по глине. Как остановиться, если не за что ухватиться? Я сел на дно и сколько было сил, затормозил руками. Остановился только, когда угодил избитым задом в ямку.
      Сидя по горло в воде, оглянулся. От берега метра два. Нет, если уж полез в воду, то надо вставать и кончать с проливом. Я поднялся и тут же страшно захотел сикать. Снова огляделся. Кругом стоял галдеж.
      Пацаны сигали в воду с моста, плыли в размашку. Никто на меня не смотрел.
      За то, что испорчу вкус казинковской водички я не переживал.
      Испортить получилось не сразу и я для вида гребками разводил вокруг себя воду. Со стороны могло показаться, что так я привыкаю к воде и вот-вот поплыву как все.
      Наконец получилось – внутри разлилось тепло. Снова осмотрелся.
      Никто не логадался? Нет. Я повеселел. Откуда им, недотепам прознать, что теперь-то они купаются в справленной мной нужде?
      Подался вперед и поплыл. Ничего перед собой не различая, я быстро загребал. В какой-то момент подумал: проплываю место, где всем нам было с ручками. Плыл я быстро и так же быстро устал. Все. Хватит.
      Надо остановиться, перевести дух.
      Попробовал встать. Нащупать ногами дно, даже погрузившись с головой, не удалось. В этот момент я и узнал, что такое не знать под собой дна. С перепугу я хлебнул несколько глотков, враз охладел и суматошно рванулся наверх. Хотел крикнуть, но вместо крика опять хлебнул воды и на мгновение увидел перед собой оставленный берег и то, как Эдька прыгал на одной ноге, выбивая ладошкой попавшую в ухо воду. Изо всех сил я забил ногами и по собачьи развернулся к берегу.
      Плыл долго, неизвестно сколь долго. Теперь я знал: если перестану дрыгать ногами, то на этот раз непременно и окончательно захлебнусь.
      Плыл я, не поднимая головы. Понял, что спасся, когда услышал, как кто-то сказал: "Ты что это? Давай руку". Руку протягивал Татарин. Я ухватился за его кисть и выполз на берег. Пацаны выжимали трусы. Нам надо было торопиться в цирк. Доктор велел не опаздывать, представление начиналось в три часа дня.
      Прошла неделя, как брат работал униформистом в цирке Шапито.
      Циркачи прикатили из Москвы и раскинулись шатром на пустыре у
      Соснового парка. Доктор пришел в парк менять марки из альбомов
      Валентины Алексеевны. Тут то и подошел носатый дядечка, попросил показать коллекцию.
      Носатому марки понравились. Он оказался клоуном. Доктор обрадовался и подарил клоуну все марки Шефа, и оказался в униформистах.
      Младшие пацаны ходили без билета только днем, старших Доктор проводил и на вечерние представления. Дневная программа победнее вечерней: фокусник выступал только вечером. В цирке интересней всех фокусник и велофигуристы. Побывал на полной программе всего раз и ждал случая с кем-нибудь из взрослых снова сходить в цирк вечером.
      В ожидании подходящего случая я прыгал на панцирной кровати в детской и кричал: "На манеже велофигуристы Мицкие!" Я хлопал за зрителей и на арену выезжали Мицкие. С задранными кверху рулями велофигуристы, выбросив в обе стороны руки, крутили невидимые педали и улыбались ослепительно накрашенными глазами.
      Фокусника не получалось изобразить. За ним не уследишь.
      Доктор долго уговаривал родителей сходить в цирк. Отец с матушкой мало, что знали о цирке вообще, но, подумав, решили, что для них же спокойнее, если Доктор последние школьные каникулы проведет под присмотром взрослых. Когда же Доктор позвал их в цирк, артачилась больше мама. Она фыркала: "Шайтанын ойын".
      Первым делом брат повел родителей знакомить с Эмилем Билляуэром, носатым клоуном. Билляуэр уверял папу с мамой в широкой своей известности по стране. А что приехал в Алма-Ату, так это так, для денег. Вообще же на лето он собирался с другим составом на гастроли в Румынию. Но в поездке по Казахстану обещали заплатить больше. Вот он и не устоял.
      Билляуэр похвалил Доктора. Как похвалили брата канатоходцы
      Тереховы и велофигуристы Мицкие. То, как не могли нарадоваться на
      Доктора артисты, почему-то насторожило отца. Он нахмурился. Мама на казахском проворчала. Что, мол, это не работа – убирать мусор за столь легкомысленнвми людьми.
      Доктор усадил нас во втором ряду и представление началось.
      В паузах между номерами публику развлекал Билляуэр. Чем более дурацкую шутку отпускал клоун, тем больше веселились зрители.
      Униформисты бегали по манежу с шестами и спицами, Билляуэр пинками в зад подгонял их.
      Доктор возился с перекладиной, когда к нему подлетел Билляуэр и то ли дернул за фалды, то ли толкнул куда-то вбок костылем. Брат упал замертво на опилки. Я похолодел: Доктор изображал смерть натурально. Мне показалось, что брат или в самом деле мертв или уже при смерти. Я посмотрел на родителей. С брюзгливыми лицами они хранили молчание. Кто остановит Билляуэра? И придет ли кто-нибудь на помощь брату?
      Коверный подошел к лежавшему с покойницким лицом Доктору и перехватил костылем брата за шею. Он поднимал брата с опилок безжалостно механически. Доктор, подчиненный воле клоунского костыля, поднимался, не сгибаясь и, едва принял вертикальную стойку, с форганговых высей грянул марш. Брат открыл глаза и по мановению клоунской палки подлетел к Билляуэру. Сморталировал заправским гимнастом и приземлился, спружинив с каучуковой ловкостью. Выбросил вперед руку и легким скоком понесся занимать место у форганга.
      На следующий день он отпросился с работы помочь матушке с битьем ковром.
      С утра Доктор куда-то исчез. Маме надоело ждать и она велела мне позвать его.
      – А где он? – спросил я.
      – У Валентины Алексеевны. – бесстрастно сказала матушка и добавила. – Передай, пусть срочно идет домой.
      Я побежал на третий этаж. Позвонил в дверь. Прошла минута. Дверь
      Валентина Алексеевна не открывала. Я снова позвонил. Никто к двери не подходил. Что он там делает? Я стал звонить беспрерывно, наконец щелкнул ключ в замке, дверь распахнулась.
      Передо мной стояла Валентина Алексеевна в халате и прозрачной косынке на голове. Взгляд у нее был рассеянный. Я ничего не сказал и, не желая верить догадке, побежал в дальнюю комнату.
      На кушетке лежал Доктор и застегивал штаны.
      У меня сдавило дыхание.
      – Ты…Ты что делаешь?
      Доктор лыбился. Поднялся с кушетки взял меня на руки и подбросил к потолку. Я вырвался и побежал во двор.
      Удивлялся я матушке. Она то откуда знала про все? А если знала, тогда почему делала вид, что ничего не происходит?
      Через два дня Доктор с цирком уехал в Усть-Каменогорск. Вернулся в конце лета. Женька Клюев, Бронтозавр, Джон с открытыми ртами слушали на балконе рассказы Доктора о его проделках с циркачками.
      С малых лет Доктор привыкал к самостоятельности. В сорок пятом и сорок шестом годах вставал в пять утра и шел занимать очередь за хлебом. И почти всегда успевал отоварить карточки. В сорок восьмом пошел в первый класс. Корреспондент "Акмолинской правды" на торжественной линейке спросил: "Ребята, кто из вас знает нашу главную песню?" Дети задумались. Но тут вышел из строя Доктор и запел: "Широка страна моя родная…". Школьная линейка подхватила песню, а через день и газета похвалила бойкого первоклассника. В пятьдесят пятом Доктор победил на городской олимпиаде по литературе
      – за сочинение он получил первый приз – книгу Джона Рида "Десять дней, которые потрясли мир".
      Брат охотно таскал меня за собой. Много чего увидел я благодаря
      Доктору. С ним вместе встречал я и Хрущева. Брат прибежал с улицы и крикнул: "За мной! Народ встречает Хрущева!".
      Никита Сергеевич ехал в открытой машине вверх по проспекту
      Сталина. Милиция в рупоры призывала соблюдать порядок, не выходить на проезжую часть. Куда там. При появлении кортежа народ схлынул с тротуара и запрудил дорогу. Люди метались, перебегали с одной стороны на другую. Я растерялся. В кутерьме мне ничего не увидеть.
      Не долго думая, Доктор поднял меня над собой и усадил к себе на шею.
      Я успокоился и завертел головой во все стороны. Теперь я видел все.
      Миновав Комсомольскую, кортеж замедлил ход. Хрущев опирался на спинку переднего сиденья и что-то кричал. Должные ехать впереди и по бокам, мотоциклисты тоже сбивали порядок. Они вырвались вперед, а потом вдруг, ни с того ни сего, разом остановились рядом с нами. Из глушителей мотоциклетов густо валил дым. Седоки беспорядочно лупили ногами по сцеплениям. Дымом обволакивало встречающих, вереницу кортежа. Мотоциклы тарахтели и не желали заводиться. Их уже объезжал
      ЗИС с кинооператорами, а мотоциклисты продолжали отчаянно буксовать на ровном месте. Следом за киносъемочной шла машина с Хрущевым. В
      Никиту Сергеевича со всех сторон летели цветы. Главная машина поравнялась со мной и Доктором, я подпрыгнул на шее брата и самым радостным на свете человеком закричал во все горло: "Хрущев!
      Хрущев!…".
      Никита Сергеевич широко, по-доброму улыбнулся и помахал мне желтой соломенной шляпой. Из всей беспорядочной гущи незнакомых ему людей он выбрал одного меня! Я чувствовал, я видел своими глазами: приветственный взмах шляпы руководителя страны адресовался именно мне.
      Мотоциклы вновь повели себя непонятно. Как по команде перестали тарахтеть, враз зачихали, с нарастающим треском заревели и в облаках дыма автомобиль Хрущева ушел вверх по проспекту.
      Доктор заканчивал десятый класс. В какой институт поступать – родителям думать не надо было. Друг Ануарбека Какимжанова работал ректором технологического института в Чимкенте. В конце июля брат уехал поступать в институт, а Шефа, Джона и меня родители отправили в пионерлагерь
      Я попал в отряд для дошколят. Фанерный домик наш с высоким крыльцом особняком от остальных горбился на холмике.
      Выходя на крылечко, от нечего делать, я долго смотрел на ребят.
      Пацаны кричали, играли в догонялки. Не мог я разобрать: чему они радуются? И почему уныние не оставляло меня здесь, где как говорил
      Шеф, мне будет обязательно хорошо и весело.
      Понемногу до меня стало доходить, что мне положительно чего-то не хватает, чтобы быть такими же здоровыми и жизнерадостными как все.
      Разыгрывалось первенство лагеря по футболу. На большой поляне сошлись отряды Шефа и Джона. Братья были капитанами отрядных команд.
      Какие они были дома, такими они оставались и на поле. Шеф подчинял игру своих ребят единственной задаче – во что бы то ни стало победить. Джон на поле забывал о том, что он капитан команды, думал прежде всего о фейерверках, заигрывался, ломал коллективную игру. Он заставлял ждать товарищей, когда ему надоест в одиночку пробиваться к воротам. Джон прокидывал перед собой мяч и старался не просто убежать от соперника, а непременно обвести. Он играл не на команду – на зрителя. Когда Джон финтил на скорости, тогда ему иногда удавалось обойти двух-троих соперников. Если же вздумывалось обыграть стоя на месте – получался пшик.
      После игры я не подходил к Джону. Раза два при встрече на лагерной тропинке он шипел: "Отвали на пол-штанины…". Шеф не стеснялся брата-дошкольника. Но он постоянно вертелся среди ребят и про меня если и вспоминал, то только когда мы невзначай сталкивались на пол-минуты в столовой.
      Смена превратилась в ожидание возвращения домой. Так бы и нечего вспомнить, если бы не разговоры с пареньком из шефовского отряда.
      Было похоже на то, что он, как и я, не любил бегать и прыгать как все, и никуда не спешил. Поболтали мы и появился у меня если не друг, то товарищ, с которым можно было дотянуть до конца смены.
      Пацаны носились, а я рассказывал пареньку все, что слышал от взрослых. Он слушал меня внимательно и из вежливости не поправлял меня даже тогда, когда я нес откровенную отсебятину.
      Однажды он привел с собой пионеров из первого отряда. Показал на меня и сказал: "Он знает, как делается атомная бомба".
      Это он зря. О том, что атомная бомба делается из урана в нашем дворе знали все, в том числе и я. Не больше. Я так и ответил на вопрос: "Бомбу делают из урана". Один из пионеров принялся допытываться: "Из какого урана?"
      – Из урана 235.
      – Молодец! – мой товарищ победно посмотрел на пионеров.
      Его приятелю мой ответ еще ни о чем не говорил.
      – Дальше что?
      – Что дальше? – удивился я. – Все.
      Пионеры переглянулись. Товарищ мой подмигнул мне. Ну что же ты?
      Забыл что я тебе рассказывал? Постой… Но разве так можно? Товарищ улыбнулся. Еще как можно, давай.
      Я выпалил:
      – Бомба собирается из двух равных половинок урана… Между ними свинец…Это, как его там…Ну… чтобы случайно не взорвалась…
      Пионеры отстали от меня.
      …Костер догорал. Физрук проталкивал железной палкой к центру огня недогоревшие сучья, ветки. Снопы искр поднимались в ночное небо. Песни спеты, речевки отбарабанены. Скоро отбой. Справа от меня кто-то испуганно крикнул: "Змея!" Лагерный сбор поднялся на ноги, смешался и тут же рассыпался на кучки. Змея где-то рядом. Куда бежать?
      Шум и гам перекрыл зычный голос физрука: " Спокойствие! Я ее убил".
      Одной рукой физрук держал змеюку за хвост, другой подсвечивал карманным фонариком. Гадюка с разлохмаченной башкой оказалась столь маленькой и худющей, что было удивительно, как ее кто-то из наших заметил ее в темноте.
      Убить змею убили. Но оставаться у потухшего костра уже никому не хотелось. Лагерное пространство освещала единственная лампочка на столбе аттракциона "гигантские шаги". Отряд цепочкой – рука за руку
      – потянулся за вожатой.
      "И-и-и-и…" – девчонки на крыльце с визгом прижимались друг к дружке. Всем хотелось поскорее прошмыгнуть внутрь отрядного домика.
      За окнами прошелестел ветер с ущелья. Было страшноватенько.
      Страшноватенько становится тогда, когда спать еще не хочется и появляется желание подразнить свалившуюся темноту. Уюту убежища не хватало манящей, как щекотка, жути.
      Пацаны наперебой принялись упрашивать вожатую: "Расскажите что-нибудь страшное". Вожатой тоже не спалось и она откликнулась из угла:
      – Что же вам рассказать..? Ладно… Будет вам страшно.
      Моя койка с изголовья упиралась в потолочную подпорку, ноги выходили к двери. Дверь была на крючке, но я поджал под себя ноги и приготовился слушать.
      Вожатая пересказывала рассказ Конан Дойля.
      …Это было во сне или может мне показалось…Дверь дернулась, крючок слетел и я одетый спрыгнул с койки. Вышел на крыльцо. Светила
      Луна, было видно далеко, до самых заснеженных вершин. У спального домика прохаживался мужчина в плащ-палатке. Остановился в метрах пяти от крыльца и качнул нахлобученным по подбородок капюшоном: "Иди за мной". Без беспокойства и страха я шел меж скрюченных карагачей за незнакомцем. Вдали завиднелись окна большого дома.
      Я не слышал мужчины, но понимал команды без слов. Стоило ему остановиться или наклонить капюшон вбок, как тут же во мне возникал его голос.
      "Зайдем с черного входа". – велел мужчина. Все произошло быстро.
      Так быстро, что не заметил, как очутился в таинственной комнате и нетерпеливо теребил шнурок подозрительного звонка, взял в руки стальной стек и вместе с провожатым хлестал им обвившую шнур серебристо-плетеную ленту. "Пестрая лента!" – закричал я. Я не различал лица человека в капюшоне, но чувствовал, как он загадочно усмехается. Змея уползла в светившуюся у потолка дырочку. Мужчина отошел в сторону. "Наверное, зарядить пистолет". – подумал я.
      Я выбежал в коридор. Надо проникнуть в комнату, откуда выпозлает по ночам змея.
      Из под двери соседней комнаты пробивалась полоска света. Я толкнул дверь, она поддалась и медленно открылась. Что я видел?
      Гримсби-Ройлотта в комнате не было. Вместо него у камина сидели женщина лет тридцати и толстый, с продолжением шеи вместо головы, мужчина средних лет.
      На столе перед ними чайничек, чашки, вазочка с печеньем и полная молока большая миска.
      Мужчина и женщина пили чай и смеялись. Дама светилась счастливой улыбкой и с обожанием смотрела на толстого. Откинувшись на спинку тяжелого кресла, мужчина держал руку на шее женщины.
      Раз Гримсби-Ройлотта здесь нет, то надо уходить. И поскорее, пока они не заметили. Неожиданно женщина вскрикнула. Мужчина-пузырь проглотил смех. Они обернулись. Дама указывала на меня рукой и беззвучно шептала: "Смотри, что у него…"
      Действительно, что это у меня? Моя правая рука вместо стека держала змею. Она еле шевелилась.
      Женщина всплеснула руками. Ее друг смотрел на меня и молил:"
      Пожалуйста, уходи".
      Змея обжигала руку. Я бросил ее на пол и выбежал из комнаты.
      Длинный темный коридор раскачивался. Комната, где мы стегали пеструю ленту, была заперта. Куда идти? И где человек в капюшоне? Я крикнул:
      "Эй, кто-нибудь!" Крик однако задерживался, застревал в горле, с губ слетали мыльные пузыри. Пузыри, не долетев до пола, лопались.
      Коридор продолжал раскачиваться. Чтобы не упасть, я присел на пол. В глубине кто-то чиркнул спичку. На мгновение стало светло и я разглядел силуэт человека в плащ-палатке. Он прикурил папиросу и пошел, быстро удаляясь от меня. Я бросился за ним. Качка усилилась, захлопали двери, в коридор высыпали люди. Откуда-то шел протяжный гул, послышался звон разбивающихся стекол…

      31 августа папа отвел меня в школу. Учительница Галина Федоровна рассадила учеников по росту. Самых маленьких в классе, меня и Леньку
      Давыдова посадила за первую парту в среднем ряду. Галина Федоровна человек сердечный. Она сочувствовала папе и считала, что мальчик из многодетной семьи нуждается в особом внимании и поблажках.
      В конце сентября Галина Федоровна заглянула к нам домой. Мы сидели на кухне и обедали. Папа обрадовался учительнице, мама побежала накрывать в столовой. Зазвенела ключами, отпирая сервант, где она держала для самых важных гостей чехословацкие конфеты.
      Конфеты папа принес месяцев восемь назад. Импортная бонбоньерка с шоколадками в золотинках так сильно разнилась с магазинной рассыпухой, что мама никому из нас не дала попробовать ни штучки.
      Такие конфеты есть нам еще рано, объясняла она. Гости нашего дома люди понятливые и почти все сознавали, что значат для мамы шоколадинки в золотистых обертках, и не решались притрагиваться к выставленной на стол красоте.
      Тот же гость, кто по простодушию или по обыкновению вредного умысла полагал, будто конфеты поставлены, чтобы он ими легкомысленно закусывал, крепко ошибался. После его ухода недотепа подвергался гневному осуждению матушки: "Жексрун! Ест конфеты как хлеб!"
      Действительно жексрун, каких еще поискать. Разве так можно?
      Галина Федоровна от чая отказалась. Про себя я просил учительницу поскорее покинуть кухню. Мне было не по себе, что Галина Федоровна видела, чем мы, когда нет гостей, питаемся. В тот день мама разлила по тарелкам кеспе. Кеспе и бешбармак, которыми мама попеременно нас кормила каждый день, как представлялось мне, свидетельствовали о нашей отсталости.
      Галина Федоровна ушла. В дверь вновь позвонили. Пришел земляк отца, дядя Кулдан. Отставной майор-пограничник дядечка разбитной. В меру простоват, в меру хамоват. Матушка придиралась к нему, бранила.
      Мамину ругань пограничник проглатывал с самодовольной ухмылкой. Жена его, тетя Зина, напротив, обращалась с матушкой предупредительно-учтиво. В ответ мама морщилась, отмахивалась, давая понять – знаем мы вас.
      В войну дядя Кулдан служил в Термезе. Жил он с женой татаркой и были у них сын и дочь. В конце 41-го в местной школе появилась новая учительница истории Зина. Кулдан стал захаживать на огонек к одинокой учительнице. Прошло немного времени, дядя выхлопотал новое назначение и, прихватив сына, уехал с Зиной из Термеза.
      Другой родич отца – дядя Ахмедья сравнения с вертким Кулданом не выдерживал. Никто не знал за ним ни одного эпизода, чтобы дядя
      Ахмедья на кого-нибудь разозлился, повысил голос. Тихий. Или момын, как его называла мама.
      Существует поверье, будто человека из казаха может сделать только татарка. Поэтому можно только представить насколько рискованным для казаха оказывается женитьба на татарке. Тетя Шура, жена дяди Ахмедьи
      – татарка, и если принять за правду поверье о татарских женах, то тетя наша и сделала из дяди министра госконтроля. Может оно и так, но только после назначения министром тетя Шура сама же и написала на мужа жалобу в партком. Дядю бросили на понижение. На новом месте дядя Ахмедья работал, как и прежде, старательно. Его вновь стали продвигать наверх. С назначением дяди начальником большого управления тетя Шура снова пришла в партком.
      Кончилось тем, что дядю опять скинули и перестали продвигать
      Легко домыслить, что тетя Шура не давала житья дяде Ахмедье не только на службе. Одно лишь то, что у тети Шуры менялось за день настроение раз по пятнадцать, говорило не только о забитости дяди
      Ахмедьи, но и о превеликом запасе прочности троюродного брата папы.
      В нашем доме тетя Шура сцен не закатывала. Природная злобность не мешала ей лебезить перед матушкой.
      Мама только на словах разделяла положение о том, что будто бы все люди равны. В реальности она безжалостно сортировала людей, почему и поступала с некоторыми крайне неосмотрительно. Тетя Шура попросила маму:
      – Женеше, подарите мне что-нибудь на память.
      Дорог не подарок – дорого внимание. Не долго думая, матушка полезла в сундук и вытащила босоножки образца 1949 года. Босоножки были стоптанные – мама носила их всего пять сезонов. Выкидывать жалко, вот и дождалась обувка заветного часа.
      Мама протянула снохе туфельки.
      – На тебе на память!
      Подарок выглядел настолько трогательно памятным, что тетя Шура не решилась отказаться. Поблагодарила и спрятала в сумочку.
      Самое замечательное здесь то, что матушке и в голову не могло прийти, что таким вот образом она кого-то унизила, оскорбила. Ни в коем случае нет. Она считала, что если и одаривает кого-то, то, как раз так, как они того и заслуживают.
      Несколько лет спустя она произнесет фразу, смысл которой в переводе с казахского означал:
      "Каждый из нас хорош только на своем месте".
      2-85. Эти две цифры, как и последующие за ними, я помню с 1958 года. Двойка и восемьдесят пять были частью номера телефона девчушки, что сидела за третьей партой в среднем ряду.
      Что происходило со мной?
      Я долго перебирал на ком остановить выбор. Приглянувшуюся первой звали Галя О. Думал о ней неделю. Вслед за Галей меня удивила и приковала к себе на двадцать дней Наташа Г. Прошел месяц и я наконец увидел ту, номер телефона которой начинался с цифр 2-85.
      2-85 жила неподалеку от школы, в цековском доме. Галина Федоровна ставила ее в пример. Было за что, Училась она прилежно, была старостой класса. Я внимательно и осторожно наблюдал за 2-85. На переменке девчушка вынимала из портфеля бутерброд с дырчатым сыром и с набитым ртом болтала с соседкой по парте. Покончив с бутербродом,
      2-85 замолкала и, уперев коленку в сиденье, бездумно глядела в окно.
      Почему я запомнил номер ее телефона? Не потому ли, что он легко запоминался? Не знаю. В семилетнем возрасте происходят много необъяснимых вещей. Из всего этого ясно одно: нам выгодно держать в памяти только то, что оправдывает настоящее.
      Девчушка из цековского двора не могла подозревать какие высоты одолевал я в ее честь. Я приходил из школы и устраивался в столовой, на полу, у фикуса. В пространстве метр на метр я с упоением разыгрывал представление. Я воображал, что где-то к девяти-десяти годам получу звание генералиссимуса и возглавлю вооруженные силы всей страны. Кроме Советской Армии и Военно-Морского флота мне подчинялось и руководство страны. Был я главным по Союзу. Как называлась моя должность, я не пытался сообразить. Название могло и подождать. Дойдет до этого – справимся, сообразим.
      Я начинал восхождение на трибуну Мавзолея Ленина и Сталина вместе с девчушкой из цековского двора, но тут же оставлял ее на попечение своего генерал-адьютанта пока не приму парад ракетных войск. Ракеты были баллистические, межконтинентальные.
      Стоп. Стоп. Сколько на моем мундире должно быть геройских звезд?
      У маршала Жукова четыре звезды. Значит, мне полагается иметь пять.
      Пятижды Герой Советского Союза. Не мало ли пяти будет? Нет, самый раз. Все равно больше четырех ни у кого нет. Если окажется мало – посмотрим. Все в наших руках. Пока хватит.
      В открытом ЗИСе я выезжал из Кремля. В строю ракетчиков видел лица друзей. Командовал остановиться и выходил из машины. Эдьку
      Дживаго производил в маршалы, Жуме Байсенову присваивал генерала армии.
      Я пыхтел, сопел, разворачивал боевые порядки стомиллионной армии, что строго-настрого подчинялась только моим единоличным приказаниям.
      2-85 была моей женой. Что с ней делать я не хотел разбираться.
      Это могло и подождать. Самое первое, самое главное, что она была моей женой.
      Дальше то что? Надо думать.
      Следующим днем я приходил в школу в надежде, что сегодня между нами наконец что-то произойдет. Случайный разговор или еще какая безделица. Как все случится в реальности знать я не знал, но что-нибудь обязательно должно произойти.
      Ровным счетом ничего не происходило, уроки заканчивались и я брел домой, наперед твердо зная, что у фикуса Какимжановых у меня все произойдет как нельзя лучше нежели в жизни. Перед сном я вновь и вновь сочинял план предстоящего дня, в котором события складывались так, что мы наконец-то оказывались вместе.
      …После новогоднего утренника возле школы мы играли в снежки.
      2-85 разрумянилась, сняла варежку с вышитым васильком и о чем-то спросила. Я едва опомнился. Она спрашивала меня. Спрашивала в каком часу будет елка в Доме политпросвещения.
      На этот раз я пошел домой не через двор – по улице в обход. Все равно получалось слишком быстро. Домой идти не хотелось. Я двинул в
      Сосновый парк. Шел и перебирал, перекладывал с места на место мельчайшие детали перемолвки с девчушкой из цековского двора.
      И мнилось мне, будто спросила она ради того, чтобы спросить. Она знала, уверял я себя, во сколько завтра будет елка в Доме политпросвещения. Знала и все таки заговорила со мной.
      Как она посмотрела на меня? Обыкновенно посмотрела. Ну, может, не совсем обыкновенно.
      Я восстанавливал по секундам картинку случившегося двадцать минут назад чрезвычайнейшего события. Ее серая пуховая, с длинными завязочками, шапочка болталась в ее руке, когда она уворачивалась от летевших в нее снежков. И вдруг она, о чем-то вспомнив, внезапно повернулась ко мне и спросила.
      За первой партой в третьем ряду сидела другая девчонка. Она не слушала, о чем рассказывала Галина Федоровна. Полуобернувшись, девчонка неподвижно смотрела на меня. Девчонка как девчонка. Ни чего выдающегося. Как раз именно это и задевало, бесило меня. Уставится и смотрит. Терпеть наглючку было невозможно.
      – Че смотришь?
      – Ниче.
      – Отвернись.
      – Захочу – отвернусь, не захочу – не отвернусь.
      "…Угроза воздушного нападения миновала. Отбой". В квартире вспыхнул свет. Самолеты противника так и не долетели до Алма-Аты.
      Со дня на день на нас должны были напасть американцы. Тогда почему учения проводят на тему авиационного нападения? Не самолетов надо бояться. Разве наши истребители, оснащенные специальными авиационными ракетами с американскими бомбардировщиками не управятся? Самолеты – ерунда. Американцы если нападут, то запустят в нас ракетами. Оружие победы – это ракеты. Вот чем по-настоящему и будем мы воевать с американцами. У нас межконтинентальные, баллистические. У американцев что? Таких как у нас у них, конечно же, нет. У них постоянные неполадки на ракетных стартах. Так пишут в газетах, говорят по радио. Какие-то ракеты у американцев все же есть. Это правда.
      Мы непременно победим их. Только как быть с нашими разведчиками?
      Они попадут под наш ракетно-термоядерный обстрел. Перед началом войны их вывезут в Советский Союз. Как? Скорее всего домой они вернутся на наших ястребках. Реактивных, сверхзвуковых. Пока это огромный секрет. Мало ли что.
      "Ты убил Исмаил-бека!" – шпион-басмач наставил пистолет на раненого пограничника. Рядом переминался расседланный конь пограничника.
      Раненый еле слышно прошептал:
      – Орлик, скачи…
      И Орлик, умный и добрый пограничный конь поскакал на заставу.
      В столовую битком набились пацаны с нашего и окрестных дворов.
      Пацаны сидели на стульях, диване, на полу и смотрели телевизор.
      Я придумал продавать билеты на телевизор. Нехорошо просто так пускать пацанов смотреть телевизор. Пришлось нарезать бумагу и разрисовать входные билеты. Продавал я билеты по рублю. Для друзей заготовил специальные пригласительные билеты и строго предупредил:
      "Без пригласительного входа нет!". Выручку забирал Доктор. Это еще ничего. Плохо было то, что он нарушал порядок. К примеру, прибежала
      Жумина сестра Ратайка. Держит в руке рубль, а все билеты проданы, да и сесть уже некуда. Говорю ей: "Не пущу. И билетов нет, и места все заняты". Ратайка разревелась.
      Из детской вышел Доктор и все поломал: "О, девочка, проходи". И рубль себе в карман.
      Скоро однако платное кино закончилось. Папа непонятно для чего отдал наш "Темп-2" в Союз писателей. Позже и вовсе все полетело верх тормашками. Дживаги купили новенький "Темп-3" и стали пускать на телевизор без билетов всех подряд.
      Мало того, телевизор стоял уже и в нашей школе.
      Старшина Смолярчук бежал по горам за шпионом Белограем. Плот несся по бурлящей Тисе, проскочил под низким мостом. Догонит
      Смолярчук Белограя? Старшина погладил овчарку, прошептал ей на ухо что-то, отстегнул поводок.
      Я долго ждал этого момента.
      – Сейчас он крикнет "фас"! – закричал я.
      Школьный актовый зал недовольно уставился на меня. Это еще что за челдобрек мешает смотреть кино?
      В июне 59-го дядя Ануарбек закончил учебу в Академии и получил должность секретаря Обкома партии по пропаганде в Алма-Ате. Мы переехали к себе, на Дехканскую.
      Пират, как сказали бывшие квартиранты, сбежал от новых хозяев через месяц после нашего переезда в квартиру Какимжановых. Будку
      Ситкиного найденыша занимала бестолковая рыжая дворняга.
      В своем доме надо было всем заниматься самим. Родители надумали избавиться от печек в комнатах и соорудить отопление от одного источника. Отцу рекомендовали опытного котельщика Ацапкина.
      Котельщик сварил змеевик, соединил все тем же автогеном трубы.
      Работы оставалось на три дня и Ацапкин взял на пятницу и субботу перерыв. Папа засомневался и позвонил дяде Боре (мамин брат с полгода как перевелся в Алма-Ату). Дядя прислал из Госбанка опытного теплотехника.
      Банковский специалист расстроил родителей.
      – Где вы откопали этого сварщика? – спросил он и пояснил. – Как только растопите печку – трубы разорвет к чертям собачьим.
      Специалист говорил еще что-то про тепловую компенсацию, как во дворе появился Ацапкин. Котельщик выложил на садовый столик газетный кулек с виноградом и стал объяснять, почему он не прищел с утра.
      Виноградинки прозрачно светились на солнце, а теплотехник напирал с разоблачениями на Ацапкина.
      За те несколько дней, что Ацапкин работал над водяным отоплением, мы сдружились с ним. После работы он садился с нами ужинать, рассказывал о себе, жене, детях. Ацапкин цыган и охотно соглашался с папиным заявлением, что самое главное для человека быть человечным.
      Ацапкин, верно, соглашался с отцом из вежливости, думал я, и потому что сам по себе был добрый человек. Вот и сейчас он принес виноград, потому что за несколько дней мы с ним стали близкими людьми. А папа вместо того, чтобы вспомнить недавние слова про человечность вместе с человеком из банка со злостью цеплялся к цыгану из-за ничего не стоящей вещи.
      Человек перестарался со сваркой. Ну и что? С кем не бывает? Я не понимал отца. Ему то зачем присоединяться к теплотехнику? Пусть себе наседает на Ацапкина без папы. Он то человек постороннний. Ацапкин же нет. А папа… Можно ли из-за каких-то труб рвать с близким человеком? Я представил как Ацапкин пришел на базар выбирать для нас виноград. Теперь виноград на столе был жалостливо нелеп. Интересно, заберет он после всего виноград с собой?
      Виноград Ацапкин оставил, но больше мы его не видели. На следующий день дядя Боря прислал других работников.
      Из Чимкента вернулся Доктор. Новый учебный год он начинал уже в политехе. Меня и Джона родители перевели в школу на 5-й линии, Шеф остался доучиваться на старом месте.
      Поменял место работы и папа. Его приняли ответорганизатором в
      Совет Министров.
      Как и нам, родителям понравилось жить в картире с удобствами. Они придумали план, как получить квартиру в центре. Председателем
      Совмина был мамин земляк Жумабек Ташенев. Он взял на работу отца с обещанием, что не далее, чем через год мы получим новую квартиру.
      Спустя полгода после перехода в Совмин отца приняли и в Союз писателей. Известие о зачислении отца в писатели мы, браться перенесли равнодушно. Союз писателей далеко не Совет Министров. Хоть мы и понимали незначительность должности ответорганизатора, но
      Совмин есть Совмин.
      Дом наш стоял на углу. Впритык с нами, с улицы Кирова жила одинокая старушка. Коварная бабушка-немка. Я залез на забор и поедал с веток, завалившегося с ее двора дерева, черешню. Бабулька выросла передо мной со своей стороны забора.
      – Что тайком ягоду рвешь? Ты же не вор. Заходи ко мне и ешь, сколько влезет.
      В самом деле, я еще не вор и обрадованный побежал к старушке. Во дворе она меня поджидала с прутом.
      Родины, что соседствовали с другой стороны, занимались непонятно чем. Большой сад, огромный дом, высокий забор, широкие ворота. К ним я зашел, когда умер старший Родин.
      Во дворе переговаривались старушки. Пришел с матерью и Валька
      Молчанов.
      – Что в дом не заходишь? – спросил Валька.
      – А можно?
      – Можно. Заходи.
      В тесной, с низким потолком, комнате стоял странный запах.
      Покойник ли источал его, или кто-то что-то там нахимичил, но запах был такой, что надо было срочно возвращаться на воздух.
      Старик Родин лежал в гробу с мраморным лицом. На лбу белая повязка. Для чего она? И вообще для чего я сюда пришел?
      Во дворе Вальки не было. Он стоял за воротами с пацанами и предупредил:
      – К вам кто-то приехал.
      У дома стояла "Волга" из Госбанка. Приехал дядя Боря.
      Дядя привез сестру Шарбану.
      Все собрались во дворе. Тетушка держала за руку папу и приговаривала: "Кудай блед". Дядя Боря молча смотрел по сторонам.
      С крыльца ругалась на Шарбану матушка. С бегающими новогодней гирляндой, глазами, тетушка торопливо оправдывалась. Шарбану со свистом и ревом вбирала в себя воздух, без умолку тараторила, плакала навзрыд. Шкодно у нее получалось. Дядя Боря подошел к маме.
      С другой стороны встал папа. Они уговаривали матушку простить
      Шарбану. Мама не унималась. Дядя Боря махнул рукой и отошел. Папа твердил: "Болды, болды…".
      Поносила матушка сестру за какую-то неблагодарность и обзывала ее: "Кара бет! Коргенсиз!". Тетушка всплескивала руками, сквозь слезы смеялась от маминой непонятливости и никак не могла втолковать, как глубоко неправа старшая сестра.
      Вдруг она затихла и поманила меня к себе. Сняла с запястья часы и, вложив мне в ладонь подарок, свернула мои пальцы в кулак: "Это тебе на память обо мне". И трубно заревела: "У-а-а-у…!" Я испугался. Она, что, собралась умирать? Но часики были аккуратные, миниатюрные, змеился сверкающей цепочкой браслет.
      Оплакивать тетушку некогда. Я вылетел со двора.
      Валька Молчанов с пацанами еще не ушли и крутились у ворот Родиных.
      – Гляньте, что у меня…
      – Ни фига себе! – протянул Молчанов. – Дай позырить… Да они же золотые! Смотри, и проба есть.
      – А ты как думал?
      – Чьи?
      – Мои.
      – Твои?! – Валька криво усмехнулся. – Знаем, какие твои… У мамаши спер.
      – Сдурел? – обиделся я. – Тетя подарила…Законно.
      – Законно? А что ж она дамские подарила?
      – Ну… – я задумался, – Других с собой не было.
      Я пошел к себе. Дядя Боря и папа продолжали успокаивать маму.
      Первый вал прошел. Матушка еще отплевывалась, но ворчала уже больше по инерции. Тетушка смеялась и что-то рассказывала отцу. Папа хитро улыбался. Дядя Боря растоптал недокуренную сигарету и повернулся ко мне. Посмотрев пристально в глаза, вдруг резко и зло спросил:
      – Где часы?
      – Вот они, – я вытащил из бриджей часики.
      – Дай сюда! – он продолжал смотреть на меня так, будто я и в самом деле стянул их у тетушки.
      Новая школа нагоняла тоску и воспоминания об оставленном классе.
      Учительница Клавдия Васильевна разговаривала с отцом почтительно.
      Папа смотрел на огромную училку снизу вверх и не находил в ней ничего такого, за что можно было бы не любить ходить каждое утро в новую школу.
      Клавдия Васильевна щедро ставила мне двойки. Двойки можно пережить. Труднее вынести другое. В новой школе ребята были не те. В оставленном мной первом "В" пацаны все знали, все понимали. С ними было легко. Здесь же пацаны восторженно-смурные.
      А девчонки?
      Здесь не было 2-85.
      Новые друзья быстро привыкли слушать мои пересказы фильмов. Они может и догадывались, что столь много неизвестных им картин я не мог просмотреть, но слушали, не перебивая, внимательно.
      Вовка Полывянный просил после уроков: "Расскажи кино".
      – Проводишь до дома?
      – Ага.
      От пятой линии до дома идти минут двадцать-тридцать. С учетом основных эпизодов фильма возвращение затягивалось.
      О чем я рассказывал Полывянному и другим? О самом главном. О том, как наши ловили шпионов.
      – Пах! Он упал… Подоспели наши… И как начали косить из пулемета. А в пулемете сто тысяч патронов.
      – Ух ты…! – Полывянный заморгал глазами.
      Сто тысяч? Нечаянно я попал в точку. Как раз о таком количестве патронов и мечтал Полывянный.
      Подходя к дому, я быстро приканчивал картину – в две секунды убивал всех шпионов и объявлял: "Конец фильма". Застигнутый врасплох внезапным концом, Полывянный спрашивал: "Завтра еще расскажешь?"
      Однажды я привел его домой и прочитал наизусть считалку. Считалка была такая: "Одиножды один – шел гражданин. Одиножды два – шла его жена…". И так до десяти. Вова слушал меня и что-то там чертил на бумажке.
      На следующий день на уроке пения я раскрыл тетрадь. На промокашке рукой Полывянного было начертано: "Ребенок п…ды лезет". Я закрыл тетрадь и перхватил взгляд соседки по парте. Она выхватила тетрадь.
      Я просипел: "Отдай".
      – Не отдам.
      Клавдия Васильевна подошла к нам, и, продолжая петь, вопросительно посмотрела на мою соседку. Та раскрыла тетрадь.
      Учительница качнула головой и, вытягивая "куст ракиты над рекой" забрала промокашку.
      На перемене мы остались в классе вдвоем.
      – Ты соображаешь, что наделал?
      – Это не я.
      – Как это не ты? А кто?
      – Это Полывянный…Я не знал…
      Она выглянула в коридор: "Полывянный, ко мне!"
      Вова засопел.
      – Это… Это не я.
      – Кто же тогда?
      – Он. – Полывянный ткнул пальцем в меня.
      – Ты… Ты что?! – я разлетелся на осколки. – Ты же написал! Я такое не пишу!
      Полывянный поправился.
      – Он меня научил. А я…Я писал… Еще он говорил, что у него дома много всяких таких…
      Ну, гад. Про такое я ему не говорил
      Клавдия Васильевна повернулась ко мне.
      – Что теперь скажешь?
      – Да не учил я его. Врет он все. Рассказал просто так… а он…
      – Что будем с тобой делать?
      – Это…Я больше не буду…
      – Хватит! Пусть завтра отец придет.
      – Клавдия Васильевна, это брат меня научил.
      – Какой еще брат?
      – Да… Учится у нас…в шестом классе.
      – Все равно передай отцу, чтобы завтра пришел.
      Отцу я рассказал все, как было. Скрыл только, что повесил считалку на Джона. Папа кивнул головой. Ладно.
      – Ваш сын меня убил… – Клавдия Васильевна не жалела красок. -
      Что взять с Полывянного? Но сын уважаемых родителей и такое… В голове не укладывается.
      Чем это я ее убил? Двоек она мне в дневник наставила не меньше, чем Полывянному.
      За считалку папа мне и слова не сказал. Все как будто бы закончилось хорошо. Если бы не давал покоя поклеп на Джона. Попадет ему. Я собирался предупредить брата, но передумал. Побъет как собаку.
      Месяца через два я признался.
      Он даже не разбалделся.
      – А это ты…Что-то такое классная у меня спрашивала. Фуфло все это.
      Без телевизора плохо. На Дехканской без него плохо вдвойне. Через несколько домов от нас жили братья Абаевы. В их доме телевизор был.
      Я спросил младшего из Абаевых: "Алька, фамилия у тебя вроде казахская, но вы с братом на казахов не похожи. Кто вы?"
      – Мы – бухарские евреи.
      И такие евреи бывают. Но евреи есть евреи. Все они светлые. А
      Абаевы черные как мамлюки. К тому же отец у Альки работал сапожником. А евреи не работают сапожниками.
      Я попросился к Абаевым на телевизор.
      Отец Альки, угрюмый бидулян смотрел кино, лежа на кровати. Мать в ночной сорочке сидела рядышком.
      Жанна Прохоренко попалась на глаза караульному. Владимир Ивашов не знал, что делать и тут из вещмешка выкатилась консервная банка.
      Караульного взяли завидки.
      – Тушенку жрете…
      В этом месте мать братьев Абаевых соскочила с кровати и принялась крутить ручку настройки телевизора. Это она зря. Телевизор и без того хорошо показывал, а она крутит ручку, экран загораживает.
      Ивашов бегал по опустевшему перрону. Не успел. Поезд ушел без него, увозя с собой Прохоренко. Все зря. "Алеша…!" – с высокого моста счастливо кричала Жанна Прохоренко.
      Надо же. Опять какая-то напасть бросила Алькину мать с кровати к телевизору и вновь она начала крутить ручки. С этим надо кончать.
      Словно подслушав мои мысли, с кровати спрыгнул старший Абаев. Он подскочил к жене, заехал ей пинком в зад, и спокойно улегся. Алькина мама сдавленно охнула, присела и нароскаряку засеменила на свое место.
      Больше она не мешала смотреть.
      Я ждал возвращения папы с родительского собрания. Вроде ничего такого за мной нет, если не считать считалки. Однако двоек я нахватал на два года вперед.
      Отец вернулся из школы задумчивый.
      – Молодец, балам. – Он поцеловал меня. – Ты отличник.
      Отличник? Клавдия Васильевна хватила через край. Я пригнул голову. Что ж, отличник так отличник. Ничего не поделаешь. Я догадался, что для меня самого лучше нигде не трезвонить в кого меня обратила Клавдия Васильевна. Я понял, почему она так сделала и помалкивал.
      Родители продавали дом. Исчезновение дома было главным условием получения квартиры. Нуждающихся в жилье было полно. И если бы кто доложил куда следует, как ответорганизатор получает квартиру, имея при этом собственный дом, попало бы и отцу, и Ташеневу. Председатель знал, что дожидаемся квартиры мы не на улице и по любым правилам не имел права давать нам жилье.
      Продали дом быстро и коротать до переезда время устроились в коттедже третьего Дома отдыха Совмина. Дом отдыха в черте города, а за забором благодатное раздолье – яблони с грушами, ежевика, речка под боком. Центральное место – беседка с биллиардной. C утра до вечера пропадал в беседке Доктор, приобщился к биллиарду и Ситка. Из постояльцев ближе всех сошелся с Доктором писатель Юрий Д. Вечерами в комнате писателя собиралась шумная компания. Возрастом, увлечениями разные собирались у писателя постояльцы; объединяло их умение пить. С недели две Доктор засиживался у Д. до утра, пока на горизонте не появилась Галя.
      Студентка мединститута приехала на воскресенье к подруге и оказалась тем самым человеком, ради которого брат забыл и про писателя, и про всех его друзей.
      Шутки Доктора нравились Гале. Она нежно улыбалась, обнажая мелкие бисерные зубы. Что до меня, то когда я думал о ней, то мне хотелось, чтобы именно сейчас открылась дверь и на веранду вошла Галя.
      И она неслышно входила, тихонько сидела и всем домашним было хорошо и уютно. Доктор занимал ее непрерывной трескотней, Галя не выдерживала и смеялась взахлеб. Чувствовалось, что нравится ей
      Доктор, вся наша семья. Брат переменился, и как будто понимая, что
      Галя подарок судьбы, вел себя осмотрительно.
      Иногда с Галей беседовал папа. Она рассказала, что приехала на учебу из Кентау, где отец ее руководил горсоветом. Мама однако не обольщалась. Она то ли чувствовала, то ли наперед житейским умом предвосхищала, что сыну ее не дано оценить полной мерой девушку, почему и не строила на счет Гали далеких планов.
      Лето 1960-го было долгим летом. Я уже успел отбыть смену в пионерлагере МВД, а лето еще не миновало и срединной отметки. Каждый день у мамы дела. Варила до обеда варенье, после двух начиналось хождение по магазинам в поисках одежды для Доктора. В один из вечеров вернулась на дачу, нагруженная узконосыми туфлями, чехословацким костюмом и шикарнейшим пальто-реглан в придачу.
      Дети сотрудников управления делами Совмина купаться ходили на пруд у автобусной остановки "Мост". Возвращался я с купания с Илькой и Адькой Кунанбаевыми. Нам оставалась пройти всего ничего, как у ворот Дома отдыха МВД дорогу нам преградила стайка загорелых пацанов из местных. Командовал ими долговязый лет четырнадцати.
      Кругом были люди, но для долговязого и его компашки подмолотить нас в темпе ничего не стоило. Побьют ни за что и уйдут себе спокойно. Мы перетрухали.
      Долговязый с подмолотом не торопился и заговорил о тяжело больной матери друга. Получалось при этом, будто в беде друга долговязого виноваты как раз братья Кунанбаевы и я.
      – А вы дети шишкарей. – Длинный ткнул пальцем в грудь Ильке.
      Старший Кунанбаев побледнел. – По морде не хотите?
      Первым сообразил я.
      – Вот эти, – я показал пальцем на Ильку и Адьку, – дети управляющего делами.
      Илька всполошенно завопил:
      – Нет, нет! Это Першин управляющий!
      Я возмутился наглостью Ильки.
      – Он врет! Першин заместитель его отца.
      Илька пообещал сказануть отцу про больную мать друга долговязого и долговязый неожиданно раздобрился и отпустил нас небитыми.
      Родителям взбрело меня и Джона пристроить в интернат. С моим зачислением в инкубаторские возникли проволочки: в Гороно перенесли мой прием на начало Нового года и в казенном доме нашлось место только для Джона. Родители уговаривали его потерпеть полгода, а там, мол, по получении квартиры Джон вернется домой и будет учиться в обычной школе. Джон не упрямился. Не в жилу при живых родителях, хотя бы и на полгода становиться инкубаторским, но раз надо, так уж и быть, – он согласился потерпеть. С другой стороны, вздумай Джон артачиться, родители все равно бы добились своего.
      Джон приходил домой на воскресенье и рассказывал о царящих среди инкубаторских порядках. Рассказывал он смешно, но при этом было заметно, что Джона не на шутку тяготит пребывание среди обиженных детей. Интернатовские все равно, что детдомовские и сколько им не говори, какие они хорошие, но так или иначе все они как один проникаются мыслями о том, что в реальности никому они не нужны.
      Мама успокаивала Джона, говорила, что в действительности это не так, Джон в ответ в задумчивости молчал. По глазам было видно, что временное удаление из дома приводило его к преждевременным открытиям.
      Но пока до перевода Джона в интернат оставался месяц, мама повела меня в музыкальную школу. В музклассе за низеньким пианино "Шольце" меня экзаменовал худощавый, с нервическим лицом, русский мужчина лет тридцати.
      – Так… Повтори за мной. – он несколько раз хлопнул в ладоши.
      Прохлопал я как умел. Преподаватель удивленно посмотрел на меня и маму.
      – Теперь попробуй за мной напеть вот это.
      Спел я громко и с чувством. Так громко и задушевно я никогда еще не пел. Экзаменатор задумался и заиграл на фано мелодию.
      – Сможешь повторить?
      Почему бы не повторить? Я открыл рот: "Та-та-та-ту-ту-а-а-я".
      Получилось что-то вроде "абарая-а-а".
      Музыкант взял сигарету, вздохнул и закурил.
      – У вашего сына что-то со слухом…
      – Да-а…- согласилась мама.
      – Вы меня не поняли. – Мужчина отвел глаза в сторону и сказал. -
      Он нам не подходит.
      Матушка качнулась на стуле. Стул скрипнул, мама внимательно изучала музыканта.
      – Как не подходит?
      – Кроме того, что у него нет слуха, – преподаватель твердо и уверенно смотрел на маму, – ваш сын полная бездарность.
      – Фуй…! – Матушка отмахнулась и облегченно выдохнула. – Ничего, научится.
      – Научится?! Да вы что? – Музыкант терял выдержку. – У нас учатся одаренные дети. Мест не хватает и мы отказываем в приеме способным… А вы привели… – Преподаватель сочувственно посмотрел на меня. – Талант нужен! Понимаете, талант!
      – Талант? – мама легкомысленно усмехнулась. – Ерунда… Сын мой научится.
      – Да никогда он не научится! – Музыкант перестал владеть собой. -
      Этому нельзя научиться! – отчеканил экзаменатор.
      Тут то мама все и поняла.
      – Вам звонили из Совета Министров?
      Преподаватель кивнул: "Звонили".
      Мама подалась вперед, стул вновь скрипнул, и наставительно сказала:
      – Молодой человек, не шутите со мной. Понятно?
      Преподаватель оказался слабак и позвал на помощь директора школы.
      Директор пришел и тоже отказался шутить. В школу меня приняли.
      Мы шли через парк к автобусной остановке и я, представив, что меня ожидает в сентябре, заныл: "Мама, ничего у меня не получится".
      – Не бойся. Трудись и все получится.
      – Сказал же учитель: талант нужен.
      – Что понимает учитель? Надо только хотеть и трудиться.
      На даче первым узнал о новости Шеф.
      Я попытался рассказать, как все произошло.
      – Сказали, что я плохо слышу.
      Он ни капли не удивился моему зачислению
      – Приняли? – и, дав мне шелбана, успокоил.- Не трухай! Бетховен тоже был глухопердей.
      Мама торжествующе всплеснула руками.
      – Бетховен глухопердя болган? – переспросила она и мстительно сощурила глаза. – Ба-а-се… А-а…Подлес…
      – Кто подлец? – спросил Шеф.
      – Анау…Школдан… Издевался надо мной… Ла-адно…Я ему покажу.
      Шеф обнял матушку.
      – Не выступай. Ему, – он кивнул на меня, – там учиться.
      Учиться в музыкалке не пришлось. Добираться из школы до Дома отдыха было не просто – в музыкальную я не успевал.
      Я вернулся к себе в "В" класс. Галина Федоровна посадила меня с новеньким. Им был Кенжик, ворчун и большой фантазер.
      Иногда папа заезжал за мной на дежурной машине. В тот вечер я сам пришел к нему на работу. Папа дежурил и после восьми за нами должна была прийти машина.
      На лифте поднялись на пятый этаж. В комнате дежурного отец показал на телефоны. Городской, вертушка, ВЧ.
      – Что такое ВЧ?
      – Высокочастотная связь. Смотри: сейчас сниму трубку и за десять секунд мне дадут Москву.
      – А Ташенев где сидит?
      – В соседней комнате.
      – Можно посмотреть?
      – Нет. Туда нельзя.
      Если я добирался до дачи на автобусе, родители встречали меня на остановке. На улице темно, а внутри Дома отдыха над дачными дорожками горели фонари. Яблоневые аллеи третьего Дома отдыха
      Совмина заметала осень. Мы шли и я рассказывал папе о том, что к
      7-му ноября в классе начнется прием в пионеры. Галина Федоровна ушла от нас в другую школу. Новая учительница Тамара Семеновна может и хороший человек, но неизвестно назовет ли она меня среди первой группы вступающих в пионеры.
      Я подслушал разговор мамы с соседкой. Оказывается, у мамы имелись причины оставаться недовольным папой. Соседке – жене помощника
      Ташенева она говорила:
      – Твой Жансултан кандидат наук. И этот – она назвала незнакомое мне имя – тоже кандидат. А Абдрашит не кандидат.
      Какой из папы кандидат наук? У отца образование четыре начальных класса и рабфак. Неужто мама собиралась погнать папу доучиваться в институт?
      Отдыхающие разъехались по городским квартирам. Мы остались дожидаться переезда в Доме отдыха.
      В студеном безмолвии третьего Дома отдыха Ситка ощущал себя
      Тарзаном. Седыми утрами ноября он спускался купаться в водах Малой
      Алма-Атинки. У матушки обмирало сердце: "Улесын!" Папа же вообще терял дар речи. Речка покрылась тонким ледком. Принесенная Ситкой
      Чарли вода долго оттаивала в ведрах от мерзлого крошева.
      На дачу приехали мамины земляки – близкие родичи Ташенева. Они не знали, как попасть в резиденцию Председателя Совмина. Мама объяснила, что это невозможно и вообще не надо мешать Жумабеку.
      Земляки не унимались и просили только показать где дача Ташенева.
      Там, мол, сами разберутся с родичем. Мама послала Доктора показать землякам дачу Ташенева.
      Поздно вечером Доктор вернулся. С земляками ему удалось проникнуть в загородную резиденцию Ташенева. Он в деталях и красках рассказал об увиденном на даче Председателя.
      – Дом с колоннами… Шикарный кинозал… В комнатах офигительный запсилаус… После обеда приехал начальник ХОЗУ Бабкин и давай бегать вокруг тети Батес… На "Чайке" из вас кто-нибудь катался? То то же. А я прокатился…
      Не прожевывая, я проглотил рассказ целиком.
      На следующий день на школьном дворе я в лицах описывал одноклассникам о том, как гостил на даче Председателя Совета
      Министров. Пацаны слушали и переглядывались. Увлекшись, я не заметил, как в метрах десяти-пятнадцати от меня у баскетбольного щита с мячом в руке стоит Шеф. Я взглянул на него, осекся было, но меня уже трудно было остановить. Брат внимательно и с интересом смотрел на меня. Помню еще подумал: с такого расстояния он вряд ли что-нибудь разберет.
      Дома Шеф встретил вопросом.
      – Как там Бабкин поживает? Не заболел?
      Я промолчал. Ситка разбалделся.
      – Пришел с Махлы мяч в колько покидать и слышу, как Бабкины бегают. – Шеф рассказывал так, как будто слушал меня вместе с моими одноклассниками. – Бегают и бегают. Вокруг Бека нашего бегают. Никак набегаться не могут. Ну, думаю, загонит Бек бедолагу Бабкина до смерти. Смотрю на него. Хватит, мол. Раз посмотрел, два посмотрел…
      Ему хоть бы хны. Рот не закрывает.
      Шеф смотрел на меня с насмешливой издевкой.
      Я лежал лицом к стенке. Испортил Шеф хороший день.
      – Пойдешь с нами в МВД?
      Ситка и Доктор стояли одетые. Пойду конечно. Я поднялся с кровати.
      В Доме отдыха МВД еще работал биллиард. Ситка просил Доктора не играть на деньги.
      Доктор хорохорился.
      – Да там никто играть не умеет. Любого в два счета причешу.
      – Слушай, кончай. – Ситка начинал сердиться.
      – Ладно, не переживай.
      Напрасно у Доктора чесалась левая ладонь. Кроме маркера в биллиардной никого не было – отдыхающие полным составом в клубе смотрели кино. Ситка и Доктор сыграли между собой две партии и мы пошли к себе.
      Было темно и холодно. Доктор водрузил меня к себе на шею и я думал о том, что скоро мы переедем в теплую квартиру и у нас будет порядок. Ситка выздоровеет и вернется в институт. Я перестану ездить в переполненном автобусе в школу, домой буду наконец ходить пешком, и меня примут в пи онеры. Покачиваясь, я засыпал.
      Привычку интересоваться тем, что могло ожидать меня впереди приобрел до школы. Учебник зоологии за 7-й класс. Бычий цепень, аскариды…Я несколько раз перечитал раздел про аскариды. "Паразиты размножаются путем… Заболевание грязных рук…". Руки я мою. Не часто, но мою.
      Тогда почему я испугался?
      Я отложил в сторону зоологию, но через минуту вновь листал учебник.
      Переехали в конце ноября. Вернулся из школы в новую квартиру.
      Пахнет краской. Три комнаты. Мебель на днях должны привезти с разных квартир. Гости разошлись. Я лег с отцом на полу.
      Взбивая подушку, папа сказал:
      – Теперь у нас своя квартира. Великолепно.
      Что тут великолепного? Нам семерым тесно в трех комнатах.
      На следующий день пришла Галя. Доктор водил ее по комнатам. Она несмело улыбалась и неслышно ходила за братом.
      Вечером зашел дядя Кулдан.
      – Квартира прекрасная… И район тихий.
      Папа был того же мнения.
      – Район исключительный. И этаж хороший.
      Ситка Чарли твердил, будто американцы с год как высадились на
      Луне, а Советы только и делают, что запускают спутники с собаками.
      Книги Ситка брал в библиотеке Союза писателей. Работала там бурятка Люся. Раз в два месяца она звонила Ситке Чарли, чтобы он пришел за очередным журналом "Америка".
      В журнале фоторепортаж о фермерской семье из Арканзаса. Тракторы, дом, дети, жена, сам фермер в джинсах и клетчатой рубашке. Более всего запал в душу текст под снимком, где семья фермера за кухонным столом.
      Текст гласил: "А завтрак у них обильный. Он, например, состоит из апельсинового сока, кукурузных хлопьев, сметаны…".
      Обильный завтрак расстрогал нас. Спустя месяц Шеф поджарил картошку, поставил сковородку на стол и, подмигнув, напомнил:
      – А завтрак у них обильный.
      Во втором подъезде поселилась семья полковника Курмангалиева.
      Глава семейства дядя Урайхан работал заместителм начальника областной милиции, а его жена – тетя Шафира преподавала в женском пединституте.
      Старший сын Курмангалиевых Мурат учился в медицинском, младший
      Булат в параллельном с Шефом классе. Была в семье еще и дочь, восьмиклассница Ажар.
      Папа и мама со старшими Курмангалиевыми сошлись тесно. Не прошло и месяца, а с уст матушки не сходило имя Шафиры.
      Катил навстречу Новый год.
      Доктор уговаривал маму разрешить ребятам из группы встретить
      Новый год у нас. Наверняка расстрепался институтским о квартире и от своего имени позвал однокашников встречать праздник у нас.
      Из его институтских приятелей больше всех запомнились два Бориса.
      Один – Расновский, другой – Резников.
      Расновский учил играть нас на пианино. Высокий, с узкими плечами, в свитере из тонкой шерсти, утонченный Расновский парень себе на уме и от того еще более привлекательный.
      Доктор напевал "Выткался над озером алый свет зари" и просил
      Борю: "Научи меня играть "Черемшину". Боря кивал головой и склонялся над клавишами: "Смотри и запоминай". Играл на пианино Расновский может и хорошо. Но не в этом была его соль. Соль Бори Расновского заключалась в отсутствии у него склонности к пустым, бессодержательным разговорам, в том, как он избегал больших и шумных компаний. Чувствовалась в нем глубокая внутренняя сила, свойства, которые напрочь отсутствовали в Докторе.
      Резников намного проще Расновского. Он приносил мне семечки и во дворе на скамеечке за лузганьем мы разговаривали с ним.
      – В армии служил?
      – Да.
      – В 56-м восстание в Венгрии видел?
      – Нет. Откуда про Венгрию знаешь?
      – Ситка говорил.
      – А…
      Боря Резников охотно слушал измышления Ситки Чарли. Брат просвещал студента с чувством, с расстановкой.
      – В сорок пятом русские устроили кровавую баню. Борис, тебе известно, сколько в Берлине, в одном только метро, положили они народу? Да… Хотя откуда тебе знать… А Сталинград? Ты никогда не слышал, как пищат и стонут души немецких солдат из Сталинграда?
      Резников удивленно заморгал.
      – Нет, не слышал.
      – Души Сталинграда пищат в трамвайных рельсах на поворотах.
      – Пищат? Как пищат?
      – Они пищат: "Папа, папа…!".
      Я не удержался влезть:
      – Папа – это ты?
      Ситка рассвирипел:
      – Пошел вон отсюда, падла!
      Из институтских к нам приходил еще и Зиг. Звали его Асхат, был он татарнном и прозвал его Доктор Зигом в честь старшего сержанта
      Асхата Зиганшина, того самого Зиганшина, что 49 дней с друзьями без воды и хлеба проплавал в Тихом океане. Как и Доктор, Зиг горазд на импровизации. На пару они дурили лопухов в преферанс.
      Доктор и Зиг продумали и до мелочей отработали набор знаков и сигналов. Жертвы специально не подбирались – кто попадет, того и казачили. Забирали деньги и уходили в загул.
      Декабрь затянулся. День на день не похож. В квартире уже поставили телефон. А последний месяц 60-го не спешил уходить.
      Сосед по парте Кенжик не только бурчал. Он умел смешно и точно рассказывать. Про меня же в школе и у себя во дворе Кенжик распространял небылицы. Вернее, не про меня. Про Шефа.
      Так, заслугами Кенжика окружающие знали, что я брат Шефа.
      Мы идем по Уругваю.
      Ваю! Ваю!
      Ночь хоть выколи глаза,
      КГБ не может нас поймать!
      О, сэр Антонио, как это по-русски?
      … твою мать…
      Шеф и его ближайшие друзья Коротя, братья Зелинские держали в нашей школе вышку. Коротя, Микола и Серега Зелинские удались статью.
      Шеф – нет. Ходил брат вразвалку, не разбирая дороги. В шестом классе
      Шеф записался в секцию бокса. Ходил на бокс брат два месяца. Назвать боксером его трудно, но удар поставить за два месяца брат успел.
      Особой грозностью в их компании выделялись братья Зелинские.
      Вовка Коротя дрался редко, но выглядел тоже ничего. В компанию входил и Мурка Мусабаев, домашний парень из благополучной семьи. С
      Шефом дружил он с 56-го года и к хулиганствующим друзьям Шефа не присоединялся.
      Драки с участием Шефа и Зелинских обычно проходили зимой – на катке "Динамо".
      В класс забежала старшая сестра Кенжика Батимка.
      – Это правда, что ты знаком с Беком?
      – Правда.
      – А Веньку Адама тоже знаешь?
      – Вчера у нас дома был.
      – Вот это да… И что он?
      – Да ничего. Законный чувак.
      – Бека, Була говорил, что ты и Алика Азербайджанца знаешь.
      – Еще как знаю.
      Бека я в глаза не видел. Личность он на Броду известная. Бека побаивались многие шпанюки. Командовал он биокомбинатовскими ребятами. Кандидат в мастера по боксу. Гремел по городу и Саня Баш, правая рука Бека. Не боксер, но тоже парень не промах.
      Парни у Бека подобрались на зависть всем. Не то, что Шеф и
      Зелинские. Биокомбинатовским мало было просто постебаться и попусту они не духарились. Например, бывший на вторых ролях в банде Бека
      Ратуш-паша отправил на тот свет двоих кизовских ребят.
      Еще от центровских биокомбинатовских отличали тесная сплоченность, жесткая организованность. Отговорок вроде "предки из дома не выпускают" среди биокомбинатовских были невозможны.
      Про Веньку Адама я мало что определенного слышал. Состоявшимся фактом было то, что Адама безоговорочно уважали Бек с Саней Башем.
      Ходили среди центровских разговоры и про братьев Памазяровых.
      Братья прославились стычкой с пушкинскими. Пушкинские облили их серной кислотой, в ответ Памазяровы устроили за ними погоню со стрельбой из обрезов.
      Алик Азербайджанец действительно был у нас дома. Родители ушли в гости и Доктор привел Азербайджанца. Гость, не спеша, снял пальто, повесил на вешалку и перед нами предстал квадратный, с длинными бакенбардами Алик Азербайджанец. Доктор поставил на плиту чайник, водрузил на стол бутылку рымникского.
      Алик прост и естественен. Посмотрел на бутылку и сказал:
      – Сегодня в "Вишневом саду" пил пиво.
      – Любишь пиво? – спросил Доктор.
      – О, я большой болельщик пива.
      – Как с учебой?
      – Очень прекрасно. Один экзамен остался.
      Алик учился в сельскохозяйственом институте, был членом профсоюзного комитета. Поспевал всюду и сейчас пил вино аккуратными глотками, не курил.
      Время позднее. Азербайджанец засобирался. Доктор предложил вызвать такси. Алик отказался.
      – Пройдусь пешком.
      – Тебе далеко добираться.
      – Ничего. Если устану…- Алик застегивал пальто. – Таксисты меня по походке узнают… Без денег подвозят.
      Батимка существо хрупкое и отчаянное. Не то, что ее брат Кенжик.
      Этот по характеру бука и увалень. Сегодня Батимка прибежала радужная
      – Бека! Привет! Передай училке: Була заболел.
      Без Кенжика скучно. Я заметил: он не обращает внимания на девчонок. Кажется, даже и на девчонку из цековского двора. Тут я перегнул. 2-85 не замечать мог только слепой. Наверное, Кенжик, так же как и я, никому не раскрывал, что творилось у него внутри. О том, что кто-то, где-то, с кем-то ходит, мы сплетничали. Но ни о чем таком, способном обнаружить лично собственный интерес, симпатию – никогда.
      С ним интересно. Очень наблюдательный мальчик. В его семье выписывали журнал "Советский экран". Было это зимой. Как раз на экраны вышел фильм "Хоккеисты".
      Я спросил у Кенжика о чем написали в журнале про "Хоккеистов".
      – Плохо написали. – Кенжик закряхтел – Ерунда какая-то.
      – Какая ерунда?
      – Ну… там, в общем… Помнишь эпизод, когда Леждей проснулась утром, а ее Шалевич в губы целует?
      – Помню. И что там такого?
      – Как что там такого? По утрам изо рта знаешь, как воняет?
      Сначала надо зубы почистить и горло прополоскать.
      Девчонка номер 2-85. Я по прежнему много думал о ней.
      Представления, какие я разыгрывал в первом классе у фикуса в квартире Какимжановых, сменились простейшими желаниями оказаться вместе с ней где-нибудь в дальнем походе. Я воображал как мы будем ходить по горам. Спустится вечер, будет гореть костер и она скажет.
      Что скажет? Не знаю…
      Что она красива – понятно. 2-85 была самой красивой девчонкой из всех девчонок, родившихся в 1951 году в Советском Союзе. Но все это было ничего в сравнении с мечтами, какие рождали ее серые, завораживающие глаза. Когда я встречался с ней взглядом, то неясно чувствовал, что где-то есть какая-то другая жизнь. Жизнь бесконечно далекая и прекрасная, как она сама 2-85, заслужить которую было бы самой немыслимой радостью из всех радостей на свете.
 
      "Новый год – порядки новые" – любил повторять Шеф.
      Студенты ввалились гурьбой. Папа отдыхал в Трускавце. Надзирала за молодежью мама.
      Доктор знакомил матушку с ребятами. На минутку зашла тетя Шафира.
      Доктор прицепился к ней: "Мурат где? Можно позвать его встречать с нами Новый год?".
      – Ой, что ты! Для вашей компании Мурат слишком взрослый.- тетя
      Шафира похлопала по плечу Доктора и ушла.
      Вновь открылась дверь и Доктор взвился вьюном. Пришла Галя. Она с улыбкой слушала мамину установку.
      – Галошка. Айналайын, байха…Я бол.
      За полчаса до двенадцати студентки бросились звонить.
      …Я заглянул в детскую. Никого. Студенты танцевали в столовой.В детской столы вытянуты буквой "Т". Водка, вино. Не долго раздумывая, я взял бутылку портвейна. Наполнил рюмку и залпом выпил. Как на вкус? Не лимонад. К этому надо привыкнуть.
      Вышел в коридор. Скоро должен подойти кайф. На кухне возилась мама. Впорхнула искрящейся снежинкой Галя. Следом – Доктор. Матушка по новой взялась за свое.
      – Галошка, следи за ними… Посуда дорогая. Хорошим вещам они цену не знают. Говорила ему, поставь простую… – она метнула в
      Доктора сердитый взгляд. – А он: не бзди, не бзди…
      Если хоть одну тарелку разобьют, я…
      Галя прикрыла ладонью лицо.
      – Тетя Шаку не волнуйтесь… Я внимательно слежу.
      Сколько прошло? Минут пять-десять. Никакого кайфа и в помине не было. Одной рюмки мало. Точно мало. В детской все еще было пусто. Я по новой налил из той же бутылки в рюмку. На этот раз кайф от меня никуда не денется.
      Я ждал, но кайф ко мне не приходил. Выпить еще? Пожалуй, не следует. Но пока не поздно надо что-то делать. Новый год все-таки.
      В детскую заглянул студент. Поочему он один? Все равно пора.
      Деваться некуда и я начал изображать.
      Закрыл глаза и рухнул под стол.
      Посуда осталась цела. Через два дня Доктор вернулся из института злой и закладывал меня маме.
      – Валерка видел, как Бек валялся под столом. – Зыркнул гневно на меня и добавил. – Зверь! В лоб хочешь получить?!
      Студенты оставили проигрыватель с пластинками. Доктор не спешил отнести музыку в общежитие.
      Шеф с Джоном крутили пластинки.
      Шеф говорил: "Мне нравится вот эта". И ставил "Я люблю тебя, жизнь".
      Марк Бернес пел: "…Все опять повторится сначала". Эх, Бернес,
      Бернес… Когда Ситка впервые увидел его по телевизору, то сказал:
      "Жидобольшевик!".
      Шеф хохотал полчаса.
      Мне тоже нравилась "Я люблю тебя, жизнь". Но не так сильно, как та, которую безостановочно крутил Джон.
      В полях, за Вислой сонной,
      Лежат в земле сырой,
      Сережка с Малой Бронной,
      И Витька с Моховой.
      "Девчонки, их подруги – все замужем давно…". Мне становилось безнадежно грустно, когда доходило до слов
      Свет лампы воспаленной
      Пылает над Москвой,
      В окне на Малой Бронной,
      В окне на Моховой:
      Одни в пустой квартире
      Их матери не спят.
      "Свет лампы воспаленной…". Только начался 61-й год и я вновь видел Москву на рассвете. Я видел окна, где горел воспаленный, желтый свет.

      Часов в девять вечера папа как обычно слушал новости. Выключил радио и произнес: "Ташенева освободили…". Прибежала с кухни мама:
      "Что?"
      – Только что передали указ Президиума Верховного Совета…
      Родители молчали. И тут я подумал: "А что если бы Ташенева сняли двумя месяцами раньше? Получили бы мы тогда квартиру?". Я вспомнил, что сказал отец в день переезда.
      Спустя неделю случилась еще одна неожиданность. Пришел из школы, а в столовой милиционер разговаривает с матушкой.
      – Соседи с четвертого этажа могли взять? – спросил мильтон.
      – Конечно могли… Кто кроме них…
      Мама держала на балконе чернобурку. Об этом попросила ее тетя
      Шафира. Вчера лиса с балкона исчезла, матушка побежала к тете
      Шафире: "Ой бай, украли ".
      Кроме соседей с четвертого этажа подозревать некого. У них, как и у нас, по два спаренных балкона. Чернобурку было легко, наискось с противоположного по диагонали балкона четвертого этажа зацепить любой палкой.
      Дядя Урайхан прислал милицию.
      Кроме мамы допросили Ситку и Доктора. Остальные домашние оперативников не интересовали.
      Через день мама сидела на кухне притихшая. Версия с соседями бездарно провалилась. Доктора вызвали в райотдел и он раскололся.
      Никакие там ни соседи, а именно брат стибрил лису. Стибрил, продал, промотал.
      Тетя Шафира успоркаивала матушку:
      – Ничего, ничего, женгей. С кем не бывает.
      Мне было жалко Доктора. Шеф ехидно вспоминал, как Доктор с матушкой в поисках чернобурки ворошил балкон. Волновался я и за то, как бы кража и последующее разоблачение не доконали брата. По началу так вроде и было. Доктор ни с кем не разговаривал, валялся на койке лицом к стене.
      Не прошло и недели, как он ожил и вновь замелькал.
      В последний раз Галя пришла к нам следующим после моего дня рождения вечером. Единственная из всех она сделала мне подарок – толстый сборник стихов Маршака.
      Больше мы ее не видели. Братья пытали Доктора, но он так и не признался, чем обидел ее. Галя много чего могла ему простить.
      Значит, произошло что-то нечто серьезное, после чего Доктор про Галю не сказал ни одного слова.
      Всего каких-то десять дней назад все было многообещающе идиллически. Доктор на кухне в общей тетради старательно обводил буквы "Галия, Галя, Галочка…".
      Приближалась сессия и матушка теребила Доктора:
      – По сопромату зачет сдал? Политэкономия где?
      Брат жаловался на трудности. Подзапустил, отстал. Надо бы позаниматься с умными ребятами. Но в общежитии всегда народ. Не сосредоточишься. Мама удивилась. Кто тебе мешает позвать умных ребят домой? Закроетесь в столовой, мешать никто не будет.
      Доктор возликовал и сказал маме, что с ним согласилась заниматься ленинская стипендиатка. Мама обрадовалась больше Доктора и спросила:
      "А по ТММ она тебе поможет?". "Да, – ответил Доктор, – и по ТММ поможет".
      – Уф, как хорошо… Она слышала, что ТММ (теория машин и механизмов) расшифровывается студентами как "тут моя могила", почему и добавила – Слава богу.
      Для ленинской стипендиатки Вера Горячева была излишне хороша. Но держалась умно.
      Вера кушала пельмени, когда мама принесла из спальни рулон ватмана.
      – Такая бумага пойдет?
      Горячева вытерла салфеткой руки, пощупала ватман.
      – Бумага очень хорошая.
      Шеф, Джон и я были в курсе какое ТММ ожидается в столовой. Доктор велел Джону спрятаться на балконе и оттуда подсекать за курсом ТММ.
      Джон не дождался выхода из комнаты Веры, чтобы проскользнуть на балкон. Первое занятие по ТММ проходило два с половиной часа.
      Матушка часто повторяла: "Меня не подведешь". В смысле не проведешь. Вера ушла с Доктором, мама позвонила Боре Расновскому:
      "Борис, ты знаешь ленинскую стипендиатку Веру Горячеву?".
      Боря староста группы и ему полагалось знать всех. О Вере
      Расновский ничего не знал, но догадался. Ответил, что всех девушек с потока не может знать. Про ленинских стипендитов все же не стал отпираться. На факультете есть такой. Он единственный и это парень.
      Почему мама учуяла, что ее пытаются подвести? Вера сделала все правильно. Оделась со вкусом, никакой краски на лице. Матушку сбила с толку ее деловитость. Верина четкость, обязательность резко контрастировали с беспечной задумчивостью Гали.
      Мама любила прихвастнуь и знанием людей. Дворового собутыльника
      Доктора – Алима Кукешева невзлюбила в открытую. Алим младше Доктора на несколько лет, чувак, хоть и недалекий, но парень как парень – из тех, что ловят торч от самого себя. Доктору матушка наказывала про
      Алима: "Ты с ним не ходи. Он – продажный, завистник".
      Про Алима мама не ошибалась. Ей даже не понадобились угрозы -
      Алим с удовольствием и в подробностях рассказал правду о Вере
      Горячевой. Приехала Вера из Горького, ни в каком институте не училась и всерьез замыслила женить на себе Доктора.
      Мама возмутилась: как, бродовская проститутка посмела выдавать себя за ленинскую стипендиатку? Она с опозданием включила сирену.
      Когда папа узнал правду о Вере Горячевой, то зло усмехнулся и сказал про Доктора: "Шожебас".
      Что до Алима, то Доктор и не думал обижаться на него. Порывать не помышлял, продолжал проводить с ним время.
      Алим потерял отца в раннем детстве, школу бросил в восьмом классе. Жил с матерью и старшим братом. Как-то в расстроенных чувствах его прорвало и он сказал: " Был бы жив отец, – всем показал бы кто я такой". Отец Кукешева после войны работал в ЦК, и как знать, будь он жив, Алим и вправду бы показал себя. Отца Алим помнил плохо и, верно, если что и унаследовал от него, так это желание выбиться в люди. Выбиться в люди по Кукешеву означало заделаться начальником.
      При том, что мама откровенно презирала Алима, тем не менее она не считала собутыльника сына пустым человеком. Мы возвращались с ней с базара и навстречу нам пылил Кукешев. Разговорились и матушка ему в лоб: "Алим, ты хоть и придурковатый пройдоха, но знаешь чего хочешь.
      Молодец!".
      Алим надулся как сеньор Помидор.
      – Ага… школу вечернюю закончу… В МИМО поступлю.
      "Девочка ищет отца" фильм про белорусских партизан, про командира отряда, про маленькую девчонку. Дети ищут отцов и в мирное время.
      Я катался на горке. Мама позвала домой.
      – Из госпиталя звонил Кулдан. К нему приехала дочь. – сказала она.
      – Какая дочь?
      – Роза из Ташкента, Город не знает, идет к нам по Мира. Встретишь и проводишь к нам.
      Я скользил по укатанной горке и время от времени поглядывал на прохожих. Дочь дяди Кулдана подойдет сверху, не прозеваю. Катался я с полчаса, но никакой девушки не увидел.
      Я поднялся домой.
      – Я смотрел и смотрел… Никто не пришел.
      Мама засмеялась.
      – Хорошо ты смотрел… Вот она… Наша Роза…
      На кухне и впрямь сидела Роза. Она улыбалась.
      Мама удивлялась дяде Кулдану.
      – Кандай акмак, мынау Кулдан. Такая дочка у него…Ой бай, ой бай…
      Я привязался к Розе и ходил за ней по пятам. Меньше стал болтаться на улице только лишь потому, что в доме теперь Роза.
      Она мало что говорила. Больше слушала. Мыла посуду и слушала.
      Готовила обед и слушала.
      Где бы мы с ней не появлялись, на нее все обращали внимание.
      Выбирали с ней виноград на базаре – на нее пялили глазы торговцы. На нее глазели Таракан, Галимжан – первые стиляги нашего двора.
      – Узбеки за копейку готовы часами торговаться. – заметил папа.
      – Да, – ответила Роза. – еще они любят получать все даром.
      – Это любят все. – уточнил отец.
      Мама надоедала дяде Кулдану с вопросом: "Когда позовешь дочку домой?".
      Кулдан тянул с приглашением. Оправдывался болезнью тети Зины.
      Мама напомнила ему, что Розе нет никакого дела до Зины, – дочь хочет видеть отца.
      Сходила Роза к дяде Кулдану с родителями
      Вернулись они быстро. Роза держала ладонь на лбу.
      – Понравилось? – подбежал я к ней.
      – А-а… – Роза презрительно сузила губы. – Девочки его встретили хорошо. Но Зина… – Роза всхлипнула. – Эта… Зина ослепила отца.
      – Что? Развыступалась?
      – Нет. – Роза смахнула слезу.- Лишнего она ничего не говорила.
      Только три раза глянула на меня. Но как!
      На гандбольных площадках зооветеринарного института (зовета) старшие пацаны играли в футбол.
      Центровские пацаны потешались на зоветовцами. Приезжие студенты, все как один, казачата, сбившись в кучу, представляли для нас неведомый, непонятный мир сообщества, жизнь которого протекала исключительно по законам бесконтрольных инстинктов.
      Неизвестно с каких пор, рассердившись, русские обзывали казахов калбитами. Не всегда, но за калбита можно было схлопотать. Имелось для нас, казачат, и более доходчивое завершенной обобщенностью, понятие. Зверек. Если калбита можно было, хоть и с трудом, но проглотить, то "зверек" всегда ставил любого из нас на место.
      Казалось, словцо это, брошенное вскользь, с оттяжкой, выворачивало исконную, природную нашу изнанку, первородную суть. После того как тебя притормозили "зверьком", можно никуда не спешить, не рыпаться.
      Это был финиш, после которого, хочешь, не хочешь, руки сами собой опускались.
      Мне казалось, что зоветовские студенты не способны проникнуться значением и смыслом слова "зверек". А то с чего бы они ни при каких обстоятельствах никогда не изменяли своей природной непосредственности.
      Самый приметный из зоветовцев Коля, маленький и черный, как антрацит, казачонок. Спереди на красной майке у Коли выведено черными буквами АЗВИ, на спине – цифра "5". Наши пацаны называли его
      "АЗВИ – пятый номер".
      Со скамейки дворовые ребята кричали:
      – Коннобалетная школа – вперед! Бей!
      Сарым Салыков чуть не заработал от "АЗВИ-пятого номера". Сарым крикнул Коле: "Чомбе, давай!". Хуже Чомбе могли быть только Мобуту с
      Касавубу. Зоветовец обиделся, подбежал к скамейке и взял Сарыма за грудки.
      Сарым мгновенно сбледнул с лица.
      – Это не я.
      Сарым шкодный. Сам чернее ночи, а туда же. Пацан свойский, но изо рта у него тянуло жутчайшим смрадом. Тухлоротости Салыкова пацаны наши боялись и не приближались к нему ближе, чем на метр.
      Коля нюхнул выдох Сарыма, но устоял. Взбрыкнув на месте, он отпустил Салыкова, побежал на площадку и заиграл живее прежнего.
      "АЗВИ-пятый номер" неутомим и вездесущ. Он толкался и бил наших по ногам так, будто имел специальное задание сделать из соперника инвалида. В свою очередь, получив мяч, специально искал по полю глазами Колю Шеф. Коля налетал на Шефа с прямой ногой. Брат встречал
      "АЗВИ-пятого номера" едва заметным, коротким выпадом плеча. Коля отлетал на несколько метров и, потирая ушибленный зад, соскакивал на ноги и с горящими глазами мчался вдогонку за Шефом.
      Кулдан не интересовался дочкой, но Роза говорила: "Отец, какой бы он ни был, все равно отец. Видели бы вы моего отчима…". Отчим, по ее словам, тип несносный. Придирается, лезет с замечаниями, мать унижает. Басмач еще тот.
      Алма-Ата Розе понравилась. Понравилась так, что она взяла у себя в институте академический и устроилась в Облстатуправление. Немного погодя сняла комнату и съехала от нас.
      Тамара Семеновна назвала меня в числе вступавших 22 апреля пионеров и меня. Радоваться особо нечему. Наша группа завершала классный список.
      Почему Тамара Семеновна придерживала меня до последнего дня?
      Учился я без троек и хотя бы поэтому заслуживал быть принятым в пионеры еще на 23 февраля. 2-85 повязали галстук еще на 7-е ноября.
      С ней все ясно – другого девчонка из цековского дома не заслуживала.
      Однако Тамаре Семеновне ничего не помешало принять в пионеры Кенжика в день Советской Армии. Чем он лучше меня?
      Я был уязвлен. Сам себе противен и папу жалко. Он полгода ждал, когда же увидит меня в пионерском галстуке.
      Он лежал на кровати в детской и читал газету. Я кисло сообщил:
      – Пап, на день рождения Ленина меня принимают в пионеры.
      Отец приподнялся с кровати.
      – Уй, как хорошо! Поздравляю, балам. -И снова улегся.
      "Аван ду сэй, аван да чучу".
      Ситка Чарли ходил взад-вперед по коридору и напевал: "Гава чу нэй".
      Папа повернулся на пружинной кровати и протянул: "Да-а…
      Невероятно…Событие величайшее…".
      Ситка навострил уши.
      – Папа, вы о чем?
      – О Гагарине.
      – Папа, вы как маленький. – Ситка учил отца уму-разуму, стараясь не обидеть. – Верите коммунистической пропаганде?!
      Папа однако обиделся.
      – Что ты, балам? – Отец встал с кровати, бросил газету на пол и ушел в спальню.
      В отсутствие папы я часами просиживал за его столом. Две тумбы, запираемые на ключ; верхний ящик он оставлял открытым. На письменном столе обычный порядок. Слева толковые словари Даля и Ушакова, стопка чистой бумаги, справа – казахско-русский словарь, по центру стола, с краю – письменный прибор, стальной календарь- перевертыш, деревянная карандашница.
      Чиркая бумагу за письменным столом, однажды я начал писать стихи.
      Всего написал три стихотворения. Одно было про Гагарина.
      У нас сегодня радостная весть,
      В космосе сегодня что-то есть,
      Сегодня в космос Гагарин взлетел,
      В космосе у него много полезных и добрых дел.
      Радирует: пролетаю над Америкой,
      Подо мною мелькают материки.
      И вот наконец посадка,
      До чего же Вселенная сладка.
      Показал родителям. Что тут началось! Мама с радости хватила кулаком по столу, папа позвонил редактору детского журнала. Редактор подыграл как надо. Не видя в глаза стихи, пообещал: будем печатать.
      Я мало что соображал, но чувствовал: в стихах что-то не совсем то. От показа произведения в школе предостерегли братья. Нет, они не смеялись над стихами. Наоборот, похвалили. Меня насторожили интонации.
      Первым рецензию выдал Доктор.
      – Стихи трубовые…
      – Шеф оценил более определеннее.
      – Что мне понравилось в стихах? – Шеф смотрел на меня с любопытством. – Поэт ты смелый – три раза подряд слово "космос" поставил.
      – А сколько надо?
      – Для начала три раза достаточно. – Погладил меня по голове.- И с ударением в материках тебе вообще равных нет.
      Вроде хвалят. Радоваться надо. Да, но опять же тон.
      Я много чего боялся. Боялся как бы в животе не завелись аскариды.
      Боялся, что глубокой ночью американцы нанесут по нам ракетный удар.
      Еще я боялся за братьев.
      Доктор, Шеф и Джон шатались по ночам. Родители давно спали, а я с открытыми глазами лежал в темноте на диване и ждал возвращения братьев. Когда спал в детской, то знал, что Шеф в дверь звонить не будет, а прямо с лестницы постучит мне через стену.
      Старался возвращаться тихо и Джон. С шумом и грохотом приходил домой Доктор. Сонная матушка выходила в ночной сорочке из спальни.
      Морщась, выпаливала: "Тарслатпа!".
      Я вышел во двор. Возле арки прогуливалась Людка Марчук.
      – Привет! Ты где это загорел?
      – На Аэропортовском озере.
      Людка рыжая и живая девчонка. Училась она в восьмом классе и ходила с Тараканом, соседом по подъезду.
      Таракан похож на Омара Шарифа. Только в сравнении с Тараканом
      Омар Шариф покрестьянистее будет. Роднила обоих и многозначительность.
      Таракан знал, что хорош собой и если, кого не мог срезать по-честному, то непременно отмечал: "В твои годы я девочек…". Что было, то было. Девочки любили Таракана.
      Прежде Людка Марчук не замечала меня. И сейчас, когда она ни с того ни сего заговорила со мной, я вдруг почувствовал, что это неспроста. Я покрылся мурашиками. Марчук старше меня на несколько лет и это прекрасно.
      Какая она добрая и хорошая.
      Люда радовалась быстрому приходу жарких дней. О чем-то спросила и вдруг предложила: "Давай через неделю поедем с тобой на
      Аэропортовские озера. Согласен?".
      Она еще сомневается.
      Через неделю с утра я стоял под ее окнами.
      – Люда! – позвал я.
      – А, это ты…- Марчук появилась в окне. – Как дела?
      – Люда, я за тобой.
      – За мной? – Марчук наморщила лоб.
      – Забыла? В прошлый четверг договорились поехать на
      Аэропортовское озеро.
      – На Аэропортовское озеро? – Люда до пояса высунулась из окна.
      Что с ней? – Ой…!Забыла… Извини…- Она задумалась. – Та-ак…
      Сегодня ведь тоже четверг?
      – Ну и что, что четверг?
      – Как ну и что? Разве ты не знаешь? После обеда горячую воду будут давать.
      – Люда… Можно и в Аэропортовском озере искупаться. Возьмем мыло с мочалкой… Вода там чистая и теплая.- я не отступал.
      – Не сердись. Давай в другой раз. Хорошо?
      – Ладно.
      Хорошо то хорошо, но если бы Люда знала, как я ждал четверга.
      Таракан кличкой обязан другу Галимжану Каймолдину. Галимжан звал его так за то, что когда дружок напускал на себя загадочность, то усики шевелились у него точь в точь как у насекомого.
      Самого Галимжана красавцем назвать трудно, но успех у девушек тоже имел. С набриолиненным коком, с начищенными до зеркального блеска туфлями выходил он из подъезда и горделиво посматривал по сторонам, словно говоря: ну и кто мне скажет, что я хуже Таракана?
      Лоб у Галимжана обрывался чересчур круто, глаза посажены глубоко, нос напоминал плохо прилепленный обрубок. Другой их с Тараканом общий друг Руслан поименовал Галимжана "Тупорылым".
      Дружил я с младшим братом Галимжана – Пельменем. Звали Пельменя
      Берик. Добродушный и покладистый. Покладистым мальчиком был и его друг Давид Болтянский. Всем был бы угоден Давид, если бы упорно не скрывал, что он стопроцентный еврей.
      Старшие пацаны мучали его: "Признавайся, ты ведь еврей". Давид отказывался от еврейства и стоял на том, что он якобы чистый молдаванин. В доказательство ссылался на то, что приехали они из
      Кишинева. А там, мол, почти все такие, как он.
      Однажды Давид заигрался с карбидом. Полыхнуло, раздался звук, который привлек соседку со второго этажа. Соседка высунулась из окна и осыпала бранью Давида. Мальчик огрызнулся. Белесая тетка с горестной укоризной покачала головой:
      – Эх, еврей, еврей, еврей…
      Давид враз уменьшился в росте, втянул в себя голову. Я стоял рядом и все слышал. Ехидство накатило на меня и я спросил: "Что она сказала?".
      Давид покрылся багрянцем и силился изобразить улыбку. Оглядываясь по сторонам, он выдавил из себя:
      – Не знаю… Говорит: еврей, еврей…
      Посиделки в нашем дворе проходили под патронажем соседки с первого этажа Аси Сергеевны. Она и еще несколько старушек приглядывали за внуками, болтали и интересовались новостями.
      Ася Сергеевна останавливала меня.
      – Как там американцы? Успокоились?
      – Не думают успокаиваться. – с задором отвечал я. – Продолжаются происки в Конго… Ну и общая международная обстановка не внушает оптимизма. Вы слышали, из Генуи в открытое море вышел флагман
      Седьмого Средиземноморского флота крейсер "Литл рок"?
      Ася Сергеевна напряглась.
      – Ах ты, боже мой! Не слышала. И что же будет?
      Я напустил на себя важность.
      – Со дня на день ожидаются важные известия.
      – Какие еще известия?
      – Все договоренности, достигнутые Хрущевым и Кеннеди на переговорах в Вене, уже не имеют силы.
      Ася Сергеевна более всего на свете боялась за внука Сережу и активно переживала за мир на планете.
      – И что?
      – Да ничего. Холодная война на исходе…
      – Слава богу.
      Ася Сергеевна рано возрадовалась.
      – Мир стоит перед началом Третьей мировой войны.
      – Господи! Не пугай! – Ася Сергеевна схватилась за сердце. – Ты правду говоришь?
      – Если не верите, могу привести факты последних дней.
      – Ой, не надо факты! – соседка тяжело вздохнула. – И так страшно.
      Дома на кухне я рассказывал Ситке.
      – Сегодня во дворе я снова нагнетал международную напряженность.
      Ситка Чарили расхохотался.
      – И как?
      – Бабульки прибалдели. Ася Сергеевна спрашивает у кого ключи от бомбоубежища.
      Ситка вновь засмеялся, но тотчас же посерьезнел.
      – Смотри, не увлекайся. Одно дело, когда болтаю я, другое – когда ты. Нам с тобой ничего не будет. А на отца могут заявить. Понял?
      Понять то я понял. Но Ася Сергеевна не станет закладывать нашего отца. Она не такая.
      Душно. Невыносим свет лампы в летнюю ночь. Я не мог заснуть и читал "Робинзона Крузо". Братья не торопились укладываться.
      Запыленная лампочка в детской горела тусклым светом. От тусклого света я не находил себе места. Все тот же свет тому ли причиной, но и от комнатных стен исходило глухое беспокойство.
      Тянул с правого бока живот. На второй вечер с той же стороны и по центру живота пробежала и исчезла тупая боль. Тяжесть в низу то нарастала, то отступала.
      Я похолодел от догадки.
      "Аскариды!".
      Приехала скорая. Врач щупал живот, а я представлял, как аскариды сверлят стенки живота, расползаются внутри меня во все стороны.
      Скорей, скорей!
      Врач сказал: "Похоже на аппендицит".
      Я привстал с кровати.
      – Не аскариды?
      – Аскариды? – Доктор оглянулся на папу. Отец молчал. – А-а…Не бойся. Проверим.
      Привезли меня в хирургию. Меня надо бы срочно прооперировать и узнать про аскариды. Но врачи не торопились. "Подождем до утра" – сказал дежурный ординатор.
      Я возлагал большие надежды на аппендицит. При операции врачи обязательно наткнутся на аскариды и вытащат их всех до одного.
      Утром я позабыл про живот и аскариды. В хирургии мне нравилось.
      Здесь не скучно. В палате со мной лежал пацан после аппендицита. Он рассказывал, что операция ерундовая. Не больно.
      Два других соседа взрослые дядечки. Старик-казах – десять дней назад ему отрезали ногу – все больше молчал, – и говорливый дядька лет сорока после операции на желудке. Говорливый – сам врач и просвещал палату по медицине.
      Я напрягся. Сосед говорил про сумасшедших.
      – Они буянят до тех пор, пока не почувствуют, что кто-то сильнее их. Узреют силу – сразу как миленькие приходят в себя… Буйные излечиваются. Ненадолго, но излечиваются. А вот тихие…Тихие, нет… Они неизлечимы.
      Пришла тетя Рая Какимжанова. Принесла черешню, клубнику. Ближе к обеду пришла и мама.
      Вечером в столовой показывали кино "Неотправленное письмо".
      Больные заранее заняли места и ждали. . Ко мне обернулся светлый казах лет тридцати и спросил: "Сегодня к тебе приходила полная женщина… Это твоя мать?".
      – Да.
      – А почему она в газовом платье?
      Медсестры, с которыми днем перешучивался этот светлый, с насмешливым интересом смотрели на меня. Им то, что надо?
      – Что такое газовое платье?
      – Капроновое. – ответил светлый.
      Я не понимал, что дурного в газовом платье, но чувствовал, знал, что этого гада хорошо бы где-нибудь подкараулить.
      …Татьяна Самойлова в "Неотправленном письме" с геологами в сибирской тайге искала алмазы. Поначалу все шло хорошо, алмазы нашли, пора собираться домой. Пожар в тайге… Трудно было поверить, что из-за пожара Самойлова вновь потеряет любимого. На этот раз
      Василия Ливанова.
      В "Советском экране я прочитал, что во всем виновата война и будто бы из-за войны Самойлова потеряла Баталова в фильме "Летят журавли". Неправда. При чем здесь война? И в "Неотправленном письме" пожар в тайге тоже ни причем.
      Аппендицит не подтвердился, аскариды тоже не обнаружились и меня перевели в детское отделение. Пошла жизнь по распорядку. Туда нельзя, сюда не ходи. Играть на воздухе можно только в беседке.
      Медсестры нас не стеснялись Что мы могли понимать? В отделении был малыш полутора или двух лет. Пухленький, симпотный мальчик
      Алдан. Алдана хотелось прижать к себе, обнюхать, потискать.
      Малыш возился в беседке с машинкой. Медсестра сказал: "Вчера приходил твой кабан-отец". Алдан улыбнулся и радостно засопел. Отца его я не видел. Глядя на Алдана, я не мог представить, каких размеров достигает кабан. При мне пришли к нему его взрослые сестры.
      Веселые девушки. В ушах у них болтались кольца-сережки. Они щекотали братишку. Алдан топал ножками и улыбался.
      Другая, не та, которая болтала про отца Алдана, медсестра приглядывала за нами в беседке с незапахнутым халатом. Нечаянно я увидел ее исподнее. С самого низа светлые трусы медсестры были то ли вымазаны грязью, то ли она забывала следить за собой.
      Пришел Доктор. Не один, с девушкой. Чувиха красивая, но сильно накрашенная. Девушка погладила меня по голове: "Какой ты маленький".
      Доктор напропалую лепил фонари.
      – Маленький? Но зато какой! Это здесь он тихоня. Знаешь, что дома вытворяет? Стихи пишет… Стихи – труба делу! Скоро его будут печатать в журнале "Пионер".
      Врет и не зажмуривается. Во-первых, не в "Пионере", а в
      "Балдыргане". А во-вторых, главный редактор "Балдыргана" успел позабыть о своем обещании напечатать меня.
      Вечером зашла попрощаться со мной мама. Завтра с Ситкой Чарли они уезжали в Ленинград. Папа выхлопотал место в институте Бехтерева.
      Папа, мама, все мы надеялись, что в Ленинграде Ситка наконец покончит со Сталинградом.
      "Бургомистр Западного Берлина Вилли Брандт лицемерно обвинил власти Германской Демократической республики в нарушении Потсдамских соглашений и положений дополнительного протокола по статусу
      Берлина… Канцлер ФРГ Конрад Аденауэр, преисполненный реваншисткого ража, подстрекает заокеанских покровителей принять меры в ответ на сооружение разделительной стены в Берлине…".
      Это уже кое-что, но еще ничего не значит. Читаем дальше.
      "ТАСС. 11 августа. Главнокомандующий войсками стран-участниц
      Варшавского договора Маршал Советского Союза А.А.Гречко на заседании
      Объединенного штаба объявил о приведении подчиненных ему войск в повышенную боевую готовность…".
      Началось! Наконец-то! С газетой в руке я вылетел во двор. Команда
      Аси Сергеевны на месте.
      – Ура! Ура!
      Скамейка пришла в движение.
      – Что случилось?
      – Война! – Выпалил я из гаубицы.
      Ася Сергеевна взвизгнула.
      – Ты что несешь?! – Соседка не на шутку разозлилась. – Сейчас же замолчи! Болтун!
      Я тоже разозлился. Темнота, а туда же.
      С торжествующей злобой я поднес к глазам Аси Сергеевны третью полосу "Известий": "Читайте!"
      – Так…Маршал Гречко… Ну и что?
      – Читайте дальше.
      – "О приведении подчиненных ему войск в повышенную боевую готовность…". Что здесь такого? Ничего не пойму…
      Я объяснил.
      – Надо уметь читать не только между строк. Когда вы последний раз слышали о приведении наших войск в повышенную боевую готовность?
      Ася Сергеевна вконец отупела и заполошенно смотрела то на меня, то на газету, сведенными к переносице, глазами.
      – И что теперь?
      – Что теперь? – Я подбоченился. – Если о приведении войск в повышенную боевую готовность объявили только позавчера, то на самом деле наши войска уже месяца три как находятся на рубежах развертывания. Понятно?
      – Что ты говоришь? – Ася Сергеевна побледнела. – И правда…с войны о таком не объявляли. Она растерянно переглядывалась с соседками. Бабушки замороченно притихли.
      Я их успокоил, как мог.
      – Не надо бояться американцев. Они не успеют нам ответить.
      Варшавский договор – это мелочь. Наши ракеты за пять минут от
      Америки не оставят и мокрого места. А если они случайно успеют запустить в нас свои ракеты, то наши антиракеты зачем?
      Дело сделано и я побежал к Пельменю. Он вернулся из овощного магазина и показывал Галимжану арбуз. Арбуз большой. Берькин брат щелкал его пальцем, сдавливал руками.
      "У онанистов на ладонях волоса растут!"
      Я едва не выдал себя. С Галимжаном со смехом здоровались Таракан и Людка Марчук. Таракан гоготал, показывая ладони: "Вот они, волосики. Пробиваются". Людка то, что смеется? Что она про онанистов может понимать?
      Я стоял поодаль и слушал.
      Дома не догадывались, чем я занимаюсь перед сном. Если бы Шеф подловил, то он бы поговорил, предостерег. С недавних пор он взялся за меня и опекал плотно. Все из-за Джона. Шеф уже не мог с ним сладить и прозевал момент, когда Джон стал курить план. Родители узнали про анашу и делали одну за одной ошибки. Матушка по телефону грозила тюрьмой джоновским кентам, самого же Джона запугивала психушкой: "Коймаса, домдорга салам". Домдорг похож на Военторг, куда мама заглядывала по дороге на Зеленый базар. Так мама переиначила дурдом.
      Папа психовал и жаловался: "В этом доме мне не дают работать".
      Бесполезно. Джон по уши втянулся и днями пропадал с анашокурами на зовете.
      Кличку Шеф брату дал я. В свою очередь Шеф называл меня
      Подшефным. Я побаивался брата и одноврменно хорошо ощущал выгоды положения брата Шефа. Во дворе и школе мне многое спускалось только потому, что я брат Шефа.
      Он только и делал, что проверял домашние задания и запрещал уходить со двора. Джон протестовал против жесткой опеки и говорил, что запреты плохо кончатся для меня.
      Шеф одергивал его "не лезь не в свое дело!" и посмеивался над сентиментальностью Джона. Однажды он спросил: "Почему ты такой?".
      Джон понял, о чем спрашивает Шеф, но переспросил:
      – Какой?
      – Ну такой. – Шеф не мог объяснить.
      Джон улыбнулся глазами. Улыбнулся грустно, виновато.
      – Наивняк?
      Шеф не согласился.
      – Наивняк? – ухмыльнулся Шеф. – Нет, дорогой…Ты обыкновенный тупак.
      Джон рассмелся до слез: "Это точно".
      Шеф сказанул так для балды. Он хорошо понимал младшего брата и знал, что тоньше Джона пацана на свете нет. А что до сентиментальности… Бывает. Надо знать и Шефа. Он кривился, когда кто-нибудь при нем размазывал сопли по стеклу.
      "Шильда белым бела…".
      Что такое шильда я тогда не знал, как не знаю до сих пор. "Шильда белым бела" – слова из песни, где поется о том, что "осень немым вопросом в синих глазах замрет". Джон напевал больше почему-то про эту самую шильду, опуская все остальные слова из песни.
      Джон мечтал стать писателем. Мечтал ли стать пишущим человеком
      Шеф, я не знаю, Скорее всего, мечтал. Какая еще может родиться мечта в семье, где отец из нужды и привычки поступался своими заветными желаниями и переводил чужие тексты? Может папе и вовсе не дано было сочинять собственные вещи и не было у него никакого желания писать собственные вещи? Дано или не дано знать, не могу, а вот желание стать автором собственных текстов наверняка имелось. Хотя бы еще и потому, что в семье был человек, который неустанно подогревал его амбиции. Таким человеком была мама.
      Шеф любил литературу разную. Говорил в те годы со мной о книгах простоватых авторов. Таких, как например, Аркадий Гайдар.
      – Что он пишет? "Гей, гей, – не робей!". Смешно не "гей, гей", а то, что от Гайдара невозможно оторваться.
      Больше всего смешил его дядя-шпион из "Судьбы барабанщика".
      Шеф по-медвежьи поднимал ногу – как это проделывал в одноименном фильме Хохряков – и гудел:
      – Прыжки и гримасы жизни!
      "Прыжки и гримасы жизни". Шкоднее фразы не придумаешь.
      Меня больше интересовала не сама литература, а разговоры вокруг нее. Читать то я читал. Но выборочно и немного. Толстых книг прочел штук шесть-семь. Те, что были потоньше, читал охотнее.
      Серьезную литературу мне заменило кино.
      О том, что делается с Ситкой в институте Бехтерева из Ленинграда писала двоюродная сестра Катя, дочь старшего брата мамы. Училась она в политехническом на радиотехническом факультете. Мама посылала ей деньги на передачи для Ситки и таким образом Катя своими глазами видела, как продвигается лечение.
      Отец Кати Кабылда не похож ни на маму, ни на дядю Борю с тетей
      Шарбану. Хороший, добрый человек. Работяга. Выпивал. Детей у него семеро, всех надо кормить, одевать, обувать. И дядя Кабылда, как мог, выкручивался. Время шло, дети вставали на ноги. Вот и Катя заканчивала учебу на радиоинженера.
      Что за человек Катя? Тогда она мне казалась сердечной и умной девушкой. Вообще же законы родства, по которым двоюродные братья и сестры должны, будто бы стоять друг за друга горой, скрадывают многое, в том числе и подлинные чувства, которые испытывал, например, мой двоюродный брат Коля (сын дяди Бори) ко мне и наоборот. Так же, наверное, обстояло и в случае с Катей, которая в те дни писала из Ленинграда:
      "Жезде, вчера я разговаривала с лечащим врачом Улана. Он отмечает положительные симптомы. Еще врач сказал, что лечение процесс длительный. Надо запастись терпением.
      Вы просили узнать домашние адреса профессора Авербаха и лечащего врача. Адреса мне не дали. Думаю, лучше будет, если вы отправите посылку прямо на адрес института. В этом случае не следует забывать про завотделением и медсестер. Яблоки алма-атинские в Ленинграде любят.
      Погода в Ленинграде меняется двадцать раз за день. Море. Для нас это непривычно.
      Всем привет. Катя".
      С месяц как начался учебный год, а жара не спадала.
      За последней партой в среднем ряду сидела Вера Иванова. Училась она еще хуже той, что та девчонка из третьего ряда, что глазела на меня с первого класса. Медлительная Вера путалась с ответами на простейшие вопросы, чуть что – плакала, ну а мы, пацаны с дружной беспощадностью смеялись над ней. Ходила Вера, как гусыня, заваливаясь с одного бока на другой. Чулки на ней висели гармошкой, за грязные тетради ежедневно ее поругивала Тамара Семеновна.
      Вдобавок ко всему Вера непрерывно шмыгала носом.
      Жара не уходила. Мало кто заметил, что еще с первого сентября
      Вера ходила в платке. Концы темного платка стянуты в узел на шее, что вместе с коричневым форменным платьем делало Веру Иванову похожей на бабку. Почему она ходила в платке, никто не спрашивал.
      Кому какое дело? Может боялась простудиться даже в жару. За платок
      Тамара Семеновна ничего не говорила и мы привыкли к тому, что замарашка никогда не снимает его.
      Была перемена.
      Я искал в портфеле чистую тетрадь под гербарий. Чистой тетради в портфеле не было. Надо у кого-нибудь попросить. У кого бы лучше всего взять тетрадь? Злорадствующий смех за спиной отвлек меня.
      Я обернулся. У задней парты среднего ряда на одной ноге скакал
      Вовка Исаков. В руке он держал какую-то тряпку. К нему тянула ручонки и горестно плакала Вера Иванова.
      Что такое? Почему всем весело? А-а… Ух ты! Вовка содрал с головы Веры платок и класс зашелся в смехе потому, что одноклассницу было не узнать. Под платком оказалась не Вера Иванова, а неведомое существо, напоминавшее черепашку без панциря – Вера была острижена наголо. Волосы немного отросли, но все равно платок снимать еще рано.
      Иванова пыталась вырвать платок у Исакова. Вовка вовремя отскакивал и корчил Вере рожицы. Размазывая, до чернющих разводов, слезы по лицу, наша Вера Иванова трубно ревела. Наконец Исакову надоело дразнить и он бросил платок на парту. Девочка схватилась за него, и продолжала, уронив голову на парту, но уже тихо, плакать.
      Было однако поздно. Безнадежно поздно. Три девчонки, среди них и
      2-85 – замерли в испуге. Всех остальных Вовка рассмешил.
      Звонка мы не расслышали. Кто-то крикнул:
      – Атас!
      В класс вошла Тамара Семеновна. Учительница ничего не заметила.
      Всхлипывая, Вера завязывала платок.
      Я терроризировал пацанов. Никто не пробовал остановить меня и я наглел все больше и больше.
      Ближайшая подруга 2-85 Наташа Самойлова девочка прямодушная.
      …На самом интересном месте она меня притормозила.
      – Все знают, что у тебя много мальчишек. Ну и что? Думаешь, кто-то боится тебя? Боятся не тебя. Боятся твоих мальчишек.
      Я осекся и не знал, что и говорить. Смешная девчонка. Кого это она мальчишками называет? Хе, мальчишки. Сказанет же…
      2-85 смотрела куда-то в сторону и молчала. Было непонятно, как ко всему этому относится она. Если бы не она, то я, быть может, и поставил ее подружку на место.
      Лампас жил неподалеку и по дороге в школу заходил за мной. У
      Лампаса непрерывно бежали сопли и это смешило Джона. Он уводил моего одноклассника в детскую.
      – Ну, как Лампас – выбей глаз, дела?
      – Ниче. – смущенно отвечал Лампас.
      – Двоек много?
      – Не очень.
      – На второй год не думаешь остаться?
      – Да нет.
      – Молодец.
      – Куришь?
      – Нет еще.
      – Нет еще? Значит, будешь курить. Ладно, иди.
      Октябрь – не декабрь. Жара сменилась мягкой теплынью.
      Вечерами я смотрел на Луну. Определенно с ней, что-то происходило. Месяц дымился и в пепельных буклях медленно выплывал из облаков. Чудилось, что Луна прежде чем вновь скрыться в облаках, спешит сообщить что-то важное, и казалось, будто она для того и приближается ко мне. Ощущение близости нарастало, непонятной природы шептание рассеивалось по двору.
      Я вздрогнул. На Луну опасно заглядываться. Запросто в лунатика можно превратиться.
      Я поспешил домой.
      В столовой проходило обсуждение заключительной речи Хрущева на съезде. Доктор с выражением читал, матушка с Шефом и Джоном щелкали семечки.
      "Что-то у тебя глаза бегают…".
      – Ха-ха! Ой бай! – Матушка укатывалась со смеха и прижимала указательный палец к щеке. – Сталиндын соз ма? Ой бай! Ой бай! Охы.
      Когда Доктор дошел до фразы "Что вы котята без меня делать будете?", мама растерянно улыбнулась, а Шефа с Джоном затрясла ржачка.
      Семечки кончились. Матушка подвела итоги читки.
      – Хрущевтын басын стемийд.
      – Почему? – спросил Шеф.
      – Сондай сталиндын созы мысык туралы айтуга болама?
      – Это не Хрущев – Сталин сказал.
      – Блем гой… Сиздер штене цумбийсен. Соз жок, Сталин каншер.
      Бирак, ол создер жай шашпайд. Коресин.
      Следующим вечером я слонялся по двору. Пацаны расходились по домам. Было темно. С каким-то пацаном поймали кошку. Чтобы с ней такое сделать? Мы ее долго мучили, кошка не хотела умирать. Выхода не было. Поискали и нашли камни. Теперь то она перестанет визжать и мяукать. Я кинул камень так, что из котенка посыпались искры. Раньше я не верил, что так может быть. Но искры были. Кошка не затихала.
      Нам было уже то ли не интересно следить за мучениями, то ли захотелось проверить живучесть котенка до конца. Неизвестно откуда нашлась веревка и мы повесили кошку.
      Тут то все и кончилось.
      Что на меня нашло? Не знаю. Все началось с игры.
      Таня Репетилова общественница и отличница. Она училась с Шефом до
      8-го класса. Брату нелегко угодить и от того, как Шеф часто и помногу рассказывал о Тане, можно было понять, что нравилась она ему не только, как образцовая комсомолка.
      Хороша Репетилова, но и Шеф симпатяга хоть куда. Только вот, чему я придавал едва ли не решающее значение, Таня на пол-головы выше брата. Между тем, невзирая на разницу в росте, Репетилова благоволила к Шефу. Ее ничуть не смущала его репутация – одного из первых хулиганов в школе; гораздо больше трогало ее то, как Шеф блеском ироничного ума начисто затмевал записных отличников.

      Папа заключил договор на перевод романа Шолом-Алейхема
      "Блуждающие звезды". Книжка средней толщины, да и романы переводить отцу не впервой. Папа думал уложиться к назначенному в договоре сроку. Если не отвлекаться, то поспеть можно спокойно. Аванс получен и должно сложиться так, как это и было в случае с "Порт-Артуром"
      Степанова, который отец, невзирая на большую толщину двух томов сдал в издательство без опоздания.
      Папа напоминал: "Для работы мне нужен покой". При этом сокрушенно добавлял:
      – Каторжный труд.
      Каторжный труд? Мне казалось, что папа немного играет. Какой же это каторжный труд? Сиди себе как вкопанный и строчи напропалую.
      Лениться не надо – вот и все.
      В промежутке между "Судьбой барабанщика" и "Порт-Артуром" отец выдал длинную очередь переводов Чехова, Бальзака, Джека Лондона,
      Ролана, Толстого. Перевод чеховской "Лошадиной фамилии" заметили. В литературных кругах о папе заговорили. За полноценного литератора его не держали, но считаться – считались. Отец и сам понимал реальный смысл и содержание положения переводчика чужих мыслей. Он говорил: "Вот, например, Р. Он писатель. А кто я? Обыкновенный переводчик". В то же время себя он не ставил ниже тех, кто сочинял собственные книжки. Отец артистично рассказывал о незатейливых, пустых вещах. Его острую наблюдательность подмечали друзья-писатели, но никто из них не подбивал отца заняться сочинительством.
      Способности словесника лучше всего проявлялись у отца в застольных речах. Когда он брал слово, то в предвкушении уморительного поворота, гости накоротке перебрасывались: "Сейчас
      Абекен выдаст… Да уж…". А вот когда очередь держать речь доходила до мамы, за столом воцарялась напряженная тишина. Со стороны могло показаться, будто собравшиеся старались не пропустить каждое слово мамы, потому как наперед знали: жена Абдрашита выстраивает пожелания не, на утомивших всех сравнениях и поговорках, а полагаясь только на воспосланные слова, какие – она всегда это знала наверняка – придут к ней сами собой без опоздания.
      В эти минуты мама, не допуская, чем грешила в перепалках, ни капли бытового цинизма, скорее, произносила не тост, а размышляла вслух.
      Она была высокого мнения о своих способностях наставлять, убеждать, вдохновлять. Ее самонадеянность смешила. Однако мало кто из посторонних находил ее суждения, даже уснащенные дичайшими предположениями и домыслами, глупыми или недостойными внимания.
      Ее главный тезис: "Без рубля в кармане человек никому не нужен".
      Так это на самом деле или нет, но с мамой соглашались многие взрослые. Еще по матушке получалось, будто деньги на то и существуют, чтобы их не трогали. Не меньшее почтеиие вызывало у нее и золото, какое она все же принимала неким, хоть и надежным, но все же временным заменителем рубля.
      О покупках в ювелирном магазине мама никому не докладывала. Об очередных приобретениях становилось известно отцу, только когда родители отправлялись в гости. Мама без предупреждения вынимала из серванта свежий перстенек с александритом или опалом, и нанизывала на свободный палец.
      Папа морщился.
      Однажды, когда он увидел на безымянном пальце мамы колечко с бриллиантом в два карата его прорвало.
      – Это мещанство! – простонал отец.
      – Мещанство? – невозмутимо отозвалась мама. – Болаберсин мещанство.
      Мещанством маму не запугать. Подумаешь.
      Папа перешел на шепот.
      – Сейчас же сними…
      – Неге?
      – Посмотри на Зауреш Омарову! Зауреш носит только обручальное кольцо.
      – Зауреш золото не положено! – обрубила матушка и пояснила -
      Зауреш министр. Я – домохозяйка. Мне можно все!
      …Привезли венгерский столовый гарнитур и мы наблюдали за сборкой серванта и горки. Мастер вкручивал шурупы и говорил, что нам крупно повезло: ореховое дерево, работа ручная, такие гарнитуры делают только на заказ. Мама согласно кивала. Мебель она перекупила у жены Председателя Карагандинского Облисполкома – по иному гарнитур ей бы не заполучить.
      Отец молча слушал разговор мастера с мамой и несколько раз взглянул на меня. В очередной раз, бросив на меня взгляд, вывел за руку в коридор.
      – Я давно хотел тебя предупредить…- Папа закрыл дверь в столовую.- Твоя мать…Ничего не поделаешь…Она такая… Ты же…
      Ты должен запомнить раз и навсегда.
      – Что, папа?
      – Что…- Отец оглянулся на дверь в столовую – Запомни, мебель – это дрова. Ты понял меня?
      – Пап, да знаю я…
      – Хорошо, если знаешь…- Отец внимательно смотрел на меня. – А то… Иначе… – Он помедлил и решительно закончил. – Иначе ты человеком не станешь.
      Станем ли мы людьми важно для отца, для мамы существенней добъются ли ее дети положения. "Катарга киру керег". – ставила она перед нами установку на жизнь. "Катарга киру керег". – это чтобы с тобой считались, уважали, а еще лучше, заискивали.
      Про мебель папа мог и не говорить. Мебель даже не дрова. Я хорошо запомнил фильм "Шумный день" с Круглым и Табаковым. Табаков шашкой рубил мебель, но до конца не изрубил. А зря. Если бы до конца изрубил, тогда Толмачева точно бы ахнулась. Папа неспроста приводил в пример Зауреш Омарову. И мама была права. Женищине-министру не полагается сверкать золотыми украшениями. Если что и полагалось на то время Омаровой, так это вникать в нужды рядовых людей. На то она и министр социального обеспечения.
      В Союзе писателей работала вахтершей старушка Савельевна. Папа иногда присаживался за вахтенный столик поболтать со старушкой. В одну из бесед Савельевна поделилась: сын попал под машину, остался без ног. Отец спросил: "Чем я могу помочь?". Вахтерша ответила, что сына крепко бы выручил "Запорожец" с ручным управлением.
      – Пишите заявление. – сказал папа. – Инвалиду обязаны выделить машину.
      – Писала уже, куда только не ходила…- Савельевна вздохнула. -
      Не выделяют. "Запорожцы" с ручным управлением дают только инвалидам войны.
      Отец подумал о министре социального обеспечения. Знал он ее по работе в Совмине. Омарова поможет. Папа составил заявление, в конце которого написал "прошу выделить автомашину в порядке исключения".
      Зауреш Омарова без всяких яких выделила "Запорожец".
      "В порядке исключения". Так всегда папа заканчивал просьбы к начальству. Готовил он прошения не один день. Сначала наводил справки: "Этот парень какой? Можно ли с ним договориться?". Затем подключал авторитетного писателя: "Позвони. Представь как подобает".
      Если просьба касалась его самого, то папа начинал прошение со слов: "Я, Ахметов Абдрашит немало сделал для укрепления дружбы братских литератур: перевел произведения А.Чехова, Г Сенкевича.
      А.Степанова, А.Гайдара, О.Бальзака, Л.Толстого, А. Корнейчука,
      Н.Веретенникова…".
      Первым авторитетом из писателей для него был литератор Г.М. Их отношения не назовешь равноправными. Гордый и вспыльчивый отец однако охотно и почитал за честь выполнять просьбы и поручения Г.М.
      Папа восторгался Г.М., его умом, осанкой и говорил, что именно таким вельможным и должен быть настоящий писатель.
      Г.М. я видел несколько раз. Первый раз было это, когда папа,
      Ситка и я поехали в пригородный колхоз за согымом. С нами был мужчина лет сорока пяти. "Кто это?". – спросил я.
      – Тесть Г.М.- сказал папа.
      Мясо мы привезли. В квартире Г.М. на третьем этаже на кухне сидели незнакомые женщины. С ними мама. Им предстояло делить лошадь.
      Папа прошел в зал и с кем-то там разговаривал. Минут через пять из глубины коридора возник надменного выражения лица мужичок лет
      50-60-ти. Его я узнал: дома у нас были фотографии, где Г.М. снят вместе с отцом.
      Г.М. мимо меня прошел в зал. Что там папа про него наплел? Ничего такого в Г.М., чтобы можно было перед ним трепетать, я не нашел.
      А вот жена его молодая – это да.
      Среди зимы она забежала к маме на чашку чая. Мама и жена Г.М. – звали ее Рая – вместо чая пили коньяк. Ситка лазил по квартире в трусах и зашел в столовую забрать штаны. Рая спросила: "Что-то ищешь?".
      Ситка сказал: "Штаны. Вы на них сидите". Рая засмеялась и протянула Ситке брюки: "Не беспокойся. Руки у меня чистые". Мама подкладывала жене Г.М. на тарелку и молчала. Рая хохотала, бегала в коридор кому-то звонить и сообщала: "Я в гостях у Шаку-апай. Как, вы разве не знаете Шаку-апай? Как это можно не знать Шаку-апай?".
      Папа наконец взялся за Шолом-Алейхема.
      "Блуждающие звезды" кроме отца никто из нас не читал. Но очень скоро во многих подробностях мы знали, о чем роман.
      Папа заходил на кухню и дурашливо спрашивал:
      – Кайда кетти Гоцмах?
      Ему в тон протяжным голосом вторила матушка:
      – Кайдан кельдин Гоцмах?
      Ни к одному из своих переводов отец не приобщал нас так активно, как к "Блуждающим звездам".
      Папа работал над романом и время от времени не забывал просветить домашних, в каком месте вновь объявился неуловимый Гоцмах.
      Возбуждение отца передавалось нам, по квартире летали папешуи с мамалыгой, мы веселились и кричали: "Мазлтов! Как там Беня
      Рафалович? А что бедная Рейзл? Утешилась? Когда наконец угомонится
      Гоцмах?".
      Переводил дух папа за картами.
      …Отец собрался за минуту. Мама копошилась, папа не выдержал:
      "Скоро ты?".
      Мама отмахнулась.
      – Иди. Я догоню.
      Папа проворчал:
      – Даже свиньи парами ходят.
      В бежевом макинтоше и коричневой велюровой шляпе, собрав руки за спиной, папа неторопливо шел по улице. Сквозь темные очки он посматривал по сторонам и не оглядывался назад. Тяжело дыша, за ним шкандыбала матушка.
      В квартире стало тесней. На постой с женой расположился молодой писатель Сатыбалды. Им отвели детскую, братья перешли в столовую.
      Писатель приходился сыном школьному учителю отца. Жена его работала. Где? Не важно. Важно то, что она была привлекательной женой талантливого литератора.
      Жена писателя много говорила об истреблении в 30-х годах казахов.
      Я спросил:
      – За что расстреляли Сакена Сейфуллина?
      – Расстреляли, потому что они нам завидовали. – сказала жена писателя.
      – Кто нам завидовал?
      – Русские.
      Зависть русских к казахам для меня новость. Что в нас такого, чтобы нам завидовали русские? Жена писателя настаивала на том, что они завидуют нам, потому что завидуют. Завидуют из зависти. Как у
      Портоса в "Трех мушкетерах": "Дерусь, потому что дерусь. И не нахожу более достойной причины".
      Мама нахваливала Сатыбалды: "Талант, талант…". Она представала непоследовательной. Для музыканта или композитора талант она считала необязательным, а литератор без дарования по ее словам не мог получиться.
      Я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем. Я смутно что понимал про талант, но соображал так, что для писателя быть талантливым не просто мало – ничтожно мало.
      В этом соображении укреплял меня Шеф. Мама продолжала твердить:
      "Талант – это все!".
      Шеф заводился и выходил из себя.
      – Что все? Талант – это фуфло!
      Мама отрицательно вертела головой.
      – Фуфло имес. Сен цумбийсын.
      Почему я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем?
      Тогда я придавал большое значение мелочам и по ним чувствовал, что Сатыбалды ехидствует над моими братьями. Потом мне казалось, что жил он у нас, как бы делая великое одолжение. Есть порода людей, черпающих самовозвышающий торч в чужих несчастьях. Сатыбалды особь из этой породы.
      Удивляло меня и то, что, оказывается следил он и за мной.
      Сатыбалды застукал меня с сигаретой и давай стращать: "Я ведь могу и отцу твоему рассказать. Хочешь?". Я молил его: "Не надо…Я больше не буду". Он ощерился довольной улыбкой. Сатыбалды все равно – курю я или нет, – но он совершенно искренне находил запугивание смешным занятием.
      Его невзлюбил Шеф и пару раз он порывался отбуцкать писателя.
      Доктор относился к нему крайне безответственно – как к мужу красивой жены. Джон определился с ним точнее всех, сказав: "Сатыбалды – зверек".
      Я уходил из детской ночевать то в спальню к родителям, то к братьям в столовую. Жена писателя не отпускала меня: "Пожалуйста, не уходи".
      Фонари на улице горели до утра. Моя кровать перпендикулярно примыкала к кровати писательской пары. И если слегка повернуть голову вправо, то можно было видеть соседей по комнате.
      Я притворялся спящим и ждал. Ждал долго. Ничего не происходило.
      Они только и делали, что разговаривали. Говорил все время писатель:
      "Потерпи… Скоро у нас будет все… Деньги, почет, слава, квартира…".
      И так каждую ночь: "Деньги, почет, слава, квартира".
      По утрам я приходил в столовую. Джон поднимался с постели: "Ну что там?".
      Нараспев я отвечал:
      – Все то же самое. Деньги, почет, слава, квартира.
      Из-за нашего постояльца писатели из аулов (а других тогда почти и не было) представали предо мной одинаково похожими на мамин талант.
      И если на глаза попадалась книжка казахского автора, то казалось, что едва я открою обложку, меня тотчас же настигнет очередной талант и будет неотвратимо бить по мозгам:
      "Деньги, почет, слава, квартира!".
      В начале 62-го мама поехала за Ситкой Чарли. Вернулся брат из
      Ленинграда по прежнему разговорчивым. Может так бывает после длительного стационара? Понял, что лечение прошло в пустую, как только услышал от Ситки ключевое слово "Сталинград".
      – Мама, что сказали врачи? – спросил я. – Ситка вылечился?
      – Вылечился.
      – Тогда почему он снова болтает про Сталинград?
      – Пройдет.
      Не прошло. Сталинград продолжал пылать огненными руинами внутри
      Ситки Чарли. Брату не суждено было пробиться из осажденного города к спешащей на помощь группировке Манштейна. И это еще не все.
      Прибавилась новая напасть.
      Дикий Запад.
      Ситка раскачивался и, глядя перед собой, разделяя слова по слогам, напевал:
      – На Аме-ри-кан-ский Ди-кий За-пад, вэй!
      Его захватили страхи и про Сарыджаз с Канайкой. Сарыджаз и
      Канайка психолечебницы для хроников под Кзыл-Ордой. Ими, говорил
      Ситка, врачи запугивают непослушных больных.
      В отместку за Дикий Запад Джон и я дразнили Ситку своей песней:
      Сарыджаз – Канайка!
      Кызыл-Орда!
      Там банда негров
      Лупцует льва!
      Джон обалденно бацал твист. Ситка улыбался: "Ангел ада". Доктор просил: "Сбацай нормальную вещь".
      Джон выходил на середину столовой и требовательно щелкал пальцами: "Дайте румбу".
      Румбу танцевал Джон так же, как и играл в футбол. В его движениях было много неправильного, обычно так румбу не танцуют. Смотреть можно, но пляске отчаянно не хватало огня и было в ней что-то такое, чего мы не понимали и от чего всем нам почему-то становилось неловко.
      Грозился Ситка отвезти нас в Америку.
      – Скоро, очень скоро мы все поедем в Америку.
      Ситка обещал вывезти в Америку не только родню и близких Приходил за мной Лампас и брат кричал ему из кухни: "Алмас, поедешь со мной в
      Америку?".
      Я загораживал Лампаса от Ситки и уговаривал: "Завязывай".
      …После Ленинграда с диспансера на Пролетарской Ситку перевели на Сейфуллина, в настоящую психбольницу.
      Стояла середина лета. Раздетые по пояс больные бродили кругами, лежали на скамейках, в траве и на клумбе. У проходной косматый старик играл на мандолине. Медбратья, медсестры сидели на вынесенных стульях и лениво посматривали на разгуливавших больных.
      Ситка увидел родителей и меня. Он бежал к нам, блаженно оглашая двор о моем приходе:
      – Братишка пришел!
      Я давно уже не тот, что приходил к Ситке в апреле 1958 на
      Пролетарскую. Ситка подбежал и я умоляюще прошептал: " Завязывай орать". В этот момент мне казалось, будто все – санитары, сестры, нянечки – смотрят на меня. Смотрят и чувствуют, что творится со мной. Еще мне казалось, что они не только чувствуют, а насквозь видят, что ощущает человек, чей брат нисколечки не стыдится пребывания в психбольнице.
      Любопытство санитаров усугубляли больные. Они подходили к Ситке и просили: "Дай что-нибудь покушать". "Они не голодные, – думал я, – болезнь заставляет их попрошайничать". О том, что без нас этим может заниматься и наш Ситка. я не подумал.
      Ситка жаловался на порядки в больнице: "По утрам спать не дают, замучили с уборкой палат…". Я просил Ситку: "Потише. Услышат".
      Ситка Чарли, не снижая громкости, продолжал ябедничать.
      Когда кончится кормежка? Хотелось побыстрее очутиться за воротами больницы.
      Перевод на Сейфуллина реально означал утрату последней надежды.
      Вслух об этом в доме никто не говорил, но и без того ощущалось, что родные смирились с неизлечимостью.
      В свою очередь сам Ситка не собирался мириться с предрешенностью битвы за Сталинград. По его словам, из котла можно было прорваться, только избавившись от невидимого стального намордника. Намордник, по его словам, полуопоясывал подбородок и скулы, заканчиваясь под ушами. Иногда он просил кого-нибудь из нас: "Пощупай под правым ухом. Чувствуешь намордник?".
      Намордник не давал брату житья и чтобы начать от него избавляться для начала надо было совершить нечто реальное, нежели обыденно жалобно скулить про лицевые оковы.
      Ситка Чарли готовил очередной прорыв из кольца и говорил Шефу:
      – Мне надо с кем-нибудь подраться.
      – Только попробуй.
      – Как ты не можешь понять, что мне во что бы то ни стало надо снять намордник.
      – Я повторяю: только попробуй.
      У кинотеатра ТЮЗ Ситка подошел к незнакомому парню. Молодой человек сидел на фонтанном заборчике и ни о каком-таком наморднике не подозревал. Ситка шваркнул его в подбородок. Парень погнался за
      Ситкой, но не догнал.
      Намордник остался на месте.
      Два дня спустя Ситка поделился планами про намордник с соседским парнем: " Мне срочно нужно кого-то ударить".
      Сосед усмехнулся:
      – Кому ты нужен?
      И тут же получил по зубам.
 
      По двору бежал Нурлаха и кричал:
      – Нуртаса порезали!
      Была весна 62-го. Нурлаха наш старший брат. Самый старший из всех братьев.
      Нурлаха рос в семье деда – отца моего папы. Впервые увидел его в
      60-м.
      Идиотская традиция определять первенца деду с бабкой сыграла с
      Нурлахой, со всеми нами злейшую шутку. Поглядеть со стороны, глупейшая ситуация: Нурлаха тянулся к нам, мы его отталкивали.
      Дядя Боря уговаривал родителей: "Примите сына", мама визжала, папа прятался от разговора в спальне. Главной причиной неприятия
      Доктор называл невоздержанность Нурлахи на язык: "Болтает что ни попадя". Наверное, так оно и есть. Родители и старшие братья не понимали Нурлаху. Засела, впрочем, и это ощущал острее всего Ситка, какая-то злая обида в Нурлахе, которая, как бы кто не старался ее пересилить, перечеркивала намерения обеих сторон к примирению и согласию.
      Да, Нурлаха иногда зло шутил. Настолько зло, что бледнел Доктор, свирепел Шеф и все же Джон и я не чувствовали в Нурлахе чего-либо такого, что могло разделять нас с родным братом. Папа в силах был поставить все на свои места. Тогда и мама бы примолкла, и братья притерпелись. Да только отец первым не желал примирения и однажды без повода накинулся на Нурлаху: "Ты во всем виноват!".
      В чем виноват Нурлаха? Его же с нами не было.
      Дед с бабкой, которым по рождению отдали на воспитание Нурлаху, жили в семье младшего брата отца Абдула. Про дядю Абдула я же упоминал. Мама немного рассказала о том, как пришлось ей в 36-м пожить в семье деверя. Пожили всего ничего, а впечатлений от дяди
      Абдула на всю жизнь.
      Мама говорила: самый невинный порок Абдула состоял в том, что он неисправимый враль. Главный – злоречивость.
      И не сказать, что Нурлаха перенял злобность родного дяди.
      Напротив, – добродушный, слова худого ни про кого не скажет. Друзья, товарищи души в нем не чаяли. Но опять же в разговорах со старшими, нет-нет да и всплывет в нем что-то из разделенного детства. И как бы в шутку уколет Нурлаха. Может он и не соображал, как важно следить за языком, даже в разговорах с родными по крови, только братья, в особенности Доктор, могли бы быть с ним и помягче.
      Словом, брат есть брат.
      В апреле 1962 -го Доктор потащил за собой Нурлаху в соседний двор пьянствовать. Перепили с шоферами и Доктор повыбивал стекла казенной
      "Волги". Шофер к утру протрезвел и заявился за Доктором во двор.
      Тридцатилетний мужик пришел с разводным ключом и послал пацана позвать Доктора. Вместо Доктора во двор выскочил Нурлаха. Вслед за ним – Ситка.
      Польза Ситки состояла в том, что он активно мешал шоферу целиком и полностью сосредоточиться на Нурлахе. Кряжистый водитель на голову выше обоих братьев с кулаками, напоминавшими оголовки дубовых киянок, не зря захватил разводной ключ. Но Нурлаха под крики Ситки пару раз пнул по руке шофера и ключ отлетел в сторону.
      Два Нурлахиных тычка в подбородок и здоровенный водитель, закатив глаза к небу, поплыл задом к бетонной урне. Третий удар Нурлахи в скулу прошел скользом и водитель застрял в урне; следующий прямой брат обрушил в лоб, после чего шофер вывалился на дорожку и с полминуты не мог встать на ноги.
      Вечером в лицах я рассказал Шефу как скубались Нурлаха с Ситкой.
      Шеф хмыкнул: "Нурлаха дерется по колхозному". Доктор находился в загуле и появился только ночью и, как ни в чем не бывало, улегся спать.
      Разбитые стекла матушка заставила оплатить Нурлаху, но о том, чтобы драка дала толчок к сближению родных людей не было и речи. Все осталось на своих местах.
      И вот спустя две недели после драки Нурлаха бежал по двору и испуганно кричал: "Нуртаса порезали!".
      Пырнули Шефа на стадионе "Динамо". Парень по имени Амир с улицы
      Фурманова ни в какую не желал признавать право Шефа сыграть в настольный теннис без очереди. Амир знал кто такой Шеф, в свою очередь брат мой не знал, что с виду дохлый паренек с Фурманова всегда ходит с ножом. Слово за слово, замахнулся Шеф на Амира и получил два удара "лисой" в живот и грудь.
      Раны зажили быстро. На суде Шеф взял вину на себя. Амиру дали год условно. Впереди у Шефа были последние школьные каникулы вместе с зональным первенством республики среди юниоров по футболу.
      Джон и я дразнили Шефа Репетиловой. Шеф смеялся вместе с нами.
      Разговоры о бывшей однокласснице ему нравились. Вместе с тем брат наш был на распутье.
      – Таня уезжает в Ленинград…- объявил Шеф.
      До отъезда Репетиловой оставался целый год, но в голосе Шефа сквозила растерянность.
      Таня Репетилова готовилась поступать в кораблестроительный и Шеф не мог определить для себя насколько важно – и нужно ли вообще? – присутствие Репетиловой в его настоящей и будущей жизни. Любил ли он
      Таню, так чтобы очертя голову броситься за ней не только в
      Ленинград, но и к дрейфующим льдам Антарктиды? В Антарктиду за ней бы он полетел, поплыл, не раздумывая. А вот в Ленинград… Шеф реалист и возможно подумал, представил, как все могло обернуться в действительности в Ленинграде. С Таней у него кроме взаимного интереса ничего не было и, пожалуй, не могло быть. Первый опыт близости с женщиной случился у него на первом курсе института. "Но дело не в этом". – так часто выправлял течение беседы Шеф. Дело все в том, думал я, что Репетилова была для брата главнейшим сбережением на будущее. И потом мы любим по-настоящему только тех, с кем у нас никогда ничего и не было. Все остальное – потребность, нужда, но подлинно не главное.
      Так или иначе, но Шеф заикнулся о Ленинграде. Папа попросил быть умнее: "Какой Ленинград? Сам подумай…". Шеф сказал, что в
      Ленинградском политехе есть факультет автоматики и телемеханики.
      Специальность перспективная. Хорошо бы туда.
      – Мама говорит, в Казахском политехническом открывается такой же факультет. – сказал папа.
      – Папа, это не то.
      – Что значит не то? – наморщил лоб папа и не преминул обгадить всю малину. – Ты хочешь поехать в Ленинград из-за этой девушки?
      Зачем отец так сказал? Какое вообще родителям до нее дело? Шеф распсиховался.
      Самый уважаемый из маминой родни – дядя Боря. По иному и быть не могло. Дядя заместитель управляющего Госбанком, связи у него огромные. Вне дел, как уже отмечалось, мамин младший брат человек себе на уме, тихушник. Настоящее имя дяди – Байдулла. Мама называла его Байдильда. Нас смешила узкая, впалая грудь дяди Байдильды, почему Джон и дал ему кличку "Атлетико Байдильдао".
      Мамина и папина родня боготворила "Атлетико Байдильдао". В помощи дядя Боря никому не отказывал. За кого-то хлопотал насчет квартиры, кого-то на работу устраивал. Деньгами, что правда, то правда, он никого не баловал, но то, что он делал для людей бесплатно, было намного дороже любых денег.
      Квартира у дяди Бори трехкомнатная, семья большая (четверо детей плюс "сохыр кемпир" – мать матушки и дяди Бори). Тем не менее родственники из Целинограда считали обязательным пожить у дяди месяц-другой, а и иные и вовсе годами приживались в доме банкира.
      В настоящее время у дяди Бори жила Катя. Та, что носила передачи
      Ситке в Ленинграде.
      Если у Нурлахи были причины остаться недовольным родителями и братьями, то отчего ненавидела нас Катя, долгое время для меня оставалось загадкой.
      Поезд никуда не спешил и останавливался на каждом разъезде, на каждом полустанке. Миновав станцию Тюлькубас, состав и вовсе застрял. Стояли посреди степи больше четырех часов. "Доберемся до
      Чимкента ночью". – подумал я.- Шеф сейчас там на сборах. Ночью мы его не найдем".
      Под вечер поезд поехал и в третьем часу ночи мы сошли в Чимкенте.
      "Вы что здесь делаете?".
      Вот те раз. Перед нами стоял Шеф с чубатым парнишкой.
      На вокзал брат приехал встречать подкрепление юношеской сборной.
      Три парня из соседнего купе внимательно глядели на папу. Дядя Шохан подарил отцу значок делегата ХХ11 Съезда КПСС и папа прилепил его к пиджаку. Незнакомые принимали отца за делегата съезда.
      Папа был не против.
      – Хорошо, что встретили тебя. – сказал папа и распорядился. -
      Ночевать поедем к тебе.
      Я заныл. Собирались ведь в гостиницу.
      В большой, человек на двадцать, комнате заводского общежития горел свет. Футболисты резались в карты, на угловой койке лежал парень в плавках и пел: "Виновата ли я…".
      Чубатый зашел следом за нами и заорал: "Тихо! Нуртаса отец приехал!". Мы с папой легли на кровать Шефа, сам он ушел ночевать к соседям.
      Проснулись перед обедом. В комнате никого. На тумбочке записка.
      "Папа, я ушел на тренировку".
      Позавтракали в ресторане и пошли к папиному знакомому за машиной.
      Знакомый работал председателем Облпотребсоюза. Он дал "Волгу" и мы поехали попрощаться с Шефом.
      Футболисты с тренировки еще не вернулись.
      Папа достал из сетки обернутый газетой большой кусок жирного мяса. Приехало мясо с нами из Джамбула, где отцу его принесли в купе то ли родичи, то ли знакомые. Папа засунул мясо Шефу под подушку.
      Очень мило.
      – Папа, может не надо мясо под подушку? Что подумают друзъя Нуртаса?
      – Что подумают? Ничего не подумают – съедят.
      Через два часа мы были в санатории "Сары-Агач". Папа привез лечить мою печень.
      Нас поселили во внутренней, окнами в коридор, комнате с артистом казахского театра. Артист старше папы лет на двадцать. У него выразительно потешное лицо.
      Старик постоянно спал. Проснувшись беззвучно посмеивался.
      Окружающие удивлялись: "Какая у него великолепная нервная система".
      На открытой веранде занимал койку холеной наружности юрист из университета. Юрист много разговаривал со мной на умные темы.
      Жена его, говорил папа, певица, народная артистка СССР. Детей у них не было, зато имелась собственная "Волга". По пятам за юристом ходил русский мужик лет тридцати в скользящей шелковой безрукавке.
      Мужик простой, работяга, с поздним зажиганием.
      Он то и выводил отца из себя. Выводил тем, что обращался к папе на "ты". Отец кипятился. Работяга или ни черта не соображал, или намеренно обострял.
      – Ты че, дед? – сочувственно спрашивал мужик отца. – Че нервничаешь?
      Отцу было пятьдесят и дедом себя он не считал.
      – Отстань от меня!
      Работяга тупой как троллейбус и продолжал звать отца дедом. Папа бесился и недоумевал: откуда свалился ему на голову столь простодушно милый внук?
      В санатории отдыхал и… Да, вы догадались, еще один член Союза писателей.
      Писатель, ровесник отца и в на дверях клуба объявление о его встрече с читателями. Пришла завклубом звать народ собраться на встречу. Она ушла и папа включил рупор контрпропаганды: принялся отговаривать юриста и других отдыхающих в клуб к писателю не ходить.
      – Да никакой он не писатель, – говорил отец, – ни языка, ни мысли. Зря только время потеряете.
      Папа перебарщивал. Ну, куда прикажете в санатории время тратить?
      Все здесь только и думают, как бы побыстрее его потерять.
      Отец что-то еще говорил и мне показалось, что я понял, почему он отговаривает народ от похода в клуб. Да… Ситуация тупиковая.
      Никому ведь не взбредет проводить творческую встречу с читателями по художественному переводу.
      Юрист и другие товарищи уважили отца – в клуб не пошли. Вновь прибежала завклубом. Начала уговаривать. Писатель, де, такой и книги у него такие-то. Словом, не пожалеете.
      Тут поднялся я.
      Слово в слово я повторил то, что полчаса назад говорил отец про писателя. Завклубом прочувствовала, откуда дует ветер и нарочито зло, в отместку, но не мне, отчитала меня.
      "Неделя" напечатала тест на уживчивость в трудовом коллективе.
      Вопросник зачитывал Сашка Соскин. "Ощущаете ли вы в себе наличие комплекса неполноценности?". – Соскин засмеялся.
      – Еще как ощущаю. – отозвался Джон.
      – Да ты что, Джон? – Соскин отложил газету. – Какой у тебя может быть комплекс неполноценности?
      Джон хватил. Есть комплекс – нет комплекса, – в его наличии нельзя сознаваться. С комплексами не шутят.
      Джон считал себя неисправимым уродом. И откровенными разговорами о своей невзрачности внушил и мне, что так оно и есть.
      Комплекс не приобретешь, с ним надо родиться. Немного позднее я думал, что успешнее всего развилось у Джона ощущение неполноценности в школе-интернате. Я полагал: полугодичное обращение среди сирот и брошенных не могло не оставить отпечатка. В дальнейшем все могло бы и обойтись малой кровью, если бы Джон искал причины внутреннего непорядка в других. На беду свою он никого не винил в обрушении внутреннего мира и мало помалу удалялся в самого себя. Порядок внутренний, повторял я тогда вслед за взрослыми, начинается с порядка в семье.
      Где, на мой взгляд, в то время наблюдался непринужденно-естественный порядок с детьми, так это в семье
      Какимжановых.
      Ануарбек Какимжанов, в чьей квартире мы прожили три года, до войны работал секретарем Обкома комсомола. Его будущая жена и мамина троюродная сестра тетя Рая училась в университете и жила с нами.
      Тетя Рая помогала маме по хозяйству, нянчилась с Ситкой и Доктором и как позднее сама вспоминала, матушка моя держала ее на положении
      Золушки. Дядя Ануарбек и тетя Рая встретились и стали ходить вместе.
      Прошло три месяца. Дядя Ануарбек подъехал на "Эмке" к нашему бараку.
      Тетя Рая возвращалась с колонки с ведрами воды. Дядя Ануарбек донес ведра до двери и увез тетю Раю.
      На следующий день в комсомольское общежитие пришли папа и дядя
      Гали Орманов.
      – Ануарбек, – сказал отец, – я тебя не узнаю. Разве так поступают с девушками?
      Дядя Ануарбек все понял.
      – Абдрашит, сегодня у меня была получка. Свадьбу играем завтра.
      Свадьбу сыграли и через месяц дядя Ануарбек ушел на фронт. После войны Какимжанов работал в райкоме, горкоме партии. В Академию
      Общественных наук его приняли с должности инструктора ЦК Компартии республики.
      Сейчас дядя Ануарбек занимал должность секретаря Алма-Атинского
      Обкома по пропаганде и подвергался нападкам со стороны мамы за то, как он с женой ни капли не думает о себе.
      – Ануарбеку положена хорошая квартира. – наскакивала мама на тетю
      Раю. – Почему не скажешь ему, чтобы пошел к Кунаеву просить четырехкомнатную? Ануарбеку дадут.
      – Зачем? – смущенно отвечала тетя Рая. – Нам хватает.
      Мама темнела лицом.
      – Ануарбек и ты – два сапога пара.
      За себя Какимжановы никогда ни у кого ничего не просили. А вот за родню только и делали, что бегали, звонили, уговаривали. Создавалось ощущение, что дядя Ануарбек поднимался по службе только для того, чтобы иметь возможность помогать родственникам и близким.
      Матушку возмущала неказистая мебель в доме Какимжановых, она поругивала тетю Раю за то, что та раздает зарплату мужа племянникам и племянницам, и в то же время сама же ездила на персональной машине дяди Ануарбека по своим делам, не стеснялась использовать связи
      Какимжановых. Доктору и всем остальным братьям не составляло никаких усилий поступить в любой институт только лишь потому, что нашей семье покровительствовал друг дяди Ануарбека Кали Билялов – министр высшего и среднего специального образования республики.
      "Но дело не в этом".
      Почему нам, братьям всегда было интересно друг с другом?
      Потому что мы прожили три самых счастливых года своей жизни в квартире дяди Ануарбека. Здесь, по Кирова, 129, мы много чего узнали про себя, в оставленном нам пространстве дяди Ануарбека, как могло, отсеивались наши забитость, невежество, здесь выстраивались наши претензии к жизни.
      Сам дядя Ануарбек не осознавал, что означал для людей пример его бессеребничества. Тетя Рая говорила про мужа: "Ануарбек коммунист и честный человек". Мамина сестра не понимала, что несла стандартную чушь. Невозможно, да и крайне противно, быть честным и коммунист тут ни причем.
      Дело все в том, что дядя Ануарбек не путал честность с честью и вопрос честности друзей и близких для него никогда не стоял на первом месте. Иногда казалось, будто он парит над суетой. Может он и думал про кого-то плохо, сердился, но когда при нем заходила речь о каком-нибудь прохвосте, то дядя Ануарбек только и делал, что говорил: "Жизнь – тяжелая штука…".
 
      После Сары-Агача я увлекся футболом. Поздно спохватился. Я прозевал чемпионат мира в Чили, мало что знал о "Кайрате", о первенстве страны. В быстром темпе я наверстывал упущенное.
      Пила, Пельмень, Ушки и я обсуждали главную новость: Таракан обидел Людку Марчук. Люда плакала и мы гадали, что же теперь будет с
      Тараканом? Людка убежала домой, Таракан куда-то смылся.
      Таракан не зря смылся. Дело пахло керосином. Отец Людки начальник охраны Кунаева. У Таракана отец тоже не из рядовых – замминистра. Но что такое заместитель министра против главного охранника Кунаева?
      Все кончилось мирно. Старший Марчук не стал поднимать шум. Но
      Людка с тех пор всех дворовых парней обходила стороной. Прошло еще месяца три и Марчуки переехали из нашего двора.
      "…Мяч у Хусаинова. Передача Юрию Севидову…Спартаковская десятка пытается пробиться к воротам по центру. В единоборство с ним вступает Шота Яманидзе, но Севидов уходит от капитана тбилисцев и…под острым углом бьет по воротам. Сергей Котрикадзе без труда переводит мяч на угловой…".
      Мы играли с задней стороны гаражей и я на бегу начинал репортаж уже с другого стадиона:
      "Наш микрофон установлен на Большой спортивной арене…Мы ведем репортаж с матча команд "Торпедо" (Москва) – "Динамо" (Киев).
      Составы команд… Наши гости из Киева…
      Я носился по площадке и без умолку тараторил: "Турянчик бьет мимо пустых ворот…Какая досада! Кавазашвили ударом от ворот вводит мяч в игру… В центральном круге им овладевает Валерий Воронин и без задержки бросает в прорыв Валентина Иванова…".
      Понимая, что футболиста из меня не выйдет, я искал себе место рядом с великими. Комментаторская кабина была как раз тем местом, откуда можно коротко и быстро найти дружбу со звездами мирового футбола, да заодно и самому заделаться знаменитым на всю планету знатоком футбола.
      Осенью 62-го футбол помогал мне убежать от пустоты – в другую школу перешла 2-85.
      Я так и не объяснился с ней. У меня было три года, чтобы подать ей какой-нибудь знак. И вот дождался.
      Возникло предчувствие, что 2-85 для меня безнадежно потеряна.
      Чтобы не думать больше о ней, я не раз пробовал развенчать, разложить ее на цитаты. Не получалось. К ней не придерешься. Ровная, цельная, собранная. С какого бока не подойди – ничего не выйдет.
      Вечерами я вспоминал ее глаза. Вернее, не столько глаза, сколько излучаемое ими обещание радостной надежды на то, что когда-нибудь и мне, раз и навсегда, все станет ясным и понятным.
      Теперь в школу я ходил отбывать наказание. Если бы за это ничего не было – век бы туда не ходил.
      Ничего другого не оставалось, как делать вид, что продолжаешь жить и радоваться. Зачем и кому мы что-то доказываем?
      Я смотрел на одноклассников и не мог понять. Они – то чему радуются? Бегают с оглашенными криками по коридору, Или тоже, как и я, притворяются? Конечно, притворяются. Я был уверен, что пятиклассники нашей школы, все как один, переживают уход 2-85.
      Ушла она от нас из-за английского. Наш "В" класс изучал немецкий.
      Мест в других классах с английским для нее не нашлось.
      Дался ей этот английский! Английский, немецкий, узбекский…
      Какая разница? Сто лет не нужен английский.
      Еще я вспоминал о том, как в третьем классе представлял, как мы сидим за одной партой. Да…
      Теперь вместо 2-85 со мной за одной партой не в мечтах, а наяву, сидел Толик Заитов – самый заслуженный среди всей школы ветеран.
      Толик к своим шестнадцати годам успел остаться на второй год четыре раза. Мальчик хороший. Тихий, застенчивый. Он не следил за происходившим в классе. На уроках Толик рисовал голых женщин. Еще он рассказывал мне, как сильно хочет овладеть Валентиной Ивановной, нашей классной руководительницей: "Повалить бы ее на пол и…
      Смотри какие у нее ноги, груди…О-о… Стоит у меня на нее и и днем, и ночью. Что делать?".
      Что делать? Толику грех жаловаться на жизнь. Ему было ради чего ходить в школу.
      Валентина Ивановна вела немецкий. Молодая классная толкала нам про артикли, презенсы и, верно, мало догадывалась, что происходило с
      Заитовым.
      Она как маленького гладила меня по голове: "Не балуйся". А ветеран смотрел на нее глазами невинно замученного дитяти, от чего было непонятно, почему бы классной руководительнице не взять да и не пожалеть ветерана средней школы? Вместо этого Валентина Ивановна поднимала Толика с места. Заитов что-то там еле слышно мявкал себе под нос и потупленно глядел вниз, под парту.
      Почему все так? Почему мы ничего не видим?
      Почему Леонид Быков влюбился в Элину Быстрицкую? Он что не видел, что из себя представляет Быстрицкая? Быстрицкая может и красивая, но в "Добровольцах" Быков ей не нужен. Ей был нужен именно Ульянов. И вся она видна в вопросе:
      – Кайтанова не знаете?!
      "Поцелуй соловья на рассвете…". Сокольники… Парковые аллеи, пруд. Перебегая с места на место, девушка в белом оглядывается. Он здесь. Все хорошо.
      Фильм закончился. Шеф ушел на кухню. В комнате с Джоном мы остались одни.
      – Сегодня я прочитал о себе. – сказал Джон.
      – Где?
      – Вот. – Он раскрыл книжку на загнутой странице. – Здесь.
      "Жизнь моя? иль ты приснилась мне…".
      Я ничего не сказал.
      Прошло минут десять.
      – Ты не догадываешься, почему после "жизнь моя" стоит вопросительный знак? – спросил Джон.
      Стоит, ну и стоит. Зачем это Джону?
      – Нет. – ответил я.
      – Ну ладно.- Джон опустил глаза.
      Как звали Свечонок? Кажется ее звали Люда. С ней Джон учился до
      59-го. И о ней мне ничего не известно. На групповой фотографии Люда
      Свечонок смеется, а стоящий во втором ряду Джон хулиганит: показывает над ее головой рогатку из двух пальцев. Свечонок девочка козырная.
      Репетилову не назовешь козырной. Скорее, Таня тургеневская девушка с техническим уклоном.
      Я наблюдал за Репетиловой в школьном буфете. Таня запивала коржик холодным компотом и молча слушала болтовню подружек. Туго сплетенные короткие косички с бантиками Репетиловой запомнились больше всего.
      Тряхнет головой Таня, а косички не шелохнутся.
      Утраченное гложет нас исподволь крохотными кусочками. К выпускной линейке остаются только косички с бантиками.
      …Месяц спустя после выпускного вечера я увидел фотографию
      Репетиловой. Таня улыбалась. На обратной стороне фотки синими чернилами надпись:
      "Другу Нуртасу на память от Тани. 25.У.63 г.".
      "Другу на память". Аккуратная. Ни одного лишнего слова. Не один год вместе учились, – могла бы и позаковыристей подписать. Хотя вполне могло быть, что друг для друга они остались всего лишь друзьями. Как бы там ни было, но больше всего теряет тот, кто остается.
      Между собой родителей мы называли Валерой и Ситком. Папа брился наголо с юности, почему одно время имел кличку Лысенко. Но появился в ростовском СКА полузащитник Валерий Фисенко, который рифмовалася с
      Трофимом Лысенко – мы стали называть отца Валерием Фисенко. Позже фамилия отлетела, остался Валера.
      Маму Шеф называл битком.
      Когда папа удивился, что дети называют его Валерой, мама сказала:
      – Билмийым…Маган тоже аты койган. Биток, Ситок…
      Так получился и Ситок.
      С родителей продолжилась традиция давать клички и окружающим.
      …С противоположной стороны двора заселился дом на семь подъездов. В первом подъезде поселились Колдунья и Маркиза.
      Таня Камышова училась заочно в нархозе и работала в промтоварном магазине. Ленивая в движеньях блондинка издалека похожа на Марину
      Влади. Доктор назвал ее Колдуньей. Камышова ничего не имела против
      Кодуньи – за подмеченное сходство с Мариной Влади Камышова была благодарна Доктору. Подкатывали к Тане чуваки от семнадцати до сорока. Колдунья никого не отшивала и оттого возникала неясность: есть ли вообще человек, кому по-настоящему можно было надеяться на сердечность Тани.
      От Колдуньи Ситок пребывала в ужасе. Если дурдом мама называла домдоргом, то Колдунью она перебезобразила в Голдон.
      Доктор донес Колдунье на маму.
      – Знаешь, как тебя называет моя матушка?
      – Как?
      – Голдон.
      Камышова вздрогнула.
      – Голдон? Что за Голдон?
      – Колдунья.
      – По-казахски, что ли?
      – Почти.
      Колдунья оглядела себя с головы до ног. Вздохнула.
      – Вечно ты Доктор со своими кликухами… А что если кто услышит про твой Голдон? Что я скажу?
      …Маркиза переехала в новый дом с писателем Рахой. До недавних пор двадцать лет была замужем за партработником среднего звена и имела от него сына с дочерью. Бросила Маркиза семью не с бухты-барахты. У Рахи регулярно выходили книги и по грубым подсчетам на писательской сберкнижке собралось более десяти тысяч.
      Общественность осуждала Маркизу. "Бросить мужа и детей из-за денег, – делилась с мамой бывшая подруга Маркизы, – непростительно".
      Я не мог заставить себя смотреть в глаза Маркизы не потому, что тетенька слыла большой ветренницей. И даже не потому, что у нее была чудовищно огромная голова при чрезмерно низеньком росте. А все потому, что у соседки были противно глупые глаза.
      Маркиза зачастила к нам домой. По полдня матушка с Маркизой оппивались до одури чаем и болтали. О чем они болтали? Конечно, о деньгах. У кого сколько и кто где их прячет.
      Доктор подкалывал маму.
      – Нашла себе подружку…Маркизу ни в один приличный дом не пускают…Ей место на Доске позора. Ты ее тоже к нам не пускай, а то она всех нас испортит.
      Матушка принимала подколы за чистую монету и огрызалась.
      – Урме! Маркиза неплохая.
      Раха колотил Маркизу. Колотил душевно. Подружка прибегала жаловаться маме. Однажды она влетела на кухню с фингалом на пол-лица. Мама вызвала милицию.
      У дома напротив собрались соседи. Пьяный Раха заперся в квартире и с балкона пятого этажа осыпал ругательствами всех и вся. В том числе и ЦК Компартии Казахстана. Приехала милиция и руководство операцией мама приняла на себя. Мильтонам она велела спрятаться под подъездный козырек, сама же выманивала злодея на улицу.
      – Раха, ты хороший… – Матушка, задрав голову, взывала к уму и чести писателя. – Ум у тебя есть? Совесть у тебя есть? Есть. Тогда выходи. Тебе ничего не будет… Поговорим…
      Раха хоть и был на кочерге, все прекрасно понимал. Он плюнул и крикнул:
      – Идите все на х…!
      Мильтонам надоело торчать под козырьком. Да и вообще, мало ли что синяк? Скандал то семейный. Они тоже плюнули и сквозь мамины уговоры сели в машину и уехали.
      Матушка с Маркизой осыпали бранью милицию и пошли к нам домой.
      Я зашел в детскую. Вовка Коротя, Мурка Мусабаев и Шеф пили вино.
      – Что там? – спросил Шеф.
      – Раха Маркизу вырубил. – сообщил я и уточнил. – С одной банки.
      – Кто такая Маркиза? – заинтересовался Мурка.
      – Чувиха одна. – ответил Шеф.
      – Что за чувиха?
      Я не дослушал, что ответил Шеф и пошел на кухню… Маркиза воодушевленно и в подробностях рассказывала какой негодяй Раха. Я сел рядом, попил чай и вернулся в детскую.
      – Хотите знать, о чем матушка болтает с Маркизой? – спросил я.
      – Ну-ка, ну-ка… Расскажи. – Коротя разлил вино по стаканам.
      – Раха казачнул Маркизу.
      – Как казачнул? – Мурка наморщил лоб.
      – Перед женитьбой он напел Маркизе, что у него на книжке двадцать тысяч.
      – Ну и… – Коротя застыл со стаканом.
      – А оказалось, что ни фига у него нет.
      – У-у-у!- Коротя расплескал вино себе на брюки. – Молодец мужик!
      – Я продолжал.
      – Когда Маркиза рассказала, что Раха обдурил ее с деньгами, то знаете, что мама сказала?
      – Что?
      – Подлес…
      Коротя охнул: "Завязывай, Бек!". Шеф подмигнул Мурке: "Матушка знает что говорит".
      …Весной мама съездила в Карловы Вары. По дороге туда и обратно в Москве останавливалась у Копыловых. Николай Анатольевич и
      Валентина Алексеевна жили в Марьиной Роще.
      – Что такое Марьина Роща? – спросил я. – Новый микрорайон?
      – Нет, не новый. Старый и хороший район.
      Вечером я уединился в туалете. Закончил и хотел было дернуть за веревку, как обнаружил наконец то, в чем три года назад уверял всех.
      Мне тогда не верили. Сейчас на унитазном донышке я наблюдал аскариду.
      В поликлинике, куда меня привел Доктор, врач оглядела содержимое баночки и подтвердила: "Да, это аскарида. Я выпишу тебе рецепт".

      Во втором от Колдуньи с Маркизой подъезде поселились новые друзья братьев. Витька Кондрат и Саня Скляр.
      Кондрат парень с богатой репутацией. Несколько лет с хулиганами из домов Кировского завода он наводил шорох в районе Центрального стадиона. Дрался технично, противника выключал с первого удара.
      Скляр, напротив, не дрался и ходил сам по себе. Любил повеселиться, особенно курнуть.
      Кондрат тяготел больше к Шефу и Джону. Скляр дружил с Доктором.
      Друзья собирались в детской с утра. Пересказывали приключения минувшего дня, смеялись. Приходил Сашка Соскин и тут же на него возникал Кондрат.
      – Тебе чего здесь надо?
      Шеф останавливал Витьку.
      – Не трогай…Соскин наш пацан.
      Соскин украдкой глядел на Шефа. Кондрат бурчал.
      – Да ты че, Нуртасей! Никакой он не наш… Это пристебай…
      Соскин, что верно, то верно, пристебай из пристебаев. Тут Витька прав. Но что Соскин наш пацан тоже правда. Не беда, что он заявлялся к нам исключительно по нужде. Кто-то обидел, кирнуть на халяву -
      Сашка Соскин тут как тут.
      У меня тоже появился друг. Вася Абрамович.
      Давным давно,
      На Дальнем Севере,
      Где человек сидел на дереве…
      Мужики пили пиво, курили, Васька пел под гитару. Оглушающе беспорядочный бой семиструнки не смазывал впечатления – голос у
      Абрамовича в поряде.
      Мой одногодок Вася Абрамович жил с матерью в подвале дома через дорогу и мечтал стать артистом. Мужики, что приходили в беседку послушать Васино пение, говорили: "Быть тебе, Вася артистом…
      Только не пей…". Говорили не пей, а сами при этом угощали Ваську вином и пивом.
      Неунывающий, веселый Вася нравился всем. Приглянулся он и моей матушке. Близко сошелся Вася и с братьями.
      Я не жаловался другу на жизнь. Абрамович своими глазами видел, как я дрожал в страхе перед Шефом. За невыученные уроки брат взял за правило ставить меня в угол. На вытянутых к потолку руках я держал по тому энциклопедического словаря. При этом сам Шеф с Коротей и
      Муркой играли в преферанс.
      Коротя жалел меня.
      – Нуртасей, может хватит…
      Шеф рявкал на друга:
      – Не твое дело! Ты же не знаешь, что у него творится по алгебре и немецкому. Не знаешь? То-то. Бек тупой как сибирский валенок и уроки не учит.
      Когда Шеф задумывался вслух: "В кого ты у нас такой?", я нисколько не обижался, потому что в тайне не считал себя беспробудно тупым. "Дело не в этом". А дело в том, что Шеф боялся за меня.
      Боялся, как бы я не встал на проторенную Доктором и Джоном дорожку.
      Мало того, что Васька веселый, он еще и безотказный. Я не хотел домой и предложил: "Пойдем сегодня ночевать в подвал". Васька поддержал: "Пойдем".
      …Нестерпимо противно бил в глаза свет. Спросонья ничего не разобрать. Кто? Что? Глубокой ночью нас с Васей разбудили мильтоны.
      Мусора столкнули меня и Васю лбами, и повели к воронку.
      В дежурке райотдела милиции три офицера. Один из них, старлей услышал мою фамилию и возрадовался: "Скоро придет лейтенант Уютов.
      Вот он тебя повесит на эту лампочку".
      Про Уютова слышал я от Джона. Лейтенант гонял малолеток
      Советского района и Шефа с Джоном знал хорошо.
      Я и Вася сидели на лавке и слышали, как дежурный выговаривал по телефону моей матушке:
      – У вас в семье растут одни бандиты…Что вы отнекиваетесь…?
      Придите и посмотрите… Теперь и самый младший встал на преступный путь…Что нет? Я говорю: "Да!".
      Пришел верзила. Это был лейтенант Уютов. Ничего не сказал и вывел
      Васю из дежурки. Через пять минут райотдел огласился диким криком
      Васи. Васька не нюня, пацан крепкий. Значит, били жестоко.
      Дежурный улыбнулся мне: "Следующая очередь твоя".
      Крики из пыточной усилились. Что делать? Сейчас меня будут бить.
      Я лихорадочно обдумывал, как буду умолять Уютова не делать мне больно. Открылась дверь и в дежурку вошел Шеф. Старлей привстал со стула.
      – Нуртас, как здоровье?
      – Нормально.
      – Ты присядь.
      – Где его задержали?
      – В подвале… В доме по Курмангазы и Коммунистическому…
      – Вы его не трогали? – Шеф хмуро смотрел на старлея.
      – Да ну что ты, Нуртас…
      В дежурную комнату вошли Васька с Уютовым. Васька улыбался.
      Лейтенант и Шеф молча поздоровались.
      …В доме Васи висела писаная маслом картина с изображением женщины. Женщина держала в руке виноградную гроздь.
      – Откуда рисунок?
      – Мамаша нарисовала.
      – Да ну?
      Сначала я не верил. Мама Васи женщина слишком простая, уборщица.
      Приглядевшись, однако поверил. Левая рука на портрете длиннее правой. Настоящий художник так не нарисует
      Васю пацаны пытали из-за фамилии. Вася объяснял.
      – Какой я еврей? С мамашей мы жили в Минске. И я – белорус.
      Фамилия у меня тоже не еврейская. В Белоруссии много Абрамовичей живет.
      Прошло время и близкая подруга васиной матушки проболталась о том, что будто Вася не родной сын своей мамаши.
      – Оказывается, моя родная мать – артистка… Живет в Минске. Сам посуди: может ли сын уборщицы иметь музыкальный слух, голос и играть на гитаре?
      – Не знаю.
      – А я знаю. Не может.
      Почему тогда родная мать отказалась от Васьки? Друг объяснил: всему виной обман, который устроила тринадцать лет назад его нынешняя мама – уборщица.
      – Кто там? – Шеф лежал, потягиваясь в постели. -- – Сашка
      Шматко пришел.
      – А-а… Соскин…
      Соскин жил в квартале от нас. Дома у него отец, мать и маленькая сестренка. Учится Сашка в 9-м классе 25-й школы и на следующий год собирается поступать в Актюбинское летное училище.
      Соскин присел на край шефовской кровати.
      – Нуртасей, извини…
      – Ты про что? – Шеф закурил сигарету.
      – Я про чуруковский занак. Помнишь?
      – А это что ли? – Шеф закурил. – Ерунда. Чурук сам виноват.
      Соскин подобострастно кивнул.
      – Нуртасик, помоги…- Шматко жалобно смотрел на брата.
      – Говори.
      – С меня хочет поиметь Пашка Сафонов.
      – За что?
      – Ну я…- Соскин замялся.
      – Не тяни вола за хвост.
      – Да… В общем я его… Там с деньгами…
      – Обжухал?
      – Ага.
      – Башлей много было?
      – Восемь рублей.
      – Не очкуй. Я Пашке скажу. Он не тронет тебя.
      Сашка Соскин посягнул на занак Сашки Чурука. С кем не бывает.
      – Ой… – Соскин поднялся с кровати.- Нуртасей ты всегда меня выручаешь.- Он нагнулся перед стулом, на котором лежала пачка
      "Примы". – Я возьму пару сигарет?
      – Бери.
      Витька Кондрат пришел к Джону.
      – Как оно?
      – Ништяк. – Джон хитро улыбнулся и спросил. – Курнешь?
      – Спрашиваешь. – Кондрат хихикнул. – А есть?
      – Для тебя держал. Центровой баш.
      – О! Где взял?
      – Там же. На Дормастера.
      "Битка!" – Кондрата позвала матушка.
      Втроем мы прошли на кухню. Мама раскатывала тесто.
      – Битка, как мама?
      – Хорошо, тетя Шаку.
      – Битка ты наша куришь?
      – Что вы?! – Кондрат отрицательно покачал головой.
      – Молодес. – Мама сыпанула муки на доску. – Битка, ты честный…
      Но простодыра… Нельзя быть таким. – Поглядывая в потолок, матушка продолжала месить тесто. – Простота хуже воровства. Ты знаешь об этом?
      – Знаю.
      – Посмотри на Алима. Дуб, а башка на месте.
      – Да ничего она у него не на месте, тетя Шаку. – Кондрат посмотрел на Джона. – Я ему всегда говорю: "Сделай умное лицо и молчи". Когда-нибудь у меня дождется.
      Джон улыбнулся.
      То, как Витька Кондрат не совсем ясно сознавал, для чего природа снабдила его атлетизмом, не мешало ему угадывать тайные намерения друзей. Для Витьки не существовало понятия постыдности желаний. Если чего-то хочется Джону, то почему бы не помочь, так считал Кондрат, и действовал. Надо что-то своровать? Зачем дело стало? Пошли, Джонушке.
      Помимо поставленного удара с обеих рук, Витька мог легко запинать врага. Он был намного бесшабашней Шефа и если им обоим выпадало драться против банды, то Кондрат скорее не дрался, а скорострельно молотил.
      Единственный сын своих родителей Санька Скляр обходился с людьми по-простому.
      – Ну как, братка, дела? – сверкал золотой фиксой Скляр. – Пойдет?
      Рад за тебя.
      Сашка большой аккуратист, никогда не забывал следить за собой.
      Меняет рубашки почти каждый день, брюки всегда выглажены, туфли начищены до зеркального блеска.
      Как и Кондрат, Скляр недолюбливал Алима Кукешева и считал, что
      Алим не годится для их компании. Женьку Макарона он еще как-то терпел, но опять же полагал, что Женьке не хватает простоты.
      Макарон прибился в компанию Скляра с Доктором с конца 64-го.
      Высокий красавец с Военного городка приходил к нам и говорил: "Мне у вас хорошо". В ответ на это Доктор протягивал ему ладонь: "Держи машину – у нас будешь работать".
      Макарон не боксер, но дрался в стиле Владимира Мусалимова, бронзового призера первенства Европы по боксу – технично, экономно.
      Учился он в политехе на металлургическом. Когда Женька шел по Броду, девки не просто заглядывались на Женьку, а по-моему, начинали понимать, что такое благородная мужская красота. Куда там Таракану и прочим.
      Макарон рос без отца, а красотой пошел в мать. Однажды она забежала к нам и матушка, глядя на цветущую сорокалетнюю женщину, ахнула: "Ой бай, какая вы…!" Вместе с матушкой от мамы Женьки
      Макарона заодно офонарел и Ситка Чарли.
      …В первый раз Скляр залетел по любознательности. На ткацкой фабрике, где он работал учеником мастера, Сашка по закурке увел рулон мануфактуры. Дотащив мануфту до проходной, друг Доктора узрел опасность. Навстречу шли замначцеха с мастерами. Они не обратили внимания на несуна и должны были разминуться со Скляром. Но Саня поставил мануфту на землю, уселся на рулон и спросил:
      – А сколько время?
      На первый раз Сане дали год условно.
      Витька Кондрат в первый раз влетел по крупному. За драку с нанесением тяжких телесных повреждений он получил срок.
      Первый признак вхождения Ситки в кризис – наступление бессонницы.
      Попутно с бессонницей Ситка начинал много болтать. Родители упрашивали выпить аминазин, Ситка Чарли лекарство не принимал и в два дня обострение подходило к вершине пика.
      Если Ситка отказывался добровольно ложиться в больницу, мама говорила: "Надо звонить в домдорг". В том случае, если санитары третьего отделения были не прочь прогуляться от лечебницы до нашего дома, они сами приходили за Ситкой. В иных случаях мама получала указание из больницы звонить на 03.
      Бывало и так, что кризис возникал на ровном месте, из ничего.
      Сломался в доме телевизор, и я пошел смотреть кино к дяде Боре.
      Кроме детей дяди Бори смотрела телевизор и Катя. Та самая Катя, что училась в Ленинграде.
      Фильм еще не закончился, когда в коридоре зазвонил телефон.
      Трубку подняла Катя. На всю квартиру было слышно, как она кого-то материла.
      Катя вернулась в комнату. Клара – старшая дочь дяди Бори- спросила:
      – С кем это ты так?
      – Да с этим…сумасшедшим сыном тети Шаку.
      Изнутри проняло холодом. Катя мразь. Мразевка грязная. Что она наделала?! Я побежал домой. У трамвайной линии папа и мама держали
      Ситку за руки и уговаривали вернуться домой. Ситка Чарли мычал как пьяный.
      В "Иностранке" Джон прочел "Кентавра" Апдайка и сказал:
      – Почитай.
      Выборочно, кусками и не до конца, я прочитал. Из кусков сложилось следующее.
      Действие романа происходит в школе. В классе, спортзале, душевой.
      На уроке проказничает Айрис Осгуд. На глазах всего класса она соблазняет директора школы.
      Главный герой, пацаненок, страдающий псориазом. Вокруг псориаза и затягиваются главные переживания героя. У пацана есть девчонка, которая ему вроде нравится, и которая как будто не прочь и сама поиграть с ним в укромном месте. "Не здесь…Что ты?". В спортзале полно людей, он и сам, герой романа не верил что такое возможно вообще, а не только именно здесь. Как я понял, пацаненка помимо одноклассницы тянуло и к учительнице Вере Гэммел. А что учительница?
      Ее голой застал под душем отец пацаненка и она взмолилась перед ним:
      – Харон вспаши меня!
      Струпья… Они не болят, не мучают, но постоянно о чем-то напоминают. О чем? О том, что тебе не все можно. От струпьев можно избавиться, если поехать к морю позагорать, и то только на время.
      Струпья выступают для пацана ограничителем. Из-за них он не может многое себе позволить. Из-за струпьев он не может раздеться перед посторонними. И что ему остается? Вот он и сидит среди болельщиков в спортзале, в то время, как одноклассники носятся по баскетбольной площадке и думает о том, как летом поедет с отцом к морю. Солнце успокаивает зуд, сводит, источающуюся лимфатической жидкостью, коросту на нет. К исходу осени зуд возвращается вместе с прежней чешуей и надо снова ждать лета.
      Апдайк описывает псориаз, сравнивая его с виноградными гроздьями.
      Да, он часто повторяет: "Виноградные гроздья". Почему и для чего?
      Может пытается вдолбить себе, что разгадка болезни именно в виноградных гроздьях?
      …Дома никого кроме нее и меня не было. Жена Сатыбалды лежала на кровати в детской и читала "Гроздья гнева" Стейнбека. Я смотрел телевизор в столовой и время от времени прибегал на ее зов.В положении лежа на животе ей трудно отвлекаться от книги и она просила меня то принести воды, то закрыть окно. Окно я закрыл, но ее все равно продолжало морозить. Жена писателя попросила принести одеяло из спальни.
      Теплое одеяло я принес и собирался укрыть ее поверх тонкого покрывала.
      – Нет. – Она оторвала голову от книги. – Покрывало совсем убери.
      Накрой одеялом.
      Я снял с нее покрывало. Она, как ни в чем не бывало, изнеженно потянулась, повела плечами. Жена Сатыбалды была в комбинации. Ничего более такого – все остальное находилось при ней.
      Два года назад, уже после того как Сатыбалды получил квартиру, к отцу пришли партнеры по преферансу. Среди них был и Сатыбалды. Жена писателя на кухне раскатывала тесто для бесбармака, и Доктор то и дело отряхивал муку с переда ее черной юбки. Отряхивание больше походило на растирание. Особо усердствовал брат, вычищая юбку с того самого места. Время от времени Сатыбалды бросал карты и взъерошено влетал на кухню. Блудившие на моих глазах поварята отскакивали друг от дружки и делали вид, что обсуждают репертуарную политику драмтеатра имени Лермонтова. Писатель прозорливо чуял, что из
      Доктора ученик повара никудышний, но уличить домогателя с поличным не удавалось.
      Едва Сатыбалды возвращался в столовую, как Доктор вновь принимался за чистку. Жену писателя пронимала до лихорадки заботливость добровольного помощника, она показывала, где еще можно было бы пройтись по юбке, говорила отрывисто, сбивчиво и вела себя примерной девочкой. Руки у нее освободились от теста и муки, а
      Доктор продолжал наводить ей запсилаус. Шкодил он целенаправленно и умело.
      Дуракам везет. У жены Сатыбалды идеальная фигура. По-моему, она хорошо понимала, что счастье не должно принадлежать одним только дуракам, почему в меру доброты сердечной разжигалась от растираний
      Доктора.
      Где у них произошло окончательное сближение, Доктор не говорил.
      На настойчивые расспросы Джона только и сделал, что похвалил писательскую жену: "Она мастер своего дела".
      Год спустя был эпизод, когда она прибежала к нам, спасаясь от побоев Сатыбалды. Писатель поставил ей синяк и она лежала на диване в спальне с выключенным светом. Родители ушли в гости. В детской резались в карты Шеф, Джон и Мурка Мусабаев. Доктор отсыхал после пьянки.
      Через каждые десять минут я заходил в спальню, жена писателя с закрытыми глазами лежала на спине. Свет из коридора на секундуосвещал ее лицо. Было около восьми и она никак не могла спать и мне до непереносимой жути хотелось ее. Заходил в спальню я будто по делу – шарил по папиному столу и, проходя к двери, бросал взгляд на жену Сатыбалды.
      На кухне Доктор пил воду.
      – Я хотел тебе сказать…- я присел напротив, соображая как получше объяснить положение.
      – Хочешь ее вые…ть? – продолжил он за меня начатую фразу.
      – Д-да…
      – Залезай молча на нее и е…
      Легко сказать "залезай молча". Так я не умею. Я продолжал дуреть еще около часа, покуда не вернулись из гостей родители.
      …Прошел год. Я почти взрослый и укрывал ее не спеша, аккуратно.
      Она показывала, где, в каких местах надо подоткнуть одеяло. Я старательно выполнял ее указания и пытался проделывать, не выдавая, что творилось со мной, с деланным безразличием. Она что-то почувствовала, почему, наверное, не глядела на меня. Мне показалось что она… Да, мне отчетливо привиделось, что она ждет моих приказаний.
      Неужели все сейчас будет? Я ушел в столовую. Включил телевизор, снова зашел в детскую. Она все так же лежала и читала. Подай же знак, дорогая!
      Я метался взад-вперед, а она читала и читала.
      Ну что тебе еще нужно? Какой еще знак?
      Раздался звонок в дверь. Пришли отец с Сатыбалды. Через пять минут ввалился пьяный Доктор с другом Булатом Полимбетовым. Папа набросился на Доктора с кулаками. Сатыбалды заторопил жену: уходим домой.
      Чтобы она смогла одеться, писатель поднял как ширму покрывало. Он закрывал ее от нас. Но она же была в комбинации – все равно что в платье. Что тут такого, чтобы можно было от кого-то что закрывать?
      Однако он скрывал от нас то, что я видел свободно и чего, невзначай и намеренно, касался пальцами, когда укрывал ее от холода каких-то полчаса назад.
      Она одевалась и глядела куда-то вниз.
      Только сейчас до меня дошло, почему у меня звенело в ушах: "Ну что тебе еще нужно?".
      "Сенатор Барри Голдуотер на истерической высОте!" – с ударением на втором слоге в последнем слове газетного заголовка Ситка возвещал о начале нового этапа войны во Вьетнаме.
      Голдуотер предлагал сбросить на Ханой водородную бомбу и Ситка верещал от восторга. "Генерал Уэстморленд и министр обороны
      Макнамара ребята бравые, но до Барри им далеко". – улыбался Ситка
      Чарли.
      Брат противоречил себе: не любил Роберта Рождественского и при этом наизусть декламировал его стихи из американского цикла; хвалил
      Евтушенко, но не помнил за поэтом ни одной строчки, ни одного слова.
      Почему произошло именно так, как произошло?
      Я не пошел на улицу. Дома Ситка и я. Брат вновь входил в кризис.
      Бродил по коридору, разговаривал сам с собой, смеялся и напевал:
      "Цветок душистых прерий…".
      Я включил телевизор. Подошел Ситка, спросил: "Что за фильм?".
      Я сказал:
      – Ты не будешь смотреть. Коммунистическая пропаганда.
      – Как называется?
      Я сказал.
      Ситка направился к двери, но тут же остановился, повернулся ко мне и неожиданно сказал:
      – Тебе стоит посмотреть это кино.
      – Ты его видел?
      – Видел.
      – Иди ты…! – Я привстал со стула. – Досмотрел до конца?
      – До конца.
      У меня опустились руки.
      – Как же так… – Я растерянно смотрел на Ситку. – Это же две серии…Фильм советский…
      Ситка качнул, слегка наклонившись ко мне, головой.
      – Фильм не совсем советский. – усмехнулся Ситка Чарли и пояснил. Фильм начинается с "Аван ду сэй". Не прозевай…
      "Аван ду сэй?". Понятно. Так бы сразу и сказал".- подумал я и успокоился.
      Фильм назывался "Мне двадцать лет".
      Я начал смотреть и прозевал "Аван ду сэй". Ничего не происходит.
      По пустынным улицам идут трое солдат. Останавливаются, закуривают.
      Что-то обязательно должно произойти. Без этого фильму никак нельзя.
      Валентин Попов должен что-то сделать, что-то предпринять.
      У Попова хорошее лицо, чистые глаза.
      Первомайская демонстрация… Марианна Вертинская отпускает воздушные шары. Они летят в небо… Откуда взялся Попов? До этого я никогда его не видел.
      "- Это твоя жена?
      – Нет, сестра.
      – Сестра? – переспросил солдат. – А как ее зовут?
      – Верка.
      – Вера, – повторил солдат. – А где мать?
      – На дежурстве.
      – И ты работаешь?
      – Да.
      – Слушай, я никогда не думал, что у меня будут двое таких ребят.
      Ты меня хоть немножко помнишь…?
      …Блиндаж расплывался, уходил в небытие…
      "Как мне жить, скажи…"
      – Сколько тебе лет? – спросил солдат.
      – Двадцать три.
      – А мне девятнадцать.
      – Как жить? – повторил Попов.
      "С каждым днем расстояние между нами будет увеличиваться…".
      Блиндаж пропал.
      Из актеров я запомнил только Попова и Вертинскую. Спустя двадцать два года узнал, что, оказывается, в фильме снимались еще и Губенко с
      Любшиным. Странно, как я не запомнил их.
      Попов все время разговаривал. С друзьями, с самим собой. Он разговаривал сам с собой, когда шел по Москве, когда сидел ночью на тахте и курил.
      Он разговаривал, уворачивался от встречных прохожих, останавливался перед светофором и разговаривал.
      О фильме я никому не рассказывал. И не хотел рассказывать. Да и попытался бы рассказать – ничего бы не вышло. Как рассказать то, что не расскажешь?

      – Вы тетя Шаку? – в дверях стояла худенькая девушка. – В
      Советском райзагсе вас ждет Роза…Она выходит замуж и просила вас прийти…
      – Ой бай! – Мама всплеснула руками и побежала в ЗАГС. Я не догадался пойти и поздравить Розу. Не догадался или не захотел? Не знаю.
      Я пошел на зовет. Вернулся и на кухне застал Розу. Она мыла посуду. Гости разошлись. В столовой папа разговаривал с Хаджи, мужем
      Розы.
      Я сопел за столом. Укладывая тарелки в стопку, Роза спросила:
      – Тебе не нравится мой муж?
      Я промолчал. Не то, что Хаджи, – любой ее муж не мог мне нравиться.
      Через два дня Хаджи и Роза уехали в Хорог.
      …Нина Васильевна сильно помогла возненавидеть алгебру. Новая классная руководительница кроме алгебры вела и геометрию. Простая и добрая, особенно когда речь заходила о домашних завтраках – она произносила "завтрик" – Нина Васильевна преображалась, когда кого-либо вызывала к доске: классная люто ненавидела тупарей. Первым
      УО в классе для нее был я. Стоило оговориться, сбиться, как тут же начиналась бомбардировка акватории порта Хайфон.
      – Что ты тут мне написал…! Отвечай! Кому говорят! – В слепой ярости Нина Васильевна наливалась краской и не помнила себя. – Что стоишь, как истукан?! Бестолочь! Идиот!
      Вода на рейде порта Хайфон бурлила, в разрывах бомб кипящей струей поднималась кверху, переворачивала джонки, вьетнамцы горошинами разлетались по волнам, барахтались и в судорогах шли ко дну.
      Вопли и визги Нины Васильевны напрочь выбивали из меня квадратные трехчлены, я ничего не соображал. Класс с одноклассниками вместе с
      Ниной Васильевной дрожал, трясся, переворачивался кверх ногами. Я не понимал где и зачем стою.
      Примечательно, что я не злился на Нину Васильевну. Я боялся ее.
      Это не ненависть, это другое. Вне алгебры человек она действительно хороший и то, как она произносила "завтрик", делало классную руководительницу совсем не похожую на ту, что бесчинствовала на допросах у доски.
      Если по-хорошему, то Нина Васильевна немного помогла мне разобраться в себе. А что до то ненависти к алгебре, то невелика потеря.
      Таня Батальщикова тоже училась в 6-м классе. Училась она в 28-й школе в одном классе с 2-85. К своим двенадцати годам Таня выглядела старшеклассницей, потому и немудрено, что вокруг нее ходили разговоры и сама она время от времени становилась причиной разбирательств среди старших пацанов.
      Как она познакомилась с Шефом? Брат учился на первом курсе и приходил в цековский двор к школьному товарищу Салакаю. Таня тоже жила в цековском доме, причем в одном подъезде все с той же 2-85.
      Приходил в цековский двор Шеф поддатый и как-то раз в беседке к нему подошла Батальщикова и сказала:
      – Нуртас, меня зовут Таня. Я давно хотела с тобой познакомиться.
      Брат взял шефство над Таней. Для начала избил таниных обидчиков по двору, позже несколько раз приходил к ней в школу расправляться с приставалами.
      Тане нравились хулиганы, она нуждалась в надежной защите.
      Несколько раз она звонила в отсутствие Шефа: "Передайте Нуртасику, чтобы он завтра пришел ко мне в школу".
      Нашла себе ровесника.
      В цековском дворе я сталкивался с Батальщиковой. Она была одна и кокетства ли ради или потому, что сама такая, задиралась с пацанами.
      При всем этом Таня представала вопреки разговорам о ней, девчонкой романтической. Она отдавала себе отчет в своей притягательности и что это могло принести ей, но при этом, казалось мне, внутри себя оставалась мечтательным ребенком.
      Я был не один, не заговаривал с ней, а она на меня внимания не обращала. Конечно, знай, она чей я брат, она бы обратила на меня внимание. "Но дело не в этом". Сколько я не приходил в цековский двор, ни разу не видел 2-85. Она отличница и наверняка усиленно занимается, а Батальщикова вместо того, чтобы делать уроки, задирала незнакомых пацанов.
      Связь Шефа с Таней прекратилась после того, как к нам домой пришел отец с матерью Батальщиковой. Шестиклассница несколько раз не ночевала дома и призналась родителям, что была с Шефом.
      Старший Батальщиков мужик серьезный, работник Комитета партийного контроля не грозил, но напомнил о разнице в возрасте между студентом-первокурсником и шестиклассницей и что может за это быть.
      Шеф все понял и перестал ходить в 28-ю школу.
      Шеф, Доктор, Женька Макарон и Большой на катке "Динамо" подрались с боксерами. Полутяжи, призеры чемпионата Вооруженных сил страны покромсали наших беговыми коньками.
      Больше всех досталось Шефу. Ему в нескольких местах пробили голову. Пролежал он в больнице недели три.
      Большой это Эдька Шалгимбаев, друг детства Шефа. Боксер, известный хулиган с КИЗа. Шеф и Большой учились вместе до 4-го класса. У Эдьки в банде ребята не промах. Мертута, Лиманский и другие сорвиголовы. За Большим по пятам ходила недобрая молва: знающие его люди говорили, что с ним всегда надо быть начеку. За одно неосторожное слово можно было крепко схлопотать от него.
      Пока Шеф лежал в больнице в нашей детской день-деньской стал пропадать паренек с пушистыми ресницами по имени Искандер. Юнец учился в девятом классе, и в родной школе и в центрах был хорошо известен.
      Искандер схож с Шефом. Схож в том, как, не раздумывая, бросался на защиту кентов. В школу симпатичный паренек не ходил, что и побудило нашего Валеру спросить его:
      – Ты откуда знаешь Нуртаса?
      – А через Эдика Акинжанова.
      Эдик Акинжанов известный в центре хулиган, про которого родители много чего слышали.
      Папа отдал должное честному ответу Искандера, сказав про Акинжанова:
      – Тоже хороший мальчик.
      Дрался Искандер не очень. Однако разозленного Искандера невозможно остановить. Псих. Навернуть трубой или топориком для
      Искандера было, что два пальца оплевать.
      Про топорик специально упомянуто.
      Ветераны шпанюковского движения снарядили Доктора смотаться в
      Чимкент за планом. План он привез, но анашу разбазарил: раздал по
      Кентам и собутыльникам, большую часть по пьянке подарил неизвестному.
      Ветераны задали брату хорошую трепку. С перебинтованной головой
      Доктор отлеживался неделю.
      Шеф, Коротя, Искандер с утра вылавливали ветеранов. Никого не нашли, напились и разошлись по домам. Вместо того, чтобы идти отдыхать, Искандер продолжил поиски в одиночку. На Броду он погнался за Аляем (парнем с Кировских домов) с кухонным топориком в руке.
      Аляй забежал в ЦГ (центральный гастроном), Искандер за ним. Очередь в винном отделе заволновалась.
      Аляй затерялся в толчее. Искандеру стало все равно кого крошить и с криком "Убью!" он врезался в очередь. Его скрутили и в ожидании милиции Искандер плевался и грозился поубивать всех насмерть.
      Началось следствие и до суда мальчик из 25-й школы ходил под подпиской о невыезде.
      Хорошая новость – дядя Боря получил назначение в Москву на должность заместителя постпреда республики. Возник вопрос с алма-атинской квартирой. С новым назначением дядя получил и новые возможности обходить порядки. Квартиру он переоформил на тетю Шарбану.
      Шарбанка, как ее звали братья, перевезла мужа и детей из под
      Павлодара в центр Алма-Аты.
      Дяде Боре дали пятикомнатную квартиру в центре Москвы, поставили на обслуживание в ХОЗУ Совмина СССР.
      "Но дело не в этом". Переезд дяди породил надежды побывать наконец в Москве.
 
      Нэля училась в Московском институте стали и сплавов. На четвертом курсе взяла академический, приехала в Алма-Ату и несколько месяцев работала на кафедре тяжелых цветных металлов.
      "Там-то я и накнокал мою пацанку". – вспоминал Доктор.
      В женщинах Доктор на первое место ставил груди, которые он называл документами.
      – Вчера я поймал бабу во-от с такими документами! – показывал он руками, какие груди ему посчастливилось приласкать.
      Когда заходил разговор о женщинах, он первым делом интересовался:
      – Документы у нее в порядке?
      Доктор дорожил любым случаем самолично проверить у кого какие документы. Ограничителя в нем не было.
      О том, что он ходит к замужним соседкам по двору, Доктор не распространялся. Но народ все видит, все подмечает. Рано или поздно о проделках Доктора становилось известно и матушке.
      – Ты зачем ходишь к матери Давида? – строго спросила Доктора Ситок.
      Шеф, Джон и я переглянулись. Ни фига себе! Мама Давида
      Болтянского серьезная женщина, супруга ценного инженера.
      – Она попросила занести к ней белье со двора. – Доктор не отпирался.
      – И что? – нахмурилась мама.
      – Ну я и занес. – пожал плечами Доктор.
      Шеф, Джон и я разбалделись. Мама прищурила глаза и еле заметно улыбнулась.
      К соседке со второго этажа, жене геолога, Доктор нырял по ночам, когда напившись, возвращался домой. Геолог Женя дружил с родителями и его бездетная супруга была тихоней. Ни за что не подумаешь, что ей тоже хочется.
      …Утром соседка пришла к нам. Открыла дверь мама и жена Жени что-то ей сказала.
      Мама громко переспросила:
      – Он украл у вас часы? Как? Когда?
      – Позавчера ночью он зашел ко мне…
      Мама открыла дверь в детскую.
      – Ай! – крикнула мама. – Отдай часы!
      Доктор поднял голову с подушки и посмотрел в коридор.
      – Какие часы? – недовольно переспросил он. – Отвалите. – сказал
      Доктор и повернулся на другой бок.
      Соседка не отставала.
      – Нуржан, ты забрал мои часы. – настойчиво повторила за мамой жена Жени. – Отдай.
      Доктор вновь оторвался от подушки.
      – Я тебя е…л? – зло спросил Доктор бедную женщину и сам же ответил -Е…л. Все. – и снова повернулся на другой бок.
      Матушка попеняла соседке – почему сразу не пришла? – и посоветовала распрощаться с часами навсегда.
      На свадьбе у родственников, пока говорились тосты, Доктор увлек соседку по столу на кухню и разложил ее на разделочном столе.
      Заметил повар и побежал жаловаться распорядителю пира. Тот – маме.
      Пока то, да се, – Доктор успел окончательно осквернить стол, на котором готовилось угощение для гостей.
      Вот почему с появлением Нэли беспорядочной жизни Доктора, казалось бы, должен прийти конец.
      Нэля не могла похвастаться серьезными документами, груди у нее небольшие. "И это, – думал я, – к добру. Нэля высокая, быстрая, легкая. Зачем ей это? Совершенно ни к чему".
      Знакомы они были две недели, Можно догадаться, какие это были две недели, если на исходе полумесяца Доктор с Нэлей решили пожениться.
      "Как хорошо, – надеялся я, – Нэля родит мне племянника. Я с ним буду играть, ходить на футбол".
      Молодые заняли детскую и не выходили оттуда ни днем, ни ночью.
      …Доктор вышел из детской.
      – Ну как? – спросил Джон.
      – Объявлен перерыв. – сказал Доктор. – У Нэльки менструация.
      Кем были родители Нэли я не помню. Больше слышал я про ее далекого предка, жившего в Х1Х веке, фамилию которого она носила.
      Знаменитый в Казахстане хан, просветитель, путешественник и прочее.
      Свадьбу гуляли дома. Молодым накрыли стол в спальне, взрослые расположились в столовой.
      К нам заглянул папа и сморозил:
      – Жизнь – это борьба.
      "Что еще за борьба?". – про себя переспросил я папу и подумал, какой все-таки у нас напыщенный отец. Мне стало неловко за него.
      Поднялся Медет, старший сын дяди Гали Орманова.
      – Недавно с женой мы получили квартиру. Нуржан и Нэля я желаю вам поскорее получить квартиру. Квартира – это счастье.
      – Квартира – это фуфло! – перебил Медета Шеф.
      Медет не стал спорить.
      Если Доктор давно забыл, как напевал "Выткался над озером алый свет зари…" и "Черемшину", то Шеф пел "Издалека долго течет
      Волга…" и "Москву златоглавую". На свадьбе он исполнял свою самую любимую
      Есть города большой архитектуры,
      Там живут дети власти и культуры,
      А у меня больная мама -
      Вы ей помогите, -
      Она умрет,
      Когда придет весна.
      Женька Макарон тоже пробовал петь. Но смутился и отказался.
      Передал магнитофонный микрофон Искандеру. Искандер рассмеялся: "Ты че, Женька?".
      Искандер сын составителя первого казахско-русского словаря. Отец его оренбургский татарин, перед войной переехал из Ленинграда в
      Алма-Ату. У Искандера есть старшая сестра. Мама Искандера работала заведующей Советским райзагсом.
      Матушка приходила на работу к матери Искандера и говорила:
      – Искандер хороший мальчик. У моих детей он ничему хорошему не научится. Пусть к нам не ходит.
      Искандера разве уговоришь? Упрямый, как все татары.
      Разлад между Доктором и Нэлей начался после того, как в дела молодых грубо вмешалась мама. В ней заговорило неистребимое казакпайство, она стала упрекать сватов.
      Хотя, положа руку на сердце, я тоже переставал видеть перспективы семейной жизни Доктора и Нэли. Шли дни и ночи и все более очевидным становилось, что вчерашних молодоженов связывала только постель.
      Через две недели свадьбу играли в доме родителей Нэли. Папа и мама ушли до утра и Шеф созвал друзей.
      Пришли Вовка Амбал, Мурка Мусабаев, Искандер. Пригласили и девиц.
      Валю, Колдунью, Галю Клюеву и еще двух незнакомых мне девушек.
      Пухленькая, ласковая Валя – любовь Шефа. Она медсестра нейрохирургического отделения и выхаживаала в больнице Шефа, куда он попал после драки на катке с боксерами.
      Галя старшая сестра джоновского друга детства Женьки Клюева.
      Привела ее Колдунья. Клюеву не узнать Высоченная блондинка, манекенщица Дома моделей.
      Вовка Амбал вовсе не амбал. Обыкновенно длинный парень из
      Конотопа. Зело туповат, почему, наверное, был единственным русским среди студентов Алма-Атинского зооветеринарного института.
      Амбал запал на Колдунью. И не ошибся.
      Пили вино. И я там пил. Сколько выпил, не помню. Помню, что стало мне плохо. Меня вырвало и я пошел в детскую, лег на кровать.
      Зашли в комнату Шеф и Галя Клюева.
      Я лежал с закрытыми глазами.
      – Что это с ним? – спросила Галя.
      – Не углядел… Похоже, выпил.
      – Такой маленький… Ему же нельзя.
      – Нельзя. – согласился Шеф.
      – Сколько ему лет?
      – Двенадцать.
      Шеф соврал. Мне было четырнадцать. Он хотел показать Клюевой, что его брат вполне отвечает своему возрасту.
      – Как там Женька?
      – Нормально.
      – Привет передавай ему.
      – Кого-нибудь из нашего двора видишь?
      – Витька Броневский почти каждый день приходит. Года два назад про Альку Фирсова что-то слышал.
      – Вовка Симаков где?
      – В Москве. До прошлого года жил там и Васька Федоров. Сейчас он в Пекине, в посольстве работает.
      – Какой Васька Федоров?
      – Над нами жил. С Доктором дружил.
      – Не помню.
      – Да помнишь ты его. Увидишь – сразу вспомнишь.
      – Может быть. – Галя вздохнула. – Нуртас, пойдем во двор.
      – Пошли.
      Прошло минут десять и в комнату зашла Валя. Ей тоже было плохо.
      Она легла рядом со мной. Ей было хуже, чем мне. Валя, постанывая, прерывисто дышала. Минуты через две в детскую зашел и Мурка Мусабаев.
      Он взял за руку Валю, попытался приобнять.
      – Мурат, не надо… – жалобно сказала Валя.
      – Ну ты…что…- перешел на шепот Мурка.
      – Мурат… Прошу… Не надо…
      Мурка еще с минуты три помалинил и вышел из комнаты.
      Что я делаю? Валя девушка Шефа и я всем телом прижимался к ней.
      Впервые в жизни я ощущал нестерпимо близко женскую плоть и ни капли не думал о брате. Да я и не думал ни о чем, а всего лишь смертельно хотел познать Валю. Я прижимался к ней сзади, Валя несомненно чувствовала меня – это нельзя было не чувствовать и податливо тихо лежала на правом боку рядом со мной. Какая она мягкая…
      Снова зашел Мурка и опять начал малинить.
      – Валя, ну давай…
      – Мурат, я тебя очень прошу… Уйди…
      Спасибо Мурке. Он ушел. Вслед за ним поднялся я и вышел во двор.
      На нашей стороне Шефа и Гали Клюевой не было.
      Обошел детсад и обнаружил Шефа с Клюевой на скамеечке у кустарника. Они разговаривали.
      – Как там?
      – Нормально.
      – Валя что делает?
      – В детской спит.
      – Проснется – ты ее не отпускай. Галку провожу и приду. Беги домой. – И повернулся к Клюевой. – Но дело не в этом…Галка, знаешь, как я рад за тебя.
      – Спасибо на добром слове, Нуртас.
      Пьянка близилась к завершению. На кухне целовались Вовка Амбал с
      Колдуньей, по коридору бродил пьяный Мурка Мусабаев, в детской спали
      Шеф с Валей. А в столовой сцепились Искандер с Джоном.
      Одна из двух незнакомых девиц положила глаз на Искандера. Джон хотел с ней поторчать и выступил на Искандера.
      Я подскочил к Искандеру, схватил его за ворот рубашки: "Ты…ты гад…". Искандер влепил мне по уху. Из детской выскочил Шеф.
      – Что-о?!
      Я ждал и сомневался в брате. Чью сторону он примет? Виноваты Джон и я. А наш старший брат всегда поступал по справедливости.
      Шеф скомандовал Искандеру стоять на месте и не шевелиться. А мне приказал:
      – Выпиши ему банку!
      Я ударил Искандера со всей силы. Глаза его полыхнули злобой и ненавистью, а так он даже не шелохнулся. И тут Искандер сказал очередную гадость про Джона.
      " Ананченко синхронно сработал на мяч…".
      Шеф учил драться дворовых пацанов так: " Бить надо расслабленной рукой, всем корпусом… Лучший удар, говорил мне Кадетов, тот, после которого человек валится мешком на месте".
      Шеф пожалел Искандера. Как никак друг. Он ударил его без замаха, наотмашь. Искандеру и этого сполна хватило. Оторвав ноги от пола, он поднялся и полетел по коридору спиной на кухню.
      Наутро пришли родители с Доктором и Нэлей.
      К обеду заявился Сатыбалды.
      Доктор набросился на писателя:
      – Гондон! Педераст!
      – Ты что?! – переполошилась мама.
      – Что! Что! Знаешь, что он на свадьбе нэлькиным теткам говорил про нас?
      Писатель втянул голову. В коридор вышел Шеф
      – Жай соз… – Мама суетилась перед Сатыбалды. – Ничего он не говорил.
      – Мне Нэлька все рассказала…Падла…Я тебя вые…!
      Шеф внимательно смотрел на писателя. У Сатыбалды забегали глаза как у соратников товарища Сталина.
      – Кой дейим! – Закричала матушка. – Ничего он не говорил!
      – Еще как говорил. – С кухни подошла Нэля и взяла за руку матушку. – Мама, зачем вы этого… – Она показала глазами на
      Сатыбалды. – везде за собой таскаете? Он вам нужен?
      – Нужен! – твердо сказала матушка.
      Папа наставлял нас: "Подальше от говна – меньше вонять будет".
      Наставлял нас, а сам такое говно в дом приводил, что прямо "ужас шуматоха".
      Если мы и должны быть благодарны судьбе за ошибки, то среди них есть и такие, которые в ошибки ни по какому разряду не зачислишь.
      Младший брат Витьки Кондрата взял за привычку покрикивать на меня. Я злился, но сладить с Сашкой не мог. Он старше, крупнее и сильнее. Потом наши браться кенты и получалось, будто младший
      Кондрат одергивает меня для моей же пользы.
      У подъезда на скамейке Пельмень. Я присел рядом. Подошел Сашка
      Кондрат.
      Я рассказывал Пельменю о том, что произошло вчера ночью между мной и Валей.
      "Мы лежали вместе…Она не сопротивлялась и я с ней делал все, кроме этого…Что со мной было…!". – Рассказывал я с чувством и вновь, словно во сне, переносился в минувшую ночь.
      – Какое у нее тело…! Я упирался в нее и еще чуть-чуть и все было бы, но тут в комнату зашел…
      – Иди врать! – зло крикнул Сашка Кондрат. Крикнул и отмахнулся.
      Ему – то какое дело – вру я или нет.
      – Не вру я…! – заорал я.
      Мерзавец теперь еще и рот затыкает.
      – Рассказывай дальше… – попросил Пельмень
      – Ты слушай его больше! – еще пуще разозлился младший Кондрат. -
      Нагло врет…
      Я тоже разозлился. Да кто он такой?!
      – Сволочь ты! И все вы сволочи! Правильно, что твой брат сидит в тюрьме! Мало ему…
      Я что-то еще говорил в том же духе и Сашка обмяк.
      – Я, я… Это ты… – Искажаясь лицом, младший Кондрат судорожно глотал воздух и рыдал без слез.- Ты что…?
      Невысказанная боль за брата проступила на преображенном страданиями лице Сашки. Вот он какой…младший Кондрат…Я то думал, что он обыкновенный дурак.
      – Я скажу Нуртасу…Он тебе сделает за моего Витьку…Он язык твой поганый вырвет…- Сашка содрогался. Ему по прежнему не хватало воздуха.
      В эти минуты я не до конца понимал, что натворил. Хотя, думаю, что если бы даже и понимал, то вряд ли бы пожалел о сказанном. Мне важно было поставить на место Сашку Кондрата. Так или иначе, но
      Сашка меня сильно удивил.

      Шеф профукал зимнюю сессию и вторично взял академический. Ранения головы позволяли сколь угодно долго брать академический. Джон перевелся в вечернюю школу. Туда ему можно было не ходить. Джон и не ходил. Директором школы была Шарбану, которой мама наказала сделать
      Джону аттестат.
      Нелегко представить родственника за серьезным занятием. При том, что Шарбану в жизни интересовали только деньги, преподавала тетушка вечерникам астрономию и географию.
      Муж Шарбану Казай тоже педагог и работал директором казахской школы-интерната. У Шарбанки с Казаем четверо детей – Талап, Серик,
      Гульнара и Арыстан.
      Ситка звал Шарбану Шарбанкой, Доктор нарек родную тетушку крысой.
      Старшие сыновья Шарбану Талап с Сериком пацанята нормальные, Арыстан еще не слезал с горшка, но со временем именно ему суждено было превратиться в самого говнистого из всех моих двоюродных братьев.
      Шарбану в Алма-Ате освоилась и быстро вошла во вкус городской жизни.
      Через приятеля дяди Бори папа с мамой выхлопотали согым на зиму.
      Лошадь была хорошая – казы в пять пальцев. Дядя Боря позвонил из
      Москвы и повелел маме половину лошади отдать Шарбанке. Еще чего? С какой стати она будет делиться? Мама послала брата.
      Дядя Боря обиделся на родителей. Шарбану при этом маме только раз заикнулась о мясе и тут же прикусила язык – мама пообещала ей вместо согыма устроить небольшой но навсегда "аузын жап". Шарбану пошла другим путем. Она звонила в Москву брату и жаловалась на старшую сестру.
      "Чурук вчера мне говорит: "Стоим на Курмашке и Доктор вдруг нам -
      "Тихо! Крыса идет!" Про кого, думаю, он звонит? А это ваша тетка, что из Павлодара приехала. Поглядел на нее и точно… тетка ваша глухо чем-то на крысу похожа". – Джон рассказывал, как Сашка Чурук стал свидетелем переименования Шарбану в крысу.
      Шарбану не подозревала, что отныне в Алма-Ате она заимела оперативный псевдоним. Не подозревала до тех пор, пока Ситка не не проболтался: "Бек тебя называет крысой".
      Шарбанка обиделась:
      – Разве можно называть родную тетю крысой? Вот пойду к нему в школу и расскажу, как он себя ведет.
      "Каждый из нас хорош только на своем месте". – говорила мама.
      Говорила и мало когда (а может вообще никогда) просчитывала ближние и дальние последствия. По мнению матушки Шарбану довольно и того, что брат по доброте неисправимой вытащил ее из аульной глуши.
      Словом, как говорил Витька Кондрат:
      "Сделай умное лицо и молчи".
      Поиск развлечений иногда приедается. Нэля опомнилась и задумалась. Что дальше? Совместное с Доктором будущее не сулило ничего хорошего. Брат запустил учебу и вообще не желал взрослеть.
      Ругались они все чаще и чаще. Очередной скандал закончился уходом
      Нэли из нашего дома.
      Доктор хорохорился недели две. Потом как сдурел и не находил себе места. Тоска по пацанке ввергла его в длинную пьянку, несколько раз подряд он попадал в милицию. Кончилось тем, что побуянив в кафе,
      Доктор загремел в тюрьму.
      Он сидел в следственном изоляторе и не знал, что Нэля уехала в
      Москву. Сокамерникам рассказал о себе и жене. Ему выкололи три портачки. Первая – на левом предплечье гласила: "Боже еси, от друзей спаси. От врагов я сам спасусь". На правом предплечье тюремный художник нарисовал ему витязя в шлеме, а на пальцах левой руки выбил ему на всю жизнь имя "Нэль".
      Через месяц после дебоша в кафе "Театральное" родители вытащили
      Доктора из тюрьмы.
      Я учился в третью смену и пришел домой после восьми.
      – Нуржана выпустили? – спросил я маму.
      – Да.
      – Где он?
      – Куда-то ушел.
      Я вышел во двор. У гаражей на скамейке с парнями сидел Доктор. В руках он держал букет бордовых роз. Брат исподлобья смотрел на меня.
      – Ты это что? – спросил я. – Цветы кому?
      – Пацанке моей… Сейчас к ней поеду…
      – Не надо.
      – Да ты что-о?! Это же пацанка…моя…
      – Она в Москве.
      Доктор не поверил и поехал искать жену.
      Не я один думал о Москве.
      Чтобы оборвать связи с местными анашокурами, родителям стукнуло отправить Джона в столицу. Мысль может и дурацкая, но кроме дурацких в замороченные головы родителей наркоманов других мыслей и не приходит. На словах дядя Боря был не против приезда Джона.
      Самолет на Москву уходил утром. Накануне вечером Джон куда-то сходил и вернулся с остекленевшими глазами.
      Все могло сложиться по другому. Если бы не папа не обратил внимание на глаза и не принялся обыскивать Джона. Нигде ничего не было. В последний момент отца осенило и он раскатал, засученные по локоть, рукава рубашки брата.
      На пол посыпались башики плана.
      Москва для Джона захлопнулась.
      "В Москве иностранцев полно… – мечтал Джон еще вчера. -
      Познакомлюсь и с местными пацанами… А там…".
      Еще вчера он говорил про московских иностранцев, а сейчас отбивался от санитаров и диким криком звал на помощь:
      – Шеф, отмажь!
      Шеф и я смотрели из коридора, как Джон в столовой брыкался и кусал медбратьев.
      Отец вызвал спецбригаду со злости и в надежде, что в дурдоме лечат от наркомании.
      Джона поместили в третье отделение.
      Через три дня я пошел к нему. Он успокоился, ел из кастрюльки каурдак и бодрился:
      – Все ништяк… Не переживай за меня… Только бы вырваться отсюда.
      Выписали Джона через два месяца. Джон наел ряшку будь здоров и жаловался на Ситку, который замучил в отделении заботой и опекой.
      Вспоминая тот вечер, Джон сожалел о том, что не догадался припрятать план где-нибудь во дворе, чтобы с утра уложить в чемодан и спокойно улететь в Москву.
      Прошел месяц. Шеф и Джон уехали в Саякскую геологоразведочную партию.
      Вася Абрамович решительно намекал: "Тебе давно пора кого-нибудь…". Я и сам знал, что если и не давно, то сейчас самое время. Все бы может с легкой руки Абрамовича так и вышло, если бы не… После эпизода с Валей со мной что-то произошло. Случился непоправимый сбой и невыносимо дурманное желание пропало прочь и бесследно. Тогда я подумал, что может так бывает и со временем все вернется.
      Для Васьки противоестественны уклонения от разговоров про туда-сюда. Первый раз у него было в одиннадцать лет. Никто ему не отказывал. Наступал на девчонок Вася легко и играючи. К примеру, прошлой зимой на горке у Дома правительства семнадцатилетняя девчонка успела один лишь раз прокатиться с ним с горки и тут же размякшая от тисканй и поцелуев, сдалась: "Делай со мной что хочешь". Вася отвел ее на пять метров и под раскидистой тянь-шаньской елью сделал так, как о том и просили.
      Вася удивлялся другим пацанам, что теряют время на ухаживания и болтовню. "Они же сами этого хотят, – говорил Абрамович, – и как можно скорее".
      – Ну, наверное, не все…- неуверенно возражал я, – есть и другие…
      – Ты что?! – хохотал Вася. – Завязывай…
      Всем удался друг мой Вася Абрамович. Еще бы в футбол любил играть
      – цены бы не было ему.
      По городу объявлен розыгрыш первенства на приз клуба "Кожаный мяч". За один день во дворе набралась команда.
      Капитаном выбрали Пельменя. Он играл правого центрального защитника и по общему замыслу должен своей собранностью возместить несыгранность обороны. Нападение у нас было не просто сильное – сильнейшее. Один Толян Ушки со скоростной обводкой и хлестким ударом с любой дистанции чего стоил! В паре с ним играл Карим, который – трудно поверить – носком останавливал летящий по верху мяч.
      Первые две игры в подгруппе мы выиграли легко. Решающий матч за выход в четвертьфинал играли с "Торпедо" – командой из микрашей.
      Все, кто наблюдал за матчами в нашей подгруппе, в том числе и надзирающий от райкома комсомола судья Озол, дружно ставили наш
      "Космос" на первое место.
      Карим, не давая опомниться торпедовским защитникам, играл в привычном ключе – на скорости уходил от соперников и длинными передачами придавал размашистость и осмысленность командной игре.
      Ему было мало обыкновенно забить гол. Ему нужен был не просто трудовой, по игре, гол. Он стремился забить красиво, желательно в результате изящной многоходовки. Но, убедившись, что по ходу матча добиться единого понимания партнеров не удается, Карим взял игру на себя.
      Серией финтов на высокой скорости он обошел защитников и, уложив на удар вратаря "Торпедо", закатил издевательски тихий мяч.
 
      1:0.
 
      Во втором тайме разыгрался Ушки. Получилось так, скорее всего потому, что Толян Ушки и Карим начали искать друг друга на поле.
      Получив передачу, Карим, не глядя, угадывал, к какой точке следует доставить мяч, и мягким нацеленным пасом бросал в отрыв Толяна. Так был забит и второй мяч. С центра поля Карим бреющим планером заслал мяч к линии штрафной. Сместился влево Ушки раньше защитников, принял пас и не убирая под себя мяч, без остановки влупил банку под перекладину.
      Третий мяч Ушки забил за полчаса до конца игры. Кто-то справа откликнулся на мой зов: "Дай пас!". Мяч прилетел мне на грудь и увернувшись, в одно касание, плечом я переправил его на ход Толяну
      Ушки. Не притормаживая, Толян проскочил между защитниками и заколотил третью банку.
      И здесь мы сваляли дурака, стали играть на удержание счета – оттянулись в защиту и сбились на отбойную игру. Левый центр защиты
      Афоня и вратарь Тарновский занервничали, чем и воспользовались торпедовцы. За три минуты мы пропустили два дурных гола. Карим пробовал навести порядок и пообещал прибить Афоню. Стало еще хуже -
      Афоня два раза промахнулся с ударом по мячу выбивая мяч на угловой.
      Паника в наших рядах нарастала, доигрывали мы на полусогнутых и еле-еле удержали счет.
      Мы покидали поле уставшие и уже не было сил радоваться выходу в четвертьфинал.
      Пельменя позвали к столику надзирающего судьи. Пельмень слушал, что говорили ему Озол, другие взрослые, и ковырял носком пыльного кеда землю.
      Что там еше?
      Пельменя поставили в известность о том, что, так как вратарь наш
      Тарновский будто бы играет еще и за казенную команду ФШМ, нам засчитывают поражение. По положению первенства клуба "Кожаный мяч" к играм допускаются только самодеятельные команды и игроки.
      Почему Озол молчал до самого конца игр в подгруппе? Почему не предупредил? Мы бы заменили Тарновского.
      Меня душили слезы, а рядом, ухмыляясь, вышагивал капитан
      "Торпедо" Журавлев.
      – Что уставился?
      – Ниче…
      – Че чокаешь? Может чокнуть тебя? – я запрыгнул на Журавлева.
      Метелили мы торпедовцев минут пять.
      Трагический любовник дремлет в нас до первой серьезной неудачи.
      Доктор продолжал вспоминать пацанку. Если бы Нэля родила мне племянника, могло ли сложиться у Доктора иначе? Вопрос дурацкий, потому что Нэля и не думала рожать.
      В середине зимы Доктор поехал в Москву. Через неделю вернулся с фотографией жены, с обратной стороны которой были слова "Моему непутевому мужу с пожеланиями взяться за ум. В противном случае тебе остается довольствоваться только этой фотографией".
      Из друзей детства приходил к нам только Витька Броневский, он же
      Бронтозавр. Какая у него была своя жизнь, он не рассказывал. Парень скользкий и что ему было нужно от Шефа, я не понимал.
      Как-то вечером он зашел в беседку во дворе дома на Байсеитовой, где Джон, Женька Чаринцев, Сашка Чуруков и другие пили вино. Женька парнишка с Военного городка, Сашка друг Доктора и Джона. Женька забил косяк и пустил по кругу. Бронтозавр курнуть отказался. Час назад он поругался с отцом и ему было не до плана. Чаринцев кентяра прямой и не знал, как поднять настроение Бронтозавру.
      – Может вина выпьешь? – Женька протянул Витьке стакан с портвейном.
      Бронтозавр и от вина отказался.
      Чаринцев поставил стакан на скамейку, взглянул на Джона и недоуменно спросил Броневского:
      – Что ты за бес? Косяка не курнул, вина не выпил.
      С последними словами Женька заехал Бронтозавру по лбу. Бронтозавр охнул и кубарем слетел со скамейки.
      Джону бы объяснить Чаринцеву кто такой Бронтозавр и почему он грустный, но выпад Женьки его развеселил.
      Раскрасневшааяся с мороза девчонка летела по коридору снежинкой.
      Она напоминала мне 2-85. Только другая. Повыше и потоньше. Откуда взялась Аня Бобикова?
      Вечерами я к ней звонил и мы долго трепались. О чем говорили? Не помню. Хорошо помню другое, как Аксельрод из "А" класса зайдя со мной утром в школу, спросил: "Ты вчера звонил Аньке Бобиковой?".
      – Звонил. – Я растерялся. – Ты-то откуда знаешь?
      – Знаю… Вчера на телефонной станции слушал ваш разговор…Ты что-то говорил ей про…
      Я промолчал. Я действительно говорил ей про это. Мне не хотелось верить, что Бобикова, мило щебетавшая со мной вчера два часа по телефону, пересказывает разговор Аксельроду. И почему Аксельроду? Я в нем не видел ничего такого, чем могла бы прельститься снежинка.
      Немного позже, поразмыслив, я понял, что Бобикова помимо всего прочего специально поручила Аксельроду передать подробности разговора мне с тем, чтобы я понял и отвалил прочь.
      Вот ты какая… Бобикова… Тебе мало просто так отшить, тебе доставляет удовольствие и шептуна пустить.
      Надо посоветоваться с Васей Абрамовичем.
      Вася не видел здесь тупика.
      – Подпишем ее как миленькую! – заверил друг. – Как выглядит эта
      Аня Бобикова?
      – Примерно с тебя ростом… Остальное…увидишь и сам поймешь, что это она…
      – Номер ее телефона?
      Два года спустя на выпускном вечере Кеша Шамгунов пригласил ее на танец.
      – Знаешь, что мне сказала Бобикова, когда я спросил ее про
      Шалабаева? – говорил Шамгунов. – Анька сказала, что Шалабаев мальчик, который живет иллюзиями.
      Кеша танцевал с ней в июне 68-го, а в январе 66-го я и думать не мог, что внутри себя Бобикова как есть деловая колбаса.
      …Прошло три дня.
      – Видел я вчера твою Бобикову… На катке… – Вася расписывал чудное мгновение жестко, решительно отсекая последние сомнения. -
      Бека, ты дурак?
      – А что?
      – Бобикова она и есть Бобикова.
      – …?
      – Изо рта слюна бежит. Я сделал с ней круг, а она лезет ко мне…Я – ничего…Так, пару раз поцеловались…
      – Кто тебя просил целоваться?
      – Да она сама полезла… Хихикает, прижимается… Да, Бека… у тебя и вкус… Я то думал… Бобикова, Бобикова…! Короче, на х… она тебе сдалась?
      Доктор последовал пожеланиям жены и уехал на практику в
      Джезказган. Наверное, он не совсем понял, что такое взяться за ум.
      Потому что в Джезказгане обворовал соседа по гостинице и чухнул в неизвестном направлении. На него объявили всесоюзный розыск.
      Где Доктор мог скрываться? В Алма-Ате не объявлялся, Неля в
      Москве после случая в Джезказгане не примет его. Куда его понесло?
      В мае мама поехала в Трускавец. На обратном пути остановилась в
      Москве у дяди Бори. Брат организовал обследование в поликлинике на
      Грановского. У мамы нашли камни в желчном пузыре и госпитализировали в Кремлевскую больницу в Кунцево.
      Матушке предстояла операция.
      Прошло несколько дней и папа между делом спросил:
      – Поедешь в Москву?
      Надо ли утруждать себя мечтами, когда все получается само собой, между делом?

      Дядина семья – тетя Баткен, дети Клара, Коля, Гуля и Соня – жила в Москве второй год. Квартиру дяде дали на Садовом, в пятнадцати минутах ходьбы от Курского вокзала. Дома на Садовом кольце почти все увешаны мемориальными досками. Вот и на доме, где жила дядькина семья, висели напоминания о том, что когда-то здесь жили и работали художник поэт Самуил Маршак, композитор Сергей Прокофьев и еще какие-то ученые.
      На лето семья переезжала в подмосковный пансионат "Лесные дали".
      В пансионате Сабдыкеевы занимали две комнатки с кухней в бетонном коттедже. Метрах в ста Москва-река, по другую сторону главный многоэтажный корпус с хорошей, на манер ресторана, столовой, просторной биллиардной, столами для настольного тенниса, огромным кинозалом; рядом с главным корпусом корт для большого тенниса, бадминтонная площадка.
      Пока я ехал трое суток в поезде, папа закончил дела и следом за мной прилетел в Москву. С утра мы поехали в Кунцево.
      Мама шла нам навстречу по дорожке в полосатой темно-коричневого цвета пижаме. В пижамке она впрямь ситок, или, как называет ее Шеф, ситочек.
      Мы прошли к пруду, сели на скамейку.
      – Вчера Нуржан приходил. – сказала мама.
      – Как приходил? – спросил папа.
      – Он с мая здесь… Приехал к Нэльке… Она его прогнала…
      Теперь болтается…
      О том, что мама в Москве Доктор узнал от Мурата Курмангалиева, с которым столкнулся на выходе из метро неделю назад. В свою очередь про нашу маму Мурату сообщила по телефону тетя Шафира.
      Вечером с Колей сходили на футбол. "Локомотив" на "Динамо" принимал "Кайрат". Наши ухандокали "Локомотив" 2:1.
      На пансионатовский автобус мы опоздали и остались ночевать в московской квартире Сабдыкеевых. На то время жил в ней папин родственник Макет, приехавший в Москву по делам защиты докторской степени по философии. Дядечка умный, со змеиными глазами.
      На следующий день часов в двенадцать зазвенел телефон. Я взял трубку.
      – Бек?
      Звонил Доктор.
      – Где встретимся?
      – Здесь рядом есть переулок Гайдара, прямо на Чкалова выходит кинотеатр…
      – Знаю, кинотеатр "Спартак". Через полчаса буду.
      В Москве посмертное шествие Мэрилин Монро. У кинотеатра выстроилась длинная очередь за билетами на фильм "В джазе только девушки". На воздухе всего двадцать три градуса, а духотища как в
      Алма-Ате при тридцати пяти. Еще здесь сильно устают ноги. Визжало тормозами и шелестело шинами, пропитавшееся запахом сдобы и битумных испарений, Садовое кольцо. Москвичи все куда-то сосредоточенно спешат и на ходу поедают пирожки с повидлом, которыми здесь торгуют через квартал.
      Не через полчаса, через час я выглядел Доктора в толпе.
      – Куда пойдем?
      – Я Москвы еще не видел. Может, на Красную площадь? – Поехали.
      У меня в кармане 5 рублей. Наэкономил по дороге в Москву.
      – Где бы нам с тобой встречу отметить?- спросил я.
      – На Арсенальной есть подвальчик.
      Кроме шашлыка в шашлычной на Арсенальной имелась копченая осетрина. К рыбе взяли по сто пятьдесят коньяка. Брат дал мне по пачке сигарет "Мальборо", "Кент" и "Честерфильд", прозрачную американскую зажигалку, авторучку и снял с себя шерстяную олимпийку:
      – Носи.
      – А это что за ручка?
      – Ручка трубовая. Паркер.
      – Откуда?
      – Друг снабжает.
      – Какой друг?
      – Басар. Калмык из Филадельфии…Вице-президент компании.
      – Где ты с ним познакомился?
      – У "Националя".
      – У тебя нет денег. Ты где ночуешь?
      – Не беспокойся. – Доктор засмеялся. – В Москве места всем хватает…
      – А этот… калмык из Филадельфии…Чем вы с ним занимаетесь?
      – По бабам ездим… Я познакомил с ним Мурата Курмангалиева. Он теперь тоже с нами…
      Коньяка выпили в самую плепорцию. Стало хорошо. Я курил "Кент" и периферийным зрением подсекал за реакцией официанток. Доктор с улыбкой ловил торч от моей важности.
      – Поехали к Мурату Курмангалиеву?
      – А где он?
      – В аспирантской общаге на ВДНХ.
      – Поехали.
      Мурат, Булат, Ажар – дети дяди Урайхана и тети Шафиры. Булат учился на архитектора в Ташкенте, Ажар в Алма-Атинском мединституте.
      Мурат стоматолог и самый доступный из детей Курмангалиевых. В Москве с полгода.
      – Что новенького в Алма-Ате?- спросил Мурат.
      – Про суд над бандой Замирайлова слышали?
      – А… Те, что зимой таксистов убивали?
      – Ага…Ему, Яуфману и Галанскову дали расстрел. А женщине, которая укрывала их, дали семь лет.
      – Что за женщина?
      – Там одна… Сорок третьего года рождения…
      Мурат и Доктор засмеялись.
      – Какая же это женщина? Салажка…
      Зашел разговор о казахах, что живут и учатся в Москве.
      – Не всех, но аульных я бы уж точно не пускал сюда. – сказал Мурат.
      – Почему?
      – Своими повадками они дискредитируют нацию.
      – Какими повадками?
      – Они жопу не моют. – пояснил Доктор.
      – Дело не в жопе. – рассудительно поправил Доктора Мурат. – Дело в том, что мы не умеем и не хотим отвечать за себя.
 
      Клара, старшая дочь дяди Бори закончила школу и на учебу отправлялась в Алма-Ату, в Казахский политехнический. От Клары отдаленно навевало чем-то похожим на Радмилу Караклаич, только вот росточком не удалась. Сестра довольна жизнью. За ней ухлестывают приезжие казачата и москвичи, в том числе и шофер дяди Бори Володя.
      Коля, брат мой двоюродный, как и его отец, вещь в себе. Про него можно сказать, что он слишком прост. Хотя на самом деле сложнее простого человека на свете никого нет. Коля закончил 8-й класс в школе рядом с Казахским постпредством и ощущал себя москвичом. Гуля младше меня на два года, но с ней то труднее всего. Умная, наблюдательная, жесткая. Самая младшая из Сабдыкеевых – Соня, или как мы ее называли, Семка, милейшее создание. С ней легко и просто.
      Если есть хоть какая-то правда в суждении о том, что чего стоит мужчина, можно судить по его женщине, то жена дяди Бори тетя Баткен вносила в это, ничем не доказуемое утверждение, полную неясность.
      Ситок говорила, что ее брат слишком хорош для Баткен. Но это мама.
      Женщинам на нее трудно угодить. Ежели со всей объективностью, то тетя Баткен человек хороший. Единственно, у тетушки постоянно озабоченный, ищущий взгляд; с первого предъявления она не всегда схватывает, почему сомневается, и непрерывно моргая счетчиком
      Гейгера, переспрашивает: "Не? Не?". Возникало ощущение, что тетя
      Баткен живет в двух измерениях.
      Расстался с Доктором у дома дяди Бори.
      В квартире дядя Макет. Он ждал меня для разговора.
      – Звонила твоя мать.
      – Что говорит?
      – Просила позвонить в Джезказган моему университетскому товарищу.
      – Зачем?
      – Мой товарищ работает секретарем Обкома по пропаганде. Твоя мать хочет, чтобы он помог Нуржану.
      Я молчал. Он продолжал.
      – Конечно, если мать просит, я позвоню. Она плакала… Но скажи мне, что за человек твой брат?
      Я не ответил. Макет задал наводящий вопрос.
      – Он кретин?
      Я вновь промолчал.
      – На что он живет в Москве?
      – Здесь у него друг из Америки.
      – Какой еще друг?
      – Из Филадельфии… Живет в гостинице "Националь"…Он подкидывает Нуржану за услуги…
      – Услуги…? – Дядя Макет завертел головой во все стороны. -
      Американец, "Националь"… Нет, твой брат точно рехнулся… За каждым иностранцем по десять кэгэбэшников ходит. Оглянись в подземном переходе… Сам увидишь. А этот услуги оказывает… Нет, он кретин…
      Секретарь Обкома перезвонил в тот же день. Дело закрыли, можно ехать в Джезказган. Первым поездом Доктор укатил из Москвы.
      Из постояльцев окраинного корпуса пансионата самый значительный -
      Президент Академии медицинских наук Блохин. В "Лесных далях" главный онколог страны живет с женой, маленькой дочерью и тещей. Всегда со всеми здоровается, по лесу гуляет в джинсах и в футболке точь в точь как у футболистов сборной Аргентины.
      Николай Николаевич повстречался у входа в корпус с дядей Борей и отцом. До этого никогда не наблюдал, чтобы папа с кем-то столь подобострастно здоровался, как это он проделал с Блохиным.
      Семья Блохиных занимает люкс на этаже дяди Бори. Всего в корпусе три люкса. В остальных номерах живут заместители министров, постоянных представителей союзных республик, Госстроя, Моссовета.
      После работы постояльцы приводили себя в порядок, ужинали и выходили в холл смотреть телевизор, поболтать.
      Тему разговора задавали события в мире, в стране.
      – Похоже, дела идут на поправку. – заметил замминистра общего машиностроения.
      Какие именно дела идут на поправку, замминистра не уточнил Но его все поняли. Почему заместитель Председателя Госстроя и подхватил:
      – Да-а… Какую речь произнес де Голль! А Макмиллан… Тоже не ударил лицом в грязь.
      – Мир меняется. – обобщил замминистра общего машиностроения. – И меняется к лучшему.
      По телевизору довоенная кинохроника. Алексей Стаханов, Паша
      Ангелина, Киров.
      – Киров! – с заднего стула радостно подал голос дядя Боря. И объяснил, почему радуется за Сергея Мироновича Кирова. – В тридцать втором году Сергей Миронович приезжал к нам в Акмолинск.
      – Да ну…?! – на дядю Борю насмешливо-недоверчиво оглянулся зампредседателя Госстроя СССР. – В самом деле?
      – Да…- В эти минуты мой дядя выглядел робким и застенчивым первоклашкой и нисколько не отвечал виртуозной мощи испанского клуба
      "Атлетико Бильбао".
      – Везет вам…- ернически вздохнул зампредседателя.
      Сергей Миронович Киров может и приезжал в 32-м в Акмолинск. А что толку?
      Полчаса назад дядя Боря в майке и спортивных штанах ужинал. Он грыз и обсасывал конскую костяшку. Маечная лямка непрерывно сползала с плеча, дядя Боря постоянно поправлял ее и наполовину в жиру с причмокиванием полировал мосалыгу.
      В номер вбежала Семка.
      – Я привез тебе зефир. – вгрызаясь в кость, сообщил дядя Боря.
      – Мен байхамай жепкойдым. – испуганно влезла тетя Баткен.
      И тут же получила в лоб лошадиной костяшкой.
      Дядя Боря продолжал трапезничать, а тетя Баткен, морщась, терла лоб, и разливала чай. Таким ударом мужика можно опрокинуть навзничь.
      А ей как будто все нипочем. Всего лишь немного смутилась.
      Оттренировал ее дядя Боря.
      Операцию маме сделали и она лежала в трехместной палате на восьмом этаже. Я поздоровался с рыжеволосой соседкой, сел напротив матушки.
      Ситок обижалась на меня. Папа улетел в Алма-Ату, а я неделю не приходил к ней.
      Мама обижалась не только на меня. Она пытала меня о какой-то
      Лауре, с которой папа якобы в отсутствие матушки не терял время даром.
      – Я все знаю. Почему ты не говоришь правду?
      Сколько можно об одном и том же? Я взмолился.
      – Мама, перестань мучать меня!
      – В самом деле, перестаньте мучить ребенка. – вмешалась рыжеволосая.
      Матушка угомонилась.
      Корейцы оттоптали нашим ноги. Ложились костьми, били по ногам.
      Особо они преследовали Банишевского и все равно проиграли.
      На полях Англии проходило первенство мира по футболу.
      Я впервые видел в игре бразильцев. Встречались чемпионы с болгарами. В движениях желто-зеленых проглядывало желание сэкономить силы на будущее. Болгары им подыграли. Они или были в действительности тихоходами, или заранее перепугались бразильцев. С такой, как у них, техникой, да еще с бразильцами, стоять на месте нельзя. Болгары ушли с поля, ничем себя не показав.
      Другой матч в этой же подгруппе был куда как интересней.
      Португальцы играли с венграми. Бене, Фаркаш технари ушлые. Но
      Сентмихаи никуда не годился. Во всех трех голах в ворота венгров повинны нервы вратаря. Сентмихаи отбивал мячи прямо на накатывавших на ворота Эйсебио, Торреса и Симоэса. Португальцы победили 3:1, но по игре венгры были их на голову выше.
      В кинозале мое место оказалось рядом с местом студентки
      Московского историко-архивного института.
      В "Лесных далях" показывали "В джазе только девушки".
      На следующий день в холле главного корпуса я разговорился со студенткой историко-архивного.
      – Тебе понравился фильм? – спросила соедка.
      – Как вам сказать? – я попытался выкрутиться. – Смотреть можно.
      – Смотреть можно? – повторила за мной студентка. – Ну-ну… А какие фильмы тебе больше всего нравятся?
      – Я не много картин видел. Чтобы судить о них, надо смотреть лучшие фильмы. А что нам показывают?
      – Ну а все-таки. Из того, что видел.
      Я задумался. И правда, какое кино мне интересно?
      – Мне нравятся польские фильмы.
      – Беата Тышкевич тебе нравится?
      – Конечно.
      – Цыбульский?
      – Не знаю…- Нравится ли мне Цыбульский? Он кумир Польши. Ну и что?
      – А Мэрилин Монро тебе как?
      – Вообще никак.
      – Ага…
      Студентка заскучала. Кого-то она ждала. Жаль. А то бы еще поговорили. Я поднялся и пошел играть в настольный теннис.
      Несколько раз говорил с домом. Шеф и Джон вернулись из экспедиции, из больницы выписался Ситка. Они с папой ждут вовзвращения матушки.
      В обществе "Знание", где папа тогда работал, ему предложили съездить в Англию. Со словами "у меня там родственников нет" отец отказался от бесплатной поездки в капстрану.
      Позднее я спросил его:
      – Папа, как вы могли из-за каких-то родственников не поехать в
      Англию?
      Отец ответил, что про родственников председателю правления общества "Знание" он сказал сгоряча.
      – Сам посуди, твоя мать легла на операцию, а я еду в какую-то
      Англию.
      …Дядя Боря каждую неделю привозит на дачу кремлевский паек.
      Икра в пятидесятиграммовых баночках, сыры, круг любительской колбасы, печень трески, балыки, горбуша консервированная, мясо говяжье, печенья разные, конфеты в коробках фабрики имени Бабаева.
      Сигареты американские к пайку не прилагались. В пансионатовском буфете продавали "Астор", раз в десять дней выбрасывали "Мальборо" за 35 копеек пачка.
      Прилетел в Москву Ермечила, пацан с нашего района. Ермечила поступает в МГУ на искусствоведческий. Встретились с ним в коридоре постпредства.
      – Несколько раз на Броду видел Нуртасея.
      – И…?
      – По черному киряет.
      До встречи с Ермечилой я не задумывался – много ли пьет Шеф.
      Сейчас задумался. Если посторонние обратили внимание, значит, пьет много.
      Почему брат пьет?
      – Как в Москве?
      – Ништяк.
      Я разговаривал с Джоном. Голос у него унылый, приглушенный.
      – С иностранцами торчишь?
      – Торчу.
      – Приедешь, расскажешь.
      С иностранцами я не торчал. Джону это я так сказал. Иностранцы меня уже мало интересовали и ни с кем я не торчал.
      "Маша и медведь" – сказка о неразделенной любви. Иного содержания и смысла история внучки и Топтыгина не имеет. Медведя обмануть легко. Косолапый Мишка, что ребенок малый. От того чаще всего и сосет лапу.
      По мне Маше Селивановой, что живет на первом этаже окраинного корпуса, больше подходит имя Марина. Длинноногая, большеглазая девчушка не подозревала, какую великую радость она бы доставила косолапому, повстречайся она ему на лесной дорожке. Маше десять лет и дружит она с нашей Семкой. Машеньке не полагается догадываться, с чего это вдруг угловатый подросток, подавив неловкость, часами выкладывает вместе с ней из кубиков домики на асфальте у входа в корпус.
      Маша из "Лесных далей" девочка не из сказки и еще не умела обманывать, предавать. Насупленный дедушка Селиванов звал внучку пить чай, но Маша не торопилась. Она шлепала на себе комаров и, запрокинув голову к небу, захлебывалась от смеха и протягивала кубики: "Возьми…". Я краем глаза любовался ею,
      Маша щебетала, и я молча строил для нее город на семи ветрах.
      Мама ее танцевала в театре Станиславского и Немировича-Данченко.
      Черноволосая балерина приезжала на воскресенье к отцу и детям. На людях она не показывалась, а если и выходила на воздух, то только на балкон покурить. Дедушка Маши – заместитель Председателя Моссовета приятельствовал с футболистами московского "Спартака". Коле и мне захотелось погонять в футбол и Маша принесла мяч "Артек" с автографами Нетто, Севидова, Крутикова, Логофета и остальных спартаковцев.
      – От дедушки не влетит? – спросил я.
      – Не-е…- Маша тряхнула стриженной головкой, улыбнулась. – Он ничего не скажет.
      – Смотри… А то ведь мы его в два дня распинаем.
      – Пинайте…
      Я пнул. Мячишко чиркнул по асфальту и враз остался без автографов.
      Осенью Маша пойдет в четвертый класс. Пройдет семь-восемь лет и будет она осмысленно дурить головы Топтыгинам. Пока же она еще не умеет картинно закатывать глаза.
      …В холле третьего этажа народу – не протолкнуться. Постояльцы собрались у телевизора заранее, словно наперед зная: сегодня предстояло увидеть самый, что ни на есть интересный матч в жизни.
      Бразилия – Венгрия. Где это было? В Манчестере или в Ливерпуле?
      На "Олд Траффорд" или… Забыл название второго стадиона. Ливерпуль звучней Манчестера. Пусть будет Ливерпуль.
      После обмена выпадами венгры одеревенели. Забоялись? Народ в холле затих, я напрягся.
      Мне хотелось, чтобы и в "Лесных далях", и в Ливерпуле, на всей планете желали, жаждали того же, чего желал и жаждал я. Помню, было еще предчувствие, что ждет всех нас не решающая игра в группе, а грандиозная заруба. Понятие заруба означало только одно, – сегодня восторжествует справедливость, – сегодня венгры на голову победят бразильцев.
      По холлу прокатилась волна сожалеющих вздохов. Замена Сентмихаи на Геллеи ничего хорошего не принесла. У нового вратаря сборной
      Венгрии тоже тряслись поджилки – в простейших, безобидных ситуациях
      Геллеи давал одну за одной пенки. Настроение вратаря передалось защитникам. Посыпались грубейшие промахи, минут пять венгры не могли вывести мяч со своей половины поля.
      Не сплоховал только Мэсей. Капитан команды взял себя в руки и под его водительством венгры первые десять минут с горем пополам выстояли. Все бы хорошо, но Геллеи продолжал нервничать.
      Бразильцы не спеша раскатывали мяч в ожидании момента, когда противник, измученный страхом ожидания, взмолится о пощаде и добровольно уступит игру.
      Неужели венгры, пускай они и проиграют, не покажут на что способно вдохновение?
      Знак подал Бене. С него все и началось. У правого крайнего получился один проход по флангу, второй… Без ужимок и уверток, свободно, играючи, он, словно в матче дворовых команд, уходил от защитников.
      В те годы в еженедельнике "Футбол" шла дискуссия на тему о том, как правильно строить защиту. По зонному или персональному принципу.
      Виктор Маслов писал, что персоналка унизительна для футбола. Оно может в принципе и так. Но великих надо держать персонально. За руку, за ногу, за что угодно, вдвоем, втроем – не важно. Но держать.
      Бене в тот вечер был неизмеримо велик. Как только получал мяч на ход или прямо в ноги Бене, отлаженная годами бразильская зона то и дело трещала по швам.
      Хорошо, предусмотрительно хорошо поступил Феола, не поставив на игру Пеле. Король счастливо избежал публичного посрамления.
      Впереди у меня было еще много лет и я не мог знать, что ничего сравнимого по накалу никогда больше не увижу. Все мы, собравшиеся в холле третьего этажа подмосковного пансионата ровным счетом ничего не соображали. Нам казалось, что мы наблюдаем игру. Но это была не игра и даже не величайшее сражение ХХ века. Это было то, чему мы, даже если бы сильно захотели, не смогли бы дать достойного поименования.
      А пока разверзлись седые небеса Ливерпуля и разразился гром.
      Бразильцы проглядели момент, когда мандраж венгров сам по себе куда-то запропал и продолжали с благодушной монотонностью перекидывать друг другу мяч, приберегая силы для более важного случая.
      …Бене разоблаченным до пят пехотинцем промчался мимо передовых дозоров бразильцев и, срезав с правого края угол на входе в штрафную площадку, обошел Джалму Сантоса, и очутился один на один с Мангой.
      "Ну! Бей! Сейчас же бей!".
      Пансионат задрожал, пол третьего этажа под постояльцами заходил ходуном. "Что он делает?! – стонал истерзанный народ. – Бей! Скорее бей!".
      Лайош Бене решил намотать всему миру кишки на барабан. Он ложным замахом уложил на траву Мангу, и спокойно, как на тренировке, завел мяч в ворота.
      О-о-о!
      Холл третьего этажа, как и трибуны стадиона в Ливерпуле, сомкнулся в выдохе остервенелого упоения. Ну, Бене! Тебе оказывается мало забить гол, мало поразить. Для полноты счастья тебе надо еще и покуражиться над Голиафом.
      Да, это была не игра. То, что происходило на поле было выше человеческого понимания.
      Бразильцы не смутились. Вдобавок ко всему вратарь венгров так и не сумел справиться с самим собой. Отбил несильный удар прямо перед собой и один из бразильцев добил мяч в ворота.
 
      1:1.
 
      Мы очнулись. Чудес на свете не бывает.
      Человека видно по походке издалека. Наконец зажегся Флориан
      Альберт. В Ливерпуле пробил его звездный час.
      Выверенными, плассированными ударами раз за разом он отправлял
      Бене пытать удачу. И в тот вечер Лайоша Бене никто бы не смог удержать. Ветер победы дул в его паруса.
      Бене получил мяч от Альберта и на противоходе обошел защитника.
      Не входя в штрафную, он косым, – справа-налево, – резанным ударом направил, по роковой для бразильцев дуге, мяч. Шедший из глубины поля Фаркаш не опоздал. С полупрыжка, оттянувшись корпусом назад, обводящим ударом он наказал Мангу.
      О-о-о!!!
      Нет, футбол это не игра и даже не жизнь. Разве такое возможно в жизни?
      В предвкушении победы венгры стали пятиться к своим воротам.
      Получил повреждение Кальман Мэсей. Бразильцы заторопились. Страх перед двукратными чемпионами мира был сильнее меня. Я боялся, что еще чуть-чуть и венгры дрогнут, сломаются.
      Бене вновь продрался по правому краю и его сносят в штрафной.
      Пенальти?
      Да. Пенальти.
      С повязкой через плечо к мячу подходит Мэсей. Несколько венгров не выдерживают, закрывают лица руками, кто-то отворачивается.
      Холл в "Лесных далях", как и стадион в Ливерпуле, умер как один.
      Капитан венгров поправил мяч, разбежался. Удар. Гол.
      Потом началось и продолжилось. Мушкетер Флориан Альберт с невозмутимой безупречностью графа де Ла Фера нанизывал на шпагу одного за одним сникших гвардейцев кардинала – бразильцев. Альберт то подбирал под себя мяч, то держа на невидимой привязи, отпускал его далеко от себя. Все у него получалось. И он делал все, что хотел.
      Дядя Боря много не говорит. Он делает. Дядя устроил посещение
      Мавзолея Ленина без очереди. Коля, дочь управляющего Госбанка республики Бондаренко и я ждали дядю Фархата. Друг дяди Бори работал в Верховном Совете СССР. Очередь к Ленину начиналась в
      Александровском саду, змеилась мимо Музея революции и неторопливо втекала на Красную площадь. Вообще-то ничто не мещало нам, как всем, с утра занять место в общей очереди. Ничего бы с нами не случилось.
      Однако без очереди лучше и дядя Боря хорошо понимал, как важно дочери Бондаренко и племяннику по приезде в Алма-Ату похвастаться перед друзьями: "Я и в Мавзолее побывал без очереди".
      Дядя Фархат вышел из Кремля, и, подойдя к офицеру, молча показал бордовую кожанную корочку с золотым тиснением "Кремль". Офицер кивнул и так же взглядом пасанул нас другому офицеру. Старший лейтенант выбросил руки в разные стороны, вошел во вступавшую в
      Мавзолей очередь и наклоном головы сделал нам троим знак: "Вставайте".
      Мы вошли в Мавзолей Ленина.
      Через неделю дядя Боря за ужином сообщил:
      – Завтра в одиннадцать вы должны быть на Красной площади… Я договорился с ребятами… Побываете в "Музее-квартире Ленина в Кремле".
      Когда он успевает со всеми договариваться и, главное, не забывать об обещаниях?
      Мы без очереди осмотрели уже и Бородинскую панораму. В
      Музей-квартиру Ленина в Кремле не хотелось.
      – Дядя Боря может не надо в музей?
      Мамин брат не согласился со мной.
      – Надо. Обязательно надо. Заодно и Кремль изнутри увидишь…
      Музей "Квартира Ленина в Кремле" находится в здании Совета
      Министров. Туда кого попало не пускают.
      Наташа Бондаренко поддержала дядю.
      – Правильно.
      Дочь бывшего начальника дяди Бори училась в седьмом классе.
      Неделю назад прилетела посмотреть Москву и тоже жила у Сабдыкеевых в
      "Лесных далях".
      Дядя Боря на два года младше мамы. Про таких, как наш дядя Боря, папа говорил: "Пьян да умен – две выгоды в нем". Фронтовик. После войны окончил техникум, позже финансовый институт в Ленинграде.
      "Атлетико Байдильдао" – человек-сфинкс.
      Ему битый час рассказывали о том, как по пьяной лавочке поливал его грязью заместитель управляющего Областным банком. Рассказывали не просто так, а для того, чтобы дядька сделал поганцу вливание. Ему приводили слова, какие не пожалел для Сабдыкеева областной банкир, а дядя Боря молча читал газету.
      Подчиненный закончил передавать агентурное сообщение и спросил:
      – Что скажете Байдулла Сабдыкеевич?
      Дядя Боря оторвал взгляд от газеты и сквозь очки сказал докладчику про злоречивца:
      – Он собака такой. Я его давно знаю.
      И продолжил чтение газеты.
 
      В маминой палате пополнение. Черноволосая, с живыми глазами, грузинка лет пятидесяти.
      – Ты какие газеты читаешь?
      – "Советский спорт", "Футбол", "Комсомолку".
      – Читаешь ли ты "Известия"?
      – Не всегда.
      – А читал ли ты репортажи Стуруа с чемпионата мира?
      – Еще бы. Стуруа хорошо разбирается в футболе.
      – Да ты что?! – женщина широко улыбнулвсь. – Как он красиво пишет! Как здорово написал он про бразильцев! "Она умирала на далеких берегах…". Как хорошо…
      Она пододвинула ко мне тарелочку с апельсином и конфетами:
      – Ты почему не кушаешь? Не стесняйся.
      Рыжеволосая разговаривала с матушкой.
      – Где ваш муж работает?
      – В управлении делами Кремля.
      В этот момент зашла медсестра и сказала матушке.
      – Звонил из Горького ваш брат… Справлялся о здоровье, передавал привет.
      Дядя Боря поехал в Горький за машиной для постпредства.
      Черноволосая спросила маму:
      – У вас брат золотой?
      – Золотой.
      – А сноха? – Черноволосая приоткрыв рот, внимательно смотрела на маму. – Серебряная?
      – Серебряная. – нехотя согласилась мама.
      Женщина взяла меня за руку:
      – Кем ты хочешь стать?
      – Раньше хотел стать футбольным комментатором. Сейчас не знаю.
      Вмешалась мама.
      – Он станет как его дядя постпредом.
      Соседку мамин прогноз не устроил.
      – Зачем же постпредом?- И, глядя мне в глаза, уточнила. – Если на то пошло, тогда уж лучше полпредом. Чрезвычайным и полномочным представителем нашей страны. – Она перевела взгляд на маму. – А вообще это не так уж и важно кем станет ваш сын. – И снова взяла меня за руку. – Правда?
      – Э-э… Наверное.
      Здесь на моей памяти единственный раз похвалили маму за ее детей.
      – У вас хороший мальчик!
      – Очень хороший мальчик. – горячо поддержала ее рыжеволосая.

      Очень хороший мальчик стоял перед директором и завучем нашей школы.
      Директор Николай Александрович и завуч Ефим Исакович премного недовольны мной.
      – Думаешь, мы не знаем, чем ты занимаешься? – Директор сверлил меня сине-рыжими глазами. – Ты отбираешь деньги у одноклассников…
      Кто меня заложил? Николай Александрович Мартемьянов не давал опомниться. Ефим Исакович Землянский, которого школьный народ звал
      Ефимом, не отставал от него. Мне ничего не оставалось, как сказать:
      – Отбирать деньги меня заставляет Ш.
      Директор и завуч переглянулись. Выглядело правдоподобно. Ш. – десятиклассник лихой, Николай Александрович и Ефим и сами бы по его приказу с удовольствием обложили бы податями не только школьников, но и учителей. На Ш. повесить можно все что угодно. Только бы директор и завуч не заложили.
      Мартемьянов вел химию. После войны работал председателм райисполкома, в Гороно и с 53 года директорствовал в 55-й школе, где учился Ситка Чарли.
      Ефим Исакович Землянский вел математику с 5-го по 8-й класс.
      Гонял нас за курево и прически. Поймает в туалете с сигаретой и давай коронное: "Ах ты турок этакий!". Турок у него хуже немца.
      За прическу Ефим гонял Мурика Акишева и Ирка Молдабекова. Мурик отпустил длинные, под битла, волосы, и завуч отправлял его с уроков в парикмахерскую: "Если вернешься на стриженный – возьму ножницы и сам подстригу тебя под ноль". Акишев, огрызаясь, уходил с уроков.
      Возвращался не стриженный, но Ефим так и не решился взять взять в руки ножницы.
      Ирк Молдабеков в битлы не рядился и обрастал до первобытной волосатости по иным причинам. С ним завуч тоже намучился.
      Мартемьянов, как и Ефим, педагог речистый, великолепно объяснял свой предмет. Но против Землянского выглядел немного скучноватым.
      …Ложный донос на Ш. удовлетворил директора с завучем.
      – Как брат?- спросил директор.
      – Так же. Болеет.
      – Э-эх… Какой парень…
      – Чем болеет его брат? – заинтересовался Ефим.
      – У него внутреннее…- Мартемьянов замялся.
      – Внутреннее…?
      – Ну… Он душевнобольной.
      Девятый "Е" класс особый. Другие классы имели более-менее пристойную профессиональную ориентацию: химики, телеграфисты. Мы
      "ешники" слесари-сборщики низковольтной аппаратуры. Класс на 80 процентов из пацанов. Девчонкам с нами было не легко. Пацаны у нас подобрались гайдаровского типа: огонь-ребята.
      Первый из них – Бика Халелов.
      Пришел к нам Бика из 56-й школы и жил рядом с оперным театром.
      Халелов крепкий биточек, два года занимался у Кадетова. Запугать его не просто и мне в дальнейшем пришлось бы ему много доказывать, если бы он сам, повернувшись с сигаретой в школьном туалете удивленно не спросил: "Так ты Нуртаса брат?".
      Мы подружились.
      А как же Вася Абрамович? Никак. Я отошел от него на какое-то время, а позже он куда-то пропал и я его уже не искал.
      С Омиром я учился с 8-го класса, где он застрял на второй год из-за математики и физики. Отношения с Омиром дружбой назвать язык не повернется. Обращался с ним я небрежно и он все время напоминал:
      "Я тебе столько добра сделал…А ты…".
      Парень он неплохой, но видимо было в нем что-то такое, если я мог не придавать никакого значения сотворенному им для меня добру. Омир пропадал у нас дома допоздна и на вопрос " не пора ли тебе дружочек домой?" неизменно отвечал: "А меня дома не ищут". Ну это он загибал.
      Дома его всегда ждали, и если Омир надолго пропадал, то родители активно звонили по друзьям-приятелям, искали, где мог задержаться мой одноклассник.
      Против дружбы с ним выступали папа и матушка. Почему Омир не нравился им, тоже не могу понять. Отец одноклассника поэт, знаком с нашим Валерой давно и по идее нам с Омиром бы дружить и дружить на паритетной основе. Но равноправия не получалось.
      Кенжик после восьмого учился в "А" классе и мы охладели друг к другу. Ничего особенного. Он по прежнему все так же, как и в третьем классе, бурчит, критикует и время от времени обращается за защитой.
      Кенжик пришел к нам двор жаловаться на Таракана. Моему соседу мало сторонних девок, усатый взял в оборот Батимку. Про тараканьи проделки Кенжик наслышан и ему обидно за сестру.
      – Я предупредил Батимку и… хмыря этого, что скажу тебе.
      Кенжик переоценивал мои возможности. Таракан хоть и трухалей, но он ровесник Шефа и я при всем желании никак не мог запретить усатому ходить с сестрой друга детства. Хотя Батимку жалко. Задорная, прозрачная девчонка. Учится на химфаке в КазГУ, с ее данными республиканским комсомолом бы руководить, а вышло так, что хуже не придумаешь. Все-таки девки дуры, почему и любят отпетых дураков. На первый взгляд, Таракан не дурак. Говорит дельные вещи, что-нибудь невпопад никогда не брякнет. Но дурака, за какими бы умными словесами он не прятался, с головой выдает напыщенность. А наш Омар
      Шариф напыщен до индюшачьей важности. Батимка же девчонка умная, но и она не устояла перед соблазном правильных черт физиономии Таракана.
      Через день Таракан с Батимкой вызвали меня во двор. Глупо было бы думать, что Таракан испугался меня. Сосед чувствовал, предвидел, чем обернется для Батимки связь между ними и в дальнейшем не собирался отвечать за нее. Побалуется и бросит. Вот это то и ощущение неправоты и довело его до разговора со мной. Он и Батимка наперебой ругали Кенжика и я понял, что Батимка любит Таракана и ничего тут не сделаешь.
      Познакомил их Галимжан, старший брат Пельменя. Галимжан с
      Пельменем дальние родственники Кенжику с Батимкой. На родственных началах Галимжан и создал у себя в квартире условия Батимке с
      Тараканом.
      Пельмень рассказывал:
      – Целку Батимке Таракан взорвал у нас дома.
      Потеря невинности когда-то должна произойти и дело не только в ней. Серьезно пить Батимка начала как раз с тех пор, как стала женщиной. Разумеется, Таракан насильно не вливал ей в рот алкоголь, но все равно было б лучше держаться ему подальше от Батимки.
      Следующий раз я встретил ее в 96-м году и, увидев своими глазами, что с ней стало, вспомнил сентябрь 66-го.
      В первое воскресенье октября Бика позвонил с утра. Он звал к кентам в парк.
      – Не могу. На базар с матушкой иду. Сам приходи ко мне после обеда.
      – Добро.
      По дороге на Зеленый базар мама обещала зайти к Шарбану. Клара вернулась домой после одиннадцати. Шарбанка донесла, что племянница побывала в ресторане, а на ее замечания чихать хотела.
      Первенец дяди Бори Клара училась на первом курсе и после Москвы
      Шарбанка для нее была пустым местом.
      Клара занимала двуспальную кровать Шарбанки и ее мужа Казая.
      Сейчас отсыпалась после вчерашнего. Матушка подняла племянницу тумаками и криком: "Акесын тантайым!".
      Шарбану бегала вокруг кровати, мама кричала, Клара плакала.
      Отведя душу, мама зашла в шарбанкину столовую. В комнате на полу, привалившись спиной к дивану смотрел телевизор старший сын Шарбанки одиннадцатилетний Талап.
      Мама спросила о чем-то, Талап безотрывно от телевизора ответил. В ответе племянника матушке померещилась непочтительность. Она подошла к Талапу, свалила оплеухой его на пол и принялась методично утрамбовывать моего двоюродного брата ногами.
      В спальне ревела Клара, в столовой – Талап. Получался дуэт.
      На столе в табаке недоеденный с вечера бешбармак. Тесто по краям ссохлось, свернулось в трубочки. Продолжая утаптывать визжащего
      Талапа, мама не спеша перебирала левой рукой мясо. Отобранные куски она неторопливо и тщательно пережевывала.
      Забрасывая в себя мясо, мама о чем-то задумалась, нахмурилась. И долбанув под финиш ногой по спине Талапа, скомандовала: "Жилдам орамал акель!". Талап быстрее собственного визга помчался за полотенцем в ванную.
      На базаре ее поджидала радость. Горисполком запретил торговать мясом дороже трех рублей. На всх ценнниках мясных рядов стояла цифра 3.
      Матушка тыкала мясо большой вилкой. Вот это мне давай, еще вот это. Мама отобрала лучшие кусманы и собралась рассчитываться с мясником по горисполкомовской цене – три рубля за кило. Мясник улыбнулся и объяснил: на ценник не надо обращать внимания.
      – Как это? – удивилась мама. – Тебе что приказ горисполкома не указ?
      – Приказ для отвода глаз. – сострил мясник.
      Очередь возмущенно зашумела. Взяла лучшие куски и еще дурочку изображает.
      Я шепнул маме на ухо:
      – Мама, завязывай парафиниться…
      – Сандалма! – Мама подняла крик. – Иди за милицией!
      За милицией идти не пришлось. Сержант стоял поодаль и наблюдал за перепалкой. Он подошел и сделал так, чтобы всем стало хорошо.
      – Апай, что вы тут устроили? Платите по три пятьдесят… Набрали одной мякоти и кричите…
      Мама посмотрела на сержанта так, как будто подловила его на растлении несовершеннолетних. Вздохнула и поперла на мусора буром.
      – А…а… Одна шайка! Как твоя фамилия?
      Сержант понял, что дал маху и заорал на мясника.
      – Кто тебе дал право не выполнять решение горисполкома? – он метнул быстрый взгляд на маму и добавил. – Продавай по три!
      Бика с Джоном раскумарились.
      – В экспедиции у одного уйгура купил башик опия. – рассказывал
      Джон. – Привез домой. Не знал как его принимать. Сашка Остряк сказал, что лучше размешать в чае…
      – Накрыло? – засмеялся Бика.
      – Там совсем другой торч… – ответил Джон. – Офонарел от него.
      Что было – не помню… Через два дня стал слышать голоса. Чуть с третьего этажа не выбросился.
      – Да ты че? – Бика придвинулся ближе. – Расскажи.
      – Хорошего мало… – Джон затушил сигарету.- Лучше хорошего плана ничего нет. – Засмеялся и спросил. – Что Бика, может еще один косяк приговорим?
      "Логарифмом данного числа по данному основанию называется показатель степени, в который надо возвести основание, чтобы получить данное число".
      Прошло больше месяца с начала нового учебного года и приближалась моя очередь отвечать у доски. Андрей Георгиевич Шамордин наш классный руководитель. Ведет алгебру и тригонометрию. Пылкий мужчина за пятьдесят. Имеет орден Ленина, получил осколочное ранение в голову на войне.
      Школьники звали его Андрюшей. Создавалось впечатление, что
      Андрюша кроме алгебры и тригонометрии ни о чем и не думает – по коридору Шамордин ходил погруженный в себя.
      Неопрошенными у доски осталось три-четыре человека. В любой момент Андрюша мог, пошарив по журнальному списку, остановиться на моей фамилии. А что я? После Нины Васильевны в математике у меня образовался двухгодичный пробел.
      Неожиданно на помощь пришли китайцы с американцами.
      По пятницам в школе политинфомация. На освещение международного положения отводится не более пяти минут.
      "В Пекине продолжаются демонстрации хунвэйбинов и цзаофаней у советского посольства. Оголтелая, а по другому ее и не назовешь, антисоветсткая пропаганда маоистского руководства приносит горькие плоды… Провал на практике теории большого скачка вынуждает маоистов изворачиваться, сваливать с больной головы на здоровую…
      ЦК КПСС и Советское правительство, проявляя выдержку и терпение, неоднократно указывало и указывает руководству Китайской Народной республик на то, какие может иметь последствия дальнейшее ухудшение советстко-китайских отношений. Возникает естественный вопрос: "Кому это на руку?".
      Позавчера замминистра иностранных дел СССР вызвал чрезвычайного и полномочного посла КНР в Советском Союзе и передал ноту Советского правительства по поводу недавнего инцидента, имевшего место в порту
      Дальний…".
      Я посмотрел на Андрея Георгиевича. Классный руководитель сидел на первой парте в третьем ряду и внимательно слушал. Как слушали и одноклассники. Не прерывает. Значит, пять минут еще не истекли.
      Я продолжал.
      "Истребители-бомбардировщики "Скайхок", "Фантом", "Стандерчиф", размещенные на авианосцах в Тонкинском заливе, бомбардировщики В-52, базирующиеся в Таиланде и на острове Гуам, в минувшую субботу нанесли самый мощный со времен начала вьетнамской войны удар по
      Ханою…
      Администрация Джонсона в лице министра обороны Макнамары утверждает, что бомбежке подверглись сугубо военные объекты…Наглая ложь используется агрессором как прикрытие и оправдание дальнейшей эскалации войны в Индокитае…".
      Я тарахтел и уже не думал о лимите. Прошло еще какое-то время, я нехотя опомнился и посмотрел на Шамордина. Андрюша, подперев ладонью подбородок, продолжал слушать внимательно и с искренним интересом.
      – У тебя все?
      – А что, можно еще?
      – Можно. – сказал Андрей Георгиевич и даже не взглянул на часы.
      Пацаны оживились. Бика крикнул: "Бек! Шпарь дальше!".
      "Перейдем к наболевшим проблемам Мирового Коммунистического и
      Рабочего движения. Перед лицом нарастания угрозы миру со стороны международного империализма странной, если не сказать больше, выглядит позиция некоторых самозванных теоретиков научного коммунизма. Член Политбюро Компартии Австрии Фишер и небезызвестный
      Гароди безответственными рассуждениями о реализме без берегов объективно льют воду на мельницу поджигателей Третьей мировой войны.
      …Что касается нашей позиции… Что мы можем противопоставить ревизионистам и прочим ренегатам всех мастей? Пора, давно пора переходить от тактики сплочения рядов Коммунистического и Рабочего движения к наступательным действиям.
      Пустые теоретизирования досужих обществоведов на фоне современных реалий способны пагубным образом сказаться на судьбах мира.
      Надо решительно посмотреть правде в глаза. Сегодня, сейчас.
      Завтра может быть уже поздно. Время не ждет!
      Все".
      – Все? – переспросил Андрюша. – Садись на место.
      Шамордин присел за стол. Раскрыл журнал и что-то записал.
      Прозвенел звонок. Бика пнул меня ногой под партой: "Ох, и заливаешь…Ты че, специально какие-то брошюрки заучиваешь?".
      Что такое Золотой век, которым заколебал нас Ситка?
      Что такое Золотой век брат толком не мог объяснить. Из сказанного им вытекало только то, что тема Золотого века неотрывна от Америки.
      Там, в Штатах всем нам и суждено было, по словам Ситки Чарли, вкусить счастья от щедрот общества свободного духа. В неясном понимании Ситки Золотой век – великое будущее, которое было не за горами, и прообраз которого олицетворяла Америка.
      Ситка чеканил Роберта Рождественского
      Курите сигареты "Пакстон"!
      Пей грейпфрутовый сок!
      На поворотах скорость
      За девяносто миль,
      Останавливается, рыча:
      Куда заехала русская сволочь?
      Что тебе надо в Ю Эс А?
      Кроме того, что Ситка не мог связно растолковать, что такое
      Золотой век, не мог он объяснить нам еще одной вещи.
      Он говорил: "Я – сын бога".
      А мы ему: "Почему тогда бог не вылечит тебя?".
      Вопрос не ставил Ситку Чарли в тупик. Брат смеялся, говорил, что мы ужасно глупые и что вопрос его выздоровления не столь уж актуален, чтобы останавливаться на нем незаслуженно долго.
      Актуальными для Ситки были немочки, еще лучше – чистокровные ариечки.
      За неимением поблизости немочек, и уж тем более, чистокровных ариечек, онанировал Ситка Чарли на маму Женьки Макарона и на матушкиных подруг.
      – Кого сегодня дрючил? – спрашивал Шеф. – Немочку?
      – Нет. Тетю Раю.
      Доктор целиком и полностью разделял и поддерживал проарийскую направленность Ситки и кричал: "Пори их как врагов народа!".
      Осенней ночью Доктор привел для него чувиху. Не немочку, но вполне пригодную для утраты невинности. Доктор позвал Ситку из столовой в детскую. Ситка долго рядился, расспрашивал кадруху.
      Кончилось тем, что шадра пошла в ванную и с пьяных глаз на обратном пути забрела в спальню родителей.
      Крик. Включили свет.
      Посреди спальни стояла девушка в рубашке без трусов. В спальню влетел Доктор, врезал ей по шее и потащил в детскую.
      Женщины. Первопричинный грипп мама уже не вспоминала и говорила, что Ситка болеет из-за женщин.
      Ситка Чарли сказал матушке, что в женском отделении психбольницы есть девушка. С ней у него договоренность. Мама разрешила привести ее домой. Пробыл в столовой с девушкой Ситка час с небольшим.
      После кадрухи из женского отделения близость с женщиной потеряла таинственность и упала в реальной цене. Мысленное познание женщины прочно утвердилось в нем как главное оружие прорыва из сталинградского кольца на пути в Америку.
      Джон выиграл в очко у Ивана Атилова пятьдесят рублей. Играли они на чердаке дома Ивана. Джон собрался сваливать с выигрышем, но Иван не выдержал и схватился с ним. Драки не было, шла борьба за деньги.
      Джон отбросил Атилова и спускался с чердака как навстречу ему отец
      Ивана: "Отдай деньги!".
      Отец Ивана Духан Атилов до войны избирался первым секретарем
      Союза писателей Казахстана, позже работал главным редактором издательства. Написал немало книг. Помимо прочего он еще и родственник Президента республиканской Академии наук Чокина.
      Детей у Духана пятеро и все сыновья. Старший Ревель пошел по отцовским стопам, писал стихи, учился во ВГИКе. Иван шел за ним.
      Были еще братья Май, Ес и Икошка.
      Жила семья Атиловых неподалеку, в косых домах. Иван и Ревель редко заглядывали к нам во двор. Из Атиловых более всех крутился среди наших пацанов предпоследний из братьев Ес.
      Симпатичный, стеснительный пацаненок дружил с нашим Зайкой, сыном узбека Эмина. Ес покуривал, сидел вечерами на скамейке и слушал разговоры старших.
      Ревель писал неплохие стихи. Дошло до того, что они понравились крупному московскому поэту, который хлопотал об издании сборника
      Ревеля Атилова.
      Бике и Омиру не до сборников стихов. Они влюбились. Бика влюбился в девчонку из "В" класса, которую мы для себя называли Долочкой.
      Ирина Дайнеко девушка Омира. С Ириной Омир учился пока не остался на второй год – до 8-го класса. Про нее он говорил пару раз. Что за девчонка Дайнеко до января 68-го я ничего не знал, кроме того, что жила она через подъезд в одном доме с 2-85.
      В девятом "Д" – классе телеграфистов – училась Оля Кучеренко. К нам пришла после 8-го класса из 8-й школы. Занималась Ольга в секции художественной гимнастики, внешне была попроще Ани Бобиковой, но тоже ничего.
      Созвонился с ней и быстро убедился, что ей, как и Бобиковой, бесполезно "пущать пропаганды".
      Если Бобикова сама кому угодно может пущать пропаганды, то Ольгу моя болтовня поначалу может и забавляла, но позднее она ее попросту не воспринимала. Виделись наедине три раза. Я встречал ее после тренировок, мы недолго гуляли, я нес околесицу, Кучеренко молчала.
      Принужденное целомудрие – трагикомическое недоразумение. Однажды
      Бика спросил: "У тебя, что не маячит?". В ответ я перевел разговор на другую тему. О том, что у меня не то, что не маячит, а вообще не подает признаков жизни главная для человека вещь, сказать никому не было сил, даже Бике.
      "Но дело не в этом".
      Тогда я думал, что пройдет немного времени и я вернусь к жизни. А пока… Пока мне нравилась Оля Кучеренко. Понять, что ты кому-то не нравишься можно. Примириться трудно. Тем более что Оля ходила с
      Петей Панковым. С кем с кем, но только не с ним.
      Несколько раз мы избили Панкова, после чего он несколько раз твердо обещал оставить в покое Кучеренко. Обещал и продолжал ходить с телеграфисткой.
      Прошло три дня после политинформации и Андрюша сместил старосту класса. Старостой Шамордин назначил меня.
      Но это еще не все.
      Андрюша к доске по тригонометрии и алгебре меня так и не вызвал.
      Всех других вызывал, а меня ни разу.
      Я вырос в собственных глазах и ощущал себя белым человеком. Тем более, что на меня обратила внимание и Лилия Петровна.
      Лилия Петровна Магедова преподавала русский язык и литературу.
      Первое сочинение в жизни – по роману Тургенева "Отцы и дети".
      Тургенева я читал много, но вот "Отцов и детей" не одолел. В общих чертах представление имел и находил роман несколько надуманным.
      Лилия Петровна ходила между рядами, а я думал о том, о чем давно хотел написать. Была не была… И, позабыв обо всем на свете, я начал со слов: "Кто смотрел фильм "Мне двадцать лет", обязательно должен помнить эпизод встречи главного героя картины с погибшим на фронте отцом…".
      Писал я сумбурно, перескакивая с пятого на десятое. Ничего из написанного кроме первого предложения в памяти не задержалось.
      Через день Лилия Петровна объявила оценки и раздала листочки с сочинениями. Мне она поставила пять за литературу и два по русскому.
      Я поднял руку.
      – Лилия Петровна, а где мое сочинение?
      – Ваше сочинение я дала почитать коллегам.
      – Коллегам? – Я слегка заволновался. Каким еще коллегам? – Лилия
      Петровна, там ведь нет ничего такого…
      – Вы меня не поняли. Я поставила вам два по русскому… С запятыми у вас катастрофа. И дала ваше сочинение коллегам по педсовету, потому что им тоже интересно знать, о чем думают наши ученики. – И спросила. – Как вы считаете?
      В самом деле? Она поставила пятерку, не посмотрев на то, что тему-то я не осветил. Хм.
      Но самое смешное меня ждало впереди.
      Пятница и вновь политинформация.
      Боря Степанов бубнил: "Хунвэйбины в Пекине избивают советских послов…".
      Андрей Георгиевич возмутился:
      – Доучиться до девятого класса и быть таким…? Невообразимо. -
      Он повернулся комне и дал команду. – Ахметов, разберись!
      Я вышел и быстро разобрался с советскими послами.
      Андрей Георгиевич не спешил усаживать меня на место. Он взволнованно ходил из угла в угол и говорил:
      – На войне меня ранило минным осколком в голову. – Он показал на голове место возле темени. – В пятьдесят седьмом году наградили орденом Ленина. Почему я вспомнил об этом? Да-а… – Качая головой, он продолжал ходить между дверью и столом. – Все вы, наверное, смотрели в воскресенье передачу с Валентином Зориным и Анатолием
      Потаповым. Что и говорить, прекрасная речь. Приятно смотреть и слушать.
      Он остановил взгляд на мне.
      – Но вот ты, Ахметов…- Он глядел на меня серьезно и беспокойно.
      – Ты Ахметов можешь шагнуть гораздо дальше Зорина и Потапова.
      Он прошел к двери, повернул обратно и еще больше разволновавшись, зашагал мне навстречу. Выбросив руку, словно Ленин на памятнике, он воскликнул так, как будто провозгласил:
      – Большому кораблю – большое плавание! – И добавил.- Только никогда не забывай, до чего докатился Пастернак.
      Андрей Георгиевич человек ошеломляющий, прежде всего потому, что не стыдится своей наивности, но и на Солнце бывают пятна. Обычные упражнения памяти Андрюша принимал бог знает за что.
      Вечером я рассказал о случае на политинформации Шефу.
      – Большому кораблю – большое плавание? Так и сказал? – переспросил брат. – Ты не звиздишь?
      – Буду я звиздеть… Он еще мне про Пастернака говорил…
      Шеф смотрел на меня так, как будто видел в первый раз.
      – У Андрюши я проучился три года. – Брат задумался. – При мне он ничего подобного никому не говорил. – Глаза Шефа играли смехом и довольством. – Ты доигрался…- сказал он.
      – Как?
      – Бедный, бедный Андрюша…- Шеф разбалделся.
      – Почему?
      – Потому что он не знает, какой ты тупак.
      Тупак не тупак, какое это имеет значение?
      К весне у Оперного театра соорудили из пней столики и сиденья.
      Внизу, ближе к Фурманова работает кафе-мороженое, кругом травка.
      Отдыхаешь на виду у всех и сам всех видишь.
      Бика, Омир и я пили бутылочное пиво на пеньках. Бика рассказывал про своего друга боксера Шевцова. Неожиданно для меня он заговорил и о 2-85. Откуда Бика ее знает?
      – Она спит с Шевцовым. – сказал Бика.
      Я почувствовал, как в задницу впилась заноза. Пеньки поганые! Да нет, мне показалось. Это не заноза. Поразил меня не факт сожительства одноклассницы с Шевцовым, удивил я сам себя. Удивил тем, что до сих пор никогда не задумывался о том, что с 2-85 можно еще и спать.
      – Это исключено, Вовка врет. – твердо сказал Омир. – Она не такая.
      – Да брось ты. – Бика сплюнул.
      – Она не такая. – повторил Омир. – Я ее знаю.
      После слов Бики я задумался. Что она не человек? Ей уже шестнадцать или около того. Может позволить себе и спать с кем угодно. А Шевцов засранец. Такая она или не такая, не в этом дело.
      Вполне возможно, что девчонка из цековского двора и спит с ним. Но про кого, про кого, но про нее нельзя трепаться никому, в том числе и друзьям. "А вообще какое мне до нее дело? – разозлился я непонятно на кого. – Пусть себе спит хоть с пьяным ежиком".
      Секретарю правления Союза писателей позвонили из Советского райотдела милиции: "За пьяный дебош в ресторане "Алма-Ата" задержан писатель Абдрашит Ахметов. Что с ним делать?".
      Папа в это время был на работе и дополнительно узнал про себя, что дожидается он полагающихся пятнадцати суток в отдельном стакане комнаты для задержанных.
      Милиция настаивала на том, что ими схвачен именно Абдрашит
      Ахметов из-за корочки члена Союза писателей СССР с аккуратно переклеенной фотографией. На фото вместо Валеры был изображен Доктор.
      Отец не сильно сердился на Доктора.
      – Хорошо, что у шожебаса отец не министр или завотделом ЦК, – сказал папа, – а то бы он не постеснялся выдать себя за депутата
      Верховного Совета или члена ЦК.
      В Союзе писателей после переписки с Москвой папе выписали новый писательский билет.
      Лилия Петровна девушка лет двадцати трех-двадцати четырех.
      Осанка, поступь выдавали в ней разрядницу по гимнастике. Ее строгая привлекательность мало когда озарялась улыбкой. Между тем улыбка преображала литераторшу в пятнадцатилетнюю девчонку. Может потому, чтобы огонь-ребята не шибко раскатывали губу, держала она с нашими ухо востро.
      Пятерки по литературе наравне со мной получали несколько человек.
      Среди них Кеша Шамгунов, Сережка Сидоров, он же Сипр, и Ирк Молдабеков.
      Кеша умный парень, чаще из трех предложенных на выбор вариантов, выбирал свободную тему. Сипр тоже любил литературу и интересно рассуждал о прочитанном.
      Что до Ирка Молдабекова, то необычность его состояла в том, что он сторонился одноклассников. Ходил заросшим, вдобавок ко всему отпустил бороду. Оля Кучеренко говорила мне: "Мы зовем его Пушкиным".
      Сидел Молдабеков на первой парте в третьем ряду и никогда не поднимал голову. Не поднимал глаз он и тогда, когда выходил отвечать к доске.
      Когда кто-нибудь к нему приставал, Ирк нервно дергался и еще ниже опускал глаза.
      Учился он средне. Хотя, что такое средне для класса слесарей-сборщиков? Это когда человек перебивается с твердой тройки на хлипкую четверочку. Еще бирюковатый Молдабеков хорошо чертил. Но это результат скорее старательности и терпения, нежели признак предрасположенности к серьезным предметам.
      В классе так или иначе я задевал всех. Но к Ирку не подходил, не совался. Пробовал вовлечь в общий балдеж Молдабекова Бика.
      Посмеявшись и он отстал от Ирка.
      Все больше и больше озадачивал Омир. Прежде безропотно подчинявшийся любым моим капризам, он на глазах становился на самостоятельный путь. Дело дошло до вопроса в лоб:
      – Смелым стал?
      Омир и глазом не моргнул.
      – А я и тусованным не был.
      Я догадывался, в чем причина перемен в Омире. На фоне Бики я, как духарик, растворялся. Зачем, для чего оглядываться на меня, если есть Бика?
      Нетрудно представить, как складывалось восприятие меня классом вообще, и отдельными пацанами, в частности.
      Пацаны видели, что сам по себе я мало что значу. Бика это да, он и за себя постоит и своих защитит. Девятый класс, не третий, и даже не пятый. Мне бы понять, что люди не стоят на месте, растут, меняются и кому угодно надоест, когда ими продолжают помыкать разного рода чморики или духарики. Легко вообразить, как бы со мной они обошлись, не будь рядом Бики. К Шефу с жалобами не очень то и побегаешь. Он не раз строго-настрого предупреждал: "Не выступай, а то…".
      Радовало одно. Бика признал во мне человека нужного ему уже не столько как брат Шефа, а как кровного кента.
      Многие учителя меня давно раскусили и открывали глаза Андрюше на фаворита. Мол, хваленный ваш политинформатор истинно первый в классе интриган и подстрекатель. Андрей Георгиевич никого не слушал и неуклонно стоял за меня горой. Лилия Петровна за первую четверть вкатила мне двойку по русскому, а Андрей Георгиевич, – тогда я не знал об этом – желал видеть меня не ниже ударника. В конце года он уговорил Лилию Петровну переправить двойку за первую четверть на тройбан, а последующие тройки за оставшиеся три четверти – в четверки и сделал из меня хорошиста.
      Джон бродил по вокзалу и высматривал у кого, что плохо лежит. У автоматической камеры хранения ему повезло. Аульный парень на его глазах пересчитал деньги и уложил в чемодан. Задвинул багаж в ячейку и попросил у Джона карандаш записать код. Джон дал ему карандаш и, глядя через плечо, сфотографировал номер.
      Через десять минут в туалете Джон выпотрошил чемодан. Денег было около 80 рублей. С деньгами Джон поехал к Сашке Остряку. Набрали анаши, вина, позвали кентов и за два дня прогудели все деньги.
      Через три дня Джон вновь нарисовался на вокзале, где его и застукал обворованный колхозник. Джигит побежал за милиционером, а
      Джон, ни о чем не подозревая, высматривал новую жертву.
      Далее все как полагается – КПЗ, тюрьма, суд.
      В последний перерыв перед зачтением приговора конвоиры разрешили покормить Джона. Доктор и я слушали конвоиров.
      – Прокурор просил дать тебе год условно. – говорил Джону пожилой старшина. – На свободу выйдешь из зала суда.
      – Вашими бы устами…- отозвался Доктор.
      Джон, а это было заметно по глазам, не рвался на свободу.
      Конвоира слушал он с растерянной улыбкой. Непонятно, какой блажи ради, хотел он уйти на зону.
      Прокурор Айткалиева, подготовленная матушкой по всей форме, попросила для Джона год условно. Судья Толоконникова не смутилась.
      Виновато улыбаясь, Джон слушал приговор. Я смотрел то на него, то на судью. Когда Толоконникова сказала про два года общего режима, его глаза загорелись.
      Джона увез автозак, а я шел домой и думал: "Он обрадовался приговору. Почему? Что с ним?".
      Через три недели Джона выпустили из тюрьмы. Приехал домой он растерянный. Освобождение озадачило Джона настолько, что могло показаться, будто матушкины хлопоты сорвали давно вынощенные им планы.
      С каждым новым разом уроки литературы становились все интереснее и интереснее.
      – …Шамгунов, прочтите вслух абзац.
      Кеша взял учебник и стал читать без выражения. Литераторша остановила его и протянула руку к книге.
      – Позвольте мне.
      "Вы уже знаете, что 80-е годы – это не только эпоха "малых дел" и
      "безвременья". – Лилия Петровна раскраснелась, голос ее обрел звенящую торжественность. – Это эпоха поисков и созревания новых идеалов. Чехов тосковал по "общей идее", которая дала бы возможность видеть и раскрывать читателям высокую цель жизни. Все большие художники, по его словам "куда-то идут и вас зовут туда же – и вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель…Лучшие из них реальны, пишут жизнь такой, какая она есть. Но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, это пленяет вас. А мы?".
      Лилия Петровна положила раскрытый учебник перед Кешей. Краска сошла с ее лица и, упруго выпрямившись, литераторша со скрытым вызовом смотрела на нас.
      – Я хотела, чтобы высказались вы. – Она подняла меня.
      – По поводу?
      – Не прикидывайтесь. – Лилия Петровна строго смотрела на меня.
      Я не прикидывался. Единственное, что меня удивило в абзаце это "А мы?". Четыре буквы, а что вытворяют?
      – Лилия Петровна, я не прикидываюсь.
      – Хорошо. – Литераторша сложила руки на груди и медленно пошла между рядами. – Скажите, пожалуйста, что, по-вашему, стоит у Чехова за общей идеей?
      – Вы только что сами прочитали… Цель жизн…
      – Жаль… – Лилия Петровна вздохнула и остановилась передо мной.
      – Садитесь.
      Магедова продолжала медленно вышагивать между рядами.
      – Я хочу только напомнить, что эпоха малых дел наступила вскоре после отмены крепостного права – главного события в России в девятнадцатом веке. Вспомните, что последовало в стране после 1861 года. Сидоров, подскажите.
      Сипр догадался.
      – Убили царя.
      – Правильно. Почему?
      – Ну…- Сипр поправил очки. – Там… Народовольцы поднялись за народ…И понеслось…
      – Что понеслось? – Лилия Петровна улыбнулась губами.
      Сипр повернулся к захихикавшему Бике. Бике было не до "Народной воли". Он и Омир на перемене обкурились и сейчас перлись косыми пауками.
      – Ну это…- Сережка Сидоров затараторил. – Народовольцы не успокоились и решили продолжать убивать царей. А царизм не хотел…
      – Лично все е…ли вырубаться – тихо, но слышно вспомнил Бика фильм "Никто не хотел умирать" и снова захихикал. Омир потащился с ним на пару.
      – Халелов, вон из класса! – Взвихрилась Лилия Петровна. – И вы заодно с ним. – Злющими глазами она смотрела на Омира.
      – Я тут причем? – Омир медленно поднялся. Было заметно, что если
      Бике анаша пошла в кайф, то Омира нисколько не зацепила. Взгляд у него был усталый и более ничего. Перся он из солидарности.
      – При том, – твердо сказала литераторша и повторила, – При том, что вы занимаете в классе слишком много места.
      – В смысле? – Омир уже не придуривался. Он встревожился.
      – Вам объяснить? – Лилия Петровна прищурилась.
      Бика стукнул Омира по плечу.
      – Пошли. Я тебе объясню.
      Дверь за ними захлопнулась. Литераторша подошла к столу и оперлась рукой на спинку стула. Минуты две она приходила в себя.
      Я видел по ней, что она давно все поняла. Бика не раз говорил, как сильно хочет литераторшу. Особенно жадно пожирал он ее глазами, когда Магедова приходила на урок в наглухо, до подбородка, застегнутой кофточке. "Засосы прячет. – говорил Бика и прибавлял. -
      Ох, с каким удовольствием я бы ей засадил".
      Лилия Петровна… Она надменно-строгая, но все равно женщина.
      Молодая и интересная. Надменность была ее броней, но именно надменность распаляла, доводила Бику до стенаний. А что Магедова? На моего друга она не реагировала. И бояться не боялась, и никогда по-настоящему, не сердилась.
      Омира же Лилия Петровна ненавидела.
      Я не знаю, что понимала Лилия Петровна про меня как человека, но временами мы с ней разговаривали вне темы урока, но все равно о литературе.
      На перемене был у нас и такой разговор.
      – Я часто думаю над сочинениями Ирка Молдабекова. – сказала Лилия
      Петровна и спросила. – Вы за ним ничего не замечаете?
      – Нет.
      – Советую приглядеться. – Глаза литераторши приобрели мечтательное выражение. – Ирк удивительный юноша… Он лиричен и дивно пишет… Он художник… Художник, чье дарование я затрудняюсь оценить.
      Здрасьте. Он художник, А меня куда? Мне стало обидно.
      Лилия Петровна приблизилась вплотную ко мне и глаза в глаза сказала:
      – Вы – другой. – она сбавила голос до заговорщицкого шепота.
      Я молчал.
      – Вы… Я не подберу слова… У вас смелый дар…
      Я покрылся иголками.
      Много позднее я думал над словами Магедовой. Можно ли назвать смелым человека, который иногда, и только на бумаге, излагает то, что чаще всего его занимает? Потом в моей писанине много вранья. Где
      Лилия Петровна разглядела смелость?
      Нелады происходили с Джоном. Брат не выходил на улицу и часами сидел у окна в столовой. Его не трогали наши разговоры, не смотрел он телевизр, как и не читал газеты. Я зашел в столовую. Джон окинул меня отсутствующим взглядом и отвернулся к окну.
      Я обнял его.
      – Почему молчишь? Скажи, что с тобой.
      Он понуро посмотрел на меня и с безразличием в голосе сказал:
      – Мне уже девятнадцать…
      Сказал и не сделал привычной попытки виновато улыбнуться.
      Я вышел за Доктором. Он перепугался, но вида не подал.
      Вдвоем мы зашли в столовую.
      – Джон, – начал Доктор, – я все вижу, все понимаю… Ты думаешь, тебе ничего не светит…
      Я вижу, как тебе хочется. Тогда у "Целинного", помнишь? Ты смотрел на эту шадру так…
      В чем тут дело? Как тебе объяснить? Если рассуждать просто, как есть, то все бабы – бляди. Они только и ждут, чтобы их, как следует, отодрали. Но не так, чтобы ты заявился к ним и попросил: " Извините, можно натянуть вас на карабас?". В конце концов, они тоже люди. Те же собаки, прежде чем начать случку, и те обнюхивают друг друга.
      Кого бабы любят?
      Они любят веселых, легкомысленных.
      А ты, извини меня, смотришь на них как на… Их не интересует хороший ты или плохой. И жалеть тебя они начнут только тогда, когда ты их в усмерть зае…шь.
      Посмотри на меня.
      С моей мордой ловли вроде нет. Как у меня получается? Я им не даю опомниться… Иду напролом. Запомни: никакой правды о тебе им не нужно. Тэц – на фортец, чик-чик, на матрас – вот и мальчик!
      Понял?
      Джон улыбнулся. Нормальной улыбкой улыбнулся.
      Доктор закурил.
      – Конечно, надо чтобы у тебя была девушка, которую ты мог бы уважать. Бляди блядьми, но есть и такие, которые заслуживают уважения.
      Но это все потом. Поедешь со мной в Карсакпай? Я там тебе все устрою.
      У нас дома живет Кайрат Шотбаков, сын папиного сослуживца по
      Акмолинску. Кайрат приехал поступать на инженерно-строительный факультет Казахского политеха. Он умный, любит футбол и вообще весь спортивный. Шеф обращается с ним как с маленьким. Хотя Кайрату уже восемнадцать и если он не поступит в институт, ему грозила армия.
      С ним можно говорить о многом. На смех не поднимет, даже если и вопрос задашь ему, что ни на есть самый несуразный.
      – Кайрат, а для чего живет человек?
      Кайрат почесал за ухом, задумался на секунду и сказал:
      – Человек живет, чтобы повториться в детях…

      Наиболеее серьезные вещи происходят с нами, когда мы мечтаем. Ибо только "сильное воображение готовит событие". Незадача однако в том, что никто из нас не знает, в какой мере можно полагаться на силу воображения, с тем чтобы с его помощью подготовить и осуществить событие.
      Пахмутовой и Добронравову принадлежит песня "Звездопад". Написана она для дружины "Звездная" пионерлагеря "Орленок", потому в свое время и имела исключительно внутрилагерное хождение.
      "С неба лиловые звезды падают…Звездопад, звездопад… Это к счастью друзья, говорят… Мы оставим на память в палатке эту песню для новых орлят…".
      У песни знаменитый на весь "Орленок" припев.
      Будет и Солнце,
      И пенный прибой,
      Только не будет
      Смены такой…
      – Товарищ старший пионервожатый! Дружина "Звездная"
      Всероссийского пионерского лагеря "Орленок" на утреннюю линейку построена!
      Старший пионервожатый взял в руки мегафон.
      – Дружина, р-равняйсь! Сми-и-рно! Равнение на середину! Знамя дружины внести!
      Серо-синее небо "Орленка вздрогнуло и зазвенело в такт строго торжественному маршу, под который чеканили шаг знаменосцы.
      Старший пионервожатый Виктор Абрамович Малов, вожатые Зоя и Валя, мы все, как один, вскинули правую руку в приветствии, отдавая честь знамени.
      В "Артек" папа грозился меня отправить с 61-го года. Прошло несколько лет, разговоры про "Артек" забылись. На дворе 67-й, я уже комсомолец. Какой в шестнадцать лет "Артек"?
      Все устроилось на скорую руку и папа объяснил, что еще не поздно.
      На деле получился не совсем "Артек". В "Орленке" проходил Всесоюзный фестиваль детской самодеятельности в честь 50-летия Великой
      Октябрьской Социалистической революции. В Обкоме комсомола нас разделили. Первая группа блатных поехала в "Артек", вторая – в
      "Орленок".
      Перед линейкой Валя задержала меня.
      – У меня в голове не укладывается… Неужели это сделал ты?
      Сделал я следующее. В отряде Артур Дик из Коми АССР. Чем-то он мне навредил. Чем – не помню. О вредительстве Артура было известно всему отряду, в том числе Вале и Зое. Пацаненка из Коми АССР не побьешь, ему всего двенадцать лет. И в отместку канцелярским клеем я склеил ему пилотку. Тайком, когда все спали.
      Было бы лучше, если бы Валя, сказав "какой паскудник сделал это?", успокоилась и молчала. Но она раздувала вопрос. Подозрения сходились на шестнадцатилетнем балбесе, который сводил счеты с малолеткой непостижимым для вожатой способом.
      Валя так испереживалась, что я решил ни за что не признаваться.
      Если бы Валя была понятливой девушкой, я может быть и признался бы.
      С кем не бывает? Но после того, как она переполошилась, я начал немного понимать, что наделал. Теперь нельзя признаваться. Ни за что, ни в коем случае нельзя признаваться в том, что ты истинно зверек.
      …Я тронул Валю за локоть.
      – Да ну что ты, Валя? Разве я могу такое сделать?
      – Правда? – Пионервожатая смотрела на меня испытующим взглядом. -
      Хорошо бы так… А то я места себе не нахожу.
      – Так, все так Валя.
      Валя Саленко и Зоя Долбня – студентки из Ростова на Дону. Зоя про пилотку молчала, а Валя любое ЧП – мелкое ли большое – воспринимала всерьез.
      Каких и откуда только ребят здесь не было… Туркмены, камчадалы, таджики, молдаване, эстонцы, узбеки… Мондыбаш, Ейск, Мелекес,
      Кострома, Москва, Вильнюс, Инта…
      Боря Байдалаков, Игорь Конаныхин из Ленинграда. Боря с 48-го года рождения, Игорь мой ровесник. Степенные, рассудительные ребята. Мы сидели на корточках на балконе и курили.
      – Выступление через час. – сказал Боря. – Велено надеть бобочки.
      Игорь кивнул. Велено так велено. Наденем.
      – Предки хотели отправить меня в "Артек" – сказал я. – Но не вышло, и я попал сюда.
      – Не жалей. – отозвался Игорь. – Был я в "Артеке". Там хорошо, но в "Орленке" все всерьез. – Он поднялся и сказал Боре. – Пошли.
      Всерьез? Вот и Валя говорит, что здесь все всерьез.
      Всерьез крутила любовь танцевальная пара из Костромы. Развитого телосложения, упругий, с вьющимися светлыми волосами, паренек и высокая черноволосая, с тонкими чертами лица, девчонка. За ними следили вожатые, и пионеры всей дружины "Звездная".
      Паренек горделиво выводил за руку на авансцену партнершу.
      Девчонка ступала, едва касаясь ножками обшарпанного пола, с опущенной головой, словно чувствовала, что за их отношениями следят все кому не лень.
      Илья Штейнберг из нашего отряда говорил: "Утром на репетиции этот… из Костромы страшно кричал на свою… И ты знаешь… она молчала".
      Счастливая любовь красивой пары сочувствия не заслуживает. Все только и ждут, когда и у нее что-нибудь, да сорвется.
      Много чего всерьез было в "Орленке". Всерьез говорили о "Бегущей по волнам", "Письме в ХХХ век", "Маленьком принце".
      В гости к пионерам приезжали мировые и союзные знаменитости.
      Учили нас уму-разуму не только прославленные мастера. Музыковед
      Светлана Виноградова известна больше среди музыкантов и композиторов. Тем не менее послушать ее было полезно всем без исключения.
      Она говорила об одержимости в искусстве и учила смотреть на мир.
      – Посмотрите на море…- У Светланы Владимировны воспаленные, темно-карие глаза, черные брови. Говорит взволнованно. – Какое оно?
      Кто скажет?
      Какое море в "Орленке"? Солнечное. Если в ясный полдень смотреть на него вблизи, то море, серебрясь на Солнце, незаметно сливается с небом и играет чешуйчатыми желтыми красками.
      К возвышенным занятиям в "Орленке" быстро привыкаешь и через два-три дня забываешь себя прежнего. Для того, кто решил удивить народ, главное не переборщить, чересчур не увлекаться. Дешевые трюки под личиной актуальности на ура здесь не проходят. У Вали и Зои тонкий нюх, фальшь девушки чуят за версту. При этом не покидает ощущение, будто вожатые и пионеры вовлечены в какую-то игру, результат которой не столь важен, как неукоснительно строгое соблюдение правил самой игры, в которой каждому дается шанс проявить себя полной мерой.
      …На летней эстраде дружины "Стремительная" встреча с Пахмутовой и Добронравовым.
      Поднялась девчонка из "Стремительного".
      – Как вам пришла мысль написать песню "ЛЭП 500 – не простая линия"?
      Александра Николаевна может и не знала, как вообще и откуда приходит мысль, но отвечала как есть, всерьез.
      "Между тем время проходит и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.
      На эту тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный человек не был еще тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому мои объяснения не волновали его. Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием, признавая мою тревогу и пытаясь ее усвоить…".
      Александр Грин. "Бегущая по волнам". Роман.
      Наслышанные о моей трепотне, пришли две московские ровесницы из лагерного пресс-центра. Я что попало болтал, а они, не перебивая, слушали меня полтора часа и не торопились уходить.
      Душа требовала продолжения, но безжизненная плоть обмякшими в штиль парусами торопилась улечься в дрейф: "Кончай трепаться…".
      …Отряд дежурил по столовой и объедался персиками.
      Я помогал раздатчице на кухне. Раздатчицу звали Галя и была она из Краснодара. Прошло полчаса с начала дежурства, а мы с ней уже активно дурачились, болтали о разной чепухе.
      – Ты похожа на Твигги.- сказал я.
      – Опять что-то придумал? – рассмеялась Галя. Мы заливали воду в кастрюлю, руки наши касались и временами казалось, что не надо больше умничать, представляться, изображать из себя, потому что с
      Галей было и без того легко и хорошо.
      – Я серьезно. – Мы подняли кастрюлю на плиту. – Ты здорово похожа на Твигги.
      – Кто такая?
      – Девчонка из Англии. Наша с тобой ровесница… Сегодня ей подражает весь мир.
      – Подражает? Чему?
      – Не ей самой. – поправился я. – Ее фигуре. Она у нее изящная, тонкая.
      Галя вновь рассмеялась.
      – Я, по твоему, изящная?
      – Очень.
      – Не трепись.
      – Я говорю правду.
      Говорил я чистейшую правду. Твигги из Краснодара ходила в халате, под которым не было платья. Когда мы сидели друг против друга, я видел, что у нее под халатом.
      Я смотрел туда без вожделения, но с волнением.
      Галя поставила передо мной пластмассовую кружку с горячим какао.
      – Пей.
      – Не хочу.
      – По вечерам чем занимаешься?
      – Когда чем. В основном больше болтаюсь.
      – А я вечерами купаюсь на море.
      – Нам разрешают купаться только днем.
      – Да-а… В Алма-Ате у тебя есть девчонка?
      – Нет.
      – Правду говоришь?
      – Конечно.
      – Не верю.
      – Хочешь верь, хочешь не верь. Дело твое.
      – А-а… Если тебе вечерами тебе делать нечего, приходи. предложила Твигги из Краснодара. – Погуляем.
      – Приду.
      Вредный мальчишка этот Алты. Алты, Алтышка семилетний солист ансамбля из Туркмении. Он дразнился, я погнался за ним. Танцор привел двух москвичей. Илья Штейнберг побежал за Игорем и Борей.
      Байдалаков расправил плечи и, поправив очки, выписал тормоза москвичам;
      – Вы что тут рязанские штучки выкидываете! А?
      Столичные враз сникли.
      Надо понимать так, что рязанские штучки в глазах ленинградцев мера дремучести. Москвичи хоть и понтовитые ребята, но здесь они ничем не выделяются.
      На каких инструментах играли Боря и Игорь не помню. Да и не интересовался. Они во что-то дудели. Игорь поклонник Дина Рида, играет на гитаре и поет.
      Игорь, как и Боря, никогда не выходит из себя, как бы кто не пытался специально задеть, завести.
      Кончились сигареты и кому-то надо подняться на гору в магазин для вожатых. Игорь предложил:
      – Может ты сходишь?
      – Ты это что, Игорек? – Я поднялся с корточек. – Ты меня за сигаретами вздумал послать? Деловой что ли?
      – Нет. Не деловой. – Конаныхин не шелохнулся. – Мне сигареты в магазине не дадут. А вы азиаты выглядите старше нас. Тебе дадут.
      В их отряде из ребят запомнился еще Гарик. Но он хоть и умный, но совсем еще малек.
      Среди ленинградских девчонок заметно выделялась Таня Власенкова.
      Бессознательно я приглядывался к ней. Власенкова являла собой незнакомый мне тип европейской красоты. Высокая, с искрящимися зелеными глазами, с выгоревшими на Солнце русыми волосами, Таня была не Твигги. Она играла в симфоническом оркестре Ленинградского дома пионеров то ли на альте, то ли на скрипке. На репетициях, что происходили на наших глазах, Таня, самозабвенно водя смычком, уходила куда-то в дали далекие, остервенело подергивалась лицом и никого не видела вокруг себя.
      После репетиции худрук что-то выговаривал музыкантам. Власенкова молча стояла рядом с Конаныхиным и широко улыбалась.
      Днем играли в футбол с азербайджанцами. Если уж кто и выглядит взрослым, так это тринадцатилетний азербайджанец. С волосатыми, короткими, накачанными ногами азербайджанские отроки носились по полю половозрелыми вепрями.
      Один из них подсек меня. Судья дал штрафной. Азик с ходу толкнул меня в шею – я, не успев испугаться, автоматом ответил тем же. Иначе было нельзя – на нас смотрели пионеры с вожатыми. Азербайджанец тяжело дышал и сквозь зубы пригрозил: "Ну смотри…".
      Я ничего не сказал.
      Игра закончилась. Подошла Валя.
      – Пойдем к врачу. – сказала вожатая.
      – Зачем?
      – Меня беспокоит твой фурункул под ухом.
      – Валя, не надо. Пройдет.
      – Я сказала тебе, пошли.
      – Ладно.
      – Я принесла тебе Эразма Роттердамского. Слышал о таком?
      – Нет. – ответил я и спросил. – О чем будет разговор на сегодняшнем костре?
      – О человеческих отношениях.
      – Опять?
      – Да, опять. – Валя поправила, выбившиеся из под пилотки волосы. Когда-нибудь ты поймешь, что главнее всего на свете человеческие отношения. И больше ничего.
      Что такое человеческие отношения для Вали? В данном случае для меня это прямой намек на историю со склеенной пилоткой. Вожатая не может забыть – я чувствую это – пилотку Артура Дика. Она не может воссоединить меня, потому что пилотка ломала все, до тла разоблачала мою сущность. Валя сильно тонкая девушка и четко понимала, что зверьковость – это, мягко будет сказано, – камень за пазухой.
      Понимая, что зверьковость никогда не выжечь из меня и каленным железом, она не теряла наивной надежды, что к концу смены я и сам наконец догадаюсь, что подлинно сделал, когда тайком в мертвый час склеивал воедино злополучную пилотку Дика.
      На летней эстраде дружины "Стремительная" встреча с Дмитрием
      Кабалевским.
      – Вы спрашиваете, как я писал эту вещь? – Дмитрий Борисович поднялся из-за столика, обхватил подбородок. – В больших сомнениях я начинал работу над "Реквиемом". Дело в том, что автор стихов очень молод… Он даже младше моего сына…Войну Роберт Рождественский знать не мог…
      Кабалевский высокий и очень худой, на шее большое родимое пятно.
      По телевизору я не замечал у него пятна. Что-то общее есть у него с
      Андрюшей. Может, простота и открытость, с которой они разговаривали с нами? Может быть.
      Встреча закончилась и мы с Ильей Штейнбергом темной аллеей возвращались в корпус.
      Илья младше меня на год и учился в 56-й школе. Он, Витька
      Червенчук и две Ирины – Дарканбаева и Павлова – составляли со мной пятерку, представлявшую коренных алма-атинцев в "Орленке".
      Мы шли, болтали и не сразу обнаружили, как кто-то сзади обкидывал нас камушками. Мы обернулись.
      За нами шли два азербайджанца. Один из них тот, кто толкнул меня в шею и другой – такой же маленький, и такой же невероятно плотно сбитый.
      Они разбирались со мной за игру.
      Я завилял хвостом.
      – Нам, мусульманам надо жить дружно.
      Азик вплотную приблизился.
      – Месяц назад я покалечил девушку.
      – Покалечил? – спросил я и заметил. – Ты не мог поступить иначе.
      – Да… Такой я человек… Ха. – Мое замечание подействовало. Он приосанился. – Если бы ты был кристианином, я бы тебя давно убил. Но ты мусульманин и я прощаю тебя.
      Он еще и прощает.
      Илья ошарашенно смотрел вслед удалявшимся азикам:
      – Это не люди…
      Илья сделал вид, что не придал значения тому, как я сгнилил.
      Хотя что я мог сделать с этими вепрями?
      "Вертится быстрей Земля…". Быстрей? С чего вдруг? Как она может вертеться еще быстрей?
      Над стеклянным фрегатом корпуса дружины "Звездная" летела и уходила высоко в небо песня. Песня, которую распевала вся страна.
      Ленинградцы согласились сыграть с нами в интеллектуальный хоккей.
      Интеллектуальный хоккей – игра в вопросы и ответы, ничего в ней интеллектуального кроме заученного знания нет, но ленинградцы пошли мне навстречу.
      Команды расселись по стульям. Вот те на… Капитан у ленинградцев
      Таня Власенкова. Мы сидели на выдвинутых от остальных стульях друг против друга на верхней палубе звездного фрегата. По-моему,
      Власенкова хорошо сознавала надуманность состязания – паренек из
      Казахстана желает лишний раз блеснуть на публике эрудицией, ну и что тут такого? – я видел это по ее глазам. Однако при этом Таня ничуть не скрывала, что палубное ристалище для нее самой интересно и проявляла нетерпение.
      – Откуда берет свое название Северная Пальмира? – задал вопрос
      Гарик.
      Че-е-го? Что еще за Пальмира? Так мы не договаривались. Я мог бы их в два счета уделать, задай вопрос: "В каком ауле родился композитор Шамши Калдаяков?". Мог, но пожалел. Что прикажете мне с вами делать?
      – Счет 2:0. – объявил судья.
      Таня записала что-то в блокнот. На игре она в очках. Окуляры ей к лицу.
      Может задать ей вопрос про Грюнет Молвиг из норвежского фильма
      "Принцесса"? Не-ет… Таня музыкант и знает, как и что было на фестивале в Москве. Выход один – валить ленинградцев вопросами в духе Шамши Калдаякова.
      – Перечислите состав футбольной команды (я назвал то ли "Интер", то ли "Милан"). – сказал я и мне стало жалко капитана ленинградцев.
      – Джулиано, Бьянки…- Власенкова загибала пальцы и при этом с еле заметной насмешливостью смотрела мне в глаза.
      Так иногда бывает. Но только иногда. Потому, что тогда я думал, что про футбол лучше меня никто не знает.
      – Ответ принимается. – я прокашлялся.
      – …Подлинное имя Пеле.
      Таня оторвала ручку от блокнота.
      – Нассименто… Так кажется? – спросила она и призналась. -
      Дальше не помню.
      Вообще-то правильно. Для любой девчонки страны даже больше чем правильно. Но Таня знает составы итальянских клубов, а кому многое дано, с того и спрос…
      – Ответ неполный. – пробурчал я.
      Болельщики недовольно загудели. Таня улыбнулась и переглянулась со своими. Она не обижалась на въедливость.
      Судья ответ засчитал.
      Заготовленные вопросы улетучились из памяти, и я лихорадочно перебирал варианты. Ладно, пусть себе торжествуют. Я задал засевший во мне единственный вопрос.
      – Назовите актрису, завоевашую приз на последнем кинофестивале в
      Москве за лучшую женскую роль.
      Актрисой той была Грюнет Молвиг из фильма "Принцесса".
      Небрежно пущенная тихоходная торпеда оказалась единственным успешным мероприятием нашей команды.
      Таня засовещалась с Гариком и другими. Команда могла и не знать, но Таня, как оказалось, тоже не знала.
      Палуба "Звездного" осталась единственным местом, где мы разговаривали, на виду у всех, вдвоем.
      Этим же вечером на нашем этаже Игорь Конаныхин пел под гитару:
      Видишь, я стою босой
      Перед Вечностью,
      Ничего у нас не получится
      С человечностью…
      "Сердце врет…". С умилением юной царевны Таня подхватывала вместе со всеми
      Ах, гостиница, ты
      Гостиница,
      Сяду рядом я -
      Ты подвинешься…
      Если Валя Саленко аккуратно корректировала меня, то Зоя Долбня угорала от моих прибауток.
      Неважно смешно или не смешно выглядела на деле моя шутка, но Зоя смеялась больше всех.
      – Эх, как жаль, что скоро нам расставаться. – говорила Зоя.
      Зоя местная, с Кубани. Гордая, смелая, преданная и верная казачка.
      Светлана Владимировна перед прослушиванием "Лунной сонаты" попросила выступить старшего пионервожатого.
      Виктор Абрамович Малов задержался и, появившись, сразу взял быка за рога.
      – "Лунная соната" – творение одержимости. Сегодня вы прослушали
      Светлану Владимировну. Она говорила об одержимости в искусстве, о том как важно, не щадя себя, добиваться поставленной цели в искусстве. Да, только так надо шагать к заветной цели. Только тогда рождаются такие вещи как "Лунная соната" Бетховена, "Реквием"
      Кабалевского.
      Вам скоро делать выбор. Хочу напомнить об одном. О том, о чем сегодня говорила Светлана Владимировна. О том, что выбор должен быть достойным…
      Возьмите, к примеру, Евтушенко… С какого бы конца его не сокращать – его не убудет. Я желаю вам, чтобы ни у кого и никогда не возникло ни малейшего желания как-то сократить вас. А теперь слушайте музыку.
      – Виктор Абрамович умный…- сказал я Вале.
      – Он еврей…- объяснила вожатая.
      Валю послушать – все евреи умные. У нее в университете работает проректором сын секретаря ЦК ВКП(б) Жданова, бывший зять Сталина.
      Так он тоже еврей, говорит Валя Саленко.
      От Эразма Роттердамского, что дала мне почитать вожатая, можно умереть со скуки. Валя требует отчета о прочитанном. Приходится листать. Философ рассуждает о человеческой глупости и подводит читателя к мысли, что глупость – это благо. Что бы делали евреи и другие умарики, не будь глупцов? Хотя, если разбираться, то умные и глупые по истинному счету – дураки зеркальные. И ничего нового нет в утверждении о том, что на глупости покоится мир и единственно в ней залог прогресса.
      В "Орленке" ЧП. Утонул один из руководителей москвичей. Погибший неплохой пловец. Зашел после обеда на несколько метров от берега в воду и утонул. Очевидцы говорили, что парня сбила с ног и утащила в море набежавшая волна с песком и илом. Мы купались до обеда, погода за час с небольшим не сильно поменялась. Трудно понять, как пловец-разрядник не сумел справиться с рядовой волной.
      Парня искали спасатели с вожатыми. Взявшись за руки, они прошли цепью на сто метров от берега. Не нашли. Через два дня москвича выбросило волной у Джубги.
      Валя испереживалась за утопленника: "Такой молодой… И на тебе".
      До всего ей есть дело. Она продлила на две смены пребывание в
      "Орленке" двум девчонкам из сыктывкарского детдома. Помнит про все наши болячки.
      Что у вожатых должна быть личная жизнь – и козе понятно. Кто был у них на сердце Валя и Зоя с нами не делились. Ничего серьезного на наших глазах с ними не происходило. К примеру, Зоя дразнила вожатого
      Роллана, битковатого увальня. Но это ничего не значит. Роллан парень серьезный, держался стойко. Лишнего себе не позволял.
      Мы скоро разъедемся, будет новый заезд, и вожатым вновь придется запоминать имена, фамилии, привычки. Мы то их не забудем. За это можно спокойно поручиться. А они? Сколько нас таких у них? И кто мы для них?
      С Таней Власенковой сталкиваемся по несколько раз за день. Не здороваемся. Как будто и не было Джулиано с Бьянки. На игре с нами она просекла мое занудство. В этом все и дело.
      Власенкова одного года рождения с Байдалаковым, только с ноября месяца. "Живет, – говорил Игорь Конаныхин, – Таня рядом с Домом пионеров". Это мне ни о чем не говорит. В Ленинграде я не был.
      О девчонках великовозрастные пионеры сплетничали на туалетном балконе. Плотный, с залысинами, очкарик из Костромы на вопрос
      Байдалакова о землячке отвечал: "Да, Ленка у нас развитая… Задница и груди у Ленки такие, что пути-дороги у нее светлые…".
      Я помнил об обещании Гале прийти за ней вечером. Раза два опоздал
      – пришел после закрытия столовой и решил подождать до следующего дежурства отряда по столовой.
      Мой одногодок из Туркмении. Пожалуй, из всех, с кем довелось общаться в "Звездном", был мне ближе всех. Открытый, отважный пацан.
      Имя его вылетело из головы, но хорошо запомнил, как он рассказывал о любви к девчонке из Таджикистана.
      – Таджички красивые…- говорил туркмен.
      Ему виднее. Кому таджички, а кому и калмычки.
      Друг мой дружил с другим туркменом, фамилию которого я запомнил, потому что она была не туркменская. Деляковский, такая была фамилия у друга моего друга, и был это здоровый туркмен с европейским лицом.
      На него, как и на танцора из Костромы, засматривались все девчонки "Звездного".
      – Ты почему все время один? – попеременно пытали меня то Зоя, то
      Валя. – Так нельзя…
      Однажды Зоя сказала:
      – Ты мне только покажи, какая тебе девчонка нравится. Я приведу ее к тебе.
      – Зачем?
      – Как ты не поймешь, что ты приехал сюда не только и не столько затем, чтобы увидеть море.
      "Только не будет смены такой…".
      …Я вновь наведался на кухню и пожалел. Твигги из Краснодара обступили три мотыльных москвича. В их виду Галя казалась крошечной.
      Они ей что-то наперебой втискивали. Твигги смеялась. Да тут и без меня полный аншлаг.
      Все в "Орленке" влюблялись и были любимы. Я же бродил один и все мимо денег.
      Киношно-журнальная заумь осыпалась прошлогодней листвой. Я выболтался до донышка. Море, Солнце, мелкий песочек хороши, Но они хороши не сами по себе. К ним обязательно должно прилагаться нечто такое, после чего море вместе Солнцем и мелким песочком обращаются в декорации. Зоя права. Но чего нет, того нет. Что краснобайством реальность не подменишь – не трудно признаться. Труднее признаться в другом. В том, что за душой то у тебя и ничего и нет, кроме жалостливой пустоты.
      Искажаться надоело. Я проглядел свой шанс. Да был ли у меня вообще шанс? Упование на самотечность нечаянных радостей дорого обошлось. Твигги из Краснодара не дождалась от меня встречного движения и теперь смеялась с москвичами.
      8 сентября 1967 года. За нами из Алма-Аты приехала сопровождающая. Ей нужен помощник для закупа продуктов на дорогу.
      Выезжать в Туапсе надо на четыре часа раньше отхода московского поезда. Сопровождающая не уговаривала меня, она попала под мое настроение. Больше меня ничего не удерживало в "Орленке" я напросился к сопровождающей в помощники.
      Очнулся в автобусе, когда вспомнил, что не попрощался с Зоей. Она осталась в лагере со второй группой отъезжающих.
      Я сидел в автобусе с туркменами. "Сейчас я уеду из "Орленка", – разговаривал я сам с собой, – На кого мне обижаться, чтобы так уезжать?".
      У автобусов пели прощальную песню "Орленка" вожатые
      Милые орлята,
      Вспоминайте нас…
      Тоска, она хоть и приглушенная, но все равно тоска. "А ведь я больше сюда никогда не вернусь…". – поразился я собственной дурости. Что я наделал?
      На море мутной волной играла штормовая погода. Положив друг дружке руки на плечи, навзрыд плакали девчонки. "Все могло обернуться по другому…- пытаясь отгородиться от происходившего вокруг автобусов, я шел по второму кругу терзаний. – Могло ли?".
      Догадка о том, что я самый жалкий, самый несчастный человек на свете пронзила меня настолько глубоко, что даже если бы я и захотел заплакать, то не смог бы это сделать. Ни сил да и желания разрядиться на конденсатор не было тоже. Надо поскорее убираться отсюда. "Скорее… – упрашивал я про себя водителя заводить мотор -
      Я спешу все забыть".
      "Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов". В голову лезла разная дребедень. В чем я виноват? Туркмены громко разговаривали, спрашивали меня о чем-то, спорили между собой, вставали с мест, выходили из автобуса.
      Донесся нарастающий, с уркающими перебивами, рокот. С фырканием, изрыгаясь перегретыми выхлопами, со стоянки выруливал очередной автобус с отъезжающими на Туапсе. Минута-другая – поедем и мы. Что ж, поедем…Только поскорей. Опустив голову, я ждал… Как вдруг показалось…Да, мне показалось, что кто-то трогает мое за плечо. Не показалось. За плечо меня трогал Деляковский.
      – Тебя зовут…
      Я поднял голову. Посмотрев в окно, я одно-два мгновения не соображал. Почудилось, что автобус качнулся, дрогнул. С ног до головы меня окатило жаркой волной. Держись брат, крепче, ибо автобус продолжал стоять на месте, не качался и не дрожал. Заштормило меня самого. Нет и еще раз нет! Быть такого никогда и ни за что не может и в самом сладостном сне! Во мне забурлила, заклокотала и взорвалась, разлетевшись на миллиарды осколков, безумная чаша вулкана стадиона "Маракана".
      Я задыхался.
      Напротив, в метре от автобусного окна стояла Таня Власенкова.
      Сквозь шум прилетело ветром будничное:
      – Я пришла попрощаться…
      Я оглоушенно смотрел на Таню, и не понимал, о чем она говорит.
      Слова Тани Власенковой долетали туманными обрывками. Надо бы выйти из автобуса. Но я… растерялся, размяк и потек. Что было сил и воли, я попытался сдержаться, не выдать себя и раскрыв пошире глаза, попробовал сморгнуть.
      Не вышло.
      Таня все видела, и, наклонив голову в бок, смотрела на меня с прищуром, в глазах ее читалось удивление, смешанное с нарастающим беспокойством.
      Автобус медленно разворачивался. В переливавшихся фиолетовыми зайчиками, штормовых волнах пылало темным огнем прощальное Солнце
      "Орленка". Таня стояла в центре толпы провожающих. Вожатые с пионерами и пионерками махали вслед уходившему на Туапсе автобусу.
      Махнула ли рукой на прощание Таня? Этого я не помню.
      Автобус окончательно развернулся и неторопливо катил мимо корпусов "Звездного" и "Стремительного", а я раскрыв глаза во всю возможную ширь, говорил себе: "Успокойся… Все потом… Все хорошо…".
      На вокзале нас провожала Валя. Вагон тронулся, Валя медленно уплывала вместе с перроном от меня. Я высунулся в окно и крикнул:
      – Валя, это сделал не я.
      Вожатая кивнула.
      – А я знаю.
      Подошла Ира Павлова.
      – Знаешь, что просила передать тебе Зоя? – спросила Ира и сказала. – Ты, сказала Зоя, ничего ему не говори, а подойди и стукни по плечу и скажи: "Хороший ты парень, Бектас".

      По двору шел студент второго курса архитектурного факультета политеха Костя Дайнеко, брат девушки Омира.
      – Костя, ты что не здороваешься? – крикнул я.
      Дайнеко даже не обернулся.
      – Совсем оборзел пацан. – сокрушенно заметил Бика.
      Это точно. Мальчонки вырастают и начинают борзеть. Бика, Омир и я сидели в беседке цековского двора. Что наглеет Костя это нехорошо.
      Он хоть и старше, но прежде никогда не забывал поприветствовать. Да и вообще парень хоть и здоровый, но выросший в тепличных условиях.
      Такому спуск дашь, с остальных тогда какой спрос?
      Костя подошел к спуску в подъездную яму, а я как раз баловался с алюминиевыми пульками.
      – Сейчас поздоровкается. – сказал я и отпустил резинку, привязанную к указательному и среднему пальцам.
      Есть. Попал. Костя обернулся и что-то сказал.
      – Что он сказал?
      – Ты что глухой? – Бика усмехнулся. – Он сказал: "Гаденыш".
      – Стой! – я выскочил из беседки.
      – Стою. – Костя ждал меня.
      Бика и я подбежали к Дайнеко. Омир за нами.
      – Прошу вас. Не трогайте его…- Омир суетился между нами.
      Первым Дайнеко ударил я, за мной Бика. И понеслась. Костя спортсмен, но, как и я никудышний в драке, – ни разу ни в кого из нас не попал. Омир схватил за руку Бику: "Я прошу..". Левым диагональным крюком Бика вогнал Омира в распахнутый подъезд.
      В крови, в разорванной до пояса рубашке Костя Дайнеко пошел домой. Что ему стоило поздороваться? Так нет же, полез в бутылку и испортил себе настроение.
      Драки после уроков стали хорошим подспорьем в проведении активного досуга десятого "Е" класса.
      Женька Ткач прыгнул на Аймуканчика. За него впрягся Боря
      Степанов. В драке – двое на одного – Ткач навалял обоим. Возникла проблема справедливого наказания. Крохотный Аймуканчик для класса был Мамочкой из Республики ШКИД, трогать которого не моги. С Ткача имели еще и Сипр с Нохчей – Валеркой Местоевым. Их то и решено было придать с флангов на усиление сдвоенного центра Степанов – Аймуканчик.
      Ткач подошел к Бике.
      – Против четверых я драться не буду.
      Бика захихикал.
      – Куда ты денешься? – Похлопал Женьку по плечу и подмигнул – Зато они все четверо будут.
      – Бика, не надо… – Женька непонятно почему потерял веру в себя.
      – Я бы на твоем месте радовался. – Бика поигрывал плечами. – Тебе драться против четверых. – И снова хихикнул. – Я завидую тебе.
      Завидовать было нечему. Степанов, Сипр, Нохча и Аймуканчик товарнули Ткача по всей форме. Женька уползал от стервятников на карачках.
      …Андрей Георгиевич уже не классный руководитель. По-прежнему он ведет у нас математику, но ко мне Андрюша поостыл. К доске вызывать не вызывает, оценки ставит за просто так, но все равно уже не то.
      Классное руководство сдал он физику Василию Макаровичу, который и сместил меня из старост.
      Зимой из Москвы возвратились Сабдыкеевы. Дядю Борю назначили на ту же должность заместителя, теперь уже первого, управляющего Госбанка.
      Им дали четырехкомнатную квартиру в том же доме, где жил Алим
      Кукешев.
      До отъезда в Карсакпай Джон говорил:
      – В одном подъезде с Атлетико Байдильдао живет Таня Четвертак.
      Вот бы с ней приторчать.
      Телефон на что? С первого звонка Таня пришла на угол Абая и Мира.
      Джон был прав. Четвертак яркая девчонка. Но он то хотел сам с ней приторчать, а я что делал?
      С Таней мы прятались от морозов по подъездам и я ничего не делал.
      Горе, горе… "Сбывается проклятие старого Батуалы…". Тут еще пришел Коротя со свежим анекдотом, суть которого сводилась к бесповоротному признанию: "Я не е…рь, я – алкаш".
      Себя не понимать – пол-беды. Другим не давать покоя от непонимания совсем нехорошо. Это к тому, что параллельно Тане
      Четвертак морочил голову я и другой Тане – Ивакиной из 56-й школы.
      На юбилей Ауэзова прилетел из Москвы один из переводчиков романа
      "Абай" Леонид Соболев. Кроме того, что Леонид Сергеевич Председатель
      Правления Союза писателей РСФСР, был он еще и Председателем
      Верховного Совета России, членом ЦК КПСС. Словом, шишка и по московским меркам. Джубан Мулдагалиев, второй секретарь Союза писателей попросил отца: "Абеке, вы умеете работать с гостями такого уровня… Кроме того и Ауэзова знали хорошо. Было бы неплохо, если бы вы сопровождали Соболева".
      Ауэзова при жизни знали многие. Папа здесь не исключение. В доме много фотографий отца вместе с Ауэзовым. Фотограф запечатлел обоих в
      1958 году в Павлодаре, куда отец летал с писателем и тоже как сопровождающий.
      Странным было то, что папа никогда ничего не говорил про классика. Про Г.М., к примеру, он никогда не упускал случая сказать нечто восторженное, но вот про Ауэзова, он словно в рот воды набрал.
      А ведь Г.М. в общественном понимании как литератор стоял ниже
      Мухтара Омархановича.
      Роман "Абай" книга толстая. Потому на первых порах решил я познать Ауэзова сравнительно небольшой его вещью, романом "Племя младое". Зря это я сделал – после "Племени младого" я уже не хотел читать Ауэзова.
      Леонид Соболев для меня оставался автором рассказов "Батальон четверых" и "Морская душа". Читал я на него и эпиграмму Михаила
      Светлова, о том, что, дескать, все на заседаниях пропадаешь, а когда, мол, книги будешь писать?
      Мне было интересно и я расспрашивал отца. Какой он, Соболев?
      – Замечательный человек! – сказал отец – Коньяк пьет фужерами.
      Три дня папа ездил с Соболевым на встречи с читателями. На четвертый ему предстояло лететь с писателем на родину Ауэзова в
      Семипалатинск. Перед отлетом позвонила отцу секретарша Мулдагалиева и сказала:
      – Абдрашит, заедь ко мне за билетами на самолет.
      – Ты это что мне тыкаешь?! – папа взорвался. – Какой я тебе
      Абдрашит?! Мы с тобой, что, в детстве вместе в асыки играли?!
      Перезвонил Джубан Мулдагалиев.
      – Абеке, я этой дуре сделал внушение. Но лететь в Семипалатинск надо.
      – Кому надо – тот пусть и летит. А мне не надо. – сказал и положил трубку.
      Джубан Мулдагалиев и другой секретарь Союза писателей Кабдыкарим
      Идрисов устроили папе должность директора Литфонда. Немного позднее
      Мулдагалиев выхлопотал и прикрепление к совминовской больнице.
      В гостях у нас дядя Джубан бывал не раз. Он намного моложе отца, но успел сделать многое.
      – Я бы со спокойной душой умер, если бы ты женился на дочери
      Джубана. – ошеломил меня отец осенью 67-го.
      Если бы… Ладно.
      – Вы про Гульмирку? – спросил я. – Видел я ее…
      – Да про нее. Где ты ее видел?
      – Видел.
      – Ну и как?
      – Да никак.
      – Не понравилась?
      – Мне нравятся совершенно другие.
      – Балам, у казахов, когда выбирают жену, смотрят на ее мать.
      – …?
      – Знаешь, какая у Джубана Софья? О… Джубану одно время было трудно… Трудно, но Софья не предала его. – папа восхищенно покачал головой и закончил. – Дочь душой всегда в мать. Понятно?
      – А сын?
      – Что сын?
      – Он тоже в отца?
      – Характером может и да…- Папа задумался. – А вот судьбой…
      Не знаю. Пожалуй, нет. Чью-то судьбу повторить невозможно.
      Гульмирка Мулдагалиева может и неплохая, но однажды, полный одного места радости, прибежал Омир и заявил:
      – Знаешь, что про тебя говорит Гульмирка?
      – Что?
      – Она говорит: "У твоего друга Беки такой тяжелый взгляд. Такой тяжелый взгдяд… Несколько раз повторила". – Омир доволен. Я недоволен им за то, что он не видит разницы между нами.
      – Пошел ты на хрен со своей Гульмиркой!
      За Гульмиркой ухаживает Алихан из десятого "А". С ним мы кентуемся. Планы насчет Мулдагалиевой у него далекие. Совет им да любовь.
      Пражская весна для меня началась поздней осенью 67-го в Трнаве, где местный "Спартак" в одной восьмой Кубка кубков Европы принимал московское "Торпедо". В Москве "Торпедо" выиграло 3:0, в ответном матче трнавчане проиграли 1:3 и, не видя различий между собой и
      "Торпедо", устроили на заснеженном поле избиение москвичей. Больше всего досталось Щербакову и Леневу. Не тронули чехи только
      Стрельцова. Как никак зэк. Отпор им дали лишь Кавазашвили и Пахомов.
      Кавазашвили, когда на него прыгнул трнавчанин, выписал чеху такую плюху, что спартаковец вместо мяча оказался в сетке ворот.
      Игру видела Чехословакия. Русские не отвечали на мордобой. Вот оно что… Оказывается их можно бить и не получать сдачи. С матча в одной восьмой все и началось. Прохазка и другие вывихнулись умом, насмотревшись на игру в Трнаве.
      Раньше чехи и словаки казались мне самыми безобидными. Опасными считал я, разумеется, венгров, румын и поляков. Но никак не чехов со словаками.
      В ту осень возникли и поляки. Я читал в "Известиях" в изложении доклад на Пленуме ЦК ПОРП Гомулки. Первый секретарь ЦК говорил намеками и все время упоминал какие-то гмины.
      Братья по лагерю социализма хотели бежать впереди паровоза. Они будто не знали, что за все в мире отвечает только Советский Союз.
      И хочется и колется. По мне жить свободно означало в первую очередь говорить вслух то, что думаешь, читать что пожелаешь. Но жить при этом в обществе, где родился и вырос.
      Я гулял с Таней Ивакиной. У Ивакиной грустные коровьи глаза.
      – Мне жалко этих…- Таня говорила про Даниэля с Синявским.
      – Поделом горе и мука. – отозвался я.
      – Да ты что?! – Ивакина остановилась. – Они же писатели.
      – Тем более правильно сделали, что их посадили.
      Почему я так сказал? Ведь я так не думал.
      Наблюдалось раздвоение. Я радовался тому, как на глазах футбольной Европы чехи избивают торпедовцев, смаковал перепечатки выпадов "Млады Фронты", "Литературны новины", "Свет социализму" и других чехословацких изданий, но, начиная с июня 68-го не на шутку перепугался. Все то, чем жил и надеялся, могло пойти прахом. Внутри я трепетал за страну. Я не верил, что бундесвер – кишка тонка – осмелится войти в Чехословакию и одновременно не верил, что вообще существует какое-то решение чехословацкого кризиса.
      "Но дело не в этом". Дело не в чехословаках, вновь поднявших в нашем тылу белогвардейский мятеж, и не в Советах. И дело было даже, если оно так, даже и не в Третьей мировой войне. События в
      Чехословакии, как я тогда смутно ощущал, грозили, не на словах, а в реальности, крушением нравственного миропорядка, который, если вдуматься, был гораздо важнее памяти о сталинском терроре, о фашизме, атомной войны и прочего, что было, по сути, в сравнении с крушением мира внутри человека – лирикой текущего дня.
      Что в истинности представлял собой на то время нравственный миропорядок? Это то, о чем спорил и говорил Сергей из фильма "Мне двадцать лет". Он говорил об идеалах социализма и замечал при этом, что идеалы социализма для него не слова, а то, чем жил и будет жить всегда.
      Это, если хотите, верность клятве, знамени.
      Что такое мир внутри нас? В первую голову – это наше представление о добре и справедливости. Это приблизительно то, за утрату чего Остап Бендер запросил миллион. Нам вновь было за что воевать. Пусть даже ценой отправки мира в небытие. "Есть вещи поважнее мира". Это не наши слова, но это истинная правда.
      Сложившееся послевоенное статус-кво по факту представлял собой некий мировой баланс добра и зла, ценой посягательства на который непременно должна была стать Третья мировая война, Складывалось впечатление, что Штаты это хорошо понимали и внутренне не желали ухода ЧССР из лагеря социализма, почему и воздерживались от активного вмешательства в развитие событий в Чехословакии. Как будет так и будет. А пока подождем. В события вмешивалась Европа, мировому сообществу сильно мешала разглядеть подлинное содержание кризиса позиция руководства двух главных Коммунистических партий капиталистической Европы – Франции и Италии.
      А что чехи со словаками? Они знали, чем могло все кончиться, но вели себя настоящими хорьками. Хорек знает, что ему не придется ни за что отвечать, потому и наглеет.
      Коротя занес новый анекдот.
      "У армянского радио спрашивают:
      – Как навести порядок в Чехословакии?
      Ответ:
      – Дуба убрать – ЧК оставить".
      Переговоры в Чиерне над Тисой и в Братиславе проходили трудно.
      Они заронили кое-какие подозрения и надежды… Но… "Путь наш во мраке…".
      События в Чехословакии объяли меня целиком и полностью.
      Спустя три недели после игры в Трнаве случилось то, чего я боялся весной 67-го.
      Пришло письмо от Доктора из Карсакпая.
      "…Исчез Джон. Искал его я неделю, пока не нашел в больнице
      Джезказгана.
      Мама, соберись с силами. Наш Жантас заболел. Заболел серьезно. В справке записано "шизофрения".
      В тот же день я отправил письмо в Карсакпай. Через неделю получил ответ.
      "Бек! Ты пишешь, что во всем виноват я и при этом не выбираешь слов. Письмо меня расстроило. Знаешь, братишка, прежде чем бросаться словами, надо хоть немного думать. Остынь. Приеду с Джоном, расскажу".
      Доктор привез Джона ночным поездом. Шизофрения или может что-то еще другое обуяло Джона, только дурил он по-настоящему. Вызвали спецбригаду и третье отделение Республиканской психбольницы пополнилось еще одним Ахметовым.
      "Том бе ле не же…".
      Когда я вспоминаю Иришу Дайнеко, то с веток алма-атинских карагачей на меня осыпается снег января 1968-го.
      У Омира день рождения 6-го января. На столе вино, яблоки, сигареты. В кресле сидит Ириша, по комнате невидимо-неслышно кружит снег. "Том бе ле не же…". Поет Сальваторе Адамо.
      Я недооценивал Омира. Ириша – девушка грез и действительности. Я смотрел на нее и понимал, почему Омир, даже тормознувшись на второй год в восьмом классе, не мог забыть ее.
      "Падает снег…". "Том бе ле не же…". У Ириши лучистые глаза и от нее исходит мягкая чувственность. Тихоня вкрадчиво улыбалась одними глазами и еле слышно смеялась.
      Знает ли она, что мы с Бикой оттучкали ее брата?
      – Я прошу вас подумать над тем, кто, по-вашему, герой нашего времени?- Лилия Петровна держала в руке средней толщины книжицу.
      Глаза ее блестели.
      Поднял руку Кеша Шамгунов.
      – Лилия Петровна, а кто такой вообще герой нашего времени? И почему мы должны верить Лермонтову, что Печорин герой его времени?
      Лилия Петровна положила книжку поверх классного журнала, и склонив голову к плечу, прошлась между рядов. Вернулась к столу, пружинно выпрямилась.
      – Шамгунов, вы никогда не задумывались, почему нам интересна та или иная книга?
      Кеша поднял голову к потолку.
      – Как-то не думал.
      Лилия Петровна вновь, теперь уже неторопливо, пошла между рядов.
      – Всем нам интересны только те книги, где мы узнаем себя. – Она обернулась. – Шамгунов, вы не ловили себя на таком ощущении?
      Кеша оглянулся на Бику. Халелов показывал Кеше знак: тяни, сколько можешь, время.
      – Кажется, ловил.
      – Садитесь. – она повернулась ко мне. – Вы не хотите что-нибудь сказать?
      Я поднялся. Сказать мне было нечего, но говорить что-то надо.
      – Я думаю так, что героя нашего времени не существует. Литература не арифметика и не должна вычислять среднеарифметического человека.
      А если говорить о Печорине, то мне он не интересен.
      – Почему? – Лилия Петровна остановилась.
      – Понимаете, Печорин все время занят исключительно и только собой. Все другие персонажи существуют только для обслуживания его прихотей.
      – Вы так думаете?
      – Да.
      – Хорошо… Почему тогда Печорин постоянно занят собой?
      – Что-то ищет.
      – Правильно. Но от добра добра не ищут. Правильно? У Печорина благополучная жизнь. Но он все равно не в себе. От чего?
      – Не доволен собой. – Я не знал другого ответа.
      – Вот видите…- Лилия Петровна строго посмотрела на Бику. Мой друг перестал гримасничать. Она вновь повернулась ко мне.
      – Как вы думаете, недовольный собой человек достоин любопытства?
      Вот уж не знаю.
      – Как вам сказать…- Я задумался. – Может, если…- Я поправился. – Все зависит от того, на что направлено его недовольство.
      – Вы на правильном пути. – Лилия Петровна подняла со стола книжечку, показала обложку.- Самое главное это то, что происходит с нами внутри. Я не случайно принесла сегодня Сэлинджера и заговорила о герое нашего времени. Главный персонаж романа "Над пропастью во ржи" показался близким мне человеком. Подросток недоволен собой и занят поисками счастья…
      Счастье. Несколько лет назад я не допускал возможности быть в
      Америке счастливым человеком. Страна "багровых туч" и непролазной тьмы. Американцы непонятно для чего родились. Они не живут, а выживают. Какой надобности ради – непостижимо. Из Америки притопал к нам комплекс неполноценности. Комплекс, что свел Джона с ума.
      Значит ли это, что сумашествие – освобождение от комплекса?
      Идиотская мысль. Все равно что шизофрения.
      Шизофрения отдает автомобильной шиной, тугой, твердой, как камень, резиной. Ш-ш-ш…Ш-ш-шайба… Шайба та же прокладка. Придет в негодность – кранты водопроводу, "сработанного рабами Рима".
      "За далью дали не видать… И впереди другая даль…На тризне грозного отца мы стали полностью в ответе. За все на свете – до конца".
      На день рождения прилетела открытка.
      Там были слова.
      "Набирайся силенок, Орленок!
      Мы с тобой еще выйдем в орлы!
      Зоя Долбня.
      Краснодарский край, Туапсинский район, п.л. "Орленок", дружина
      "Звездная".
      Я не ответил Зое. Я только что прочитал "За далью даль"
      Твардовского. И если бы догадался ответить, то может написал бы и так.
      "Зоя, милая!
      "За далью даль" – дорога от Туапсе на наш "Орленок".
      Горно-серпантинная поэма. Утро и Солнце. Автобус летит то вверх, то вниз. За поворотом вспыхивает и слепит глаза Солнце. Машина ныряет влево и через километр новый поворот, И так всегда, до бесконечного конца. "За далью даль. И впереди другая даль". Хорошо то как…
      Чувствуешь?".
      Историчка поручила доклад. В школе готовят диспут о роли личности в истории.
      Я позвонил дяде Ануарбеку Какимжанову.
      – Дядя Ануар, мне поручили сделать доклад о роли личности в истории. Учительница указала на работы Ленина и Плеханова…
      – Та-ак… Хорошо… Что тебя интересует?
      – Работы я прочитал. Но мне все равно непонятно…
      – Что непонятно – это может и хорошо… – Дядя Ануарбек простудился и говорил в нос. – Что непонятно, ты пока отодвинь в сторону и сильно в докладе не касайся. Понял?
      …В актовый зал согнали три десятых класса. За столом методист из Гороно. Сейчас я выдам. Ох и выдам.
      – …Молодой человек, что вы тут нам про Сталина рассказывали?
      Повторите.
      – Что? Ничего нового я не сказал про Сталина. Сталин развязал репрессии, опираясь на ложный тезис об обострении классовой борьбы в переходный период…
      – Что вы знаете о Сталине, чтобы говорить так о репрессиях?
      Положительно, тетка из Гороно дурочку валяет и сбивает меня с наступательного темпа.
      – Были двадцатый и двадцать второй съезды партии… Есть решения… Имеются и другие документы.
      – Хорошо. – Методистка вышла из-за стола и спустилась в зал – Вы читали вчеорашний номер "Комсомольской правды"?
      – Нет.
      – В газете напечатаны воспоминания военного о Сталине.
      Военачальник особо отметил, что Сталин не любил, когда ему заглядывали в рот.
      – При чем здесь это?
      – Как раз причем. – нравоучительно сказала методистка и спросила.
      – И вообще, что вы знаете о понятии контекст истории?
      – Ну, это по-моему…
      – Ясно. – перебила методистка. – Вот вы говорили, что движущей силой истории является народ. Так?
      – Так. Народ и только народ.
      – Что народ, понятно. Я хотела узнать у вас не кто, а что приводит в движение историю, вызывает событие?
      Вот прицепилась. Я перестал понимать происходящее. Сталин, Ленин,
      Плеханов… На фиг согласился делать доклад?
      Я заикнулся о желании учиться в литинституте. Мама ничего не имела против. Более того, считала, что лучше, чем писательство, занятия в жизни нет. Но, говорила она, редко какой писатель способен прокормить себя литературой. Потому-то прежде надо приобрести надежную специальность. О том, что в литинституте меня не очень то и ждут, я не подумал и слышать ни о каком матушкином политехническом не хотел.
      Пришла тетя Айтпала Орманова с дочерью Жамигой. Матушка позвала их поговорить со мной.
      – Айтпала, он хочет поступать в Литературный институт.
      – Это правда?
      – Правда. А что тут такого?
      – Это очень хорошо. – сказала тетя Айтпала и замолчала.
      – Я ему говорю, – заговорила мама. – Прежде чем садиться за письменный стол, надо получить хорошую профессию. У писателя должен быть свой кусок хлеба.
      – Тетя Шаку права.- сказала Жамига. – Прежде чем писать, надо узнать жизнь.
      Жамига преподаватель маркшейдерского дела в Казахском политехе и ко всему относилась всерьез. В том числе и к тезису о том, что прежде чем писать, надо сделать себе трудовую биографию.
      – Я ему говорю. – Мама разливала чай по кисюшкам. – Получи профессию инженера и делай что хочешь. Но он не слушается.
      Матушка всегда ходила с червей, почему сказанула еще и такую вещь:
      – Чехов был врачом. И это не помешало стать ему писателем.
      Жамига поддержала маму.
      – Бекетай, ты не смейся. Василий Аксенов тоже врач.
      Аксенов положим не Чехов и пример Жамиги на меня подействовал.
      Ситка продолжал предсказывать скорое наступление Золотого века и не забывал напоминать всем, что он сын Господа бога. Обращался Ситка
      Чарли со Всевышним по-родственному, от чего прийдя в молельный дом к баптистам на 5-й линии решил и их обрадовать скорым Армагеддоном и прочими фейерверками.
      Баптисты поинтересовались.
      – Кто ты?
      – Сын бога. – Ситка Чарли никогда не врал.
      Баптисты прогнали его. Ситка плевался и обзывал их сАтанами.
      Папа о боге никогда не говорил. Мама иногда напоминала нам о
      Господе:
      – Кудайга сенн.
      – На что почти в рифму я отвечал:
      – Кудайга ссиим.
      – Айтпа сондай соз! – пугалась мама.
      Но это она так, на всякий случай. Потому что в бога Ситок не верила, обычаев, даже для блезира, мусульманских не придерживалась.
      Некогда.
      Падал снег. Бика, Омир и я шли с заводской практики. Выпили пива,
      Бике захотелось отлить. Прохожих не видно.
      – Ссы прямо здесь. – предложил Омир.
      Бика отлил на тротуар и хотел уже спрятать крантик, как я сказал:
      – Не прячь. Тебе есть чем гордиться.
      – Да? – небрежно переспросил Бика и оставил как есть незапахнутым и пальто.
      Мы шли вверх по Розыбакиева и у Бики была для встречных прохожих своя откорячка:
      – Как будто разговариваем…
      Шеф тоже откровенно любовался своим членом Политисполкома
      Коминтерна. Когда дома не было родителей, он выходил из ванны без трусов и разговаривал с кадрухами в голом виде часами по телефону. . Шеф плескался в ванной. Пришел Омир и мы прошли к Шефу. Он поинтересовался:
      – Как тебе?
      – У Бики больше. – сказалОмир.
      – Возможно. – Шеф пожал плечами.
      На мой глаз у Бики был поменьше. Хотя может и ошибаюсь – до контрольно-измерительных испытаний дело не дошло.
      Шеф любил и в зеркало на себя смотреть. Что симпа, он знал и тщательно следил за чистотой лица.
      Омир говорил, что потенция определяется приливом крови. Никто не спорит, но чем обусловлен этот самый прилив крови – Омир не знал.
      Как будто, получалось по Омиру, прилив крови сам по себе причина всего суть первобытного на Земле. Но кровоток это следствие и не он инициирует прилив животворности. Тогда что? Сигналы мозгового вещества? Здесь тоже неясность. Ведь сколько ни упрашивай мозги повлиять на разболтанность поведения первобытности – она ведет себя, как ей заблагорассудится. Что хочет, то и делает.
      Чтобы отмазаться от приближавшегося призыва в армию Омир залег на две недели в психдиспансер на Пролетарской. Предусмотрительно. Ему было уже восемнадцать, и если в институт не поступит, то непременно должен загреметь на строевую.
      Армии он жутко боялся, почему Бика и я регулярно напоминали ему о гражданском долге бодренькой песней
      Прощай, труба зовет!
      Солдаты – в путь!
      В Путь! В Путь!
      И для тебя родная,
      Есть почта полевая.
      Солдаты – в поход!
      Омир бледнел и просил:
      – Завязывайте. Накаркаете.
      Побыв в психдиспансере, Омир уже ничего не боялся, осмелел во всех смыслах.
      Он называл меня везунчиком. Мол, два лета подряд отдыхал в
      Подмосковье и на Черном море. Омир или не думал, прежде чем что-то сказать или, испытывая мое терпение, прикидывался. Хотя может ему и не дано вообразить, как это можно быть везунчиком, когда два твоих родных брата больны неизличимой болезнью. Да пропади они пропадом леса Подмосковья вместе с Черным морем, когда у тебя в доме такое!
      Нет, Омир не слабоумный. Он просто напросто издевался.
      На уроке истории я ударил его. Как обычно. Он впервые ответил мне. Звезданул так, что глаз чуть не растекся.
      На перемене Бика привел его в подвал. Я стучал Омира по голове ножкой от стула минут десять. Все нипочем. Башкобит. Я устал и сказал, что экзекуцию продолжу на следующей перемене. Бика согласился.
      – Конечно. Если устал – надо отдохнуть.
      Омир перетрухал Шефа.
      Брат однако не думал вмешиваться.
      Вечером пришли Мурка Мусабаев и Вовка Коротя.
      – Ни фига себе. – сказал Коротя и поинтересовался. – Кто это тебя так?
      – Рабы восстали. – ответил за меня Шеф.
      В понедельник разбирали "Палату номер шесть".
      – Кто хочет к доске? – спросила Лилия Петровна.
      Я поднял руку.
      – Да. – сказала литераторша. – Я и хотела, чтобы о палате номер шесть сказали именно вы.
      С палатой, как и с ролью личности в истории, получился конфуз.
      Лицезрея мой фингал, Лилия Петровнав не могла сдержаться. Она улыбалась, как девчонка. Какая она хорошая и совсем не строгая.
      Плохо, что расстались не хорошо.
      Литераторша говорила о русском солдате. Говорила все правильно, но мне было скучно и я поднял руку.
      – Лилия Петровна, а что это у вас через слово русский солдат?
      Остальные, что не воевали?
      Она вышла из себя.
      – Да, – напирала она на меня. – Именно русский солдат, именно русский народ победил в минувшей войне. И вы, со своим изощренным цинизмом, прекрасно знаете и понимаете это.
      Я хотел объяснить, что внутренне согласен с ней. Только ей же самой и русским самим во вред выпячиваться. Хотел объяснить, но услышав про цинизм, махнул рукой на нее и на весь русский народ.
      Разбирайтесь сами.
      Андрюша перед последним звонком остановился и, глядя в сторону, сказал:
      – А ты… оказывается не такой…
      Я обманул ожидания Андрея Георгиевича. Да я не такой. Но дело ведь не в том, какой я на самом деле. Дело совсем в другом. Как бы это понятней объяснить?
      …Выпускной вечер. Музыка, хохот, крики. Проняло таки. Дурацкое веселье. Надо остановить всеобщий гвалт. Остановить и спросить:
      "Чему радуетесь? Ведь больше никогда ничего не будет.
      Это все. Это подлинный конец, за которым ничего нет".
      Сипр и Бака уезжали в Ригу поступать в институт гражданской авиации. Они вышли на сцену и запели:
      В узких улочках Риги
      Слышу поступь гулких столетий,
      Но ты от меня далеко…
      Ноктюрн ли тому виной, не знаю, но меня окатило нестерпимой печалью.
      Давно рассвело. Я шел домой пьяный и беспричинно рыдал.

      "Руководствуясь принципами пролетарского интернационализма, и неукоснительно придерживаясь положений Братиславской декларации и договоренностей, достигнутых на переговорах в Чиерне над Тисой, войска стран – участниц Варшавского договора пришли на помощь братскому чехословацкому народу. Решение о вводе войск далось не легко. Долгое время в СССР терпеливо ждали, когда товарищи Дубчек и
      Свобода положат конец атакам на идеалы социализма, дадут решительный отпор разнузданной антисоветской пропаганде.
      В последние дни стали известны факты обмана товарищем Дубчеком
      Советского руководства…".
      1 сентября 1968-го. Семинар по истории КПСС. Преподаватель
      Есенсыкова закруглялась. Завтра мы уезжали на уборку сахарной свеклы. Я не собирался выступать, но неожиданно для самого себя поднял руку и попросил слова.
      Меня вновь понесло на злобу дня. Почему? Мне непременно нужно было поделиться с кем-то великой радостью. Ибо после 21 августа я не выговорился.
      После обеда 21 августа я спал. Проснулся и Ситка Чарли сказал:
      – Советы оккупировали Чехословакию.
      – Да ты что?!
      – Читай "Вечерку" на первой полосе.
      Я шел к Бике мимо совминовской больницы. У входа в поликлинику из припаркованных, настежь распахнутых "Волг", в которых шофера дожидались своих хозяев, неслось радио:
      "Принципы пролетарского интернационализма незыблемы…".
      Все радиостанции Советского Союза передавали текст заявления
      Советского руководства.
      Меня переполняли возбуждение и гордость. Гордость за себя, за наше руководство, за страну.
      …Однокашники быстро смекнули, что я перепутал двери. На отделении экономика энергетики из нас готовили инженеров с экономистами напополам, но никак не лекторов по истории КПСС.
      Шеф работал техником в институте металлургии и обогащения. Доктор получил условный срок за ограбление Тита и устроился инженером в трест Средазэнергоремонт. Проработал недолго и опять стал дурковать.
      Джона из больницы выпустили к весне. Мозги поправились и он месяца два отходил от лекарств. Ему постоянно хотелось спать. Спал он повсюду. Дома, на скамейке во дворе. Отойдя окончательно, он не мог вспомнить, как сходил с ума, как вообще ехал из Джезказгана домой. Доктор напоминал ему:
      – Ты разве не помнишь как гнал гусей в поезде? Про атомный век забыл?
      – Не помню. – Джон виновато улыбался.
      "Дельта икс стремится к бесконечности…". Я не врубался в перевернутую восьмерку. Зачем инженерам-экономистам теорема Ролля или условие Лагранжа? Безо всяких теорем, без бесконечности мы берем производные, но на экзамене по матанализу вопросы в билете про
      Лагранжа и Коши обязательно присутствуют. Тем более, что за бесконечность старший преподаватель Саманов спрашивал строго.
      Кто бы объяснил, почему лимит дельта икс стремится к бесконечности? И что такое вообще эта самая бесконечность?
      Первое что приходит на ум – бесконечность это, то, что не имеет конца. Начавшись где-то, это уходит куда-то туда, где этому нет ни дна, ни покрышки. Но то, что не имеет конца, по идее не должно иметь и начала.
      Так ли? И как прикажете это понимать?
      Позанимавшись летом и осенью, я быстро, с пробелами, стал сносно решать примеры и задачи по математике. В зимнюю сессию получил четверку, а на весенней за разложение рядов Тэйлора частным случаем
      Макларена заработал от Саманова пятак.
      Староста группы Валихан Бекбосынов. Поступил в институт после службы в ВДВ. С ним мы дружим. В группе учится и Пила с нашего двора. Валихану трудно дается матанализ, втроем мы и собираемся у нас дома решать примеры.
      …Есенсыкова предложила подготовить для конференции СНО
      (студенческого научного общества) доклад о молодежном движении в странах капитала.
      Я позвонил Какимжановым.
      – Тетя Рая, мне нужна литература.
      – Я поищу.
      Через день тетя Рая завезла книгу точно с таким же, как и тема доклада, названием.
      Я целиком переписал предисловие книги – доклад мне понравился.
      "Сегодня более половины населения Земного шара моложе двадцати пяти лет. Для молодежи мира ХХ век – эпоха тревог и надежд, поисков и борьбы…".
      Я читал по бумажке, но оказывается и по бумажке можно выступать вдохновенно.
      В зале тишина. Председательствующий обвел взглядом зал.
      – После столь содержательного выступления нам остается только горячо поблагодарить докладчика. Давайте от души похлопаем ему.
      Я вышел в коридор. Меня поджидала незнакомая девушка.
      – Что Калюжный и Янаев?
      – Откуда знаешь?
      – У именя точно такая же тема.
      – А-а… Будешь выступать?
      – Не-ет… Я тоже слово в слово списала предисловие.
      Саманов объясняет материал простыми словами, примерами из жизни.
      "Интеграл Коши не работает…", "Уравнение кошары…".
      Понимал ли Саманов, что такое перевернутая восьмерка? Тогда я думал, что да. И полагал, что ему без надобности втолковывать нам, что и без того для всех должно быть ясно и понятно само по себе, как то, что небо есть небо, а Земля есть Земля.
      Самое большое, поддающееся исчислению, число – гугол.
      Бесконечность это уже после гугола, что, повторимся, не имеет исчисления. Но как же так? Ведь, как ни крути, то, что не имеет численного или буквенного (перевернутая восьмерка не в счет) определения не имеет никакого объяснения, никакого смысла.
      Какая в таком случае здесь наука? Ею здесь и не пахнет.
      Если в матанализе легче даются примеры, нежели теория, то с физикой у меня обстояло наоборот. К примеру, по физике я так и не решил задачку про удар металлического шарика о наковальню.
      Физику сдавали весной. На подготовку выпало три дня и предстояло держать ответ за весь курс от Ньютона до физики ядра.
      Время поджимало и я просматривал курс физики Путилова по диагонали. Надеялся, что на экзамене удастся списать.
      Параграф, предваряющий теорию относительности, почему-то заинтересовал. С ручкой руке я внимательно, несколько раз прочитал и так же по памяти несколько раз воспроизвел на бумаге параграф со всеми преобразованиями.
      Преобразования несложные и записывались приблизительно так:
      Х – Х' – Х"; У -У' – У"; Z – Z' – Z";
      Параграф назывался "Преобразование галилеевых координат".
      Потренировавшись несколько раз, я запомнил параграф и хотел было вторгнуться в теорию относительности, но, подумав, остановился.
      Механическим переписыванием здесь мало чего добъешься. Здесь надо было хоть немного, но думать.
      Становится теперь понятным, почему я тихо возликовал, когда увидел третьим по счету в билете вопрос о галилеевых преобразованиях. Сел готовиться к ответу с намерением удивить препода и получить за удивление пятак.
      Первый и второй вопросы по механике и электричеству я благополучно списал.
      Препод спокойно прослушал и без замечаний принял два первых ответа, но когда я на его глазах принялся готовить вхождение в теорию относительности, он занервничал и взъелся на меня.
      Он пролистал зачетку и еще больше рассердился.
      – По математике тебя пять поставили? Смотри, какой ты…
      "Но дело не в этом". Дело, как становится понятным, не в тройке, что поставил мне физик.
      Дело в самих преобразованиях Галилея. Будь иначе, стал бы я о них вспоминать?
      Брежнев кашлянул раз, кашлянул два и продолжил читать доклад.
      Опять прокашлялся. Подгорный, сидевший по правую от него руку, смолил одну за одной сигареты.
      Трансляция из Кремля Международного Совещания Коммунистических и
      Рабочих партий. Брежнев стоя читает доклад. Слева от него Косыгин.
      – Подгорный спецом его обкуривает. – сказал Шеф.
      – Зачем? – спросил я.
      – Стул из под Брежнева хочет вытащить. Совещание посвящено чехословацкому вопросу. Французы и итальянцы потребовали от КПСС объяснений. Брежнев объясняет, но Марше с Берлингуэром забили на него.
      Совещание в Москве оказалось последним в истории
      Коммунистического и Рабочего движения. Коминтерновская эпоха ушла в прошлое.
      Пражская весна началась осенью 67 -го с футбола и закончилась ранней весной 69-го хоккеем.
      На чемпионате мира в Стогкольме чехи в нервном матче выиграли у нашей сборной, следующим утром "Млада фронта" вышла с аншлагом на первой полосе "Их можно не только победить, но и поразить". Прага вновь воспряла, чехи и словаки ликуют. На радостях побиты стекла витрин представительства Аэрофлота. Брежнев, Подгорный, Косыгин принимают единственно верное решение. Смещен Дубчек. На чрезвычайном пленуме ЦК КПЧ Гусак обещает навести порядок.
      Кайрату 32 года. Он поэт и работает редактором в издательстве
      "Жазушы".
      Мы с ним в Доме творчества писателей в Коктебеле.
      – А это кто? Знакомое лицо.
      – Да ты что? – Валентнна Никаноровна смеется. – Кармена не узнал?
      – Да точно… Теперь узнал.
      – Обрати внимание на вон того рыжего в очках.
      – Какого рыжего?
      – Того, что с нашим Лордиком разговаривает.
      – Кто это?
      – Вергелис. Главный по всей Москве еврей.
      Арон Алтерович Вергелис главный редактор журнала "Советиш геймланд" ("Советская родина") и ему, как утверждает Валентина
      Никаноровна, негласно подчиняются все евреи Москвы.
      – А это что за мужик в белом кепоне рядом с Жалакявичусом стоит?
      – Андрон Михалков-Кончаловский.
      – Кто такой?
      – Сын Сергея Михалкова. Кинорежиссер.
      Валентина Никаноровна Щедрина писательница, представитель
      Белоруссии в Союзе писателей в Москве. Ей сорок лет, у нее мощные чресла и она грозит заняться со мной домоводством.
      Познакомил нас Кайрат. Он легко сходится с людьми.
      – Валентина Никаноровна знает нашего Такена Алимкулова. Хвалит его.
      Такен Алимкулов представитель казахских писателей в Москве.
      – Такен – мужчина. – говорит Щедрина. – Редкий мужчина.
      Мы на пляже и Валентина Никаноровна говорит еще и о Анатолии
      Кузнецове. Вчера в "Литературке" напечатана заметка о его побеге из страны.
      – Тоска замучает его…- сказала Щедрина и тут же переключилась на загорающих. – Гляди, гляди! Наш Лордик опять на кого-то напал.
      Седоватый писатель Лордкипанидзе, со слов Щедриной, тоже главный.
      Только уже теперь не еврей, а половой гангстер.
      Лордик ухаживает за женщинами церемонно, и при всем этом быстро решает поставленную задачу.
      …Кайрат член Союза писателей и ему положена отдельная комната с письменным столом и настольной лампой. Условиями он доволен. Меня поселили с двумя парнями, Должанским и Зелинским.
      Должанский студент из Симферополя, Зелинский сын критика и учится в Московском областном педагогическом институте имени Крупской на филолога.
      Оба здоровые. У Зелинского своя компания из дочерей Майи Ганиной,
      Виля Липатова, сына Александра Фадеева и еще какого-то Устины.
      Гужбанят они в коттедже Фадеева.
      Должанский не имеет отношения к литературе, компания у него попроще и проводит он время с юной продавщицей чебуреков с набережной.
      Дочери Ганиной и Липатова дивы знатные, Зелинский им под стать.
      Парень нормальный.
      – Познакомься, Вера с моим юным другом. – Валентина Никаноровна снимает зеркальные очки.
      – В самом деле, очень юный друг у тебя. – Вера кивает мне головой.
      Молодая и красивая Вера Верба поэтесса из Белоруссии. В Союзе она малоизвестна, хотя на одно из ее стихотворений "Песняры" положили музыку.
      Кайрат по дороге купил красного болгарского вина и мы идем купаться в Восточную бухту.
      – Мальчик мой, – говорит мне Щедрина, – после обеда мы поедем в
      Феодосию, а ты не забудь заказать мне билет на Мозырь.
      – А если на Мозырь у них не будет, тогда что?
      – Нет, только на Мозырь.
      Кайрат расправил грудь и радостно объявил:
      – Вера, я только что сочинил про вас стихи.
      – Ну-ка, поделись дружочек. – усмехнулась Валентина Никаноровна.
      "Вера Верба – прекрасная Щерба". – проглаголил Кайрат.
      Женщины переглянулись, Щедрина покачала головой.
      – Ну ты и даешь…
      Кайрат мужик восторженный, в Коктебеле ему нравится. Хлопает себя по груди и кричит:
      – Я – Пипин короткий!
      – Да уж короче некуда. – отзывается Валентина Никаноровна.
      Женщины разговаривают о каком-то Семене. Валентина Никаноровна уверяет Веру, что Семен настоящий мужчина.
      – Ты не поверишь, но он такой блядун!
      – Да? – лениво переспрашивает Верба.
      – Еще какой! Всем блядунам блядун.
      Кайрат возится с шортами. Валентина Никаноровна осматривает его сзади.
      – Кайрат, ты здорово загорел.
      Кайрат вздохнул: "Мы и раньше белизной не отличались".
      Мы поднимались в гору. Валентина Никаноровна рассказывает о первом секретаре ЦК Компартии Белоруссии Машерове.
      – Хороший у нас секретарь. Комсомолил, партизан, блядун ужасный…
      У Щедриной, чтобы пройти по конкурсу, надо обязательно быть блядуном. Я вспомнил об ее угрозе заняться со мной домоводством и заскучал. На кой черт я сюда приехал?
      Зачем импотентам ездить к морю? Ненужная и пустая блажь. Тоже отдохнуть? Но собственно от чего?
      Должанский уехал. Его койку в комнате занял Даманский, директор
      Детского дома в Макеевке.
      Кайрат, художник Валера, Даманский и я пьем бренди в гостях у
      Валентины Никаноровны.
      – В сорок пятом ехали мы на войну с Японией… На разъезде к вагону подбежала казашка с кумысом в каком-то мещке.
      – Мешок называется бурдюк. -подсказал Кайрат.
      – Наверное. – продолжал Даманский. – Так один наш солдат плеснул женщине этим кумысом в лицо. Неправильно…может быть. Но этот самый,… как его, бурдюк показался нам грязным.
      – Почище ваших фляг будет. – сказал я.
      – Ой! Ой! – проворчала Щедрина. – Подумаешь, обиделся. – И обратилась к Даманскому. – А вообще больше всего предателей было среди хохлов.
      – Не скажите. – возразил директор Детдома. – На первом месте по предательствам стоят кацапы.
      Художник Валера сделал попытку прекратить спор.
      – Кто за кого воевал, кто кого предавал – какая разница? На войне, как и на Олимпийских играх, важно участие.
      Все замолчали.
      Я напрасно боялся уроков домоводства. Про меня у Щедриной совсем другие планы.
      – В Мозыре у меня живет дочь… Твоя ровесница. Я бы хотела тебя с ней познакомить.
      – Зять любит взять.- философски заметил художник Валера.
      – А-а… Пускай… Такой если и возьмет – много не унесет.
      Это еще бабушка надвое сказала. Смотря что уносить.
      Щедрина любит блядунов, но дочку любит больше.
      Валентина Никаноровна привозила мне из Феодосии сигареты
      "Столичные", поила крымским вином и продолжала рассказывать о настоящих мужчинах.
      Во саду ли, в огороде,
      Бегала собачка.
      Хвост подняла, навоняла -
      Вот тебе задачка.
      Ночью прошел дождь. Над заливом распростерлись тучи. После завтрака лег на боковую.
      – Зелинский здесь живет?
      В комнату зашла загорелая девушка.
      – Здесь. – Я поднялся с кровати. – Только он куда-то ушел.
      – Я подожду его здесь?
      – Ждите.
      – Вы откуда? – девица присела на кровать Зелинского.
      – Из Алма-Аты.
      – Я жила в Алма-Ате.
      – Да? А в какой школе учились?
      – В 39-й.
      – В каком году школу окончили?
      – В 68-м.
      – Как?
      Я вгляделся в гостью. Ну и дела. Передо мной сидела Аня Бобикова.
      Она тоже узнала меня.
      – Ты сейчас где?
      – В МГУ на биофаке. – Она придирчиво осматривала комнату. -
      Сейчас отдыхаю в Феодосии.
      – У…
      Ну и отдыхала бы себе в Феодосии. Я чувствовал, как Бобиковой сильно неприятно видеть меня. Ишь, фифа. Эрзац-бутафория, а туда же.
      Нет уж, терпи, подруга дней моих суровых. У нас ведь как? Хоть кожа черная, но кровь чиста.
      Бобикова поднялась с кровати Зелинского.
      – Я сейчас приду.
      – Приходи.
      Я запер комнату и пошел на пляж.
      Тьфу, черт. На море штиль и на пустынном пляже в одиночестве под тучами загорала Бобикова. Я сел рядом.
      – Как тебе в Коктебеле?
      – В Феодосии пляж лучше.
      Ну конечно.
      На пляже появились четверо. Жалакявичус, Михалков-Кончаловский, мужик средних лет в панамке и паренек лет шестнадцати.
      – Кто это?
      – Жалакявичус, Михалков-Кончаловский… Остальных не знаю.
      – Жалакявичус? – переспросила Бобикова. – А ну да… То-то смотрю, где я его видела. А этот…Михалков-Кончаловский кто?
      – Кинорежиссер.
      – Интересный мужчина.
      Мужик в панамке оказался кинокритиком. Он и Жалакявичус купались.
      Паренек пулял галькой по водной глади. Камушки, подпрыгивая, уходили в сторону Турции. Михалков-Кончаловский в белом кепоне, в темных очках, в светлых рубашке и шортах сидел на гальке и молчал.
      Жалакявичус растирался полотенцем и болтал с критиком. Бобикова разглядывала кинорежиссера и прислушивалась к разговору кинокритика с Жалакявичусом. "Ничего не скажешь, дело она знает туго. – подумал я. – Поляну глухо сечет".
      …После обеда я сказал Зелинскому: "К тебе тут приезжали".
      – Знаю. – коротко и неприязненно отмел меня филолог.
      Ну, Бобикова! Деловой колбасе мало Алма-Аты. Болонка и здесь успела нафунить.
      В летнем кинотеатре Дома творчества показывают "Разиню" с
      Бурвилем. Сюжет плетется вокруг бриллианта "Юн-Кун-Кун".
      "А прыщи у него не сошли?"
      Вместе с прыщиками наряду, с окончательно утвердившейся импотенцией, наружу пробивалась и основная тема "Кентавра". Помимо высыпавших на лище прыщиков пошли высыпания на спине, которым со временем суждено было закрепиться банальным фурункулезом.
      Позагорав с два часа в Коктебеле, я обнаружил, что прыщи на спине разгладились и исчезли. На людях раздеваться можно, но это временно, на пару-тройку месяцев.
      Помимо псориаза в "Кентавре" попутно затрагивается и тема
      Сотворения мира
      "Он сел за последнюю парту, позади прыщавого и лопоухого
      Марка Янгермана. Но, едва усевшись, заметил, что через проход, в третьем ряду на последней парте, сидит Айрис Осгуд, полная красавица, медлительная и тяжеловесная, как телка. Зиммерман, пододвинувшись, шепотом и жестами попросил у нее листок из тетради.
      Пухлая девушка поспешно вырвала листок из тетради, и директор, беря его, без стеснения заглянул за вырез ее свободной шелковой блузки.
      …– Миллиардов, – сказал Колдуэлл. – Пять миллиардов лет.
      Таков, как считает современная наука, возраст Вселенной. Возможно, он даже больше, но почти наверняка не меньше. А теперь, кто скажет мне, что такое миллиард?
      …– А еще нам приходится иметь дело с миллиардами, когда речь идет о нашем национальном доходе, – сказал Колдуэлл. – В настоящее время мы должны самим себе около двухсот миллиардов долларов.
      Примерно триста пятьдесят миллиардов нам стоила война с Гитлером. И еще на миллиарды считают звезды. Около ста миллиардов звезд насчитывается в нашей галактике, которая называется – как?
      – Солнечная система? – подсказала Джуди.
      – Млечный путь, – поправил ее Колдуэлл. – В Солнечной системе одна звезда – какая же?"
      Джон Апдайк. "Кентавр". Роман.
      Вообще-то Апдайка можно упрекнуть в жидковатости. Псориаз по сравнению с прыщавым Янгерманом, который противен всем, и больше всего самому себе, – семечки. Скорее всего, упрек напрасен потому, что может быть у Апдайка самого был псориаз, почему он и описывает только то, что познал на себе.
      Так или иначе, но в 69-м у меня четко, без прикрас и излишеств, связалась тема личного "Кентавра".
      Дома у Кайрата жена и четверо детей. Кроме стихов поэт пишет сказки для детей, переводит на казахский прозу. Человек он любознательный, его влекут новые места, новые впечатления. "Мечтаю поехать в далекую Бразилию!". – кричит он, сложив ладони рупором.
      Накупавшись в Сердоликовой бухте, Кайрат, и я торопились на обед.
      – Смотри…- Кайрат остановился. – Какая девушка.
      Высокая девушка с соломенными, коротко стриженными волосами, купалась в одиночестве.
      Мы спустились. У высокой, сложением русалки, девушки в руках маска для подводного плавания,
      – Девушка, можно попросить маску поплавать? – Кайрат взял иницативу на себя.
      Русалка молча протянула маску.
      Девушка курила сигареты "Новость". Курево сближает. Я предложил ей "Столичных". Так же молча она взяла у меня сигарету.
      "Неразговорчивая, но офигительная". – подумал я.
      – Давно здесь?
      – Вчера приехала.
      – Откуда?
      – Из Москвы.
      – Как тебя зовут?
      – Лена. – Русалка курила с отсутствующими глазами.
      – Где-то учишься?
      – В полиграфическом.
      – На кого?
      – На художника-оформителя.
      Лена училась у входившего в моду Ильи Глазунова. Намерена и здесь немного поработать.
      Из воды вылез Кайрат.
      – С маской хорошо плавать. – Он вдохнул полной грудью воздух. Познакомились? Меня зовут Кайрат. А вас?
      – Лена.
      – Вы здесь одна?
      – С мамой снимаем комнату.
      – Приходите завтра к десяти на пирс. Пойдем в Восточную бухту.
      Русалка молча тряхнула головвой. Приду.
      …Кайрат ходил взад-вперед и нудил:
      – Да не придет она… Зачем мы ей такие?
      Это он верно заметил, только Лена приближалась к нам в большой соломенной шляпе и цветастом сарафане. Какая она все-таки мотыльная.
      С ее ростом ей бы нас с Кайратом за ручки в детсад в самый раз водить.
      Лена молча поздоровалась.
      …Русалка пила из горлышка "Тырново" и говорила, что способна определить букет любого вина.
      Мы брели по воде, отбрасывая в сторону бурые водоросли.
      Мелководье кончилось. Бултых! Лена Светлова поплыла. Я остался на мелководье. Русалка приплыла обратно и спроосила:
      – А ты что за мной не поплыл?
      – Боюсь глубины.
      – Боишься? – переспросила Светлова и приказала. – Тогда отнеси меня на берег.
      – Я не подниму тебя.
      – А ты не бойся меня уронить. Кругом вода и я легкая… Попробуй.
      Может все дело в воде, а может Русалка и в самом деле легкая, но поднял я ее без усилий. Она мягкая, податливая. Обвила меня за шею руками и с притворным испугом задышала в ухо.
      – Эй! Не торопись!
      В бутылке еще оставалось вино. Мы пили, закусывали персиками, которые принесла с собой Светлова и болтали.
      – Горький был сильный мужчина. – сказал Кайрат.
      – Ну-ка расскажи… – Лена оживилась.- Откуда знаешь?
      – Современники свидетельствуют.
      – А-а… – И она повернулась ко мне. – А ты что?
      – Что я? – Я не успел растеряться и ответил – Я не Максим Горький.
      – Кто тебя знает… – Русалка хитро улыбнулась.- Может и Максим.
      "Начинается, – подумал я – У них одно на уме".
      – Скажи, – всматривалась мне в глаза Светлова, – а какие тебе девушки нравятся?
      – Хм… Какие нравятся? – задумался я и ответил – Разные…
      – Ну а все-таки?
      – Э-э… Такие…, у которых, как бы тебе сказать… не все правильно с симметрией.
      – У-у…! – развеселилась художница. – Какой ты умный!
      Она сидела, упираясь ладонями в раскинутое полотенце, и прищурившись, смотрела на Солнце.
      – Хочешь, я нарисую твой портрет?
      – Хочу.
      – Пойдем завтра в Лягушачью бухту, я захвачу с собой краски, кисть, бумагу…- сказала Лена и спросила. – Что ты там напеваешь?
      – Песню из кинофильма "Новые приключения неуловимых".
      – А… "Русское поле"… – протянула художница и заметила. – У тебя нет слуха.
      – Знаю.
      – "По-о-ле… Русское по-о-оле… Я, как и ты ожиданием живу…".
      – пропела Русалка.
      Со слухом у Светловой тоже "Оптимистическая трагедия".
      Кайрат вылез из воды, прилег рядом.
      – Лена, ты дашь свой московский адрес?
      – В гости хотите? Приезжайте.
      Самая прозрачная вода в Коктебельском заливе в Лягушачьей бухте.
      Русалка стояла по пояс в воде, я опплывал ее под водой в маске.
      Журчали в ушах ручейки, солнечные зайчики прыгали по неподвижному телу художницы. "Их-ти-андр, андр-андр – андр…". Лена не Гуттиэре, она – Афродита.
      На берегу Кайрат вертел в руках свой портрет. Поэт не знал как оценить акварель.
      – Ты тут как Чингисхан. – сказал я и засмеялся.
      – Перестань. – недовольно сказал Кайрат. – У тебя противный смех.
      Лена сидела, обхватив колени руками.
      – На следующее лето я поеду в Париж.
      – В Париж?
      – Да, в Париж. – повторила Русалка.
      – Это ж как ты поедешь?
      – Да уж поеду.
      – И что ты там будешь делать?
      – Рисовать. – Она посмотрела на меня. – Я заберу тебя с собой в
      Париж.
      – Балдеешь?
      – Нисколько.
      – Кто же меня выпустит без намордника?
      – Со мной выпустят.
      – А что я там буду делать?
      – Ничего. Будешь со мной… Я куплю тебе дубленку…
      – Дубленку? Что это?
      – Шубенка хорошая.
      – А-а…
      – Ты хочешь в Париж?
      – Честно? – спросил я и ответил – Нет.
      – Почему?
      "Знала бы ты, почему мне ничего не хочется, – подумал я, – тогда бы тебе непременно захотелось взять в руки домбру и воспеть красоту крымских степей".
      – Не знаю.
      – Вы когда уезжаете на экскурсию?
      – Через два дня.
      – Сколько пробудете?
      – Два дня.
      Через два дня Кайрат и я уезжали на экскурсию по Южному Крыму. А еще через день улетали домой.
      " – Войны без потерь не бывает, товарищ Черчилль… сказал товарищ Сталин.
      – Все это так. – ответил товарищ Черчилль и попытался высклизнуть. – Но может поручим это нашим начальникам штабов?
      – А мы здесь для чего? – спросил товарищ Сталин".
      Х.ф. "Освобождение". Авторы сценария Ю.Бондарев,
      О.Курганов, Ю.Озеров. Режиссер Ю.Озеров.
      В летнем кинотеатре Дома творчества "Гром небесный" с Жаном
      Габеном, Жоржем Жере и Мишель Мерсье.
      " – Женись на ней…И она родит тебе маленького
      Брассака. – сказала женщина.
      – Но Брассак не от тебя – это уже не Брассак. – сказал старший
      Брассак".
      С прошлой осени я вновь мечтал. Мечтал о сыне. Мечтал по дороге в институт и обратно. Я шел в институт и представлял, что вдруг все каким-то необъяснимым образом образуется, и у меня, неважно от кого, родится сын.
      Я мечтал о сыне с грустным отчаянием безумной надежды и видел нас обоих где-нибудь у моря, гуляющими по набережной. Мой пацаненок держит меня за руку, что-то спрашивает, я наклоняюсь к нему, поднимаю на руки, сажаю к себе на шею и мы идем, и идем.
      …Русалка смотрелась в зеркальце. Кайрат попытался расстегнуть верхнюю пуговицу на ее плавках.
      – Эй, ты что задумал? – Лена бросила зеркальце на одеяло и удивленно посмотрела на поэта.
      – Тебе будет легче. – объяснился находчивый Кайрат.
      – А.а…- сказала Русалка и сама же расстегнулась на одну пуговицу.
      …Мы искупались и лежали рядом. Она на спине, я на животе.
      – В Париж ты не хочешь… – сказала Светлова и спросила. – А чего ты хочешь?
      Чего я хочу? Я хочу всего лишь маленькой малости – хотеть ее.
      Хотеть безумно, как хотел жену Сатыбалды, как желал медсестру Валю.
      Я пошутил. Хотеть это не маленькая малость. Хотеть – это все.
      Я придвинулся вплотную к Русалке и прижался к ее груди. Она немедленно отстегнула бретельки лифчика и я с головой погрузился в плоть студентки Полиграфического института. Мягкая горячая кожа
      Русалки источала запах поднимавшегося на медленном огне молочка.
      Иная прелюдия не только имеет самостоятельное значение, но и стоит симфонии. Все зависит от желания и умения сотворить вступление как можно более цельнотянутым. Мне помогало Солнце поселка
      Планерского. Оно стояло в зените и испепеляющим жаром замедляло естественный ход движения желаний, дозволяя тем самым, нам обоим делать все на свете без риска преждевременных разочарований и провалов. Потому, что если что и случится вдруг из досадливо непредвиденного, то все опять же можно свалить на все то же Солнце.
      – Вы чем тут занимаетесь? – сверху раздался голос Кайрата. И не дождавшись ответа, маленький купальщик сказал. – Ну я пошел.
      Солнце замедлило круг и застыло в мертвой точке на одном перпендикуляре с Карадагом. Догадавшись, что может таиться за полудремой Русалки, я отстегнул с ее правого бока две пуговицы и потянул вниз ситчик ее тугих трусиков.
      Она не пошевелилась. Только произнесла:
      – Если бы здесь этих не было, я бы совсем разделась.
      Кроме нас двоих и Солнца, в метрах десяти от нас загорали два накачанных парня и время от времени с любопытством поглядывали в нашу сторону.
      Внизу, растегнутое на три пуговки, белело незагоревшее предверие главной тайны ее лепного тела. Я лежал с закрытыми глазами и сквозь белеющую красноту силился представить Лену разоблаченной донага. К чему пустые раздумья о жизни и судьбах мира, когда рядом с тобой
      Свобода на баррикадах?
      – Мне пора на обед. – Я поднялся.
      – Какой обед? – Недоуменно привстала Лена. – Ты что? В своем уме?
      – И повторила. – Какой обед? Ты что проголодался?
      – Да… нет…- Я не находил сил лгать. – Кушать я не хочу…
      – Тогда что? Тебе разве со мной плохо?
      – Нет… С тобой мне не плохо… Все наоборот… Но понимаешь…
      Обед… Такой порядок.
      – Ладно, пошли.
      Я поднял с одеяла шорты и Русалка весело предупредила:
      – Ночью я к тебе приду.
      – Ой, не надо! – Я выронил из рук шорты.
      – Что не надо?
      – В номере люди…Там нас трое…
      – Ну и мне какое дело?
      – Потом…
      – А-а… Испугался?
      – Конечно… – Тварью дрожащей пробормотал я и неожиданно для себя разбалделся.
      " – Мне тоже. Они только напоминают о смерти.
      Возможности человеческого мозга ограниченны. Ну и чер… – Он спохватился, вспомнив о Зиммермане. Массивное лицо директора сразу поднялось над партой. – Ну и шут с ними. Попробуем представить себе пять миллиардов лет в наших масштабах. Предположим, Вселенная существует всего три дня. Сегодня у нас четверг, сейчас, – он посмоторел на часы, – без двадцати двенадцать. – Остается всего двадцать минут, надо успеть. – Так вот. В понедельник в двенадцать часов произошел величайший взрыв, какой видел свет. Нам дали такого пинка, что мы до сих пор мчимся вперед, никак остановиться не можем.
      Когда мы смотрим на другие галактики, они разбегаются от нас. Чем они дальше, тем больше их скорость. Расчеты показывают, что все они должны были возникнуть в одном месте примерно пять миллиардов лет назад. Миллиарды, триллионы, квадрильоны и так далее – их без конца можно возводить в квадрат – тонн материи, существующей во Вселенной, были сжаты в шар максимально возможной плотности, какую только допускают размеры атомных ядер. Один кубический сантиметр этого первобытного яйца весил двести пятьдесят тонн.
      Колдуэллу казалось, будто такой кубический сантиметр застрял у него в животе. Астрономия пронизывала его насквозь по ночам; когда он измученный, лежал в постели, ему иногда казалось, что его ноющее тело фантастически огромно и заключает в своей темной глубине миллиарды звезд…".
      Джон Апдайк. "Кентавр", роман.
      "Остается всего двадцать минут, надо успеть…". Некое ощущение животворности крайней плоти, какое пробрезжилось вчера на берегу, бесследно пропало. Мой кубический сантиметр первобытности свернулся в ничто, и втянувшись внутрь, напоминал о себе одним лишь жалким и острым желанием пойти попискать.
      Лена Светлова с пристрастием допрашивала меня на предмет пригодности к прохождению курса молодого бойца.
      – Ты хоть знаешь, как это делается?
      – Иди в жопу!
      – Не ругайся. Я же к тебе хорошо отношусь.
      Мы сидели на лавочке у кайратовского коттеджа. На часах полдесятого вечера. Мимо нас проходил директор Дома творчества и поинтересовался, что мы тут делаем. Хоть и старик, но уже расист.
      Послать бы его на переподготовку в Нью-Йорк, в организацию террористического типа "Черные пантеры".
      Я показал ему книжку отдыхающего. Коктебельский Джордж Уоллес отстал.
      – Так ты мне не ответил.
      – Я сказал: иди в жопу!
      – Прошу тебя, не ругайся.
      Лена была не в сарафане и не в босоножках. На ней было ярко-зеленое платье и туфли на шпильках. Она раскачивалась в такт голосившей с танцплощадки на всю набережную магнитофонной Аиде
      Ведищевой и держала меня за руку.
      – Ладно. Мне пора. Завтра вставать в шесть часов. Встретимся, как вернусь, – через два дня.
      – Нет. – сказала Русалка, притянула к себе и поцеловала в щеку. -
      Мы больше не будем встречаться.
      – Ну и хорошо.
      – Хорошо. – серьезно сказала Светлова и пожала плечами – Но ты мне обязательно напиши. Адрес я оставила Кайрату.- И медленно добавила. – В Париж я тебя обязательно заберу.
      – Зачем? – я успокоился.
      – Не знаю… Ты мне напишешь, потом приедешь ко мне… И я увезу тебя в Париж…
      – Я не отдал тебе маску.
      – Оставь себе.
      – Пора?
      – Да…Пора. – Лена поднялась и взяла меня под руку.- Пошли.
      Мы подошли к калитке Дома творчества.
      – Дальше я не пойду.
      – Не пойдешь? – спросила Русалка и, поцеловав на прощание в ухо, спотыкаясь, пошла в сторону поселка, где они с мамой снимали на двоих комнату.

      Горький писал: "Всем хорошим в себе, я обязан книгам". Но это
      Горький. Мао Цзе Дуну принадлежит другая фраза: "От книг глупеют".
      Кто из них прав?
      В теплотехнике, которую мы начали изучать со второго курса, есть раздел, в общем-то не обязательно нужный для тех, кто собирался в мои времена посвятить себя работе на тепловых электростанциях.
      Раздел носил название "К критике буржуазных воззрений о тепловой смерти Вселенной".
      Поняв буквально, будто речь идет о перегреве космоса, я несколько раз перечитал раздел. Нет, не о перегреве Вселенной, писал критикуемый Клаузиус. Ибо то, что не имеет конца, перегреть невозможно.
      Клаузиусу ставился в ошибку вывод о том, что "Энтропия Вселенной стремится к некоторому максимуму". Грубо говоря, теплофизик предсказывал выравнивание температур в космическом пространстве, что и было равносильно утверждению о неизбежности его тепловой смерти.
      Материалисты в обоснование надежного будущего для Вселенной закладывали самый туманный и ничем не подтвержденный закон сохранения энергии: в разделе заявлялось, что в мире протекают не только процессы безвозвратного рассеивания энергии, но и обратные процессы, в результате которых происходят возрождение жнергия, ее концентрация.
      Приводилась ссылка на Энгельса. Именно он первым высказал мысль о том, что излученная звездами в космическое пространство материя должна вновь сконцентрироваться и дать начало новому круговороту материи.
      Клаузиус вывел в свет понятие "энтропия". Чтобы понять, что это такое, надо было внимательно, с самого начала, прочитать термодинамику.
      Я прочел определение: "Энтропия есть функция вероятностного состояния". Ничего не понял кроме одного: с этой штукой возможно все. То есть Клаузиусу можно было попенять еще и за неумение объяснить простым людям свою догадку на пальцах.
      Что такое энтропия? Похоже на атропин. Атропином расширяют зрачки глаз и колят для скорейшего высушивания послеоперационных ранок.
      Атропин, атрофин. С атрофином тоже возможно все. И что? Да ничего.
      Словом, атрофия Вселенной стремится к некоторой засухе.
      Вдохновляющим в названии и в самом содержании параграфа оказалось для меня следующее. Раз, теплотехники, отложив в сторону рассуждения о циклах паросиловых установок, выходят за границы общеинженерного курса напрямую во Вселенную, то значит, не такая уж теплотехника и общеинженерная дисциплина. И то, что энергетика, где мне предстояло работать после института, полностью держится на теплотехнике, делало в моих глазах будущую специальность не столь уж безнадежно нудной.
      " Не гони, да не гоним будешь".
      Матушка боялась злословия или насмешек по поводу непонятных вещей. Стоило мне или кому из братьев посмеяться над передрягами кого-либо из знакомых, то мама с паническими глазами предупреждала:
      – Ой бай! Озынын басына келед.
      Можно ли накликать на свою голову несчастья злоречивостью?
      У меня из головы не выходил случай на скамейке, когда по злобе я наговорил младшему Кондрату про его брата Витьку и уже позже иногда думал, что мои слова на скамейке не прошли бесследно для судьбы
      Доктора.
      …Москва выделила Казахскому отделению Литфонда "Москвич-412".
      Папа, все мы были довольны. Теперь у нас под задницей персональный аппарат. На моквичонке папа, мама и я однажды съездили после работы в колхоз имени Калинина и думали, что это только начало. Но не прошло и месяца, как машина неожиданно сломалась и встала на капитальный ремонт.
      На секретариате правления Союза писателей проходил отчет деятельности Литфонда за истекший период. Когда дошло до вопроса, почему вдруг новая машина сломалась, встал писатель Духан Атилов и указал на виновника:
      – Машину сломал сумасшедший сын Абдрашита Улан.
      Члены правления почувствовали неловкость и промолчали. Духан заслуженный литератор и если кто и был на правлении из сочувствующих отцу, то и тот не хотел связываться с Атиловым. А потом, возможно
      Духан и прав. Может и в самом деле сломал москвичонок Ситка? Поди, теперь разберись.
      Папа вернулся с работы в состоянии грогги, и, не раздеваясь лег на кровать. Прошло еще полчаса. Отец разделся и молча лежал, глядя в потолок.
      Мама подошла к нему.
      – Тур. Сен умыттын ба? – матушка напомнила о приглашении на писательский банкет в ресторане "Иссык". – Шахырыгу бару керек.
      – Никуда я не пойду.- сказал отец.
      Мама заговорила по-русски:
      – Вставай! Наши враги только ждут и смеются. И если мы с тобой не пойдем, то…
      – Я сказал, не пойду.
      – Прошу тебя, вставай… – сказала матушка и добавила зло и решительно. – Назло врагам!
      С чего это мама решила, что Атилов наш враг? Отец и Духан в разных весовых категориях. В чем они могли соперничать? Обычный злой человек сказал привычную для себя речь.
      Я вспомнил, как Джон обыграл в карты его среднего сына Ивана и подумал: " Да нет, за такие дела не мстят".
      Тут что-то другое.
      С банкета родители пришли в двенадцатом часу. Папа прошел в спальню. Мама щелкала семечки на кухне.
      – Как папа? – спросил я.
      – Хорошо. – спокойно ответила матушка.
      – Как прошел банкет?
      – Тамадой был Сырбай. – Мама сгребла в кучу шелуху. – Он всем показал кто твой отец.
      – Что он показал?
      – В ресторане все знали, как Духан убил твоего отца и Сырбай дал слово твоему отцу раньше Духана, Сейтжана и других…
      – Ну и что?
      – Как ну и что? Духан и Сейтжан старше твоего отца на пять лет.
      – Какая разница кто после кого держит тост?
      – Э-э…- со значением сказала мама. – Это большая разница.
      Сырбай Мауленов, один из секретарей Союза писателей и главный редактор журнала "Жулдыз".
      "Но дело не в этом". А дело в том, что спустя год старший сын
      Атилова Ревель очутился в третьем отделении Республиканской психиатрической больницы по поводу тяжелой депрессии. А еще через три года покончил с собой.
      Что я подумал, когда через год узнал, что самый благополучный из детей Атиловых заболел? На короткий момент возникло неясное ощущение, что шизофрения это не только болезнь и что кто-то – неизвестно кто – приглядывает не только за шизиками, но и за совершенно здоровыми людьми.
      Ощущение посетило на мгновение и тут же ушло.
      Злорадствовать по поводу начинавшегося выравниваться баланса несчастий в двух семьях я на всякий случай поостерегся. Мало ли что.
      И вообще было не до Духана с его детьми.
      В 69-м получил два года усиленного Доктор. Родители подсуетились и брата перевели на химию. На поселение Доктора этапировали в
      Джамбул, брат жил в общежитии для химиков и время от времени приезжал на выходные домой.
      Джон не выходил из дома. Смотрел телевизор, читал книги, газеты.
      А до посадки Доктора на два года усиленного произошло вот что.
      Не помню из-за чего я повздорил с Джоном. Разозлился и крикнул:
      – Урод!
      Джон вопросительно-виновато посмотрел на меня и спрятал глаза вниз.
      Подлетел Доктор и, гневно сверкнув глазами, замахнулся на меня.
      – У-у-бью!
      С убийством Доктор опоздал. Дело было уже сделано.
      С 69-го года мама уговаривала жениться Шефа. Уговоры на брата не действовали. Мало того, спустя год, заметил я, Шеф потерял интерес к женщинам. С 70-го у меня возникли подозрения, что и его постигла моя участь. Все говорило за то, что у Шефа неожиданно вдруг непоправимо ушел в отставку член Политисполкома Коминтерна. Катастрофе имелись причины – серьезные черепно-мозговые травмы, полученные в драках, так или иначе должны были оставить свой след. Хотя и не обязательно.
      Так думал я, пока (это было уже на новой квартире) не стал нечаянным свидетелем одной сцены, которая опровергала догадку о полном бессилии брата.
      Что же на самом деле происходило с ним?
      Шеф загорелся идеей поехать на Байкал. Много говорил о том, как соберется, снимется с кентами и высадится на берегу озера. "Зачем, – думал я, – ему Байкал. Купаться там нельзя, весной и летом комары, а зимой так вообще холод собачий".
      Когда в очередной раз он заговорил с матушкой о Байкале, я нечаянно пропел:
      – Никогда я не был на Босфоре…
      – Я п… тебе дам! – Шеф распсиховался всерьез и не разговаривал со мной три дня.
      Почему я вспомнил эпизод с Байкалом?
      С осени 69-го Шеф перевелся на заочное и весной следующего года сдал контрольные в деканат. Не помню, зачли ли ему контрольные, только на сессию он так и не собрался.
      "Но дело не в этом". В конце концов ошибки на то и существуют, чтобы их совершать. И сами по себе ошибки мало что значат. Все дело в цене, которую человек преисполнен готовности платить за них.
      …Вовка Амбал, Мурка Мусабаев, Витька Броневский, три девицы и я сидели за сдвинутыми столами на первом этаже ресторана "Алма-Ата".
      Вовка Амбал лениво скучал, Броневский и Мусабаев в полголоса разговаривали, Шеф рассказывал девицам:
      – И он им тискает…А они ему отвечают…
      Мурка Мусабаев покачал головой и негромко сказал Бронтозавру:
      – Ты посмотри на него… Делает вид, что ничего не происходит…
      Витька Броневский – тут я вспомнил себя в летом 58-го, когда в школьном актовом зале на просмотре фидьма "Над Тисой" неожиданно для всех проорал: "Сейчас он крикнет "фас"!- тем же макаром, но только с гадливыми глазами кивнул и подтвердил:
      – Да, Мурка… И я том же…
      Мурка может и имел право так сказать. Школьный друг болел за
      Шефа. Только надо немного думать с кем и что говорить. Мусабаев уже окончил медицинский, проходил ординатуру и постоянно напоминал моему брату, что за образование стоит цепляться хотя бы только потому, чтобы не опуститься.
      Броневский тоже вроде бы друг. Росли в одном дворе. Бронтозавр – пристебай из пристебаев – всегда пьет исключительно за чужой счет – сейчас он опять же гулял на деньги Шефа и его друзей. Пил и прятался до момента, пока Мурка по дурости не проговорился. Крысенок
      Броневский подумал, что и Мурка Мусабаев такой же, как и он сам.
      И, обрадовано, не сообразив, – что я то все вижу и слышу, сказал: "Да, Мурка… И я том же". Сказал злорадно, с ехидством и это еще бы ничего, если бы не глаза, которые, как я уже заметил, обнаружили в себе столько гадливости, что я подумал: "Нуртасей, гони ты их всех…Таких друзей надо за х… и в музей!".
      Мурку Шеф бил часто. Бил за язык. Сидят вдвоем, выпивают. Потом бац и Мурка на полу. Уходил Мусабаев домой в слезах и с обещанием больше не приходить, а через день заявлялся вновь и просил прощения.
      Шеф по пьянке бил и не виновных. Бил не за язык, а именно за взгляд.
      А сейчас сидел и что-то там тискал девушкам и не понимал, что теперь-то тому же Мурке Мусабаеву или Вовке Амбалу, не говоря уже о
      Бронтозавре, он давно не друг, а собутыльник, который никак не может и не желает распрощаться с детством.
      Когда Шеф избивал Мурку, родители и все остальные злились на
      Шефа. Можно ли поднимать руку на близкого друга, даже если он тебя чем-то сильно задел? Сейчас в ресторане я думал: "Мурат, а ведь
      Нуртас мало тебя лупил. Ты не друг и даже не баран, ты – созерцатель".
      Друзья это та же, что и Байкал – иллюзия.
      Многие предавали Шефа. Не предали только два человека. Вовка
      Коротя и Искандер.
      В 75-м Шефа единственный раз прорвало:
      – Да знал бы ты, как иногда мне хочется выброситься с восьмого этажа…
 
      Омир учится в университете на журфаке. В "Вечерке" вышли заметки о том, что где-то в городе сдали очередной дом, а где-то на окраине собираются строить большое парниковое хозяйство.
      Бика поступать в институт отказался и работал в санэпидстанции.
      В семье Халеловых Бика самый младший. Кроме него и родителей еще четыре брата Женька (Жаксылык), Эдька (Едиге), Кайрат и Канат. Отец
      Бики работник министерства, татарка -мама, тетя Фая домохозяйка.
      Женьку и Кайрата тогда я еще не видел. Женька жил с семьей,
      Кайрат учился в аспирантуре в Симферополе. Канат женился и жил с семьей в доме родителей. Эдьку видел я один раз, когда в его квартире отмечали день рождения Бики. Эдька мужик суетной, разговаривал быстро, не сказать что резкий, но и мягким не назовешь.
      Жена его полукитаянка-полурусская, помню, стреляла глазками на пацанов, что пришли к Бике на день рождения.
      Полгода спустя Едиге повесился и я, услышав о смерти старшего брата Бики, не догадался сходить к другу. Узнал поздно, после похорон. Пришло в голову, что якобы Бике было бы неудобно видеть меня, потому как форма смерти Эдьки не располагала к соблюдению достойных такому случаю приличий. И потом, я знал: Бика крепкий пацан.
      Мне передали: Бика не понимает меня.
      Я пришел. Мы выпили и я сказал: "Извини. Поздно узнал".
      Бика заплакал.
      Ходили разговоры, что Эдька покончил с собой из-за жены. Гуляла, мол, а потом и вовсе бросила мужа. Можно ли накладывать на себя руки из-за женщины? И вообще есть ли оправдывающий добровольный уход из жизни повод? Какая причина могла бы устроить и примирить обывателя с самоубийством?
      Для того, чтобы честно и искренне ответить на этот вопрос, нужно знать, что творится в душе самубийцы перед казнью над собой. В противном случае любое объяснение вроде того, что гуляла жена или еще что, – ничего не объясняет.
      Что творится внутри нас, говорила Лилия Петровна, самое главное.
      "Жизнь Эрнста Шаталова" Джон прочитал в "Юности". И тоже, как и в случае с "Кентавром" Апдайка, сказал: "Прочти".
      Эрнст в детстве, играя во дворе в хоккей, повредил позвоночник.
      Полный паралич у Шаталова наступил к концу школы. Не запомнилось, удалось ли закончить институт Шаталову. "Но дело не в этом". Дело все в том, что Шаталов рассказывает писателю Амлинскому, как и о чем думает парализованный парень, которого младший брат тоже называет
      Шефом. Влюблялся Эрнст по телевизору в дикторш Центрального телевидения, занимался, превозмогая боль, физкультурой, и читал.
      Шаталов читает философов древности, Амлинский цокает языком: "Силен мужик…". Но что философы и другие в сравнении с Шаталовым? Чего стоит книжная заумь перед лицом неизреченных страданий Шаталова?
      Но что из того? Заслуживает ли вообще уважения чье-либо страдание? А если заслуживает, то почему оно постигло именно Эрнста
      Шаталова, а не кого-либо иного, кому в самый раз бы испить скорби полной чашей и до дна? Я не видел никакого смысла в жизни Шаталова.
      Хотя, если вдуматься, то и жизнь здоровых людей тоже не имеет ни малейшего смысла. Действительно ли человек рождается только для того, чтобы умереть?
      Яшка-уйгур небольшого роста санитар приходил из дурдома за Ситкой и Шеф спрашивал: "Ситка Чарли от него не убежит?".
      – Нет, – отвечал Джон, – От Яшки не убежишь. А попробуешь, так
      Яшка одним броском укладывает больного к себе, как чабан овцу, на загривок.
      Медбрат для больных, что ротный старшина. Поднимет в полседьмого, заставит койку заправить, укольчик сделает. На трудотерапию шизики идут в спровождении медсестры. Врачи, рассказывал Джон, за весь день в отделении бывают едва ли более получаса. Остальное время запираются в кабинете и пишут истории болезней, составляют назначения.
      – Главные психиатры в Казахстане, – говорил Ситка, – Зальцман,
      Ганнапольский и Ленский.
      Профессор Зальцман заведовал кафедрой психиатрии в Алма-Атинском мединституте и на территории дурдома у него личный кабинет. Григорий
      Ильич имел обычай знакомиться с каждым новым больным лично, читал истории болезней.
      Что заносится в историю болезни? Так как болезнь начинается в семье, то согласно методики оказания психиатрической помощи кроме симптоматики история болезни содержит и описание семейно-бытовой обстановки. В описании приводятся сведения от перенесенной в детстве кори, до привычек больного. Что он делает дома, помогает ли по хозяйству, где учился или работал до болезни.
      Зальцман читает в институте лекции и ему в первую очередь интересны больные, умеющие рассказывать студентам, как и что с ними происходит. Ситка Чарли один из таких больных и раз в месяц раздавался звонок из больницы и медсестра сообщала:
      – Улан, тебя приглашает на лекцию Григорий Ильич.
      Ситка ждал лекций, как я просмотра матча на Кубок европейских чемпионов. Собирался за минуту, приговаривая: "Студентики, милые студентики…".
      – Не ходи на эту долбанную лекцию! – просил его я. – Скажи, что простудился.
      – Нельзя братишка. – Ситка лихорадочно натягивал штаны. – Знаешь, какие вопросы студенты задают? – спрашивал брат и восторгался. -
      О-о… С ними можно говорить обо всем.
      Почему я отговаривал Ситку Чарли не ходить на лекции понятно. Еще понятно, что не ходить на лекции Ситка, даже если бы и захотел, не смог бы.
      Шизик во власти врача. Полной и безраздельной.
      Больных в те времена санитары били.
      – Под дых как даст… – говорил Ситка.
      Милее избиения или привязывания на сутки к кровати – сульфазин.
      Больные говорили, что своим появлением сульфазин обязан немцам, которые изобрели его во вторую мировую войну и испытывали на заключенных лагерей Дахау и Освенцима. Западные психиатры относили препарат по свойствам воздействия на больного к группе особо бесчеловечных и время от времени поднимали в мировой печати вопрос перед своими правительствами: "Что ж вы не потребуете от Советов прекращения практики применения сульфазина на больных? Психиатрия не может и не должна быть репрессивной. Есть ведь и мягкие препараты, о них советским медикам известно. Почему они их не применяют?".
      Судя по названию, сульфазин содержит в себе большей частью сульфаты, проще, серу. Сера вещество горючее, от сульфазина резко повышается температура, деревенеет тело.
      Джон свидетельствовал: "Всего про сульфазин не расскажешь. Надо ощутить его на себе".
      Заведующая третьим отделением Нэлли Константиновна Русакова.
      Молодая, строгой красоты женщина.
      – С больными ведет себя как классная дама. – Говорил про Нэлли
      Константиновну Ситка Чарли.
      Лечащий врач Ситки Людмила Павловна Попова, напротив, дистанции с больными не держала. Часто забывала, что имеет дело с шизиками.
      Ситка обожал Людмилу Павловну.
      Зальцман, Ганнапольский, Ленский евреи. Ситка Чарли считал не случайным факт сильного влияния семитов на советскую психиатрию.
      Означала ли его плакатный антисемитизм не на словах, а на деле, что Ситка Чарли ненавидел конкретного еврея?
      Как у любого рядового антисемита к самим евреям, как к людям, личных претензий у него не было. Более того, на уровне быта Ситка не замечал в евреях ничего плохого, как не замечал самих евреев.
      Отношение к самой нации, к торжествовавшему, по его словам, в СССР явлению жидобольшевизма, у Ситки определялось установкой, которую он якобы получил от Господа бога, сыном которого, как уже упоминалось, он и являлся.
      Как известно, был еще один сын у Господа – Иисус Христос. Про него Ситка Чарли мало, когда говорил, тем самым словно намекая, что он, мол, Ситка как раз и любимейший из всех сыновей Господа бога.
      Технология прихода Ситки в наш мир применена такая же, какая использовалась при рождении Иисуса Христа. То есть Валера отец Ситке только по метрике.
      – Бог через Лысенко оплодотворил матушку Шаку.
      "Физик Тэт утверждал, что "теплота, повсюду распространенная, равномерно разлитая, есть теплота выродившаяся, деградированная. Она не имеет никакой ценности. А эту деградированную форму должны будут принять все энергии миров".
      Ошибка Клаузиуса заключается в неправомочности распространения выводов о возрастании энтропии, справедливых для конечных адиабатных систем, на бесконечную Вселенную.
      Эта идеалистическая коцепция, утверждающая, по существу, конечность вселенной и ее неизбежную гибель, утверждает вместе с тем и момент ее начала, т.е. "сотворения". Точка зрения идеалистов на второй закон укрепляла позиции религии, которая получала в руки как бы научное обоснование своего учения о сотворении и конце мира.
      По этому поводу известный физик Нернст писал: "Представление, что все происходящее на свете началось, так сказать, в один определенный день и к определенному же дню окончательно прекратится, является до такой степении невероятным, что всякую теорию, которая с необходимостью ведет к этому следствию, мы должны считать в высшей степени невероятной и поэтому необоснованной".
      Действительно, нельзя распространять действие второго закона термодинамики, дающего достоверные результаты в земных условиях для конечных адиабатных систем, на всю вселенную. В мире происходят не только процессы необратимого рассеяния энергии, но и обратные процессы, в результате которых происходят возрождение энергии и ее концентрация. Возникают новые звездные миры, о чем свидетельствуют исследования за последние годы.
      Какие законы управляют возрождением энергии, мы еще не знаем, но вопросы возникновения миров будут решены человеком, это также достоверно, как и то, что в природе не происходит никаких чудес".
      В.В.Нащокин. "Техническая термодинамика и теплопередача".
      Учебное пособие для вузов.
      Точка зрения идеалиста Клаузиуса укрепляет позиции религии…
      М-да… Странно… Религия – это "там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит", а чудес, как нам с рождения известно, " в природе не происходит".
      Как может наука укреплять позиции религии, если она сама по себе ничего не объясняет, а лишь устанавливает, фиксирует факт явления, закономерность события, но не причину свершения факта? – это тоже чудеса. Только на постном масле. "Завидуют нам, потому что завидуют". А почему – неважно.
      Религия, это не только чудеса, которых и в самом деле не бывает.
      Религия – это та самая молва, что сильнее факта. То есть на свете есть вещи важнее факта. Получается, что наука, которая, как мы выяснили, есть факт, нисколько не усиливает позиции религии, а напротив, наделяет ее свойствами сомнительными. Ибо первичность знания уже сама по себе поставлена под сомнение хотя бы тем же обещанием науки когда-нибудь в будущем разобраться как с возникновением так и концом мира.
      Конец света может обещать нам только Солнце. Вот когда оно потухнет, тогда и придет всем нам каюк. Только когда он еще придет, если посчастливится увидеть его человеческим потомкам через сотни миллионов лет? Тревожиться оснований нет. Надо жить.
      "От беспорядка – к порядку". А не наоборот. Природа не дает нам зажиться и для того, чтобы занять делом будущие поколения распорядилась она так, чтобы получение новых знаний о себе человеку происходило порционно-растянутым. Не все сразу. Сегодня яблоко
      Ньютона, завтра формула Планка и так всегда. С тем, чтобы человек до наступления конца света ломал голову в поисках ответа правды о самом себе. И это гораздо интереснее, нежели сразу и целиком получить ответы на все вопросы, как это делает религия.
      Получается, религия – удел людей невозделанного ума.
      Положение в Чехословакии стабилизировалось, но внутри меня исподволь лопающимися почками вербы распускалась своя Пражская весна.
      И что из этого? Да ничего особенного. Если босяк Горький кроме как книгам ничему и никому не был обязан лучшему в себе, то одинаково прав для всех оказывался Мао.
      От книг действительно глупеют.

      На Панфилова, ниже Оперного театра третий год работает магазин
      "Кооператор". Торгует магазин продуктовой всячиной вроде копченных колбас, конины, свиных окороков, меркенских конфет "помадка", брынзы, нуги, фундука, арахиса, тыквенных семечек Купить, как будто есть что, но цены в полтора, а то и в два раза выше, чем в обычных магазинах. Очереди здесь небольшие. Чем еще хорош "Кооператор"? Тем, что в северном конце магазина – кафетерий, рядом с которым отдел, где отпускают вино на разлив по 35 копеек за стакан.
      В двух шагах от "Кооператора" небольшой скверик с памятником генералу Панфилову. Через дорогу от памятника кафе "гармошка", где можно пить принесенное собой.
      С утра к открытию магазина в скверик подтягиваются Акоп, Потап,
      Бика с братом Женькой, Гевра, Талас… Всех, кто днями околачивается у памятника, центровские называют детьми генерала Панфилова.
      Акопу, как и Женьке с Потапом, за тридцать, Работает Акоп сапожником в будке у "гармошки". Как и все мы, пьет он "Волжское", портвейн за номерами "12" и "11". Когда ничего нет, то сбрасываемся мы на тушитель или маленький вермут за рубль семнадцать. У Акопа большой сизый нос и он единственный из детей генерала Панфилова, кто работает, потому не боится участкового и рассказывает смешные истории.
      Потап уже и забыл то время, когда где-то работал. Отец его народный артист республики, играл главную роль в фильме
      "Амангельды". У Потапа строгие глаза и он не принимает участия в добывании денег на выпивон. Вот когда гонец возвращается из магазина с бутылками, тогда Потап молча, как ни в чем не бывало, занимает место в кругу.
      Гевра однажды не вытерпел.
      – Эй, белая кость! Ты бы хоть пузыри что ли открывал.
      На что Потап с важностью напомнил:
      – Ты же знаешь – я пузыри никогда не открываю.
      Гевра что-то пробурчал, а Акоп поддакнул Потапу.
      – Потап, Гевра не знает, что ты тяжелее х… в жизни ничего не поднимал.
      – Да. – Подтвердил он с достоинством.
      Потап живет в доме над двадцатым магазином, Гевра рядом – в доме артистов. Если к Потапу не подступишься, то Гевра душа-человек.
      Гевру, как впрочем, и Таласа, трудно понять. Гевре двадцать три, и пьет он больше потому, что так он проводит время, а не только из-за того, что по утрам болит голова после вчерашнего. Отец его тоже народный артист – поет и играет на домбре. Сын артиста не поет, но пляшет гопак, жонглирует тарелками, знает уйму карточных фокусов.
      Ему бы в танцевальном ансамбле или в цирке развлекаться, а он с нами теряет время.
      Талас тоже из артистической семьи. Отца у него нет, в Казахском театре драмы служит мать Таласа. В 61-м году Талас снялся на
      "Ленфильме" в роли школьника-оленевода Фильки в картине "Дикая собака Динго". Ему тоже нечего делать у "Кооператора". Тем более, что он еще не законченный алкаш и к тому же недавно его приглашали в
      Киев на пробы в советско-югославском фильме.
      На пробы Талас мудро не поехал, потому что фильм так и не сняли.
      Бикин брат Женька занял позицию у памятника генерала Панфилову с тех пор, как ушел из семьи и поселился в доме родителей. Он одного возраста с Акопом и самый старший из братьев в семье Халеловых. Он и
      Гевра из всех генеральских детей больше всего думали над тем, как раздобыть на бутылку.
      Если не удавалось заложить часы у электриков в гостинице
      "Алма-Ата" или продать книгу, то сшибали копейки у знакомых. Стоять приходилось часами. Не у каждого из знакомых попросишь, иной врет, божится, что ни копейки в кармане. Мало кто способен понять радость удовольствия быть сыном комдива.
      Околачивался я у "Кооператора" месяца три с перерывами. Первое время ходил к памятнику из-за Бики, позже уже по привычке.
      Разумеется, перечисленные мной, далеко не все стихийное потомство генерала Панфилова. Попеременно в скверик у памятника стекались опохмелиться мужики со всего города, их спившиеся подруги.
      Наведывались мелкие воришки, хулиганье с окраин. Заглядывали освежиться волжским преподаватели, стоявшего рядом университета, артисты русских театров, художники, писатели.
      Приходил поутру к памятнику и поэт М.М. Выделялся среди кооператорских топтунов М.М. своей неопрятностью и беспардонностью.
      У поэта космы во все стороны, ошпаренные глаза. Ничего не видит перед собой, молча пьет и дико матерясь, дерется. На наших глазах его несколько раз избивали случайные собутыльники, забирала милиция.
      Следующим утром он вновь с грохотом заявлялся в "гармошке", поэт молча смахивал со стола зазевавшегося посетителя стакан вина, в ответ на возмущение ревел, матерился на казахско-русском, падал и плакал.
      Участковый Гильманов знал в лицо и по именам всех генеральских детей.
      – Этот татарин меня заколебал. – Жаловался на участкового Бика.
      Бика уволился из санэпидстанции и третий месяц устраивался на работу. Гильманов грозился посадить его за тунеядство.
      Пить каждый день у "Кооператора" у центровских считалось последним делом. Околачиваться на виду у всех и попрошайничать на бутылку способны только отъявленные ханыги, опуститься ниже которых почти невозможно.
      Болтаясь у памятника, я не забывал оглядываться по сторонам. В центре живет много друзей и знакомых родителей. Если кто из них появлялся на горизонте, я в темпе покидал расположение компании и переходил на другую сторону улицы.
      Писатель Аблай Есентугелов кроме того, что директор издательства и автор многочисленных романов о кочевниках, еще и земляк отца.
      Родители прежде особо не дружили с Аблаем и его женой тетей
      Альмирой. И то, что лауреат Госпремии республики зачастил в наш дом исключительно инициатива папиного земляка. Обычно новых друзей заводят из своего круга, предпочтительнее всегда общение с ровней, но никак не с людьми, которым нет дела до твоих профессиональных забот. Когда тебе за пятьдесят, просто так никто не ищет дружбы.
      Удивительно, но новый друг-писатель не только общался, он откровенно благоволил к родителям, в особенности к Ситку. Аблай знал, в чем более всего нуждается мама, почему отдал в ее безраздельное пользование свою персональную машину и теперь у нее не было вопроса на чем съездить на базар, или еще по каким другим делам.
      Папа называл земляка Хо Ши Мином.
      О чем писал товарищ Хо? Книг его про кочевников я не читал, но слышал от Валеры и Ситка, что писал он об Аблае-хане, хане Абулхаире и других деятелях эпохи кочевья. Книги выходили чуть ли не раз в полгода и пользовались успехом читателей, как в Казахстане, так и в
      России.
      Летом 70-го товарищ Хо с женой и сыном Квазиком собрались в Дом творчества Дубулты под Ригой. За неделю до отлета в Ригу Хо Ши Мин ехать передумал и свою путевку отдал мне.
      В Юрмале я и подружился с Квазиком. Единственный сын писателя перешел в 10-й класс. Симпатичный, смышленный мальчик.
      У "Кооператора" алкаши ходят кругами. С кизовскими мужиками в центр нагрянул Большой. В руках у парней, завернутые в газеты, длинные ножи. Вор по кличке "Твист о гейн" настучал Большому, что якобы Бика назвал его калбитом.
      Большой допрашивал Женьку.
      – Где твой брат?
      Женька побледнел.
      – Не знаю.
      – Он что ох…л? – Большой машет перед лицом Женьки газетой с ножом. – Сам не казах что ли?
      – Казах. – Женька попытался объяснить. – Не мог он такое сказать.
      – Да говорил он. – вмешался "Твист о гейн". – Слышал базар не я один. Вовка Даулен может подтвердить.
      "Твист о гейн" прихрамывает на левую ногу. При ходьбе искажается так, будто отплясывает на конкурсе современного бального танца.
      Отсюда и кличка.
      Гевра, Талас, Акоп, Потап отошли в сторонку и помалкивали. С
      Большим шутки плохи. Сам он бандит и держит вышку на КИЗе. Ребята у него отпетые: занимаются спортом, балуются с огнестрельным оружием, грабят, воруют по крупному и время от времени утюжат центровских.
      Летом 65-го он, Искандер, братья Акинжановы поехали в
      Каркаралинск на заработки. На танцах из-за девчонок подрались с геологами. Дерущихся разняли местные, геологи уехали, а Большой, схватившись за живот, остался лежать на земле.
      К нему подбежал Искандер.
      – Что с тобой?
      – Кажется замочили.
      На попутке Искандер и братья Акинжановы бросились за геологами в погоню. Догнали на подъезде к буровой. В руках Искандера была монтировка. Драка продолжилась и помощника бурового мастера в крови, с переломанным носом геологи унесли на руках. Через десять минут на велосипеде подъехал Большой. Никакого ранения у него не было.
      К утру помбур умер. Большой, братья Акинжановы и Искандер очутились в Каркаралинской тюрьме.
      Большой обещал родителям Акинжановых и Искандера привезти их детей в целости и сохранности. Он помнил об обещании и на суде взял вину на себя. Получил пять лет и через год освободился.
      … Я подошел к Большому.
      – Эдик, Бика про тебя не говорил ничего плохого.
      Большой окрысился:
      – Ты еще кто такой?!
      – Ты меня не узнаешь? Я брат Нуртаса.
      – Да знаю я тебя, Бека! – Большой сделал страшные глаза. – Не лезь не свои дела! А то и тебя вот этим ножом до жопы развалю.
      Бика появился к вечеру. Рейд Большого по центру озадачил нас.
      – Что будем делать? – спросил Женька.
      – Не знаю. – сказал Бика.
      – Поговори с Нуртасеем. – сказал я. – Он как надо объяснит Большому.
      – Считаешь?
      – Они друзья детства.
      – Может сам поговоришь?
      – Не-ет… Испорчу только. Начнет докапываться… Что делаешь у
      "Кооператора", всякое такое… Сам знаешь.
      – Хоп. Договорились.
      Не дождавшись начала трансляции из Мексики, я уснул. Утром спросил у Джона:
      – Как наши умудрились проиграть Уругваю?
      – На последней минуте второго тайма Кавазашвили и Афонину показалось, что мяч ушел за лицевую линию. Моралесу только того и надо было. Он вытащил мяч за линией, сделал передачу, а наши как последние идиоты стояли с опущенными руками… Ну и Кубилла забил нам гол.
      Грандиозным выдался полуфинальный матч Италия-ФРГ. На последней минуте основного времени Шнеллингер подключился в атаку, и, сделав разножку, сравнял счет. В дополнительные тридцать минут немцы все равно проиграли, но по итогам основного времени матчей СССР-Уругвай и Италия-ФРГ вновь подтвердилась золотая необходимость соблюдения основного правила футбола – играть до последней секунды.
      Играть, бороться через не хочу и не могу. До последнего.
      Так могут немногие. Немцы в их числе. В 45-м они обороняли Берлин до последнего. Пал Рейхстаг, бои шли в пятидесяти метрах от имперской канцелярии, а они держались, уже не надеясь на армию генерала Венка, сражались, подчиняясь заведенному внутри себя порядку.
      С весны неизвестно куда запропастился Бика. Тетя Фая, Женька,
      Канат отвечали: "Бика уехал к родне и неизвестно когда вернется".
      Какая еще родня? И если родня, то почему не предупредил?
      …Мурик Бисембаев, 1941 года рождения, уроженец Курдайского района, АлмаАтинской области. Рост 165-167 см, масса тела 55-60 килограмм. Познакомил нас Бика.
      Бисембаев сидел с ногами на спинке скамейки у памятника генералу
      Панфилову и сжав зрачки, слушал как обкладывал его бранью здоровый русак.
      Мурик и русак поддатые, Русак сидел не на спинке, а нормально, как и полагается, внизу, спиной к Мурику и ругался в уверенности, что задохлик Бисембаев не посмеет огрызнуться.
      – Ты думаешь, что ты человек? – спросил русак и ответил. – Нет, ты не человек. Ты даже не черт с рогами. Ты – козел!
      Бисембаев имел судимости за хулиганку и воровство. У
      "Кооператора" появлялся не часто, промышлял он воровством в автобусах и троллейбусах. Ходил в черных рубашке и брюках. Русака я видел впервые.
      Сжав зрачки, Мурик смотрел в сторону генерала Панфилова. Смотрел отрешенно, невидящими глазами. Заткнуть рот русаку ему не по силам.
      Гевра, Талас стояли рядом и не вмешивались. Я видел, как Бисембаев мучается в беспомощной злобе. Если бы не взгляд, то вид у него жалкий, не вызывающий сочувствия у собутыльников.
      Что это тут русак раздухарился? Самый здоровый что ли?
      Я приблизился к скамейке..
      – Что развыступался?! – спросил я. – Думаешь, п… тебе некому дать?
      Русак непонимающе уставился на меня.
      – Ты че, пацан? Че тебе надо?
      Под короткими рукавами летней рубашки у него чудовищно огромные шутики. Я был поддатый и в этот момент не боялся его – кругом были наши. Если за Бисембаева никто не помышлял заступиться, то за меня, знал я, кто-нибудь да поднимется.
      – А то! – сказал я. – Сейчас вломим тебе.
      Я хотел что-то еще сказать, но тут же пожалел, что встрял на стороне обиженного, потому что вдруг с искусственным воплем налетел сзади и ударил по затылку мужика Бисембаев. Злость у Мурика, как и вопли, ненатуральны, он, словно подбадривая себя, продолжал кричать и беспорядочно бить русака по голове. Удары у Бисембаева слабые, мужик однако опешил и суматошно закрывался от кулаков.
      Подбежали Гевра, Талас, Лелик-артист. Русак отряхивался и не помышлял вернуть должок Бисембаеву. Гевра сказал:
      – Юра, уйди.
      После эпизода с Юрой видел я Бисембаева осенью и зимой. Побывал и у него дома, где он жил с матерью и старшим братом. Мурик был спокоен и рассудителен.
      Он был спокоен и рассудителен, но я не мог забыть, как сжимались и расширялись зрачки его невидящих глаз. Бисембаев стопроцентно гнилой, "но дело не в этом". От него исходило, заданное в неявной форме, ощущение подкрадывающейся опасности. Какой опасности? Этого я не мог себе объяснить.
      В тот же день, начавшийся у памятника генерала Панфилова, Омир позвал в гости к его товарищу Маралу. Бывший сосед Омира по дому на несколько лет старше Бисембаева, но гораздо интереснее карманного воришки. Марал пел под гитару:
      " О Белла чао, белла чао, белла чао…".
      Пел и разговаривал с нами на всевозможные темы. Восторгался
      Омиром и говорил: "Омир, ты эпический парень!".
      Марал и сам эпичен. С ним можно наговориться всласть.
      Пришел с девушкой чемпион Спартакиады СССР, боксер Олег Гуров.
      Боксер пил наравне с нами и передвигался по комнате танцующей походкой. Девушка у него ладная. Она звала Олега домой, боксер не торопился и слушал, о чем говорил Марал. Среди прочих тем Маралом затрагивалось и положение в Чили. Народное единство пришло к власти и Марал в честь победы на выборах доктора Альенде наигрывал сиртаки.
      Омир и я ушли от Марала довольные.
      – Как тебе Марал? – спросил одноклассник.
      – Мощный мужик.
      Роман о современниках Хо Ши Мина выдвинут на
      Государственную премию СССР. В "Правде" вышла пресная рецензия на книгу двух алма-атинских филологов.
      – Мама, премию дяде Аблаю не дадут. – сказал я. – Хвалят его в печати сквозь зубы.
      – Дадут. – ответила Ситок. – Кунаев позвонит в Москву и дадут.
      Кунаев и Хо Ши Мин знакомы с войны. Первый секретарь ЦК покровительствует Есентугелову, защищает его от нападок писателей-западников. Если он позвонит в Комитет по премиям, то товарищ Хо станет лауреатом. Но вот позвонит ли?
      Джубан Мулдагалиев, Тахави Ахтанов, Калтай Мухамеджанов и
      Абдижамил Нурпеисов – главные писатели Младшего жуза, западников.
      Более всего докучает товарищу Хо Тахави Ахтанов. Писатель интеллектуал, одинаково хорошо говорит и пишет как на русском, так и на казахском. Ахтанов вышучивает дядю Аблая публично, организовывает выступления против папиного земляка в печати.
      Ситок позвонила Ахтанову:
      – Тахави, ты хороший… Бирак, Аблайга неге тисейсен? Котын ксип отырмайсым ба?
      Ахтанов не стал грубить маме, но пожаловался Валере.
      Папа пришел с работы злой.
      – Дура! Куда ты лезешь?! Кто тебя просил?! Какое твое дело?!
      Маму не собьют происки западников, почему она спокойно ответила:
      – Это мое дело. Ты ни черта не понимаешь…
      – У-у-у… – Валера не зная как пресечь вмешательство мамы в литературный процесс, схватился за голову и простонал. – Ужас…
      Мама объясняла нападки Ахтанова на Хо Ши Мина единственной причиной: "Западники завидуют таланту Аблая".
      Неужели?
      От начала до конца я прочитал роман товарища Хо о любви и мне стало не в жилу за папиного друга. Сразило наповал описание эротической сцены, где были такие слова: "Ее острые сосцы весело смотрели…". Сосцы. Это же надо. Перед глазами поплыл коровник с мычащими буренками.
      Хотя может и такая любовь бывает? Откуда мне знать?
      Госпремию Союза однако товарищу Хо не дали.
      В конце 69-го Умирбек Арисланович Джолдасбеков назначен ректором
      КазГУ. В университете Умирбек Арисланович получил прозвище Джо.
      Ректор главного вуза республики должность заметная и почетная.
      Родители знали Джо с 58-го года по Чимкентскому химико-технологическому институту, где он преподавал теоретическую механику и ТММ и где Доктор проучился год. Ректором института в ту пору был Кали Билялов, который став министром высшего и среднего специального образования, сделал Джо проректором Казахского политеха.
      Среди казахов чимкентцы слывут большими пустословами. Наобещают с три короба и… фыр тайга. Умирбек Арисланович тоже чимкентский.
      Первый раз я увидел его, когда он в августе 68-го пришел с соболезнованием к матушке. У Ситка скончалась мать, моя бабушка
      "сохыр кемпир". Тогда же он и сообщил Валере, что меня зачислили в институт: "До экзаменов мне звонил Кали Билялович и предупредил о вашем сыне. Я держал выполнение указания министра на контроле".
      Грузный Джо, в прошлом то ли самбист, то ли просто борец, ходил по институту стремительным шагом. Запомнилось, как однажды он остановился и представил спутнику седоватого завкафедрой:
      "Знакомьтесь, академик Байконуров". Не место красит человека.
      Проректор Джолдасбеков слыл негласным хозяином нашего политеха.
      На втором курсе Вареник, Светлов, Овсяник, Пила, Витька Курако,
      Ильяс Нурмухаммедов и я сбежали из колхоза. Наказать нас наказали, но не сильно – лишили стипендии и вернули обратно в колхоз. Мы молчали в тряпочку, зная, что за побег из колхоза могли и из института исключить. Могли, если бы дезертиров не было так много.
      Мама все же позвонила утром Джо и сказала:
      – Умирбек, айналайын, у моего сына есть справка ВКК об освобождении от колхоза, а его сняли со стипендии.
      – Пусть зайдет ко мне в одиннадцать. – ответил проректор.
      Справку ВКК дала мне мамина подруга Жаугар Сулейменовна врач поликлиники на Комсомольской. "Но дело не в этом". А в том, что проректор усадив перед собой, спросил:
      – Почему сбежал из колхоза?
      – Видите ли, – ответил я, – выпал снег, стало холодно…
      – А что остальным трем тысячам студентам не было холодно? – заметил Джолдасбеков и, махнув рукой, ладно, мол, набрал номер внутреннего телефона. – Мэлс, зайди ко мне.
      Мэлс Габитович мой замдекана. Он и обделал возврат стипендии.
      Про проректора ходили слухи, что он никого не боится, и привык много брать на себя. Что он крут видно было и по его вальяжной походке.
      – Папа, а Джолдасбеков не такой уж и грозный, как о нем говорят. вечером я рассказывал родителям, как меня принял проректор.
      – Что ты балам…- Улыбнулся Валера. – Ты обратил внимание, какие у него умные глаза?
      Когда же родители узнали, что Джолдасбеков стал ректором главного вуза республики, папа только и сказал:
      – Все. Теперь Умирбек для нас недоступен.
      Мама добавила по-казахски:
      – Да поможет ему бог…
      Джо получил полагающиеся к ректорству университетом регалии: его избрали депутатом Верховного Совета и членом ЦК. В кругу друзей его называли еще и Бульдозером, преподы и студенты слагали о ректоре легенды и мифы.
      В третий раз суждено мне было встретиться с Джо спустя 28 лет. А пока…
      Семь бед – один ответ.
      Доктору оставалось на химии три месяца и он не нашел ничего лучшего, как провернуть аферу, жертвой которой пал джамбулский мент с супругой. Мент строил дом и нуждался в стройматериалах. Как Доктор вышел на его жену – отдельная история, только очнувшись после недельной пьянки, Доктор за два часа обдумал и разыграл как по нотам комбинацию.
      Он жил в дом Абжана – мужа двоюродной сестры Кати. Зять работал корреспондентом на областном телерадио и среди его бумаг Доктор обнаружил старые бланки накладных. Щедрой рукой он навписал туда все
      (от финской мойки с шифером до шпатлевки с обойными гвоздями), что просил достать майор городской милиции и пошел вместе с ним и его женой в Областную контору Госбанка. В приемной управляющего Доктор велел офицеру с супругой подождать, сам зашел в кабинет подчиненного дяди Бори. Представился банкиру племянником Сабдыкеева, позвонил домой, поговорил с Ситком и вышел. Вышел, показал накладные с закорючками и объявил:
      – Все в порядке. Давайте деньги.
      Если у мента и были до нырка Доктора в кабинет управляющего сомнения, то теперь их уже не было.
      В операционном зале и состоялось прощание майора с семью тысячами. Доктор с деньгами удрал в Москву.
      Мент не дождался Доктора и зашел к управляющему. Банкир не стал закладывать своего начальника. Сказал: да, заходил какой-то парень, кто он такой не знаю, зачем заходил? – о чем-то спросить.
      В Москве Доктор куролесил месяца три и к исходу сентября объявился в Алма-Ате.
      Домой он не приходил, пьянствовал и добывал деньги на пьянку по известному правилу "свой не свой – на дороге не стой". К примеру, снял куртку с Безрука, его мать пришла к нам домой. Ситок ей: "Сын мой взрослый человек, претензии не по адресу". Из ставших известных была еще история со свитером сына писателя Габбаса Жумабаева. Как и матери Безрука, супруге Жумабаева матушка посоветовала искать правды в милиции, которая и сама искала Доктора за побег с поселения.
      Омир говорил мне:
      – Вчера видел Доктора в умат пьяным возле "Кооператора". Несет что попало, грязный как, чушка.
      Доктор пошел в разнос. Предательство начинается с беспокойства за себя. Я запаниковал.
      – Мама, что делать? – капал я на мозги Ситку. – Доктор позорит нас.- и прибавлял. – Хоть из дома не выходи.
      – Успокойся. Мы за него не отвечаем.
      – Как не отвечаем? Он мой брат.
      – Ну и что?
      Понимал ли я, что мое нагнетание может иметь сильное действие?
      Очень даже понимал и делал все для того, чтобы моим лицемерием, как следует, прониклась и мама.
      Кроме Ситка спокойно воспринимали сводки о колдобродстве Доктора и Шеф с Джоном. "Набегается и вернется домой". – говорил Джон.
      "Ладно Доктор вернется домой, если вернется вообще, – думал я, но как быть с побегом с поселения? За него Доктора посадят".
      Вмешиваться в ход событий следует только тем, от кого что-то зависит.
      Т р е п л е в (печально). Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная для чего и кому это нужно. Я не верую, я не знаю, в чем мое призвание.
      Антон Чехов. Чайка. Комедия в четырех действиях.
      Ситок любит индийские фильмы. Плачет и смеется на просмотрах.
      "Индийские фильмы жизненные". – говорит мама.
      "Чайка" странная пьеса. С одной стороны вещь по-своему жизненная.
      С другой – малопонятная. Сюжет строится вокруг никчемности добродетели. Что важнее? Образ мысли или святость? И мнится, будто загадка пьесы в образе чайки – Нины Заречной. Но никакой загадки в чайке нет. Чайка та же ворона, только морская. Белокрылая ворона, что беспрерывным клекотаньем, тем же карканьем, предвещает массу неприятностей. Образы женщин в "Чайке" мало чем занятны. Покидая пределы придуманного ими мира, они становятся беззащитными, их занудная неприкаянность порождает столкновения, конфликты, головную боль у хороших людей. Дело не в том, что я не понял Чехова и что
      Заречная восторженно глупа. Треплеву только кажется, что Заречная нашла свою дорогу. Чайка не помышляла о поисках дороги, ей суждено летать и летать над волной, пока наконец ее не решится кто-нибудь подстрелить.
      Наиболее жизненным в пьесе получился Тригорин. Я наблюдал за известными писателями в Коктебеле и Дубултах и все они привиделись мне похожими на Тригорина. Такие же степенные, вальяжные, ко всему привычные, циничные и скучные.
      Треплев тоже талантлив и скучен, но решает – кому быть на коне? – женщина. Подоплека здесь скрыта, как это может показаться на первый взгляд, не в предпочтительности для Заречной мишуры образа мыслей.
      Проблема в том, что мы зря смеялись над Мао Цзе Дуном, который однажды сказал:
      "Чем хуже – тем лучше".
      Смене исторических вех предшествует смена властителей дум. Эпоха
      Твардовского ушла в прошлое. Я давно внутренне готов принять образ мысли за святость, но помешали события в Чехословакии и Твардовский.
      "Искренность всегда хороша, – думал я, – и "За далью даль" по прежнему со мной". В "Огоньке" напечатано письмо Алексеева,
      Проскурина и других "Против кого выступает "Новый мир"? Коллеги обвиняли Твардовского в том, что для него важна чистота эксперимента, но не правда. Где правда? Для меня правда в "За далью даль". Правда в том, что Твардовский благословил Солженицына.
      Жизнь коммунистической идее могло продлить только претворение в реальность теории перманентной революции. Если у человека не занята голова, тогда должны быть заняты руки. Это хорошо понимал Макар
      Нагульнов. А вслед за ним и Фидель Кастро с Мао Цзэ Дуном.
      Команданте и Председатель призывали никому не верить и играть в свою игру.
      – Бе-ек! Привет! – звонил Бика.
      – Ты куда пропал?
      – Подходи. Расскажу.
      Кроме Бики и Каната в доме Халеловых никого.
      – На первое мая я и Канат кирнули… По дороге домой нас занесло во двор дома ЦГ. Попали в компанию каких-то сапогов… Парни и бабы… Слово за слово – хреном по столу… Базар-вокзал, Каната замкнуло… Он схватил кухонный нож и выстроил хозяина квартиры с гостями в коридоре у стенки… Ничего больше не было… Попугали и свалили с хаты. У входа в ЦГ свинтили нас менты. Короче, что почем и кто откуда выяснять, поздно. У Каната жена беременная… В РОВД я взял все на себя… Дали год… Пять месяцев оттрубил в тюрьме на
      Сейфуллина, позавчера этапировали на химию в Сайрам… А утром я приехал домой.
      Из магазина с пузырями вернулся Канат.
      – Может я завтра поеду? – грустно спросил Бика.
      – Нельзя. – Канат поставил бутылки на стол. – Припишут побег с поселения. Сейчас выпьем на дорожку и на вокзал.
      Шеф дожидался моего возвращения от Бики злой.
      – Опять поддал!
      Я промолчал.
      – Не трогай его. Пусть гуляет. – сказал Джон.
      – Тебя кто спрашивает?! – еще больше разозлился Шеф.
      – Говорю тебе – пусть гуляет. – Джон не отступал.
      – Я тебе говорю: не лезь не в свое дело! – уже медленно, но с прежней злостью повторил Шеф.
      Джон опустил глаза и ушел на кухню.
      Пршло два дня и с Джоном произошла перемена. Он не отходил от окна в детской и что-то напевал про себя.
      – Что? – спросил Шеф.
      Джон взял сигарету, закурил.
      – Да…- Джон широко раскрыл глаза и сказал. – Я погнал гусей…
      Вызывайте скорую.

      "Выткался над озером алый цвет зари…".
      Двадцатого октября Доктор пришел домой пьяный в стельку. Дополз до кровати и сразу уснул.
      Мама позвонила дяде Урайхану и за Доктором приехали из Советского
      РОВД пожилой казах старлей и дружинник.
      Офицер будил Доктора с минуту. Брат открыл глаза, обвел взглядом казаха с дружинником и, – что было хуже всего, – ничего не сказал и, молча поднялся с кровати. Что происходило со мной в эти мгновения, заметил старлей.
      – Агасы ма?
      Я кивнул. Молчаливая покорность Доктора не разжалобила Ситка.
      Хотя она бы уже ничего не могла сделать, даже если бы и захотела защитить сына. После звонка к дяде Урайхану она уже не властвовала над событиями. Час назад я мог остановить ее и не было бы никакого звонка. Мог, но не остановил.
      Сейчас я сознавал – позорит ли кто кого на самом деле? – какая это жалкая и бесстыжая подлость это самое мое спокойствие, что толкнуло меня на предательство Доктора.
      Мама сделала вид, что действовала по личной указке, взяла грех на себя и призвала держать себя в руках.
      – Не расстраивайся. Так надо.
      Арест на дому получил неожиданную развязку. Помимо побега с химии на Докторе висел свитер сына писателя Жумабаева. Мамаша паренька позвонила Ситку и спросила, что ей говорить в милиции? Матушка сказала: "Делайте, что хотите".
      Через два дня пришел следователь. Мама и ему сказала то же самое.
      Следак и сделал – натянул Доктору разбой и оставшийся без прикрытия брат получил шесть лет строгого. В лагере Доктор раскрутился еще на год. В итоге получился семерик. Те самые семь бед за один ответ.
      "Виктор Колотов набирает скорость не заметно. Вот почему появление киевского полузащитника у штрафной почти всегда застает противника врасплох.
      Колотов сохраняет свежесть и легкость до конца игры. Он возникает на дальних рубежах атаки как порыв ветра, чаще всего именно в тот момент, когда наигранные варианты осады ворот противника оказываются безрезультатными…".
      Так в 71-м году писала спортивная печать о полузащитнике киевлян.
      Тренер "Динамо" Киев Александр Севидов в журнале "Спортивные игры" отмечал: " Отличительная особенность дарования Виктора
      Колотова – длинный накат. Виктор штурмует ворота противника во втором эшелоне атаки. Нацеленная передача или банальный отскок поджидают Колотова, как всегда, на неожиданной для соперника позиции. Лучше всего сказывается природа длинного наката Виктора тогда, когда все атакующие игроки разобраны защитниками, и, казалось бы, надежды на осмысленный прорыв окончательно исчерпаны. Во многих случаях он исхитряется завершить затяжной рывок, так, как будто знает, что право последнего разящего удара по мячу неотъемлемо принадлежит ему одному.
      Что такое длинный накат? Длинный накат – это отрыв по нарастающей".
      "Том бе ле не же…". Неслышно кругами падает снег в июле.
      – Ириша, я жду тебя у молочного…
      Трубка зашуршала и не сразу отозвалась.
      – Ты многого ждешь.
      Иришу я замучил болтовней. Она приходила на свидания и в раздражении тихо возмущалась.
      – Когда пиндеть перестанешь?
      – Что значит пиндеть? – прикидывался я.
      – Замени букву "н" на букву "з" и узнаешь, что такое пиндеть.
      Ирина Дайнеко перешла на пятый курс мединститута педиатрического факультета и специализируется на психиатрии. Пятый год ходит с
      Омиром и не удивлена моим звонкам. Омир болтун и, как пить дать, не преминул рассказать ей о моем тяжелом взгляде и прочем. Может она пришла, поддавшись любопытству, – об этом знать не могу. Мне хотелось думать, что она, не взирая на мой тяжелый взгляд, видит разницу между мной и Омиром.
      Сегодня надо обязательно что-то предпринять. Иначе она плюнет и больше не придет. Хоть у меня и не маячит, но с Иришей расставаться не хочется. Девушка грез и действительности до невозможности приятная.
      …Она поднялась со скамейки.
      – Пошла я…
      – Куда пошла? Сиди.
      – Что сидеть? – Она насмешливо смотрела на меня. – Хочешь сиди.
      Сейчас она уйдет. Нет уж. Я привлек ее к себе и, обсыпая засосами, полез в вырез сарафана. Артподготовка длилась с полминуты.
      Она не сопротивлялась. Беспорядочный обстрел закончился и Ирина молча приводила в порядок прическу.
      – Прости, я больше не буду.
      – Не прощу.
      Она простила и следующим вечером пришла к молочному магазину без уговоров. Зашли в лавку за вином, в автомате увели стакан и пошли ко мне во двор.
      – Я всю ночь плакала.
      – С чего вдруг?
      – Из-за Омира.
      – Что-о?
      – Он пришел после тебя.
      – Он что… изнасиловал тебя?
      – Не-ет… К твоему сведению я девушка еще неиспорченная.- Иришка кокетливо посмотрела на меня. – Омир буянил и требовал на весь подъезд, чтобы я вышла на улицу. Вышел папа… Они чуть не подрались…
      – Тогда почему плакала?
      – Да… так.
      – Я давно хотел тебе сказать… Хотел сказать и извиниться. Тут дело такое… Летом 67-го я и Бика отбуцкали твоего брата.
      – Знаю. Мне Омир рассказывал. Тогда я хотела тебя убить.
      – Дело прошлое…
      – Ты фрукт еще тот.
      – Скажешь тоже…
      – Что очки не носишь?
      – Да ну их…
      – В них ты похож на Валентина Зорина.
      – На Зорина? Зорин бесталанный подпевала.
      – Нет. Дядечка он симпатичный.
      Я открыл бутылку.
      – Не переживай из-за Омира. На фиг он тебе сдался. – Я протянул ей стакан. – Лучше выпей.
      Она выпила и задержала пустой стакан в руке.
      – Ты душистая и мягкая… Пахнешь смородиной… А сама как персик в сарафане.
      Моя рука снизу вверх поползла в Долину сомнений. Ириша по прежнему держала наклоненным стакан и молчала.
      Все слишком быстро, путь в Долину оказался близким. Я рассчитывал наиграться вдоволь, прежде чем спуститься вверх в Долину. Сарафан у
      Ирины кисейно тонкий. Двигаемся наощупь. Трусики у нее не обтягивающие, свободные. Путешествие не предвещало опасности и я пошел дальше. Мои пальцы осторожно теребили укрытие Долины сомнений.
      Ирина молчала и крепче сжимала ноги.
      Что-то там еле-еле пробуждалось внизу. Настолько еле-еле, что путешествие по окрестностям Долины хотелось продолжать бесконечно.
      На скамейке напротив уселись три старушки. Мы пошли вглубь двора, к веранде дома Спектора. Поднялись на освещенную веранду и я прокрался в Долину сомнений с обратной стороны.
      Иришка закатила глаза и отрывисто выдохнула:
      – Ты – блядь!
      Психиатр, а не разбирается. Если бы так, все давно уже было бы не так.
      – Какой же я блядь? – наигранно удивился я.
      – Блядь мужского рода.
      Блядь мужского рода притаился внизу разведчиком в ожидании провала. Ириша тяжело и беспорядочно дышала и верно утвердилась в подозрении о том, что доводит ее до изнеможения изощренный соблазнитель.
      Перед сном я обнюхивал ладони, побывавшие в Долине. Они пахли смородиной и чем-то таким, от чего разведчик в немом блаженстве застыл у рации с шифрограммой в Центр.
      На следующий день встретился с Омиром.
      – Ты что это нахулиганил в иркином подъезде?
      – А что?
      – Ирину обидел, на отца ее выступил. Я все знаю.
      – Знаешь? – переспросил одноклассник. – Ты не все знаешь. Ее отец калбитом меня обозвал.
      – И ты обиделся?
      – А ты как думал?
      – Зря. Ты и есть калбит.
      Омир, странное дело, на меня не сердился. Столько добра мне сделал, что уже и не подсчитать, а я вероломно вторгся на его территорию.
      Ирина уехала на Иссык-Куль, а я с родителями поселился на даче во втором Доме отдыха Совмина.
      Соседи по дачному домику семья Олжаса Сулейменова. Где-то прочитал о созвучии Сулейменова с Леонидом Мартыновым. Стихотворение
      Мартынова звучит в фильме Карасика "Самый жаркий месяц". Звучит на фоне снесенной бригадиром сталеваров пивнушки. Звучит не по месту, но здорово.
      Ленин в разговре с Горьким о Демьяне Бедном заметил: "Он идет за народом. А поэт должен идти впереди народа". Сегодня поэзия идет не за народом, она еле поспевает за наукой. Мартынов написал про разбегающиеся Галактики, Вознесепнский – "Антимиры". Леонид Мартынов написал о том, о чем я не знал и не думал задумываться: "В расширяющейся Вселенной, что ты значишь, человек?". Андрей
      Вознесенский, скорее всего, хотел поумничать и в результате вместо античастиц у него получилось уравнение прямой "игрек равен ка икс плюс бэ".
      Сулейменов пишет без затей: "…Разгадай: Почему люди тянутся к звездам?" Олжасу тридцать пять. В жизни он не такой как по телевизору. В жизни это не плакатный человек, а сугубо серьезный, экономный в движениях, но легкой, красивой наружности, парень, которому не дашь и двадцати пяти.
      На веранде папа разговаривал с его женой.
      – Рита, по-моему, Олжас чересчур осторожно водит машину. Мы легко обогнали вашу "Волгу".
      – Вы правы. Мы всегда медленно ездим.
      В кабинете отца на работе Олжас Сулейменов, писатель Геннадий
      Толмачев и еще кто-нибудь четвертый, раз в неделю играют в карты.
      Толмачев учился в Академии общественных наук при ЦК КПСС, сейчас работает собкором "Комсомолки" по Казахстану. Перший друг поэта.
      Валера говорил:
      – Олжас славный.
      Папа выдает желаемое за действительное. По-моему, Олжас не видит никого вокруг себя. Трибунная личность не подходит под определение славный..
      Ситок не отставала от Валеры:
      – Болтают про Олжаса завистники. Никакой он не заносчивый.
      Что ты будешь делать! Все кругом только и делают, что завидуют.
      Теперь и Олжасу. Если в 62-м жена Сатыбалды говорила о том, что русские обреченно завидуют казахам, потому что завидуют, то в обоснование зависти уже казахских литераторов к Олжасу матушка закладывала житейские предпосылки. По ее словам, казахский писатель в глубине души мечтает писать на русском и мучается от того, что его читатели исключительно выходцы из аулов.
      По-своему мама права. Но ведь кто-то должен писать и для аульных казахов. В общем, каждому свое.
      Валера и Олжас курили на скамейке, а Ситок на веранде резала правду-матку в глаза жене поэта:
      – Рита, слова "Земля, поклонись человеку" обессмертили Олжаса.
      Твой муж гордость наша.
      Через час Сулейменовы уехали в город и я сказал матушке:
      – Мама, ты опасный человек.
      – Сандалма! – обрезала меня Ситок. – Мен адилетты.
      – Какая ты адилетты?- смеялся я. – Ты опасный демагог!
      – Сен акымак! Я – прямой!
      Олжас Сулейменов дружит с Ануаром Алимжановым. Последнего только что избрали первым секретарем Союза писателей. На машине Алимжанова едем в город. По радио передают о перевороте в Судане. К власти пришли военные, в стране поголовно казнят коммунстов.
      – На сентябрь в Хартуме назначен афроазиатский конгресс по драматургии. – говорит Алимжанов. – Что теперь будет?
      Писатель зря беспокоится. Ничего страшного. Перенесут конгресс куда-нибудь в Каир, или Бомбей.
      Мы подъехали к Союзу писателей. Сверху по Коммунистическому к
      Дому писателей подходил дядя Сырбай Мауленов.
      – Аю кележатыр. – сказал Валера.
      Алимжанов промолчал. Действительно, Сырбай Мауленов большой с кудряшками. Ни дать, ни взять – Винни Пух.
      Ануар Алимжанов фаворит Кунаева, почему и объездил пол-мира. Два года назад Алимжанов начал пропагандисткую кампанию за то, что аль
      Фараби якобы исторический предок казахов. Узбеки открыто не протестовали, не возмущались. Нет сомнений, добро на перетягивание аль Фараби получено от Кунаева. За то, как воспримут сами казахи факт оказачивания аль Фараби Кунаев мог не тревожиться. Первый секретарь ЦК и сам татарин, но мы все, разумеется, кроме татар, уверяли себя, что Кунаев, может хоть и наполовину, но казах. В настоящий момент это не существенно, важно, что против идеи перехода аль Фараби от узбекских в казахские предки не возражал Брежнев.
      Ирина вернулась с Иссык-Куля загоревшей и подозрительно веселой.
      – Что это с тобой?
      – Ревнуешь? – засмеялась девушка грез и действительности.
      – А ты как думаешь?
      – Думаю, что если так, то напрасно.
      – Хорошо бы..
      – Мы с тобой две мандавошки.- тихоня покровительственно улыбнулась. – А кому нужны мандавошки?
      – Мне нравится, как ты материшься.
      – Нравится, потому что я умею материться.
      – Да… Материшься ты по-французски.
      – По-французски? Хо-хо… Скажешь тоже.
      – Материшься ты по-русски, но стоит тебе выпустить матерок, как у меня в голове начинается сплошное "пуркуа па" и "уи".
      – Ха-ха.. – засмеялась детский психиатр. – Я же говорю: ты фрукт еще тот.
      Фрукт я недозрелый. В таком виде и сорван с дерева. Иришка то ли специально, то ли просто так сказала, что читает все истории болезней в дурдоме.
      – Как бы я хотел, чтобы ты стала моей женой. – вырвалось у меня.
      – Только одного хотения мало…- тут же спохватился я.
      – Ну конечно… Твоим предкам подавай сноху казашку.- Ириша решительно не врубалась.
      – Причем здесь предки? Решаю я.
      – Ничего ты не решаешь.
      – Дурочка… Пройдет время и предки поймут, что такая как ты – для них сплошной шиздец. – я размечтался. – А для меня… Ну ты и сама знаешь…
      – Балдежный ты… Дай мне сигарету.
      На секунду задумался: "Что посеешь, то и пожнешь. Ха… Сеятель".
      Моя судьба сосредоточена в кубическом сантиметре первобытности. И этот кубосантиметр вел себя так, что приходилось то ползти по-пластунски, то в зимнем бору замерзать.
      … Мы вышли из ресторана. Захотелось отлить и предмет самовластия не то, чтобы пробудился, но заявил о своем присутствии решительно и настойчиво. В таком состоянии его можно было выводить в люди.
      Я справлял нужду и Иришка не думала отворачиваться. Она смотрела на моего недоумка широко раскрытыми глазами и бесстыже смеялась.
      Бедные медики, чего они только не видят каждый день.
      Через два дня я обидел ее. Она плакала, но я не придал значения.
      "Никуда не денется, простит". – думал я. Она не простила, потому что ей было уже все равно – на меня ей было наплевать. Не извлек я урока из ее плача по Омиру. Слезы девушки грез и действительности означали для нее смену исторических вех.
      Омир пришел с агентурным донесением.
      – Ирка влюбилась в однокурсника-хирурга. Сосутся они прямо на лекциях.
      Бедный Омир, бедный я. Мы с ним следили за положением в Чили и прозевали возникновение плюралистких тенденций. Мир стоял на пороге начала движения Еврокоммунизма.
      Иришка пришла на последнюю встречу игриливой. Я выглядел жалко.
      Она сказала то, что я и без нее знал про себя. Психиатр говорила о нашем фамильном комплексе неполноценности. И уходя навсегда от меня, сказала то, что, в общем-то не обязательно и следовало бы говорить.
      Она спросила:
      – Ты приведешь ко мне своих детей?
      Валера с Ситком купили в ЦУМе хрустальную люстру для новой квартиры и объявили, что эта люстра Ситки Чарли.
      Квартира в писательском доме. Четыре комнаты, длинный коридор с холлом, просторная кухня с балконом. Мама заняла столовую, папа – кабинет-спальню. Мне отвели северную с балконом, Шефу – маленькую, которую по старой памяти называем детской. Ситка спит на кушетке в холле.
      Предполагалось, что Джон, приходя домой в отпуск будет жить в детской, а Шеф со мной в северной комнате. Но это на словах.
      Осенью 71-го Джон в последний раз побывал с десять дней на старой квартире в отпуске. Он искал друзей-анашокуров. Вернулся домой пару раз пьяный.
      В старом дворе было куда как проще. Друг друга соседи знали хорошо и, что можно ждать от нас всем наперед известно. В новом доме, говорила мама, соседей-писателей следовало остерегаться.
      Словом, если Джона и брать домой в нынешнем состоянии в отпуск, то ненадолго. Джоновское сознание уже не то, каким оно было в 69-70-м годах.
      Джон напропалую гнал гусей.
      С нами на одной площадке поселился с женой и двумя маленькими детьми успешный литератор Саток. На первом этаже жили семьи поэтов
      Гарифуллы и Бахадыра, на третьем – семья переводчика Махмуда. На четвертом этаже друг против друга получили квартиры семьи Ислама
      Жарылгапова и писательницы Галины Черноголовиной.
      Во втором подъезде – профессор филологии Ныгмет с женой
      Магриппой, главный редактор издательства Асет с женой Софьей, сын крупного писателя филолог Бурат с женой Тарлан, писательская пара
      Карашаш и Аслан. Кроме упомянутых лиц жили в доме и другие писатели, но в развитии дальнейшего сюжета участия они не принимают.
      Галина Васильевна Черноголовина заместитель главного редактора журнала "Простор". Муж ее Геннадий Александрович работал собкором
      "Учительской газеты", дети Боря и Маша учились в институте.
      Валера называл писательницу сестрой, а она в свою очередь обращалась к Ситку не иначе как к Александре Самсоновне – такое имя-отчество Валера придумал для мамы еще в 58-м году.
      Галина Васильевна заскакивала к нам не более чем на пару минут.
      Валера и она шумно приветствовали друг друга, непременно целовались, папа спрашивал:
      – Как Геннадий, Боря, Маша?
      Не забывал заходить и Ислам Жарылгапов. Ситка и Ислам продолжили, начатые в 57-м на Кирова,129, исторические разбирательства.
      Жарлыгапов давно уже не редактор писательской газеты. В настоящее время он директор бюро пропаганды художественной литературы.
      В начале 50-х Жарылгапов заведовал в ЦК КП Казахстана отделом культуры, позже учился в Высшей дипломатической школе. Вернулся из
      Москвы и вплотную занялся литературой.
      Ислам блестяще владеет русским языком. Что уж до казахского, то здесь, гласила молва, равных в республике ему не было. Язык кочевников полон глаголов с одним гласным – вроде "тур", "жур",
      "кет". На слух слова воспринимаются понуканиями-тычками табунщика.
      Жарылгапов взялся за окультуривание родного языка, для чего и придумал под тысячу новых слов, которых до него или не было вообще, или если они и обозначали какое-то понятие, то резали слух. Кроме того, что сосед с четвертого этажа занимался еще и художественным переводом, вдобавок ко всему он прекрасный рассказчик.
      Словно отвечая на вопрос, почему он при таких талантах не пишет свои вещи, дядя Ислам как-то сказал:
      – Не хочу и не умею врать.
      Книг в его доме море. Кроме того, Жарылгапов выписывал газет, журналов на сто рублей в год. Почтальонам иной раз тяжело таскать скопившуюся за месяц уйму журналов, из отделения звонили дяде
      Исламу, просили самому прийти за подпиской. "Писатель должен знать все". – говорил Бунин. Глядя на Жарылгапова, возникает желание уточнить: "Писатель должен знать всего понемножку". Выдавать нужду за добродетель все равно, что врать. По-моему, сочинительство стоит того, чтобы хоть немного, но пофантазировать. Дядя Ислам здесь что-то путал – игра воображения это не совсем вранье. Может, не мог он заставить себя сочинять по другой причине? Из-за того, что привык смолоду излишне много читать?
      Ситка продолжил, начатые в 57-м споры с Жарылгаповым. Одним из пунктов разногласий стоял Солженицын
      – Фамилия у него, заметь: Сол-же-ни-цын – "солжет" и не дорого возьмет.- говорил дядя Ислам. – И отчество у него характерное,
      Исаевич. Фотографию я его не видел, но уверен: он еврей.
      – Еврей? Вы что-то путаете, дорогой дядя Ислам. – смеялся Ситка
      Чарли. – Солженицын стопроцентный американец!
      – А я тебе, о чем говорю? – улыбался Жарылгапов.
      Говорили они и о боге.
      – Люди сами себе придумывают богов. – сказал дядя Ислам. -
      Сегодня для нас боги Карл Маркс, Ленин, Сталин.
      Против Сталина Ситка ничего не имел. Тем не менее за бога он обиделся.
      – Бога нельзя придумать! Как вы не понимаете! – Ситка махнул рукой. – Ладно, Сталин…Но это не бог… А Маркс с Лениным – это черти собачьи…
      – Черти – не черти, но других богов у нас нет.
      Жарылгапов уходил и Шеф спрашивал:
      – Ну как? Отвел душу?
      – Да ну его… – Ситка Чарли снисходительно улыбнулся, вздохнул.
      – Глупый он.
      Принципиальности Жарылгапова, временами доходившей до беспощадной непреклонности, остерегались многие. В том числе и мои родители.
      Почему? Валера как-то обмолвился:
      – Ислам считает нас обуржуазившимися.
      Избегал внеплановых встреч с Жарылгаповым и Аблай Есентугелов.
      Здесь возникала загадка. По повадкам Есентугелов чистоплюй похлеще
      Жарылгапова, к тому же они оба аргыны, и казалось бы обоим дружить да дружить на единой платформе. С любым человеком можно договориться. Есентугелов и Жарылгапов свободно могли прийти к единой позиции на почве аргынства. В этом случае дядя Аблай заимел бы мощного союзника в борьбе с писателями-западниками – Ислам великолепный полемист и в споре на газетных страницах с тем же
      Ахтановым не выглядел бы столь беспомощным, как окниженные заступники Аблая из института литературы.
      Дядя Ислам говорил про нас, аргынов:
      – Слово "аргын" происходит от тюркизма "аргун". Что есть чистое племя. Поэтому пышным цветом цветет у нас аргынофобия.
      Насчет аргынов дядя Ислам бессовестно загибал. Кто мы такие?
      Такие же, как и все приспособленцы.
      …Собеседницы по дому у матушки Софья, Фирюза и Карашаш.
      У кого что болит, тот о том и говорит. Тетя Софья преподавала в нархозе историю КПСС и просвещала Ситка на темы взяточничества в вузах.
      – Этот П. берет тыщами, а этот Н. так вообще объелся деньгами колхозников. – тетя Софья возмущалась страстно. – Вор на воре и вором погоняет.
      Мама обращается с тетей Софьей аккуратно – от дяди Асета, ее мужа зависит очередность продвижения книги в тематических планах издательства. Потом тетя Софья сама по себе женщина резкая, языкастая.
      Старшего сына дяди Асета и тети Софьи Сейрана мы знали еще по старому двору. Парень отчаянный.
      К примеру, за ним числился эпизод, когда он в ЦГ поспорил из-за очереди в винный отдел с двумя грузинами. Один из них обозвал
      Сейрана калбитом. Наш сосед ничего не сказал и, как только получил из рук продавщицы водку, встроил по всей высоте пузыря бутылку
      "Столичной" в физиономию кавказца. Его товарищ дал деру, а сам, злоречивец, с утыканным осколками лицом, орошал очередь кровью.
      Сейран без суеты, не торопясь, ушел из магазина.
      Он проучился год в университете на юридическом, бросил учебу и сейчас ходил с центровскими наркоманами Саркисом, Сужиком,
      Клочковым. Год назад вместе с ними Сейран угодил и за решетку, парни попались на краже костюмов из магазина "Восход". Просидев с полгода,
      Сейран не переменился. Тетя Софья и дядя Асет не справлялись с ним, на скандалы приезжала милиция, Сейран дрался и с ментами.
      В растерянной беспомощности тетя Софья стала прибегать к помощи врачей из третьего отделения дурдома.
      Врачи не могли не видеть, что Сейран никакой не больной, а обыкновенно избалованный парень, но по просьбе родителей его по несколько месяцев не выпускали из больницы. Сейран выходил из дурдома еще больше обозленный на родителей, жизнь сына тети Софьи окончательно выстроилась по схеме "квартира – Советский РОВД – дурдом".
      "Из "трюма" меня подняли после обеда 14-го и завели в кабинет к замначальника по РОР. В кабинете кроме него сидели дядя Боря с каким-то полковником в форме внутренних войск. Я рассказал дяде
      Боре, как меня здесь избивают, держат в "трюме". Дядя Боря молчал.
      Дядька с полковником ушли, а меня избили до потери сознания и бросили в ПКТ. После 10 дней в ПКТ я оказался в санчасти. Врачи нашли у меня туберкулез. Зэки в санчасти мрут, как мухи, а этап в сангород еще неизвестно когда будет. Мама, мне нужен рифадин. Врачи говорят, что на сегодня сильнее лекарства нет.
      Не хотел расстраивать вас. Но что делать?
      Нуржан."
      Доктор сидел в Целинограде. Дядя Боря по делам службы часто приезжал в родные края и матушка попросила его заглянуть к племяннику. Дядька если и хотел как-то облегчить своим посещением участь Доктора, то после жалобы в присутствии лагерного начальства поделать ничего не мог. Доктор наивный. Кто же жалуется на дубаков в их присутствии? И что мог, даже если бы он и захотел, сделать с ментами дядя Боря?
      Ситка теребил меня.
      – Джон постоянно спрашивает о тебе. Ты бы сходил к нему.
      …Я поднимался на второй этаж РПБ и стучал в обитую дранкой дверь третьего отделения. Дверь моментально распахивалась и медсестра, едва взглянув на меня, кричала в глубь коридора:
      – Джонни, к тебе пришли!
      По коридору в темно-серых пижамах взад-вперед сновали больные.
      Откуда-то сбоку появлялся Джон и мы шли в, расположенную на одной с отделением площадке, столовую.
      Стеновые панели столовой выкрашены синей масляной краской, в одном углу умывальник, в другом – на высоком кронштейне телевизор, на окне решетка. Запах заветренной, отдающей прокисшим подливом, пищи.
      Джон ел, запивая чаем, беляши и жаловался на мучавшую его жажду.
      – Во рту сушняк, никак не напьюсь.
      – Сигарет хватило?
      – Полпачки осталось.
      – Я принес тебе пять пачек "Примы".
      – Ништяк.
      От лекарств глаза у Джона зашмаленные, кончики пальцев на правой руке пожелтели от никотина.
      Сегодня он в сознании. В прошлый мой приход говорил, что чай надо пить без сахара и что в больнице больных кормят человеческим мясом.
      – Домой хочу.
      – Потерпи.
      – Ты дома не сиди, гуляй. Ладно?
      – Хорошо.
      Я уложил в сумку банки. Можно уходить.
      – Ты извини. Но мне надо. Срочно.
      – Беги.
      Раз в неделю к Джону ходит тетя Рая Какимжанова. Дачку она приносит солидную. Кроме котлет и прочего горячего в сумке у нее яблоки, иногда пара апельсинов, московские конфеты, печенье из цэковского магазина, сигареты "Казахстанские", свежие газеты.
      Тетя Рая работает начальником канцелярии в Министерстве финансов.
      Дядя Ануарбек уже не в Обкоме партии – несколько лет назад его назначили ректором Алма-Атинской партшколы.
      Все три дочери Какимжановых замужем, живут отдельно. Иксан родился в 62-м, дядя Ануарбек сдувает пылинки с последыша, но ничем особенным не балует. Четырехкомнатную квартиру дяде дали, но в старом доме, где все комнаты одинаково небольшие. Мама ругает тетю Раю:
      – Иксану нужны хорошие условия, а ты не можешь заставить
      Ануарбека сходить к Кунаеву.
      – Ой, что ты говоришь? Кунаеву не до нас.
      Поругивает, но уже за глаза, Какимжановых и Шарбанка.
      – Эти Какимжановы ненормальные… При таких связях живут как все.
      С кликухой для Шарбану Доктор промахнулся. У Шарбану может и вороватая походка, но бегающие глаза тетушки не вызывают ассоциаций с крысой. Шарбанка земноводное.

      С сентября у меня предддипломная практика на Алма-Атинской ТЭЦ.
      Надо бы сходить в планово-производственный отдел станции, представиться, помелькать и собрать материал на дипломное проектирование.
      Энергетику я учу не по учебникам. В журнале "Наука и жизнь" последние новости с переднего края отечественной мысли. Подробно и интересно рассказывается о выгодах строительства гидроаккумулирующих электростанций, МГД-генераторах, об атомных электростанциях.
      Страна встала на рельсы строительства блочных станций. И это еще не все. С укрупнением единичных мощностей атомные электростанции становятся конкурентоспособными с тепловыми станциями.
      С практикой вышла неувязка.
      Весной в кредит купили телевизор "Рубин 410". Кредит оформлен на
      Шефа. По цветному телевизору Шеф и я собирались смотреть чемпионат
      Европы по футболу в Бельгии, Олимпийские игры в Мюнхене и серию матчей наших хоккеистов с канадскими профессионалами.
      Олимпиада в Мюнхене и первые игры с канадцами совпали с началом практики.
      … ТЭЦ в получасе езды от дома. Сказать легко, собраться и поехать не то, чтобы трудно, но и не просто, когда за пол-секунды до истечения второго тайма Нина Еремина истошно завопила: "Иван Едешко через всю площадку посылает мяч Александру Белову…!" Олимпийские игры ЦТ показывало утром, вечером и ночью. Какая тут практика?
      Работать невозможно.
      Сначала не знал, как объяснить на станции, почему опоздал с появлением. Потом ломал голову над тем, как выкрутиться за месячное отсутствие на ТЭЦ. Оглянуться не успел – четыре месяца практики как не бывало. Мне нужны исходные данные на дипломное проектирование, а кроме меня на Алма-Атинской ТЭЦ из наших на кафедре никого не оставили.
      С каким лицом появлюсь на станции и буду просить выдать показатели на проектирование?
      Неувязка с практикой породила незадачи в институте. Что я покажу руководителю диплома? Поймет ли он, что я тут ни причем и так сложилось, что во всем виноваты Едешко, Белов, Курнуайе с Эспозито и организация "Черный сентябрь"?
      Отходя ко сну, я вспоминал о дипломе, на мгновение становилось страшноватенько. Минут пять настраивал себя перед сном: обязательно на следующей неделе, в понедельник, схожу к начальнику планового отдела ТЭЦ, уговорю его, возьму исходные данные, а там и с руководителем диплома познакомлюсь.
      Наступал понедельник, с утра которого находились удобные отговорки не торопиться – дело то серьезное, основные мероприятия переносились на вторник, со вторника – на среду, и новая неделя один к одному повторяла предыдущую.
      Однокашники Пила с женой Жанкой четыре месяца работали и собирали материал для диплома на Ермаковской ГРЭС, староста Валихан проходил практику тоже на блочной станции, но уже в Джамбуле, Витька Варвар честно оттрубил на Топарской теплоэлектроцентрали.
      "Ничего, – успокаивал я себя, – посижу безвыходно пару деньков и наверстаю". Меня не смущало меня то, как я не различал отличий между основными категориями и понятиями экономики энергетики. Экономика сущая ерунда.
      Чем был занят? Днем смотрел телевизор, читал газеты, к вечеру ехал к Бике или встречался с Омиром.
      Врачи у Бики в легких нашли подозрительное пятно. Похоже на туберкулез. В больницу ложиться Бика не хочет, работает на укладке асфальта. У Омира порядок – все дома и в университете дела на мази.
      …Шефа родители перестали донимать с женитьбой. С начала 73-го они переключились на меня. Ситок считает, что я излишне стеснительный и мне необходимо помочь…
      Девчонок на факультете раз в шесть больше парней. Одни за одной они выходят замуж. После третьего курса женился и Пила на Жаннке. С соседом по старому двору дружим с первого курса. Поджарый, хорошего роста Пила самый видный парень на потоке. С Жаннкой из второй группы он ходил два года. И сейчас они все время вместе. Дома, в институте за одной партой, гуляют по коридору, держа друг дружку за руки.
      Отец Пилы Курмаш замначальника городского ОБХСС. Мужик с крутым характером: властный, в два счета любого может послать до евбазы.
      До женитьбы Пилы я часто пропадал у него дома.
      – Вчера опять твоя мать звонила. – сказал Курмаш.- Что это она тебя всегда ищет?
      – Да так. – Сказал я так, будто ищет она меня постоянно по делу.
      – Нет, не так. – Резко поправил обхэсэсник. – По-моему, ты непорядочный.
      В зале, на видном месте висит подарок Курмашу от друга юриста – чеканка с портретом Сталина. Внизу к портрету приклеена, отпечатанная на машинке, сопроводиловка: "Пусть Солнце скрыли облака, едва ли это на века".
      Пила не в отца, он в мать. Мама у него тихая.
      Пила считает, что я им помыкаю. Есть такое дело. Помимо всего прочего он помогает мне по учебе. У него склонность к техническим предметам. Делает за меня лабораторные, помог дочертить курсовой по
 
      ТММ.
 
      На втором курсе я крупно расстроил его.
      На экзамен по теоретическим основам электротехники (ТОЭ) я шел готовый получить "неуд". ТОЭ предмет серьезный, куда как серьезней курса физики Путилова. Мало того, что необходимо вникать в природу процессов, так и описываются процессы неизвестным нам, экономистам, математическим аппаратом. На лекции по ТОЭ ходил я через раз и вместо того, чтобы записывать, как все, делал вид, что слушаю старшего преподавателя Альберта Александровича Меттуса. Меттус преподносил предмет мягко, ненавязчиво, так, словно рассказывал о вещах нам доступных, понятных.
      Подобная манера подачи материала размагничивала, но некоторые из сказанных вещей волей-неволей застревали в голове отдельными, несвязанными между собой, обрывками.
      Пила лекции по ТОЭ не пропускал, сказанное под диктовку успевал записывать, и в том, куда и как бегут сильные токи разбирался от природы хорошо.
      …Меттус не обращал внимания, что все мы списывали. Подходил к экзаменующимся, спрашивал, как думается. Ему отвечали, что думается прекрасно, лучше и не надо. Хорошо бы только, чтобы и дальше никто не мешал списывать. В парте у меня лежал, пронесенный с собой учебник Атабекова. Списал я быстро. Раз пять прочел, повторил про себя и уселся перед старшим преподавателем.
      Память великая вещь. Рассказывал я, не заглядывая в списанное из
      Атабекова.
      – Ответами вашими я удовлетворен. – сказал Альберт Александрович.
      – Послушаем теперь, как вы ответите на дополнительные вопросы.
      Я перевел дыхание.
      – Скажите, в чем сущность метода симметричных составляющих?
      Мне повезло. Метод симметричных составляющих как раз застрял в голове именно так, как об этом поведал на лекции Меттус.
      – Та-ак… – Альберт Александрович улыбнулся. – А сейчас ответьте мне, какое из ряда вон выходящее событие происходит в цепи "эр-эль-цэ"?
      – Вы имеете в виду емкостной эффект? – Я сделал умное лицо.
      Мне не просто повезло. Мне крупно повезло. Емкостной эффект тоже засел во мне с лекции.
      – Да, да… – Меттус расплылся от удовольствия. – А теперь для проформы, – он посмотрел на меня извиняющимися глазами. – изобразите в операторной форме методом контурных токов уравнения цепи "эр-эль".
      Такие уравнения для Пилы, что для меня сага о Коминтерне.
      Я попался. Меттус смотрел с полминуты, как я застыл с ручкой в руке, вглядываясь, как баран на новые ворота, в схему. Да забодай коза эти контурные токи! Альберт Александрович что-то понял.
      Придвинул к себе листок с ответами и сказал:
      – Вы перезанимались.
      Я промолчал.
      – Я ставлю вам отлично. – Альберт Александрович вручил мне зачетку. – Ответили вы лучше всех.
      Лучше бы он не говорил последних слов. Потому, что их слышал и
      Пила, который готовился вслед за мной отвечать.
      Он получил четверку и дня два я не решался смотреть ему в глаза.
      – Пила сказал, что у тебя просто язык подвешен. А так ты… -
      Витька Варвар передавал настроение Пилы. – Особенно понтовался он из-за того, что Меттус додумался сказать, что ты ответил лучше всех на потоке.
      Пила прав. Хотя язык тут ни причем. Надо учить уроки. День и ночь. И тогда будет все хорошо и отлично.
      Если Меттус по стечению вопросов принял меня за книжного червя, то заведующая выпускающей кафедрой Майя Николаевна Выползова воспринимала мою особу намного проще. На ее лекции я вообще не ходил, встречались мы только в коридоре. Не посещал занятия по экономике энергетике не только потому, что предмет излишне примитивен, но еще и потому, что сама завкафедрой казалась мне специалистом схематичным.
      На экзамене она спросила про структуру управления тепловой электростанции, а я ей в ответ:
      – Уместно напомнить о трудностях, которые сопровождают изыскания советских ученых, работающих над проблемами термоядерного синтеза. Я без зазрения совести отвергал структуру управления электростанции, как мелочь, мешающую понять, над чем действительно следует задуматься. – Установки ТОКОМАК – будущее энергетики… Но проблема в том, что…
      – Достаточно. – осадила меня Майя Николаевна. ТОКОМАКи хоть и крыть нечем, но в моей редакции они ей решительно не нравились. Она отправила меня с глаз долой, поставив четверку.
      Был случай и другого рода. Со второго курса за мной хвост по электрическим машинам. В электромашинах я ни капли не соображал – слова из курса не поддавались запоминанию. До третьего курса все мы были студентами инженерно-экономического факультета, с 71-го наши две группы передали в ведение чистых энергетиков. Декан энергетического факультета Сергазы Жиенкулов и его заместитель
      Михаил Пак взялись за задолжников.
      Я дважды просил направление на пересдачу у Пака. Тот отправлял меня играть в футбол. Пришел я и в третий раз к замдекана. Он и в третий раз погнал меня на стадион.
      Вернулся домой к двенадцати.
      – Сдал электрические машины? – спросила мама.
      – Никогда мне не сдать эти долбанные машины. – Сказал я и улегся на кровать.
      – Почему?
      – В третий раз направление на экзамен этот засранец не дает.
      – Кандай засранец?
      – Есть там один. Пак, замдекана.
      – Почему Каира не попросил с ним поговорить?
      – Сколько может он просить за меня? Каиру Махметовичу я надоел.
      Исполняющий обязанности доцента кафедры теплоэнергетических установок Каир Махметович Омаров уважает моего отца. Но надо знать меру. Он и без того немало сделал для меня.
      – Что теперь? – матушка не отставала.
      – Что-нибудь придумаю. – Я повернулся к стене. – Не мешай… Хочу спать.
      Проснулся я через три часа. Разбудила матушка. Она стояла в пальто и совала мне в нос какую-то бумажку.
      – На.
      Это было направление на экзамен. Внизу подпись заместителя декана
      "М.Пак".
      – Ты что, ходила в институт? – Я соскочил с кровати.
      – А ты что думал?
      В деканате находились Жиенкулов, Пак, другие преподаватели, когда вошла мама.
      – Кто тут Пак? – спросила матушка.
      – Я. – Поднялся заместитель декана. – Что вы хотели?
      – Я ничего не хочу. – Мама смерила его презрительным взглядом. -
      Это ты хочешь, чтобы мой сын стал бандитом.
      – В чем дело? – На защиту заместителя встал Жиенкулов. – Вы кто такая?
      – Это ты кто такой? – Матушка развернулась на декана.
      – Я декан факультета Сергазы Ахметович Жиенкулов.
      – Так ты брат Шары?
      – Да.
      Шара Жиенкулова известная танцовщица.
      – Брат Шары и тоже хочешь, чтобы мой сын стал бандитом?
      – Апай, подождите. В чем дело?
      – Вот этот Пак не дает моему сыну направление на экзамен. Хочет, чтобы сына выгнали из института…
      Пак спросил:
      – Как фамилия сына?
      – Ты лучше напиши мне на бумажке свою фамилию.
      – Зачем?
      – Завтра я пришлю к вам комиссию из ЦК.
      …Утром я пришел на кафедру электрических машин к преподавателю
      Борисову.
      Он взглянул на направление и присвистнул.
      – Это твоя мать вчера приходила в деканат?
      – Она.
      – Мамаша у тебя не подарок. – Борисов хихикнул. – Давай зачетку.
      Трояка тебе хватит?
      – За глаза.
      Из однокашников один только Валихан принимал меня таким, какой я есть и возражал против устоявшегося мнения о том, что я оболтус, которому место на историческом факультете КазГУ. Староста наш служил в десантных войсках, после армии работал на производстве и говорил:
      – Бека, ты – большой балдежник.
      Витька Варвар не варвар. Носил он фамилию Курако. Хоть и учился
      Витька примерно так же как и я, но человек он любопытный.
      Кличку получил он на просмотре румынского фильма "Колонна". По равнине скакали с топорами на лошадях, натянув на лица лисьи морды, варвары. Витька спросил:
      – Это кто?
      – Ваши предки. – ответил я.
      – Ужас. – прошептал Курако.
      Мама его преподавала математику в 28-й школе, отец Виктор
      Степанович отставной подполковник медицинской службы вел занятия по медицине в институте иностранных языков, а на досуге лихорадочно рассказывал о богатеях
      – Ты слышал о начальнике ХОЗУ Совмина? Его фамилия Бабник.
      – Виктор Степанович, – уточнял я, – не Бабник, а Бабкин.
      – Так я и говорю, Бабник. – взахлеб повествовал старший Курако. -
      Знаешь сколько у него денег?
      – Сколько?
      – Миллионы.
      Виктор Степанович прихрамывал на одну ногу. Не как "Твист о гейн", но заметно. С утра он пил портвейн, к вечеру наливался до краев, бродил по округе пьяненький, но милиция его не трогала.
      – Мария Леонтьевна, – говорил участковый маме Варвара, – вашего мужа мы не забираем.
      – Что его забирать? Тихий инвалид войны.
      Варвар парень экономный. Когда я рассказал маме, как Витька умудрился прожить в Топаре четыре месяца на десять рублей, то Ситок, видавшая всякие виды, не удержалась от восхищения.
      – Жадный молодец! Бери с него пример.
      Прожить на червонец в чужом городе и при этом поправиться на четыре килограмма Варвару бы не удалось, если бы с ним в одной комнате не жили однокашники Канат Дильдабеков и Жусуп Калымбетов.
      Они привезли с собой тушу барана, несколько кругов любительской колбасы, два ящика макарон. Колбасу они просили Витьку без их ведома не трогать. Витька просыпался с уходом Каната и Жусупа на ТЭЦ и первым делом нарезал себе на завтрак любительской. Отрезал он так, чтобы не было заметно. Дильдабеков и Калымбетов возвращались со станции и возмущались:
      – Опять нашу колбасу ел!
      Колбаса висела у окна на веревочке. Витька не мог понять, откуда они узнавали про его баловство с любительской. Нарезал то он аккуратно. Приглядевшись, увидел еле заметную, сделанную ножом, метку. Посмеялся про себя Витька, да и стал делать свою метку, ту что повыше оставленной Жусупом с Канатом. Канат и Жусуп продолжали хмуриться, но попрекать обжорством прекратили
      Что касается бараньей туши, то Витька говорил друзьям:
      – Вы езжайте себе спокойно на станцию. А я пока приготовлю бешбармак.
      – Любишь бешбармак? – беспокойно спрашивал Калымбетов.
      – Я люблю казахов. – говорил Варвар. – У вас и кухня хорошая. Еще мне нравится казы.
      После Топара Жусуп разочаровался в однокашнике.
      – Твой друг Курако нехороший. – говорил он мне.
      – Жрет много?
      – Откуда знаешь?
      – Знаю.
      …– Ленка болела. Пока с Любкой искали ампициллин – ни до кого не было дела. – Коротя расставлял шахматы.
      – Ребенок болеет – плохо. – Шеф сделал ход. – Сейчас как?
      – Любка колет ее десять дней… Хрипы прошли. Та-ак… Что ты мне тут готовишь? – Коротя задумался и сказал. – На той неделе я звонил тебе на работу. Сказали, что ты на базе.
      – Ну да… Два дня с Димкой там проторчали.
      Вовка Коротя геофизик и работает в трех километрах от города в
      Волковской экспедиции. Жена его Люба физик. У них две дочери Лена и
      Катя.
      Женился в 71-м и Мурка Мусабаев. Мурка заведует отделением в инфекционной больнице. Полчаса назад звонил, обещал подойти.
      Матушка зовет меня на кухню. Передача готова. Сегодня я иду кормить Ситку и Джона.
      В столовой третьего отделения пожилая женщина беседует с молоденьким парнем. Женщина встает, подходит к умывальнику, моет руки, возвращается за столик. Паренек доедает коржик.
      Мы сели через стол от них, Ситку госпитализировали позавчера, глаза у него зашмаленные, он суетится, Джон психует.
      – Джонни, погоди… – Ситка соскочил со стула. – Сейчас я возьму у буфетчицы ложки.
      Джон ничего не говорит и руками лезет в кастрюльку с бешбармаком.
      – Джонни, говорю тебе, погоди… – Ситка нетерпеливо стучит в задраенное фанерным листом окошко раздаточной.
      Джон продолжал ковыряться в кастрюльке.
      – Вера, нам с братишкой нужны ложки!
      Окошко раздаточной открылось.
      – Вот ложки, Джонни… – Ситка Чарли глянул на Джона и сказал. -
      Что не мог подождать?
      – Иди на х…! – алюминиевая ложка полела на пол.
      – Ты что?!
      – Ты мне остох…л! Иди в п…! – Джон замахнулся на Ситку Чарли.
      Семейно-психический камнепад перегородил дорогу через перевал. В эти минуты для меня четко и ясно обрисовалось положение, в какое угодила наша семья. Это даже не несчастье, а последствия непонятной природы разрушительнейшей катастрофы в горах. Глыбины продолжали валиться с вершин и спереди и сзади. Перевал закрыт навсегда.
      "И это только начало, – думал я, – Впереди бесконечная зима".
      Картина цапающихся моих безумных братьев отображалась во мне внутренним грохочением. Я уже не испытывал жалости ни к себе, ни к сумасшедшим братьям. В эти минуты я ненавидел и Ситку, и Джона.
      Сейчас я по-настоящему понимал, что подлинный ужас существования нашей семьи возможно ощутить только здесь, в пропитанной кислым томатным духом столовой третьего отделения.
      И умереть нельзя, и жить невозможно. "Прощай, труба зовет..".
      Положение трубовое.
      …Я миновал проходную больницы и чуть ли не бегом преодолев три квартала, пытался собрать, воссоединить себя. Мама не понимает, где мы находимся. Она хорохорится. А папа…? Валера все понимал…
      Бедный, бедный папа…
      В какой мы очутились западне, по-моему, лучше всего понимал один только я. Потому, что все надежды родителей сомкнулись на мне и, что из этого могло получиться, знал только я один.
      Я замедлил ход и задумался.
      Внезапно, ни с того, ни сего передо мной далеким видением промелькнула Таня Власенкова. Она возникла не на секунду-две, – на короткий миг, – и тут же рассеялась.
      "С неба лиловые звезды падают…". Я вздохнул и быстро пошел.
      29 или 30 мая 1973 года. Позавчера приезжал пьяный Пила. Он был за рулем.
      – Ты в своем уме?! – кричал Пила. – Выползова не включила тебя на защиту. Дурак, без диплома останешься!
      Он прав. Тянуть больше нельзя, промедление смерти подобно. Надо идти к руководителю.
      – Жигер Айтказиевич? – остановил я мужчину с портфелем.
      – Да.
      – Я Ахметов, ваш дипломник.
      – Ахметов? О-о! Наконец-то. Давно мечтал с тобой познакомиться. -
      Он протянул мне руку. – Пошли.
      Поднялись к нему в квартиру. Руководитель бросил портфель на диван.
      – Хорошо, что пришел. Вчера Майя Николаевна говорила о тебе. Я был против твоего исключения из списка… Сказал ей, что надо сначала послушать тебя, разобраться. – Руководитель распахнул окно.
      – Жарко сегодня. – Он повернулся ко мне лицом.- Так. Хорошо, что пришел. Мы могли бы и не встретиться… Через неделю я улетаю в
      Москву. Ладно, показывай, что принес.
      – Жигер Айтказиевич. – Плести венские кружева поздно. С этим мужиком вроде можно договориться. – Я болел. Почти год болел…
      Короче… На днях диплом будет готов.
      – Что? Ты пришел ко мне без дипломной работы? – Руководитель присел на диван.
      Нельзя сказать, что он чересчур удивлен, но и не без этого.
      – В том-то все и дело… То есть, не совсем… – Моя домашняя заготовка рассыпалась. – Говорю же, я болел, но о дипломе не забывал, работал…
      – Э-э… Да ты парень проблемный… Майя Николаевна говорила, что ты шалопай порядочный, но что столь запущенный, я и предположить не мог. – Руководитель стукнул по диванному подлокотнику. – Если так, то что остается? Бери академический.
      – Нельзя мне академический брать.- Мне стало жутко холодно от слова "академический". Нет, только не академический. – Поверьте, я сделаю диплом за два дня. И вы еще успеете его почитать.
      – За два дня? – Преподаватель рассердился. Я переборщил, я оскорбил экономику энергетики. Руководитель встал с дивана. – Не много ли на себя берешь?- хмуро спросил он. – Я, например, не взялся бы сделать диплом и за три месяца.
      – Что вы… В самом деле? Это же… – Я чуть было не сказал уничижающее слово про экономику, но остановился и переключился на работоспособность. – Я за одну ночь курсовую делаю.
      – Ты можешь делать все что хочешь. Я тут причем?
      – Мне нужен отзыв на проект.
      – На несуществующий проект отзыв я не дам. Пока не поздно, бери академический.
      "Налетели вдруг дожди, наскандалили…". Я не по уму выстроил разговор с руководителем и перегнул палку. Диплом не только об экономике. Есть там и техническая часть. Но все равно при встречном движении на арапа можно было проскочить.
      Все беды враз отступили, померкли. Высшее образование обернулось несчастьем – на ровном месте я потерял диплом. Надо подготовить маму. Что я ей скажу? Что бы я не сказал, этого она не перенесет.
      Вот тебе и Едешко с Беловым.
      Теперь все.
      Папа и мама, не перебивая, слушали меня. Матушка не охала и не вздыхала. Отец гладил подбородок.
      – Я так и знала. – Сказала мама.
      – Выхода нет. – Сказал папа. – Надо брать академический.
      – Академический? – встрепенулась Ситок. – Ни за что! – отрезала она и сурово посмотрела на Валеру.
      Мама отодвинула в сторону пиалушку с чаем и заключила:
      – Ты сделаешь диплом и защитишь со всеми!
      Папа побледнел.
      – Он заболеет.
      Матушка тряхнула головой.
      – Пусть заболеет, пусть сдохнет! Но смешить народ я больше никому не позволю.- Она гневно взглянула на меня и вновь рубанула без замаха. – Умри, – но сделай!
      Фу-ф…Мама…А я боялся за нее. Я то думал она начнет плакать, хвататься за сердце, но матушка не только не заплакала – она даже не растерялась, не запаниковала. Такой я ее еще не знал. "Так победим!". "Революционный крепче держите шаг!". Как я сделаю диплом, я еще не знал. Но матушка сказала так, что теперь-то я был уверен, знал, что диплом сделаю.
      Итак, перед нами стоит задача в стиле Едешко – Белова одной передачей, через всю площадку, решить исход матча на последней секунде. В роли Ивана Едешко Ситок, я – Александр Белов.
      – Что нужно от меня? – Мама внимательно смотрела на меня.
      – Первым делом надо уломать руководителя дать отзыв на диплом.
      Потом – кого-то подослать к Выползовой. Дальше что? Дальше нужно надавить на начальника планового отдела ТЭЦ, чтобы мне выдали данные на проектирование. Остальное я вытяну сам.
      – Кого можно подослать к твоей… Ползовой?
      – Каира Махметовича.
      – Хорошо. Я поговорю с Каиром. – Она озабоченно посмотрела на папу. Он молчал. Перевела взгляд на меня. – Иди спать.
      Наутро я заявился в институт. Давненько здесь не бывал. На площадке первого этажа разговаривали Майя Николаевна и Каир
      Махметович. Выползова заметила меня, Каир Махметович стоял спиной ко мне. Они говорили обо мне.
      Майя Николаевна упиралась: "Думайте, как хотите, Каир Махметович, но последняя группа защищается тринадцатого июня…".
      – Майя Николаевна, по-моему, вы путаете диплом с кандидатской диссертацией. – это были последние слова исполняющего обязанности доцента, которые я слышал, поднимаясь по лестнице.
      День прошел незаметно. Мама ничего не говорила, а я и не спрашивал. С кем она без меня разговаривала, мне было неизвестно, но что работа проводится, ощущалось по ее спокойствию.
      Утром следующего дня позвонил дядя Боря.
      – Приезжай ко мне в банк.
      Кабинет дядьки на втором этаже. Первый заместитель управляющего
      Республиканской конторы Госбанка читал "Казахстанскую правду".
      – Твоего Жигера Даирбекова неплохо знает Мукаш, начальник нашего
      ВЦ. – Дядя Боря снял очки, отложил газету в сторону. Он был краток.
      – Сейчас он у себя разговаривает с Жигером. Спустись к Мукашу. После того как договоритесь, снова зайдешь ко мне.
      Руководитель диплома, опустив глаза, с кислой физиономией слушал начальника вычислительного центра. Мукаш под стать дяде Боре, мужик деловой.
      – Ты знаешь, кто за него просит? Если бы ты знал, какой человек наш Баке!
      Жигер Айтказиевич поднял на меня глаза.
      – Приходи ко мне в семь часов.
      Я поднялся к дяде Боре.
      – Только что я звонил к управляющему Алма-Атаэнерго. Он дал указание Веселовой помочь тебе. Езжай на ТЭЦ. В плановом отделе тебя ждут.
      Начальница планово-производственного отдела теплоэлектроцентрали нервничала.
      – Мне звонила из Алма-Атаэнерго Веселова. Ругалась. Вы, говорит, почему Ахметову не даете учиться? А я вас знать не знаю. – Она подошла к шкафу с папками. – Какие показатели вас интересуют?
      – Пока точно не знаю. Лучше давайте все. Желательно за последние десять лет.
      Жигер Айтказиевич отзыв написал, но будущему проекту рекомендовал поставить не пять, хорошо или трояк, а положительную оценку.
      Страхуется. Вместе с отзывом дал дипломную работу позапрошлогодней выпускницы, написанную на ту же, что и у меня, тему по автоматизации процессов на электростанции.
      Чертежи трубы Вентури и электрофильтров вместе с плакатами мама поручила заботам дочери Есентугелова Флоры, арифмометр выдали в
      Госбанке.
      Понеслась.
      Дипломная работа, которую дал руководитель, упростила задачу.
      Тормозила техническая часть – вычисление критериев Прандтля,
      Рейнольдса занимало много времени. Подумал и плюнул на точность. Что они там с логарифмической линейкой будут проверять? Порядок цифр выдерживается? Выдерживается. Что еще надо?
      Писал диплом набело. Мама сидела на диване, напротив и все двое суток, что я провел в столовой, не смыкала вместе со мной глаз.
      Приносила кофе, сигареты, сидела рядом и наблюдала.
      На столе ворох бумаг. Я потерял листок с данными для диаграммы.
      Рылся в бумагах минут десять. Не могу найти. Мама приподнялась с дивана, наугад подняла бумажку: "Не эта?".
      – Не лезь! – крикнул я.
      На всякий случай взглянул на ее бумажку. Что ты будешь делать!
      Это был тот самый листок.
      На третий день я пошел собирать подписи руководителей экологической, экономической и технической частей проекта. Собрал, вернулся и залег на сутки спать.
      Меня поставили в предпоследнюю группу защищающихся. Дядя Боря позвонил насчет меня начальнику планово-производственного управления
      Румянцеву. Юрий Сергеевич председатель ГЭКа. Защита прошла ровно.
      Придирался только Сысков с кафедры теплоэнергетических установок.
      Мол, почему взялся сравнивать трубы Вентури с электрофильтрами? Я, дескать, предупреждал не делать так. Я разошелся и эзоповым языком посоветовал ему внимательней почитать учебник по экономике энергетики, там все ответы. Сысков разозлился. Румянцев велел ему отстать от меня.
      Совещалась комиссия долго. Вышла секретарь и сказала:
      – Спорят из-за тебя.
      Румянцев настаивал поставить мне отлично, Выползова умоляла комиссию не делать этого. Сошлись на четверке.
      Каир Махметович пришел к нам в гости обмывать диплом и сообщил:
      – Сысков жаловался на тебя… Говорит, наглец этот Ахметов. Я ему объяснил: это не наглость, а уверенность в своих силах.

      "Подавляющее большинство публикаций указанных авторов свидетельствуют за то, что до сих пор у многих ученых и специалистов
      (как в нашей стране, так и за рубежом), нет единого понимания физического смысла второго начала термодинамики… И это в то время, когда в КазНИИ энергетики более десяти лет назад для исследования состояния энергоиспользования металлургических процессов успешно применяется метод анализа термодинамических систем с учетом первого и второго законов термодинамики".
      Такими словами начиналось введение к отчету "Энергетический баланс Балхашского горно-металлургического комбината". На титульном листе штамп с грфом "секретно", надпись: "отпечатано в 5 экземплярах". Внизу – "Научный руководитель, канд. техн. наук
      И.Х.Озолинг".
      Кому Озолинг посылает под грифом "секретно", тиражом в 5 экземпляров недовольство учеными и специалистами, не понимающими смысла второго начала термодинамики? Отчет должен пройти обсуждение на секции Ученого Совета института, значит, прочитает его рецензент.
      Один экземпляр отсылается на завод. Там-то, скорее всего, отчет никто не будет читать. Остается рецензент, которому до лампочки, как и, кто понимает физический смысл второго закона термодинамики.
      Балдежный этот Озолинг.
      Иван Христофорович Озолинг родился и вырос в семье обрусевшего прибалтийского немца в Москве, учился в Петроградском политехническом институте на инженера-электротехника. В 1927 году с
      Ландау и другими менее известными учеными по делам закупок экспериментального оборудования находился в Германии, позже работал в Наркомате путей сообщения. С началом войны Озолинга выслали в
      Казахстан, где в конце 41-го осудили на 10 лет с дальнейшим продлением срока заключения. Наказание Иван Христофорович отбывал под Джезказганом.
      Освободили его в 56-м. Спустя два года Озолинга позвали руководить филиалом нашего института в Караганде. В начале 60-х он переезжает в Алма-Ату заведующим лабораторией промышленной энергетики, позднее лабораторию разукрупнили и передали в лабораторию оптимизации развития энергетики КазНИИ энергетики.
      3 сентября Озолингу исполнилось 70 лет. На пенсию Иван
      Христофорович уйдет в декабре, а пока он работает над новым отчетом и обучает меня основам эксергетического метода анализа термодинамических систем.
      Рабочий день у него начинается с просмотра газет "Юманите диманш", "Морнинг стар" и "Нойес Дойчланд". Иван Христофорович посвящает десять минут пересказу прочитанного, мы внимательно слушаем.
      Сотрудница патентного отдела Майя Иосифовна восхитилась выправкой
      Озолинга:
      – Иван Христофорович, вы прекрасно сохранились!
      На что он ответил:
      – Это не я, это меня сохранили.
      Сталина он хоть и называет "усатым", но, по-моему, до сих пор боится. Хрущеву благодарен и не поддерживает в своем присутствии ругательных разговоров про Никиту Сергеевича.
      Заведует лабораторией оптимизации развития энергетики любимчик директора института энергичный Жаркен Каспакович Каспаков, кандидат наук, выпускник МВТУ. Принимать к себе меня у Каспакова желания не было. Накануне папа звонил ему, – Жаркен двоюродный брат жены
      Есентугелова – Каспаков однако ворчал на то, что экономистов в лаборатории и без меня полно.
      Директор института Шафик Чокинович Чокин. До осени 73-го я много слышал о Чокине и полагал, что он естественник: физик, математик, на худой конец – химик. Широкая известность бывшего Президента
      Казахской Академии наук в моем представлении не вязалась с энергетикой, у которой, как я тогда думал, солидной науки быть не могло.
      На газетных фотографиях у директора КазНИИ энергетики молодое, целеустремленное лицо. В жизни Чокин другой. По коридору института шел, медленно поднимая ноги, 61- летний седой старик. Сотрудники замедляли ход, останавливались, здоровались. Директор в упор не видел подчиненных, смотрел только вперед и ступал так, словно главной заботой его было, как бы ненароком не оступиться.
      Группа наша занимает, отделенную от лаборатории коридором, комнату за железной дверью.
      Второй по значимости сотрудник в группе промэнергетики Володя
      Семенов. Ему 35 лет, весной он защитил кандидатскую. В декабре он должен принять от Озолинга группу.
      Володя, прежде чем усесться за бумаги, отпирает правый верхний ящик стола, достает нарукавники и протирает влажной тряпочкой рабочее место. Усаживается, звеня связкой ключей, отпирает левый верхний ящик. Достает остро заточенный перочинный ножичек, логарифмическую линейку, карандаши, ластик и поворачивает голову к сидящему через проход Озолингу. Спрашивает, как ему понравилась вчерашняя передача "Очевидное-невероятное". Иван Христофорович уважает Володю и за глаза называет его старшим братом.
      Третий в группе – сорокалетний маленький торопыга Нурхан, по прозвищу Лал Бахадур Шастри. Если Володя основательный и правильный тугодум, то Шастри, напротив, думает быстро, но не всегда правильно.
      Озолинг поругивает его, и Шастри, чтобы думать в правильном направлении, напропалую переписывает учебники по теории металлургических процессов и термодинамике. Переписывает книги днем и ночью он не только потому, что желает научиться мыслить, но еще из-за того, что хочет отвлечься от дум, по впившейся занозой в его сердце, профоргу Альбине.
      Марьяш, жене Шастри 26 лет. Она и машинистка, и материально ответственное лицо лаборатории. От Шастри у нее трое детей. Она постоянно заботится о муже.
      – Нукуш, ничего не нужно? – Марьяш гладит по голове Шастри.
      Шастри нужны две вещи. Защитить диссертацию и завладеть сердцем
      Альбины. Что важнее – он для себя еще не решил, потому продолжает яростно переписывать книги.
      …Эксергия, анергия – понятия, на которых строится метод
      Озолинга по анализу термодинамических систем. Читаю отчет и скучаю по экономике энергетики.
      – Ты не сильно занят? – спросил Володя.
      – Изнываю от безделья. – ответил я.
      – Тогда посчитай эксергию соединений. Вот список… Твои расчеты пригодятся. Впереди работа с Чимкентским свинцовым заводом…
      Список химических соединений на ста страницах. Володя показывает, как рассчитывается эксергия. Задание для роботов.
      – Покурим? – Шастри вызвал меня для разговора в коридор.
      Шастри курит не в затяг. Дым у него валит изо рта, из носа, глаза слезятся.
      – Ты считаешь для Володи эксергию?
      – Считаю.
      – Делай копии.
      – Зачем?
      – Семенов уходит от нас и никакой Чимкент делать не собирается.
      – Ну и что?
      Шастри прокашлялся, сплюнул на пол.
      – Он заберет с собой твои расчеты.
      – Пускай забирает.
      Шастри замотал головой.
      – Нельзя. Это твой труд.
      – Какой еще труд? Любой дурак в два счета сделает.
      – Все равно делай под копирку.
      Неделю идут холодные дожди, рабочие меняли батареи и в неподключенных к отоплению институтских комнатах мерзли сотрудники.
      В коридоре стоял запах карбида.
      Из комнаты напротив в белом плаще с башлыком вышла инженер Фая.
      – Ты комсомолец?
      – Вестимо.
      – Вестимо? – она поправила завиток над ухом. – Принеси свой билет, я поставлю тебя на учет.
      У Фаи голосок избалованной барышни.
      – Пошли со мной на стенд.
      – Там что?
      – Сегодня комсомольское собрание. Надо оповестить всех под роспись. – Она капризно наморщила носик. – Надоело… Теперь ты вместо меня будешь народ собирать.
      Фая, выгнув шаловливым котенком головку, вышла через низкую дверь во двор института и зажмурилась.
      Светило Солнце, институтский двор пересыхал после ночного дождя.
      У автомобильной ямы лениво разговаривали шофера с механиками. То тут, то там блестели черные лужи. Фая обходила их плавно, не спеша и, казалось, будто испытывала желание поводить носком туфель по воде.
      Остановилась у входа на стенд и сказала:
      – Хорошо.
      – Что хорошо?
      – На воздухе хорошо. Ты разве не чувствуешь?
      – Немного душновато.
      – Фу, какой ты противный! – Она огляделась. – Ладно, на тебе список комсомольцев. Обойдешь… А мне надо в магазин. -
      Засмеявшись, Фая протянула мне листок и повернула обратно. – Ну я побежала.
      Самая боевая из лабораторных женщин татарка Альбина. Ей 36 и она жена завлаба Рината Шарафутдинова. По ней то и изнемогает Лал
      Бахадур Шастри. Раза три-четыре за день под разными предлогами
      Альбина вбегала к нам потискать Володю. Семенов как будто не понимал, чего от него хочет профорг. Альбина весело болтала и быстро переходила к борьбе с преемником Озолинга. Володя молча сопротивлялся, Альбина распалялась и видимо досадовала на присутствие в комнате посторонних – тогда бы Семенов уж точно не отвертелся.
      Шастри, не поднимая глаз на борцов, молча переписывал книгу
      Вольского "Теория металлургических процессов". Альбина пыталась стащить со стула Семенова. Она гибкая, сильная, Володя тоже не слабак, к тому же мужчина. В один из моментов Альбина чуть было не уронила со стула Семенова, последним усилием он вырвался из рук татарки и выдохнул: "Ты меня чуть не задушила"! Пунцовый, взлохмаченный Семенов отряхивался, поправлял сбившиеся нарукавники.
      Альбина, верно, не знала, за чем ей нужно стаскивать со стула Володю
      – с другой стороны, по иному ей не растормошить Семенова.
      Кроме Альбины заходили в нашу комнату и другие женщины лаборатории. Надя Копытова, Таня Ушанова, Умка и Фая.
      Надя не замужем, работает в институте с 59-го года. Володя называет ее Шемонаихинской – она из Восточного Казахстана, по образованию математик, и сейчас в группе прогноза Аленова.
      Таня Ушанова, или как ее называет лабораторная молодежь, Ушка, приехала в Алма-Ату из Ленинграда вслед за мужем, чимкентским парнем, с которым познакомилась на втором курсе политехнического. В настоящее время чимкентец защитил кандидатку, получил доцента энергофака политеха. Ушла от него Таня три года назад и сейчас замужем за сэнээсом лаборатории плазмы Михайловым.
      Умка, как и первый муж Ушки, чимкентская казашка, училась в
      Москве, в Плехановском. Шесть месяцев назад вышла замуж за моего дальнего родственника Мерея, сына дяди Сейтжана, известного писателя. Сегодня Умка очная аспирантка Каспакова.
      Фая окончила политех два года назад. Из всех четверых она единственная коренная алма-атинка. Живет неподалеку от нашего старого двора, в бывшем Военном городке. Папа и мама у нее врачи.
      Кроме нее в семье есть старший брат и сестра.
      Никто из них не помышлять тискать Семенова. Заглядывали они что-то спросить, поболтать. К примеру, Надя Копытова рассказывала, как отдыхала в Алупке, куда она ездит каждое лето лечить легкие.
      Ушка приходила поспорить насчет прогнозных показателей выработки электроэнергии тепловыми станциями на 1980 год. Умка не энергетик и говорила больше о Карле Марксе, которого сильно почитала, трепалась и о Франце Кафке, которого она еще не читала, но рекомендовала всем обязательно прочесть.
      Фая заглядывала реже. Капризуля, как я про себя ее называл, приходила звать пить чай.
      – Индийский заварили! И молоко есть.- Зазывала Фая.
      – Конфеты есть? – спрашивал Шастри.
      – Конфет нет. Будем пить с тыблоками. Ушка принесла.
      Тыблоками Фая называет яблоки. Она их опускает нарезанными в чай.
      Фая любит поесть что-нибудь остренькое. Корейскую морковь, чимчи, фунчозу.
      Папа вторую неделю в Кисловодске, а в Алма-Ате конференция афро-азиатских писателей. Маме дали три пригласительных билета на открытие конференции, во дворец имени Ленина с нами пошла тетя
      Шафира. Бывшая соседка остается самой близкой подругой Ситка.
      В прошлом Шафира танцовщица. Мать у нее узбечка, отсюда наверное у маминой подруги и редкая обходительность – с тетей Шафирой Ситок ни разу не перекинулась худым словом. Мало того, подруга для мамы образец дляя подражания. Тетя Шафира умеет красиво обставить быт.
      Дом у Курмангалиевых полная чаша. Посуда венецианского стекла, саксонский фарфор Х1Х века. Но самое главное достижение дяди
      Урайхана и тети Шафиры дети. Они у них сверхблагополучные, хорошо устроили свою жизнь.
      Старший Мурат, сам по себе шикарный мужик, у него молодая красивая жена. Защитил кандидатскую, работает стоматологом. Идущий за ним Булат парень не промах. Женат на очень интересной и умной узбечке. Он архитектор, с кем попало не водит дружбу, хоть и молод, но принимает у себя дома людей исключительно значительных и перспективных. Сестра Мурата и Булата Ажар медик и замужем за тренером и судьей по водному поло. Под стать мужу спортсмену.
      Крупная, энергичная. Прекрасная хозяйка.
      Папа говорит: "Курмангалиевы просто так в гости никого не зовут".
      Последние годы завсегдатаями застолий в доме замначальника областной милиции стали супруги Сарсенбаевы, те, что продали маме столовый гарнитур. Из-за них Валера не хочет идти в гости к Курмангалиевым.
      – Опять придут эти Сарсенбаевы и будут весь вечер хвастаться своими детьми. – Жалуется папа.
      Сарсенбаевские дети поголовно кандидаты наук.
      – Пусть хвастаются. – Мама надевает на левую руку золотой браслет с рубинами. – Тебе нечего стыдиться своих детей. – Она внимательно всматривается в трюмо. – Они не виноваты, что у них такая судьба…
      Я всем говорю, что дети у меня особенные.
      Да уж. Когда нечего сказать, то мама запросто выдаст нужду за добродетель.
      …Матушка недовольна отцом. Валера не нашел лучшего времени поехать в Кисловодск, – как раз перед писательской конференцией.
      Поначалу ворчала, а потом прониклась подозрением: это неспроста. В два телефонных звонка она дозналась о том, что на курорт папа поехал не один. Подозрения укрепились после того, как ей стало известно, что новая кассирша Литфонда, не проработав и недели взяла на двадцать дней отпуск без содержания.
      Мама надоедала звонками бухгалтеру Литфонда. Фарида Абдрахмановна не знала, что говорить. Закладывать директора ей неудобно, но и отвечать за отца ей тоже не с руки. Мало-помалу бухгалтер раскололась:
      – Не знаю, где Абеке нашел эту… Женщина одинокая, кассир исполнительный… Но…
      Матушка торжествующе воздает по заслугам своей бдительности:
      – Говорила же: сколько волка не корми…
      Слушать одно и то же противно и я попросил ее:
      – Мама, завязывай! Пусть папа немного развлечется. Ты что ревнуешь?
      – Никто никого не ревнует! Фи-и! Нужно очень… Ты бы знал, какая она страшная!
      – Тогда почему ты никому покоя не даешь?
      – Глупый! Отец твой тратит на нее наши деньги!
      – На курорте без денег нельзя. Луна-парк, лимонад, мороженое…
      – Прекрати сейчас же! – закричала она.
      – Ты провокаторша!
      Говорят же: "Что мать вобьет – никакому отцу не вытащить".
      Оставшиеся до возвращения отца две недели не прошли для меня бесследно. Валера прилетел ночью, и наутро он с улыбкой подошел ко мне, собираясь обнять. Я всего лишь увернулся и не подал ему руки.
      Всего лишь. Зачем я так сделал? – ведь был я не против того, чтобы отец развеялся. Этого я до сих пор не понимаю, но папа не то, чтобы обиделся, – он срубился. Он посмотрел на меня так растерянно и подавленно, что я тут же догадался, что натворил.
      Исправлять положение было поздно, извинения отец не принимал. С мамой через три дня он уже разговаривал, но меня в упор не замечал.
      Через десять дней играя в преферанс, папа потерял сознание и упал со стула. Ситка и кто-то из гостей отнесли отца в кровать, вызвали скорую. Врачи измерили давление, послушали сердце и сказали:
      "Гипертонический криз".
      Отцы для нас, что вывеска над магазином или ателье. Для меня отец даже не вывеска. Не пойму себя. Мама определенно самодур, но она намного ближе, роднее, иногда я и сам чувствую себя мамой – ее слова, мысли, поступки, любого сорта – дурные или не очень – мне понятны и, что там говорить, милы. С отцом давно у меня все не так.
      Чем дальше, тем больше я отдаляюсь от него и самое примечательное – нет желания понять, что с ним происходит.
      Если бы не так, довел бы я его до гипертонического криза?
      Эль Пуэбло!
      Унида!
      Хамаси равансида!
      Та-та, та-та,
      Та-та-ра-та-та!
      Марал, Омир и я миновали "Кооператор" и поднимались по Панфилова к Оперному театру, Шли и во все горло отпевали прощальную Народному единству.
      Марал остановился, поднял над головой гитару и закричал:
      – Товарищ Альенде! Ты проиграл, потому что в руках правых оказались экономические рычаги. Но мы победим!
      Навстречу спускались два мужика лет за тридцать. Один высокий с бородкой, в очках, второй – ростом поменьше, но покрепче, с сумкой в руках.
      Они остановились. Марал полез объяснять, почему победил Пиночет.
      Очкарик улыбался, его спутник достал из сумки скомканные трусы, расправил и надел их на голову Маралу. Наш друг и товарищ сквозь трусы не переставал голосить за Альенде.
      – Ты что делаешь?! – закричал я.
      – Мне так хочется. – сказал тот, что поменьше.
      Вмешался длинный.
      – Не обращайте внимания… Я его еле-еле из трех компаний вытащил. Драться лезет… – Он весело протянул руку. – Эдуард
      Максимовский, журналист.
      Его друг тоже представился.
      – Анатолий Лукьянович.
      – Ты не футболист? Играл за чимкентский "Металлург", за "Кайрат"?
      – Угу. Откуда знаешь?
      – В шестьдесят третьем тебя снесли в штрафной киевлян и Степа забил пенальти Банникову.
      Лукьянович осклабился.
      – Смотри, помнят меня.
      Раз такое дело, надо бы по быстрому разойтись. Лукьянович не торопился уходить, как не прекращал говорить за Альенде и Пиночета
      Марал. Трусы он снял, но Лукьянович вновь надевал ему их на голову.
      Я отвел в сторону Омира.
      – Этих надо наказать.
      – Согласен. Но они нас в шесть секунд в арыке утопят.
      – Сбегай к гостинице… Найди кого-нибудь из казачат… Скажешь: русаки казахов бьют.
      – Уже полдвенадцатого… – Омир взглянул на часы. – Кого я найду?
      – Кого-нибудь да найдешь. Заодно поищи какую-нибудь палку.
      Длинный не оттаскивал футболиста от Марала. Поглядывал по сторонам и ухмылялся. Марал с трусами на шее приближался к
      Лукьяновичу, тот крутил его за нос. За разговорами мы переместились к забору, за которым недостроенный фонтан Оперного театра.
      Омир вернулся с худеньким казачонком Кайратом. Под курткой, за спиной у Омира горб – за ТЮЗом он выломал штакетину.
      Максимовский забеспокоился.
      – Что это у тебя там?
      – Я горбатый с рождения. – захныкал Омир.
      Длинный поверил. Хотя десять минут назад у моего одноклассника никакого горба не было. Максимовский отошел к Лукьяновичу. Марал продолжал вести репортаж с трусами на шее, я давал установку Омиру и казачонку:
      – Ты берешь на себя очкарика. – сказал я Омиру. – Мы с тобой, – Я обратился к казачонку, – выключаем второго.
      – С кого начнем? – спросил Омир.
      – Вырубаем одновременно по моему сигналу. Идите к ним и не зевайте.
      Максимовский вновь почуял неладное, подошел ко мне.
      – Вы парни что?
      – Да ничего. Я вот думаю, надо бы замыть недоразумение. Как считаешь?
      – Я – за. А где возьмем?
      – Это не военный вопрос. Возьмем в ЦГ у сторожа.
      Пятерка удалялась от Оперного театра к ЦГ. Марал не умолкал, Омир вел под руку Максимовского, справа от журналиста – казачонок и с левого края шел Лукьянович.
      Я зашел за забор. Поискал глазами подходящую палку. Валом валялись шершавые доски с вбитыми гвоздями, палок не было. Глянул вправо и увидел хорошую вещь: вдоль забора лежала тонкая, метра два длиной, водопроводная труба.
      Позднее я думал, кто кроме меня более всего повинен в эпизоде у
      Оперного театра? Лукьянович простодушно пьяный хам, не более того. А вот его друг Максимовский, что не думал увести от греха подальше друга, а только что и делал, что наблюдал и ухмылялся, – мерзавец.
      Глумливый мерзавец.
      Пятерка удалилась метров на двадцать. Я быстро догонял компанию.
      Только бы раньше времени никто не обернулся. Никто не обернулся.
      Когда между мной и пятеркой осталось метра полтора, я крикнул:
      – Толик! Получай!
      Лукьянович обернулся, удар пришелся слева по голове. Футболист подался было вперед, но, еле слышно ойкнув, стал приседать, откидываясь туловищем назад. Омир забыл про установку. Вместо того, чтобы двигать Максимовского, он ударами штакетины в лоб добивал
      Лукьяновича.
      Журналист спохватился, поднял брошенную мной трубу и заорал на все Калинина. Омир отпрыгнул от него, бросил штакетину и рванул через сквер, казачонок побежал к ТЮЗу, Марал удалялся в сторону гостиницы "Алма-Ата", Максимовский размахивал трубой, Лукьянович лежал на спине.
      Я догнал Омира.
      – Куда пойдем?
      – Пошли ко мне. Предки на даче.
      … С утра Омир пинает мяч на зовете. Часа два я ждал, пока он набегается. После игры попили пива и вернулись домой.
      Надо узнать, как и что у Марала. Омир снял трубку и в этот момент хлопнула входная дверь. В коридоре появилась моя матушка.
      Откуда она узнала, что я здесь? Омир и я застыли на месте.
      Ситок села на тахту.
      – Что вы натворили?
      – Ничего не натворили.
      – Тогда почему вас ищет милиция?
      Милиция? Я в миг позабыл обо всем на свете. "Я убил
      Лукьяновича?!". – бешенно застучав, внутри меня сломались ходики, допреж мерно шедших часов. То был не страх за себя, а непоправимая безнадежность. Я – убийца.
      Скрывать ничего нельзя.
      – Нашего товарища обидели… Была драка, я одного ударил по голове трубой.
      – А ты что хорошего сделал? – Мама уставилась на Омира.
      – Я тоже разок ударил… Палкой по лбу.
      Вновь стукнула в прихожей дверь и в комнате появилась тетя Зауре, мать Омира.
      – Я приехала с дачи, а в дверь звонит участковый Жуков. Сказал, что Ахметова и тебя ищут. Я позвонила Шакен и пошла на работу.
      Участковый? За убийцами участкового не посылают. Но все равно к черту Марала с его бандера росами. Выживет ли Лукьянович? Он, как и
      Максимовский, нас не знает. Вложил нас Марал, из-за которого все и произошло.
      – Шакен, что будем делать? – спросила тетя Зауре.
      – Ничего делать не будем. – спокойно ответила мама. – Говорила ему: не ходи с Омиром. Вот результат. Ничего, пусть посидят в тюрьме.
      – Шакен, что вы говорите? Какая тюрьма?
      – Кыдымга тюрьма. Заслужили. – она поднялась с тахты и бросила мне. – Пошли.
      Тетя Зауре остановила ее у дверей.
      – Шакен, у вас связи. Надо выручать детей.
      – И не подумаю…Что заработали, то и получат.
      Матушка велела мне идти к дяде Боре, а сама направилась к
      Курмангалиевым.
      Я побежал к Бике. Дома его не было. Женька сказал, что младший брат играет в торчки у "Кооператора". Так и есть – Гевра и Бика пинали асыки у входа в магазин.
      – Ты сегодня какой-то обшуганный. – сказал друг.
      – Будешь тут обшуганным, если человека чуть не убил.
      – Рассказывай.
      Бика выслушал и сказал:
      – Ничего страшного. Вали все на Омира.
      – Он тоже перепугался.
      – Еще бы. В тюрьму никто не хочет. А там ой как х…во.
      – Хреноверть в том, что мы с Омиром были в тот момент правы. Но сейчас…
      – Да брось ты думать о терпиле. Если бы даже и убил его, то и х… с ним. Выкручивайся, как можешь.
      У Курмангалиевых матушку выслушали, но дядя Урайхан сказал, что начальник Советского РОВД вряд ли послушается его. Мама пошла к
      Курмашу. Отец Пилы не стал прибедняться и ссылаться на выходной, а сразу же позвонил начальнику райотдела Иванову и попросил его вывести из дела Ахметова.
      Звонок Курмаша оказался для меня решающим. Родители Омира через знакомых вышли на замминистра внутренних дел только во вторник, когда материалы дела от участкового успели поступить к дознавателю.
      На руках дознавателя было указание меня не трогать, а с остальными разбираться по закону. Омиру понадобился месяц хождений на допросы, ублажать Максимовского, который требовал, чтобы отец Омира, как писатель помог ему с изданием поэтического сборника.
      Его друг Лукьянович, пролежав неделю в больнице, наказания для нас не требовал и у Омира ничего не просил.
      Что до Марала, то он после избиения футболиста побежал искать спасения от Максимовского в гостиничном пункте милиции. Там его и настиг журналист. Наш друг и товарищ вложил Омира и меня с потрохами.

      Инженеру Толику Радзиминскому, по прозвищу Зяма, 26 лет. Ходит
      Зяма быстро, выкидывая далеко вперед длинные ноги. На рабочем месте
      Толик сидит едва ли более двадцати минут. Дел у него полно. Первым делом Зяма идет к друзьям в альпинисткий клуб. В клубе на нем висит составление заявок в горспорткомитет, печатание фотографий с последнего восхождения в Фанах, отдельным пунктом визита в клуб посиделки с Шепелем, Дзарахоховым, Колеговым и другими альпинистами.
      После чего Толик спешит на работу. В институтском дворе он помогает шоферам ремонтировать машины. Между делом заскакивает на пять минут в лабораторию, справляется о текущей ситуации и вновь пропадает на час, а то и два. Толик всем нужен и он вездесущ. Только и слышишь:
      "Зяму не видели?" "Да только что здесь был". При этом ежечасная занятость Радзиминского не означает, что Толик не любит основную работу. В разработке экономико-математических моделей в энергетике, которые он ведет под руководством Каспакова, – Зяма единственный специалист в институте. Объем исследований большой, в московских НИИ подобную тематику поручают, как минимум лаборатории или отделу в человек двадцать, но никак не, сколь бы недюжинных способностей он ни был, одному человеку.
      Потому-то на годовом отчете Чокин подводит итоги обсуждения выполнения институтом темы по ЭММ такими словами:
      – Мы прослушали выступление ответственного исполнителя. Что могу сказать? За артистизм Радзиминскому смело можно ставить пять с плюсом, но по содержанию… Как и год назад наблюдается отставание.
      Что будем делать? Объективность такова, что думаю, придется вновь просить головной институт продлить сроки выполнения отчета.
      Уже год как директор при встрече с Зямой спрашивает:
      – Ну как, Анатолий Георгиевич, наука и водка совместимы?
      На что Толян отвечает:
      – Никак нет, Шафик Чокинович! Наука и водка несовместимы.
      В прошлом году Зяма и Хаки возвращались в институт из ресторана.
      До ресторана побывали в клубе, где приняли по пол-литра белогвардейца на брата. В ресторане обедать не стали, но добавили еще три раза по сто.
      До института им оставалось метров пятьдесят – могли бы и потерпеть, но Зяме вздумалось отлить у стен хореографического училища. Хаки, не сходя с тротуара, за компанию с ним тоже справил нужду.
      Рядом с ними притормозила "Волга" с матовыми по бокам, задними стеклами. Это была машина замдиректора института Хмырова. На переднем сиденье рядом с шофером Чокина Аскаром никого.
      Аскар крикнул:
      – Уходите отсюда!
      Зяма, застегивая на ходу ширинку, подошел к машине:
      – Аскар, как дела?
      Толик бы понял, почему Аскар притормозил, если бы заглянул внутрь салона. Но он не заглянул. На заднем сиденье "Волги" возвращались в институт Чокин и Хмыров.
      Хаки не стал заходить в лабораторию, а сразу пошел на стенд к электрикам, где и заснул. Зяма же, покрутившись в коридоре, поднялся к себе. Едва он появился, по внутреннему телефону звонок из приемной:
      – Радзиминского и Ташенева к директору.
      Чокин разговаривал по телефону, Хмыров и другой замдиректора
      – Резняков сидели напротив. Зяма поздоровался и уселся в кресло.
      Чокин еще разговаривал, когда Толик, разморившись в тепле директорского кабинета, уснул.
      Директор положил трубку и спросил:
      – Он что спит?
      Хмыров просветил Чокина:
      – Да вы что Шафик Чокинович, не видите, – он пьяный?
      Старшему инженеру Хаки Ташеневу 31 год. Закончил в Москве энергетический институт, работал несколько лет во ВНИПИИ энергопроме, служил в армии. Хаки родной племянник Жумабека
      Ташенева, того что, дал нам в 60-м квартиру. Работает в нашем институте и Саян – родной сын бывшего председателя Совмина республики.
      Привел в КазНИИ энергетики Хаки одноклассник Ерема.
      Вообще-то одноклассника Хаки зовут Ермек. Назвал Ермека Еремой
      Зяма. Назвал так, потому что знает, как сильно сердит на русских
      Ермек из райцентра Кийма Тургайской области. Кроме того, что Ерема болезненно принимает засилье русских, он еще и переживает за судьбу казахстанской науки.
      – Школы нет. – сокрушается Ерема.
      Еще любит Ерема работать над словом. По вечерам он занят переводами с русского на казахский. Казахский литературный он знает, что касается русского, то и здесь он прочный рекордсмен по крылатым фразам. Например, ему принадлежат знаменито по институту известные фигуры речи и слова, такие как: "сизоф труд", "одиннадцать бабов",
      "танкероз", "мелькашка", "икабена", "динайзер". За наукой не забывает Ерема и про искусство. Недавно признался: "Мои любимые композиторы Теодорикис и Мусогорский".
      Зяма его хорошо понимает и как-то, расчувствовашись, обнял лабораторного златоуста: "Ерема, ты динайзер моего сердца!".
      Ерема работает в прогнозной группе у эконометриста Кула Сафиевича
      Аленова.
      Аленов ровесник Семенова, защитил кандидатскую три года назад в
      Москве. Подумывает о написании монографии, докторскую намерен защитить в ближайшие пять лет. Печалится об отсутствии научной школы
      Ерема не случайно. Пример Кула и Володи свидетельствует о том, что благополучный ученый в общей энергетике обычно защищается в возрасте за тридцать лет. В то время как теплофизики, гидрики нашего института управляются, не выходя за пределы тридцати годов. Аленов по нашим меркам защитился быстро, как быстро стал негласным заместителем завлаба. Ибо неостепеннные возрастные сотрудники кроме
      Шастри в лаборатории еще Саша Шкрет и Руфа Сюндюков.
      Саша работает, не поднимая головы. Отлучается с места только на обед. Шкрет по специальности теплотехник, но общая энергетика ему нравится больше. Таня Ушанова говорит, что из всех нас Саша самый порядочный.
      Это так.
      Руфа Сюндюков ведет сельскохозяйственную группу. Каспаков говорит, что в лице Руфы лаборатория и институт имеют крупного специалиста, опыт и знания которого высоко ценит Чокин. Если Саша
      Шкрет никогда не отвлекается на непроизводственные разговоры, то
      Руфу Сюндюкова хлебом не корми, а дай поговорить про войну на
      Ближнем Востоке, про Магду Геббельс с Риббентропом, Субудэя, шахиншаха Ирана Пехлеви и транспозицию линии электропередачи в предместье Благовещенска до кучи. К примеру, он заявил, что министр пропаганды Третьего Рейха Йозеф Геббельс своим карьерным ростом обязан жене Магде, которую фюрер хотел было поначалу назначить министром, но порешив, что его не поймут товарищи по партии, доверил портфель беспутно несерьезному Йозефу.
      Руфа насмотрелся "Семнадцать мгновений весны" и рассказывал нам о разговоре Адольфа Гитлера с Магдой Геббельс так:
      – Не будем Магда мешать твоему бабельсбергскому бычку. – сказал фюрер. – Нехай. Пойдем-ка лучше несгибаемая, ко мне в рейхсканцелярию и еще раз поработаем над планом операции "Барбаросса".
      – Врешь ты все, Руфа! – возмутился Хаки.
      – Точно тебе говорю! – выпятил губы Сюндюков. – Лично сам читал.
      – У кого?
      – Не помню. Кажется, у Вирты.
      – А твой Вирта при разговоре Магды и Гитлера стоял рядом? – съехидничал Муля.
      – Вирта не мог стоять рядом с ними. Он советский корреспондент.
      – Тогда значит ему сама Магда или Гитлер интервью дали. – пришел на помощь Хаки.
      – Не морочьте мне голову! – важно ответил Руфа. – Точно вам говорю! Разговор такой был, а как о нем узнал Вирта – дело десятое.
      Большой знаток Руфа и религии. Однажды зашел спор на тему жил или не жил Иисус Христос. Сомнения развеял опять же Сюндюков:
      – Точно вам говорю: был такой. Жил и работал Иисус Христос в
      Иерусалиме простым сутенером.
      – Ты это что, Руфа… – расхохотался Зяма. – За что же тогда его в боги произвели?
      – За скромность. – сказал Сюндюков.
      Фая в группе Руфы и обожает своего руководителя. Кроме нее подчиняется Сюндюкову и зямин однокашник Муля. Плотненький, с вздернутым носом Муля считает на логарифмической линейке тепловой баланс коровника и напевает: "Я тучка-тучка-тучка, а вовсе не медведь…". Все бумаги у него строго по папочкам, карандаши всегда отточены, скрепки не разбросаны как попало по ящику стола, а хранятся в коробочке из под монпансье.
      Шастри кроме того, что изнемогает по Альбине, почитает Мао.
      Цитирует два-три раза в день изречения Председателя. Любимая его цитата "острием против острия". Нравится Шастри и подкалывать Озолинга.
      – Иван Христофорович! – с порога объявил Шастри. – Я принес вам книгу по эксергии товарища Нягу. Хотите ознакомиться?
      – Конечно. – Иван Христофорович нацепил очки. – Давайте поглядим.
      Шастри раскрыл книгу.
      – Очень любопытно… – Озолинг шевелил губами. – А что это… перевод с румынского? Нягу, что румын?
      – Румын.
      Иван Христофорович брезгливо отбросил книжку.
      – Что может хорошего написать какой-то румын?!
      22 декабря – День энергетика. С утра семинар, после обеда праздничные мероприятия: общеинститутское собрание, внутрилабораторный стол, вечер с танцами.
      В повестке семинара обсуждение статьи аспирантки Умки о влиянии структурных сдвигов в промышленности на энергопотребление.
      Умка поставила в известность собравшихся:
      – Тенденция прощупывается.
      Шастри поднял руку и шаловливо спросил:
      – А кроме тенденции у тебя больше ничего не прощупывается?
      Умка, а вслед за ней и все остальные, рассмеялись.
      Председательствующий Каспаков недовольно постучал карандашом по столу:
      – Ты это… Нурхан, можешь без своих… как там…
      – Что и спросить нельзя?! – вступилась за мужа Марьяш.
      – Марьяш, не мешай! – попросил Жаркен Каспакович.- Это семинар или что? Давайте посерьезнее.
      – А ты не пробовала применить коэффициент регрессии? – задал вопрос Аленов.
      – Забодал ты своей регрессией. – подал голос Володя Семенов.
      – Крестьянин! – отозвался Аленов. – Без регрессии нет прогноза!
      Поднялся Озолинг.
      – Я не разбираюсь в экономике. И все же… Кхе-кхе… Полагаю, объективность экономических расчетов стала бы, если не абсолютной, то близкой к ней, начни мы наконец считать исключительно по энергозатратам. Я имею в виду эксергию…
      Каспаков усмехнулся.
      – Иван Христофорович, все это давно и всем известно. – Завлаб выпятил губы.- Предлагают производительность труда считать в джоулях. Ха… Предлагать предлагают, но сами не знают, как это делать.
      Озолинг замахал руками, снял очки.
      – Как не знают? Я знаю.
      Каспаков смерил Озолинга пренебрежительным взглядом.
      – Что вы знаете? Опять будете говорить, что кроме вас никто не знает второго закона термодинамики?
      Озолинг огляделся по сторонам и сел на место.
      – Иван Христофорович, напомните определение второго начала термодинамики.- попросил Аленов.
      Озолинг вновь снял очки и благодарно посмотрел на Аленова. Ему страсть как хочется выговориться.
      – Энтропия стремится к бесконечности. – сказал он. – И дело в том, что энергобаланс, составленный методом…
      Жаркен Каспакович затарабанил пальцами по столу, что означало: семинар отклонился от русла.
      "Энтропия стремится к бесконечности". У Нащокина энтропия стремится к некоторому максимуму. Кому верить? Какая существует разница между некоторым максимумом и бесконечностью? Никакой. Потому что это совершенно разные, несравнимые вещи.
      Семинар рекомендовал статью к публикации. Умка, размахивая сумкой, подошла к Озолингу.
      – Иван Христофорович, вы слышали о журнале "Сайенс"?
      Озолинг надел очки и весело посмотрел на Умку.
      – Не только слышал. Я его постоянно читаю.
      – Как здорово! – воскликнула Умка и вплотную приблизилась к Ивану
      Хрстофоровичу. – Говорят, там пишут обо всем.
      – Обо всем. – подтвердил Озолинг и добавил. – Пишут там даже о запахе из влагалища.
      – Какой ужас! – брезгливо поморщилась аспирантка.
      – Никакого ужаса. – не согласился Озолинг. – Очень даже интересно.
      Он расплылся в широкой улыбке Большой ценитель женской красоты
      Иван Христофорович рад любой возможности поговорить с интересной женщиной. Умка красива и сознает, почему слезятся глаза у некоторых мужчин, стоит ей ненароком заговорить с ними о пустяках.
      Первый год аспирантуры подходил к концу. Весной она родила дочку, но Умка не помышляла с головой уходить в материнство, продолжала собирать материалы, просиживала часами в институтской библиотеке, писала статьи.
      Сейчас она сидела по правую руку завлаба и вместе со всеми слушала его тост. Каспаков говорил о науке, о Чокине, с которым беседовал полчаса назад, о задачах лаборатории на предстоящий год.
      Говорил долго, сбивчиво, отвлекаясь на нудные подробности. Хотелось выпить, а завлаб тянул кота за хвост. Когда он с горем пополам выпутался из последнего сложносочиненного предложения, Умка захлопала в ладоши.
      – Жаркен Каспакович, вы замечательно сказали о традициях в науке!
      Каспаков с довольством крякнул и взглядом поблагодарил аспирантку. Умка правильно поняла научного руководителя. Хотя, если честно, то, что он там наплел про традиции, было менее всего понятно из сказанного.
      Поднялся Аленов. Прогнозист взял быка за рога.
      – Большую часть сознательной жизни мы проводим на работе. Так ведь? Предлагаю выпить за науку.
      Умка прыснула.
      – Кул Сафиевич, я не знала, что вы такой.
      – Какой такой? – не понял Аленов.
      – Умный. – Она вновь прыснула. – Ой, не могу!
      – Ты что, крестьянка?! – Аленов покраснел. – Что ты хочешь этим сказать? По-твоему, я из Гондураса?
      Умка, запрокинув голову, укатывалась.
      – Ну не из Гондураса, конечно. – Она уже не могла остановиться. -
      Раньше вы мне казались ужасным пошляком.
      Фая, Ушка, Альбина переглянулись. Умка не дает никому слова сказать.
      …Прошел час. Все женщины, кроме Умки, разошлись по домам. Водка кончилась. Мужики скинулись и я побежал в магазин. . Когда вернулся, в комнате уже и мужиков не было. Умка сидела одна.
      – Где все?
      – Кто где… – ответила Умка и спросила. – У тебя есть сигареты?
      Она курила, копалась в сумке и вздыхала.
      – Кажется, я перебрала.- сказала она и спросила. – Ты проводишь меня домой?
      – Провожу. Только сначала мне надо в одно место сходить.
      – Пожалуйста, побыстрей. Туда и обратно.
      На улице тепло. Я нес портфель аспирантки, а она почему-то плакала. "Умка женщина с придурью, но красивая. – думал я.- Что это ей взбрело взять меня в провожатые?".
      Дошли до ее дома, я передал ей портфель. Глаза у нее высохли.
      – Передавай привет тете Шаку. – сказала Умка.
      У Шефа одна за одной две поездки. Первая – на две недели командировка на Запорожский металлургический комбинат. Вернулся довольный.
      – Хохлы гостеприимный народ. Особенно хохлушки. Жаль не получилось съездить в Херсон.
      В Херсоне живут братья Зелинские. Шеф не переписывался со школьными друзьями, но от кого-то слышал, что Микола с Серегой по окончании института в Одессе осели в Херсоне.
      Через неделю из Запорожья пришло письмо с фотографией девицы в купальнике. На обороте надпись: "Коханный мий".
      В конце августа Шеф поехал на картошку в Кокчетав. Остановился на один день у Нурлахи, который не преминул его отвести к дяде Абдулу.
      Шеф расцеловал дядю, последний прослезился и подарил племяннику четвертак.
      – Гляжу, – рассказывал о встрече Шеф, – навстречу канает наш
      Валера. Так похожи, что чуть не офонарел.
      – Нуртас порадовал кокчетавскую родню своим нравом. – говорил позже Нурлаха. – Все думали, что приехал задавака. А он всех целует, зовет в Алма-Ату в гости.
      А что задаваться, если дают деньги? Опять же, Шеф никогда не выпендривается. Тем более перед родичами. Я – другое дело. Подумал бы, прежде чем лезть с поцелуями.
      Шеф переправил Доктору тридцать рублей и советует мне и Ситке не переживать за него.
      – Ничего с ним не случится.
      Доктор с год как в Долинке, сангороде для туберкулезников.
      "Забота и цель здесь одна – убить время. – писал Доктор. – Здесь оно течет медленно. Зэки ничего не делают, слоняются и живут мыслью, где перехватить плаху чая, пачку сигарет…".
      Письма Доктора образец проникновенности. Язык обогатился ударными, точными словами, которые у Доктора пригнаны так прочно и компактно, что поневоле спрашиваешь себя: "Зачем он пошел учиться на инженера?".
      Доктора я мало, когда видел с книжкой в руках, читал он больше газеты, журналы. Присущая ему легкость, с которой он заговаривал зубы своим жертвам, проявляется и в письме.
      В сангороде Доктор пишет зэкам надзорные жалобы, письма любимым.
      Самому ему, кроме нас, писать некому.
      Зэк живет письмами с воли. На воле живут мечтами.
      О загранке я не помышлял. Было не то, что не до нее – реальность такова, что я не пройду спецпроверку. В анкете туриста выезжащего в капстрану указывается место работы и адрес всех без исключения родных. Из-за Доктора в капиталистическую страну меня не выпустят.
      Кроме того сведения о Ситке Чарли и Джоне в КГБ усугубят интерес к самому млашему представителю семейства – может и он ненормальный?
      Матушка об анкете не слышала и говорила о поездке за границу, как о вполне реальном мероприятии.
      – Саган шетелге барпкелю керек.
      Папа против: "Рано еще". Мама мотает головой: "Самый раз". Потом, мол, поздно будет.
      Пришел домой на обед, а в квартире запах корвалола. На кухне соседка, тетя Софья и мама. На соседке лица нет.
      – Тетя Софья, что с вами?
      – Успокой маму. – соседка чем то перепугана.
      Держа руку на сердце, тетя Софья ушла.
      – Что случилось?
      – Вздумала меня запугивать. – Матушка быстро дышала и ставила сковородку на плиту. – Я ей показала.
      Обычный разговор соседок перешел в невинный спор, после которого тетя Софья потеряла осторожность и пригрозила маме, что скажет мужу, дяде Асету, чтобы тот приостановил выход в издательстве Валериного перевода. На что Ситок не замедлила выставить заслон:
      – А я тебя посажу. – спокойно сказала мама.
      – Как? За что? – опешила тетя Софья.
      – За взятки.
      – Какие взятки?
      – Думаешь, я не поняла, почему ты все время болтаешь о взятках в твоем институте? Мне все про тебя известно. – Ситок брала неустрашимую тетю Софью на арапа с присущей ей прямолинейностью и легкостью, с которой маме привычно говорить о вещах малоприличных, но необходимых для того, чтобы создавать вокруг себя пространство порядка и справедливости. – Сейчас позвоню в ОБХСС. Хочешь?
      – Шакен, что вы делаете?
      – А ты что делаешь? Муж твой главный редактор издательства. И что? Тьфу! Ты понимаешь, кому угрожаешь?
      Тетя Софья все поняла и попросила корвалол.
      Соседка с первого этажа Фирюза, жена поэта Гарифуллы, работает в библиотеке. Женщина лет тридцати, в самом соку. От Гарифуллы у нее маленький сын. Поэту под пятьдесят, он хорошо выпивает, мало зарабатывает и часто впадает в ревность.
      Мама рассказала Фирюзе, как ей удалось пресечь самоуправство
      Софьи. Молодая соседка посмеялась, и как видно, ничего не поняла.
      Потому как сама по секрету поведала Ситку о том, что у нее появился любовник. Любовник не простой, не трухлявым писателям чета.
      Берикполу под 60 и работал он начальником отдела кадров Министерства торговли. Кадровик регулярно снабжал Фирюзу сервелатом, свежей кониной, растворимым кофе, индийским чаем в полукилограммовых металлических банках и еще чем-то еще таким, от чего мама немедленно загорелась и сказала соседке:
      – В ЦУМ поступили немецкие ковры и морозильники "Минск".
      – Ну и что? – спросила Фирюза.
      – Как ну и что? Пусть твой Берикпол достанет мне ковры и морозильник.
      Соседка обиделась и сказала, что мама не заслужила почестей от
      Минторга.
      На следующий день матушка позвонила Берикполу.
      – Это апашка твоей Фирюзы. Ты не поможешь мне с немецкими коврами и морозильником?
      Кадровик, как и его любовница, не слышал анекдот про Обком, который звонит в колокол, почему и послал Ситка далеко подальше.
      Есть упоение в борьбе. Мама позвонила в отдел торговли ЦК. Попала на заместителя заведующего.
      – Куда смотрит Центральный Комитет? Номенклатурная единица
      Берикпол Бопешев позорит звание фронтовика, на взятки содержит любовницу, разрушает семью уважаемого в республике писателя.
      Замзавотделом послушал маму и сказал, что ЦК не занимается сплетнями.
      – Гражданский сигнал вы называете сплетнями? Та-ак. Сегодня же
      Кунаеву будет известно, как отдел торговли прикрывает взяточника.
      На следующий день к нам домой пришел инструктор ЦК. Мама сидела на диване, болтала ножкой и диктовала. Инструктор понуро записывал.
      Через два дня, в воскресенье, ближе к обеду, в дверь позвонили.
      На пороге стояли два старика. Один из них давний знакомый, профессор консерватории Букен. второй – черный толстяк с орденскими планками на груди.
      Валера удивился:
      – Букен? Ты откуда?
      Букен и толстяк прошли в столовую. Орденоносец поклонился маме и попросил прощения.
      – Мен Берикпол.
      – А-а-а…! – торжествовала мама. – Сен цундым, ким мыхты?
      – Цундым, цундым. – состоятельный крот робко склонил голову.
      На следующий день маме позвонили из ЦУМа и попросили оплатить стоимость двух ковров производства ГДР и морозильника "Минск". А еще через день с ней связалась замдиректора гастронома "Россия".
      – Я звоню вам из кабинета Берикпола Бопешевича. Мы всегда рады видеть вас у себя.
      – Записывайте. – Ситок диктовала на память. – Казы, пятнадцать килограммов, сервелат, пять палок, кукурузное масло, двадцать бутылок, чай индийский…
      Шеф узнав о том, как мама загнала в угол состоятельного крота, обнял Ситка.
      – Матушка, ты – шантажист.
      – Энде. – сказала она.
      "Энде" означало у Ситка что-то вроде "что поделаешь?", или "да, я такая".

      Для Альбины не секрет, как судорожно теряет от нее рассудок
      Шастри. Но она безжалостно пренебрегает им. В то время как Марьяш не перестает рассказывать о том, как много работает муж.
      – Придет с работы, попьет чаю и снова до утра за работу.
      – Твой муж говорит, что запросто поднимает штангу весом в сто пятьдесят килограмм. Ты слышала об этом? – спросил Руфа.
      – Он больше может. – ответила Марьяш.
      Марьяш маленькая, даже меньше Шастри. Она наполовину татарка и народ зовет ее татарчонком.
      …Альбина вбежала в комнату.
      – Я на минутку. Володя, мне нужен твой ножик. – сказала профорг лаборатории и уселась на стол. Через минуту она вновь боролась с
      Семеновым. Володя пыхтел, Альбина хохотала.
      Прошло минут пять и с места поднялся Шастри. Подошел к володиному столу, взял в руки перочинный ножичек и, потупив глаза, сказал:
      – Вот он ножик. А ты вместо того, чтобы взять его, мнешь и трешь
      Володю.
      Альбина спрыгнула со стола и, уперев руки в боки, нагнулась над
      Шастри.
      – Что-о?! Я тебя…! Что завидно?
      Шастри, опустив нашкодившим школьником, голову, вертел в руках ножик.
      – Завидно. – признался шалунишка.
      Фая поначалу не воспринимала меня. Одно время казалось, что я ей неприятен. Перелом наступил после того, как у них в комнате пересказал самый смешной у Чехова рассказ "История одного торгового предприятия". Смеялась из всех только она.
      "Игра сборной Голландии – зрелище для футбольных гурманов". – писал в 1974 году "Советский спорт". Мужчины лаборатории единодушно сходились во мнении: Фая как никто другая мила и умна. Так нежнейше, с чарующим лукавством, улыбаться одними глазами, как Фая, может только она одна. К лицу ей и наигранная капризность, с которой, впрочем, Фая не переигрывает. Иногда она заходит к нам в комнату просто помолчать. Встанет у окна и задумчиво смотрит во двор, куда-то поверх крыш институтского стенда.
      Фая ценит в мужчинах ум, но больше красоту. Ни с кем не делится сердечными тревогами, но все почему-то чувствуют, о ком она думает.
      Последние два лета она ездила в Фаны. Это где-то на Памире. Из институтских альпинизмом увлекаются Таня Ушанова, ее ближайшая подруга, Михайлов, Муля, Зяма, Гера Шепель. Ходил в горы и Ерема.
      На восхождения Фая не ходила, сидела в базовом лагере, там же кашеварил Муля. На скалы взбиралась Ушка. Тане, как уроженке
      Рыбинска, первое время горы были в диковинку. Поахала и увлеклась альпинизмом всерьез.
      Если синеглазой Ушановой что-то втемяшится в голову, то ее ничто и никто не остановит. Она упорная, как сборная ФРГ – не обращает внимания на счет матча и раскатывает мяч по полю до последней секунды.
      Толян у себя в клубе не из первых горовосходителей. Но без таких, как Зяма, на восхождении не обойтись. Толик и по горам лазил как заводной, и ночью в дождь спускался в одиночку из базового лагеря в кишлак за водкой.
      Больше всех за Зяму беспокоится его отец, в прошлом работник проектного института, ныне пенсионер и известный в городе держатель большой коллекции редких марок. Георгий Владиславович тревожится:
      Толик никому не отказывает составить компанию – пьет с нами, пьет с альпинистами, с шоферами, с незнакомцами. Про Нину Павловну, маму
      Зямы, мне известно только то, что она человек мужественный и что работает она профессором педиатрии Алма-Атинского мединститута.
      Старший брат Толика Валера тоже врач, но психиатр и то только в прошлом. Шизофренией заболел Валера, как рассказывал мужикам Зяма, после того как увлекся серьезными наркотиками – морфином, промидолом. Была у него семья, растет сын, единственный и любимый племянник Толяна.
      Зяму обожает весь институт. Женщин, любя, он называет тетками.
      Они его – каждая на свой лад: Зяма, Зяблик, Толян, Толик.
      С Таней Прудниковой Зяма подружился три года назад на картошке в
      Кугалинском районе. Вот здесь загадка. Загадка не в том, что Таня излишне вульгарна, а в том, что никакой загадки в Прудниковой нет, и, таких, как она, много можно встретить. Хотя опять же, дело вкуса.
      Есть и такие, кто от Тани Прудниковой без ума.
      А Толик просто привык к ней.
      Мещанская Европа накануне перемен.
      "Прозвучавшая ранним утром на армейской волне песня "Грандула вила морена", послужила сигналом к выступлению военных. Едва отзвучала песня, танки выкатились из казарм и пошли на Лиссабон, к полудню стало известно о бегстве из страны премьер-министра Марселу
      Каэтану".
      "Литературная газета", N 20, 1974.
      Мне нравится читать о майоре Отелу Сарайву де Карвалью.
      Командующий Оперативным командованием на континенте (КОПКОН) на митингах и по телевидению призывает брать пример с настоящих революционеров, выступил против назначения социалиста Соареша премьер-министром, побывал в гостях у Фиделя Кастро.
      Володя Семенов действительно собрался уходить из института, Чокин не хочет его отпускать и заставляет по закону о защитившихся аспирантах отрабатывать до конца года.
      Озолинг научный руководитель Шастри и попросил Володю прочитать последний вариант диссертации Шастри.
      Озолинга теребит Чокин – ходят слухи о намерении ВАКа прикрыть
      Совет по присуждению кандидатских степеней по общей энергетики,
      Шастри надо поторапливатьсяся с защитой.
      – Что Володя скажете? – спросил Озолинг.
      – Прочитал я. – Семенов приложил ладонь к виску. – Что могу сказать? У Нурхана много чего про эксергию, но взгляда своего нет.
      Это еще полбеды… Идеальный аналог, которым вы предложили ему заняться – пустая декларация. Но настоящее несчастье Нурхана в том, что в работе нет изюминки. Надо переделать.
      Шастри полагает, что Володя разоткровенничался не истины ради.
      Шастри жаловался: Семенов недолюбливает его. Сейчас, когда Володя камня на камне не оставил от диссертации, Шастри, в темпе, как ни в чем не бывало, заносит в тетрадь критику.
      Досталось шалунишке и от Каспакова. Завлаб тоже прочитал работу и сказал: "Нурхан, ты какой-то бестолковый".
      Альбина, так и ничего не добившись от Володи, уволилась. Она,
      Володя, Шастри живут в институтском доме в микрашах. И дачные участки у них по соседству. Шастри советуется с Ринатом, мужем
      Альбины, как после зимы открывать виноград, куда деть камни с участка.
      Я отнюдь не заработался и не завален неотложными заботами, но мало-помалу забываю о школьном друге. Между тем Бика третий месяц не звонит. Омир сказал, что наш друг попал в больницу. Позвонил к нему домой, Канат что-то темнит.
      – Он не хочет, чтобы к нему приходили.- объясняет он.
      Скорее всего, Бика лечится от туберкулеза. Пятно в легких, которое он заработал летом 70-го в тюрьме, на фоне пьянки дало о себе знать. Канат мог бы и не идти на поводу у младшего брата.
      Халеловым я не чужой. Если он скрывает от меня факт болезни, то значит Бика сомневается во мне. А мы ведь не только друзья. Так что
      Бика удивляет меня. Мне узнать в какой больнице лежит Бика пара пустяков – врачуют в городе от ТБЦ в диспансере и туберкулезном институте. Тем не менее, объяснив себе, что Бике пока неловко видеть меня, успокаиваю себя тем, что может и в самом деле еще не время навестить друга.
      Как-нибудь потом.
      Матушка вернулась из Карловых Вар, а дома колхозом расположилось
      Нурлахино семейство – он сам, жена Кульшат, дочери Эльмира и Жулдыз.
      По возвращении из армии Нурлаха первым делом занялся образованием. Дядя Боря устроил его в учетно-кредитный техникум, по окончании техникума нашел место экономиста в кредитном отделе
      Целиноградского областного банка. Нурлахе понравилось банковское дело, и он с намерением глубже познать основы денежного обращения продолжил учебу в институте народного хозяйства. Закончил заочно нархоз и при дядиной поддержке занял место заместителя начальника отдела.
      В 69-м Нурлаха решил жениться. За неделю до свадьбы зашел в местный универмаг за костюмом. В магазине он привередничал, переругался с продавцами, те вызвали милицию. Нурлаха, переполненный ожидания свадьбы, оказал сопротивление милицейскому наряду и по неосторожности чувствительно ударил мильтона.
      Старший брат очутился сначала в следственном изоляторе, а затем его перевели для освидетельствования в психбольницу. Врачи сочли, что ломать челюсть милиционеру из-за костюма, пусть даже и свадебного, способен только человек с длинным приветом и, узнав при этом, что Нурлаха кандидат в члены КПСС имеет еще и двух братьев-шизофреников, дали заключение о невменяемости банковского работника.
      Невеста не оценила по достоинству, происшедшего по сути из-за нее скандала в магазине, и выходить замуж за Нурлаху передумала.
      В партию Нурлаху не приняли, на работе сотрудники на него косились и он переехал на жительство в Кокчетав. Здесь спустя год
      Нурлаха все же женился, но на другой. Жена Кульшат моложе его на 11 лет, работала продавцом в овощном магазине. С виду ничего, но из тех апаек, что черт те, что мнят о себе.
      Родители внешне поменяли к нему отношение. Как же, без их благословения и поддержки старший сын проявляет упорство, самостоятельно устраивается в жизни. Отца, я так думаю, более всего обрадовало появление внучек. Хоть сын и отрезанный ломоть, но дети его кровь родная.
      Дядя Боря продолжал помогать племяннику. Наказал ехать в
      Шевченко. Там освободилось место начальника отдела денежного обращения Облбанка, ждала нурлахино семейство и новая квартира.
      Нурлаха добродушный, но жуткий моралист. Он переписывался с
      Доктором. Зэк просит прислать ему денег, а Нурлаха отписывает ему, как это неправильно и нехорошо иметь в неволе деньги. От них, мол, вся зараза.
      "Откуда этот е…ля взялся на мою голову! – писал Доктор из
      Долинки, – Осточертел со своими проповедями. В последнем письме я насовал ему х…в во все дырки и пообещал, что если не прекратит мне писать, то оторву бошку и ему, и его Кульшат".
      …Мама приехала с курорта и увидела на своем диване ребенка-грудничка. Жулдыз описалась, болтала ножками и плакала.
      – А ну всем марш на место! – скомандовала Ситок.
      Кульшат забрала с дивана дочку, а матушка у всех на глазах распаковала чемоданы. Один из них – самый большой – набит чешским хрусталем. Мама вынимала и внимательно осматривала привезенное – рюмки-свистульки богемского стекла, бокалы под тонкое вино, наборы из фарфора, – не разбилось ли что в поезде из Праги до Москвы и при перелете из Домодедова до Алма-Аты.
      Потери небольшие. Разбилась только одна, расписанная эмалью, рюмка-свистулька. Поездка и лечение оказались успешными. Матушка продала горничной санатория колечко за три тысячи крон и вместе с деньгами, которые ей обменяли накануне в Алма-Ате, имела на руках около семи тысяч, сумму, позволившую ей кроме стекла привезти нам одежду и обувь.
      Делая за границей покупки, она и не думала привезти что-либо для двух единственных внучек. Отношение к сыну у нее автоматом перешло и на Эльмирку с Жулдыз. Она открыла второй, за ним и третий чемоданы.
      Много чего там было. Кроме десятка модных рубашек, футболок с рисунками, пяти пар осенних туфель, нескольких кримпленовых отрезов, дюжины мотков мохера, половину третьего чемодана занимало мужское белье: хлопчатобумажные трусы, майки, носки всевозможных расцветок
      Трехлетняя Эльмира беспокойно переводила глаза то на фарфоровые безделушки, то на коробки с туфлями фабрики "Цебо" и ждала, когда бабушка догадается и ее с Жулдызкой одарить каким-нибудь, пусть и маленьким, но заграничного происхождения, пустяком. Ее родная бабушка, словно не замечая волнения ребенка, вытаскивала вещи из чемодана со словами: "Это тебе, а это ему", и игнорировала Эльмиру с младшей сестренкой.
      Эльмирка надула губы и, глядя во внутрь чемодана обиженно сказала:
      – Я маме скажу, и она мне тоже что-нибудь купит.
      Ситок на моей памяти впервые почувствовала неловкость перед родными, но вместо того, чтобы повиниться и дать что-нибудь ребенку, вспоминая вечером раздачу вещей, смеялась до слез:
      – Мне даже жалко стало ее…
      – Мама, ты что делаешь? – упрекнул ее Шеф. – Нельзя обижать внучек.
      – Родных внучек? Ай! – брезгливо поморщилась Ситок. – Добро я собираю для твоих и Бектаса детей.
      …Пришло письмо из Ленинабадской области от Розы. Папа переписывается с ней с 65-го года.
      "Из Хорога мы переехали в Бустон. Дали нам коттедж с садом. Хаджи получил место управляющего районным банком. Бахтишка перешел в третий класс, Эллочка пойдет в школу на следующий год.
      Тетя Шаку, с нами по соседству живет семья районного прокурора.
      Они казахи. Дочь их закончила в Душанбе университет. Работящая и скромная. Вот бы вам такую невестку… Главное, что она казашка…
      Я вспоминаю 61-й год… Приехала искать отца, а нашла вас. Дядя
      Абдрашит в одном из писем назвал меня своей дочкой…
      Самый тяжелый для меня день в году – 9-е мая. Народ празднует
      День Победы, а я плачу и думаю: как жаль, что на войне не убили моего отца
      Тетя Шаку, вы бы приехали к нам. В саду у нас растет виноград, полно абрикосов. Вы сидели бы в тени и пили чай из большого самовара…".
      Дядя Кулдан здорово бы обрадовался, прочитав последнее письмо дочери. Определенно отцы, как бы они не провинились перед детьми, нужны последним для записи в автобиографии. "Служит на погранзаставе" или "погиб смертью героя…".
      Роза или наивная, или не соображает, как обрадовала и мою маму находкой для нее снохи. "Главное, что она казашка…". Подумать только.
      Очередь освещать международное положение дошла до Лал Бахадур
      Шастри. Два дня Шастри не выходил из институтской библиотеки: конспектировал подшивки еженедельника "За рубежом". В лаборатории политинформация.
      – А дело было так. – Шастри начал с революции в Португалии.
      Прошло два месяца после апрельского выступления офицеров,многое что изменилось с тех пор, самих военных социалисты успели отстранить от государственных дел, а аспирант Озолинга рассказывал об апрельских событиях так, как будто по секрету посвящал нас в свежайшие новости клуба сильных мира сего. Оторвав голову от тетради с конспектами,
      Шастри сообщил. – Кто-то позвонил на радиостанцию и сказал: сегодня будем петь песню.
      Хаки разбирал смех. Муля заинтересовался:
      – Кто звонил?
      – Личность звонившего до сих пор не установлена. Известно только то, что именно он предупредил о песне.
      – А-а. – протянул Муля.
      – Это что такое? – Каспаков повернулся к докладчику. – Что еще за песня?
      – Песня… – заморгал глазами Шастри. Он листал тетрадь. Название забыл…
      Жаркен Каспакович плохо переносит неточности, не любит намеки и двусмысленности в политике.
      – Я что-то не пойму. Ты о чем Нурхан? – Каспаков надулся. – Ну и что, что сегодня будем петь песню? Причем здесь песня?
      Поднял руку Ерема.
      – Можно, я расскажу, как было дело? – Ерема светился таинственностью. – Песни никакой не было. Все началось с того, что сбежал Катаэну.
      – Жаркен Каспакович в задумчивости почесал нос.
      – Катаэну? Что за Катаэну?
      – Кандидат технических наук. – расшифровал Зяма.
      Ерема снисходительно улыбнулся.
      – Не-е-ет… Толик, ты не понял. Катаэну бывший премьер-министр
      Португалии.
      – О. господи… – облегченно вздохнул Каспаков. – Надо же умудриться. Катаэну. – повторил Жаркен Каспакович и поправил Ерему.
      – Каэтану. Марселу Каэтану.
      – Да… Катаэну… – согласился Ерема и продолжил вещать заговорщицким голосом. – У меня еще для вас новость. Ночью я слушал
      "ГолосАмерики". Брежнев продает оружие Мумуару Каддафи.
      – Не Мумуару, а Муамару. – уточнил завлаб и цвиркнул сквозь зубы.
      – Еще один путаник.
      – Мой муж не путаник! – крикнула с места Марьяш.
      Каспаков хмуро посмотрел на нее, что-то неразборчиво буркнул под нос и повернулся к Шастри.
      – Ты вчера смотрел программу "Время"?
      – Он вечером гулял с сыном! – вновь возмутилась жена Шастри.
      – Эй, ты что лезешь! – Каспаков сердито смотрел на Марьяш.
      – Я не лезу! – Марьяш плевать на то, что политинформация и думала она только о том, как помочь Шастри. – Это вы лезете к моему мужу!
      Каспаков занервничал
      – Во что превращаете политическое мероприятие? А? Один тут песни поет, другой тоже, бог знает что, несет. – Он обозлено посмотрел на
      Марьяш. – Тут еще эта…
      – Я вам не эта!
      – Татарчонок разбушевался. – засмеялся Хаки.
      – Фальсикаторы истории за работой. – подвел черту Зяма.
      Каспаков бросил ручку на стол.
      – Так оно и есть.
      Марьяш ревниво охраняет мужа и принимает за чистую монету любые его слова. В женской консультации, куда она пришла в третий раз на аборт, ей посоветовали уговорить мужа пользоваться презервативами.
      – Ему нельзя носить резиновое. – заявила татарчонок.
      – Почему? – спросила врач.
      – Муж говорит, что от презерватива у него ревматизм.
      …Хаки живет на квартире у Саяна. У двоюродного брата семья, тесная трехкомнатная квартира в центре, которую Кунаев дал Ташеневу взамен председательской, после снятия с должности. Жумабек Ахметович с лета 61-го работает в Чимкенте заместителем Председателя
      Облисполкома по каракулеводству.
      Ходят слухи, будто Хрущев снял Ташенева из предсовминов за то, что последний поскандалил из-за намечавшейся передачи шести северных областей Казахстана Российской Федерации с первым секретарем
      Целинного крайкома Соколовым.
      – Из всех казахов только Жумабек мог так поступить. – сказала
      Ситок и добавила. – Он дал квартиру твоему отцу, но не дал своему старшему брату Касену.
      Старший брат Жумабека Ахметовича рядовой железнодорожник, его большая семья живет в Целинограде, в натуральной землянке.
      Ташеневу в свое время говорили: "Почему не сделаешь квартиру
      Касену?". "Не положено". – отвечал предсовмина.
      Похож или нет характером на своего отца Саян, я пока не знаю.
      Посмотришь на него, вроде флегма. Щелкает как орехи кроссворды в
      "Огоньке", много знает о кино.
      Хаки сын железнодорожника Касена. У него привычка по пьянке терять часы. Жумабек Ахметович хорошо наслышан, как пьет племянник и, когда замечает его без часов, то догадывается, при каких обстоятельствах он их в очередной раз потерял.
      Шеф не любит носить часы. Всякий раз, когда у него они появляются, отдает их мне. Я тоже легко обхожусь без часов и к очередному приезду в Алма-Ату отца Саяна страхую Хаки: "Возьми и больше не теряй".
      Хаки умеет подкалывать, хотя трезвый – мямля из мямлей. Когда же выходит из пьянки, превращается в профессора Плейшнера – озирается, вздрагивает. Вот когда напьется, тогда превращается в форменного генерала Гудериана.
      В июле прибежал утром на работу переполошенный.
      – Быстро пошли.- он схватил меня за руку.
      – Куда?
      – Я болею.
      – Погоди. Придет шеф – отметимся и пойдем.
      – Да он не скоро придет. Хочешь, я узнаю?
      Хаки позвонил Каспакову домой.
      – Жаркен Каспакович, мы вас ждем. Вы когда придете? Да…
      Беспокоимся мы… Есть и вопросы… Что? После обеда? Ладно… Что ладно? Будем ждать и работать. – он положил трубку. – Слышал? Пошли.
      На Весновке пиво наливает в стаканы автомат. Выпили мы всего ничего – огнетушитель "Таласа" и по паре стаканов пива. Вернулись на работу и Хаки, которого на старых дрожжах развезло, скривел и уселся во внутренней каморке.
      Прошло минут двадцать и в комнату залетел Каспаков. Завлаб хорошо знает Хаки и как чуял: неспроста с утра Ташенев такой внимательный.
      – Где Хаким?- спросил меня Каспаков.
      – В библиотеке.
      – А. – сказал и вышел.
      Через десять минут завлаб опять залетел в комнату.
      – В библиотеке его нет. Где он может быть? – спросил сам себя
      Каспаков и, зайдя в комнату, приоткрыл дверь внутренней, смежной каморки. Хаки увидел его и поднял руку. То ли приветствуя, то ли наоборот, делая знак "пока не заходи".
      – О, да он здесь. – сказал завлаб. – И пьяный.
      Хаки недовольно забормотал.
      – Жаркен Каспакович, я вас не понимаю…
      – Что?
      – Обещали прийти после обеда, а сами что делаете? Посмотрите на часы… Еще десяти нет.
      – Быстро уходи!
      Хаки закрыл глаза и продолжал бормотать:
      – Так нельзя делать… Я вас не понимаю…
      – Вон отсюда! Ты уволен!
      – Ну и увольняйте себе на здоровье. Я не против… Только оставьте нас в покое… Я вас не понимаю…
      Жаркен Каспакович ошалело переводил глаза то на Хаки, то на меня.
      – Ну и наглец… Ты это… уведи его отсюда.
      Формально Хаки не числится ни за какой группой. Занимается он то ущербами от ограничений энергоснабжения, то перескакивает на энергобалансы. Аленов называет его блуждающим форвардом. Среди наших понимает Хаки только Зяма.
      – Хакимушка блаженный… – говорит Толян.
      Ерема недоволен не только состоянием научной школы в Казахстане, но и тем, как оплачивается его личный вклад в энергетическую науку.
      Однажды он пошел устраиваться в Госплан к начальнику отдела некоему
      Вильковискому. Вернулся из Госплана смурной.
      – Приняли? – спросил Хаки.
      – Нет…
      – Почему?
      – Этот Вильковиский каверезные вопросы задает.
      – А ты что?
      – Что я? Оброзел конечно.
      Хаки повернулся ко мне.
      – Записывай.
      – Что записывай? – Ерема встрепенулся.
      – Да… так. Бек работает над новым словарем.
      С недавних пор я записываю за Еремой его перлы. Тяга к возвышенному приносит свои плоды. Кроме "мелькашки", "сизофа труда" словарь пополнился новыми словечками и фразеологизмами. Такими, как например, "лаврировать", "от меня тошнит". Лаврировать у Еремы означает лавировать. Сей глагол Ерема соорудил, рассказывая о том, как он катался в горах на лыжах. Теперь к нему прибавились прилагательное "каверезный" с глаголом "оброзеть".
      Ерема неизъяснимый доброхот.
      Я как-то похлопал его по животу и неосторожно заметил:
      – Ты не сильный. Ты жирный и злой.
      Ерема укоризненно взглянул на меня.
      – Агайга сндай соз айтама?
      Ерема вовсе не злой. Говорю же, он доброхот, что истинно желает людям истинно добра, а ежели, что из этого получается иногда совсем наоборот, так все потому, что опять же он подлинно доброхот. Пошутил же я так, потому как он сильно докучает нравоучениями. По какому праву Ерема поправляет, делает замечания – понятно. Он считает, что заслужил это право тем, что вырос без отца, знал нужду и потому мы с
      Хаки должны называть его не иначе как своим учителем.
      Хаки прочитал в "Казправде" репортаж с родины Еремы – Киймы.
      – Ерема, почему бы тебе не поехать в Кийму, поработать учителем?
      В газете пишут, как не хватает на твоей Родине школьных работников.
      Вы знаете, Ерема обиделся. Обиделся так, что у него проступили слезы.

      Писатель и киноактер Саток живет на одной с нами площадке. Пишет на русском, известность получил лет пять назад. Младше на год Ситки, который сказал ему:
      – Ты немного похож на Олжаса Сулейменова.
      – Да… Меня иногда с Олжасом путают.
      И Ситка промахнулся, и Саток что-то путает. Ничего общего у соседа с Сулейменовым, кроме того, что оба пишут на русском, нет.
      Тридцать лет спустя один человек скажет про Сатка: "Зерно в нем есть. Но оно не окультурено". Другой человек при этом заметит:
      "Саток наш нарцисс".
      Саток недавно снялся в роли якутского оленевода и рассказывал:
      – Иду по Якутску, а на меня оглядываются женщины и говорят:
      "Какой красивый якут".
      Сосед купил неделю назад стенку и позвал меня. Открыл бар – зажглась лампочка, внутри белым-бело и бутылка казахстанского коньяка.
      – Как в Европе, правда? – похвастался Саток.
      Я не стал спорить.
      – Даже хуже. – поддержал я соседа и спросил. – Коньяк будем пить?
      Мы выпили с пол-бутылки, когда пришел приятель Сатка.
      – Сарымулда Парымбетов. – представил гостя Саток. – Писатель, сценарист, кинорежиссер. Его последняя короткометражка получила главный приз на фестивале в Локарно.
      Парымбетов хлопнул коньяка и спросил:
      – А ты юноша кто будешь?
      – Сосед. – ответил за меня Саток. – У Чокина работает.
      – У Чокина? – приятно удивился Сарымулда и пальцем поправил очки-консервы. Удивился так, будто он с Чокиным по вечерам чай пьет и встретил в моем лице любимого ученика нашего директора. – И как?
      – Хорошо.
      – А скажи мне, пожалуйста, за что Чокина сняли с Президентов
      Академии?
      – В вытрезвитель залетел.
      – Чокин попал в вытрезвитель? – Парымбетов недоверчиво посмотрел на меня. – Ты шутишь?
      Режиссер весь какой-то на шарнирах. Похоже, он и сам это чувствует, почему и напускает на себя туман. Аульный мэтр.
      – Конечно шутит. – сказал Саток и разлил по рюмкам остатки коньяка. – Но я слышал: Чокин много пьет.
      Где он такое мог слышать? Чокин за всю свою жизнь выпил столько, что едва ли с пол-литра наберется.
      – Жаль старика. – сочувственно покачал головой кинорежиссер.
      – Сарымулду называют казахским Аланом Роб-Грийе. – сказал Саток.
      – Кто такой Алан Роб-Грийе? – спросил я.
      – О, юноша, ты не знаешь кто такой Роб-Грийе? Невероятно.
      – Не знаю и знать не хочу! – Ни с того ни сего я разозлился на режиссера. Додик он лакшовый, а не Роб-Грийе.
      Я рассказал о Сарымулде Карашаш, соседке со второго подъезда.
      – Какой-то он повторюшкин. Представьте, Сарымулда всерьез полагает, что хорошо быть казахским Роб-Грийе.
      – Деточка, ты не справедлив. – мягко возразила Карашаш. -
      Сарымулда хорошо пишет, снимает кино. Он пахарь. Потом ведь все мы повторюшкины.
      Карашаш работает в издательстве, муж ее тоже писатель. Тридцать ей исполняется только в декабре, но меня она называет деточкой. Она обожает нашего отца, к матушке покровительственно снисходит.
      – В роскоши человеческого общения наиболее милая вещь – сплетни. говорит Карашаш.
      Матушка и она сплетничают про воровство писателей. О том, как, к примеру, известный казахский прозаик Д. перекроил роман модного латиноамериканца на аульный лад, перевел на русский и в англоязычной версии запустил на Запад. Литературоведы Европы в экстазе от степного Жоржа Амаду.
      – Они, что там, в Европе ни черта не соображают? – спросил я.
      – Да они все там поверхностные… – ответила соседка. – Думаешь, кому-то это надо копаться, сравнивать, сличать?
      Повторюшкины выдают чужое за свое и идут по следам чужих ошибок..
      Карашаш не больно то поверяет Ситку свои сердечные тайны. Но некоторыми вынуждена делиться и даже просить совета. Соседка затеяла разводиться с мужем Асланом.
      Аслан у нее из тех, кто за словом в карман не лезет. Мало того, у друзей слывет он гением. Карашаш, как можно понять из ее слов, он любит. Но для нее мало быть умным и талантливым. Это так, с виду она мягкая, обходительная.
      Карашаш знает чего хочет, внутри она непоколебимо стальная. Чего она хочет? Соседка хоть и говорит, что ей ничего не нужно, но тяга к роскоши у нее налицо – она то и дружит с мамой из-за способности
      Ситка извлекать выгоду из ничего. С Асланом же внутрисемейный коммунизм не построишь. В этом все и дело.
      Ныгмет и Магриппа Габдулины живут на четвертом этаже в одном подъезде с Асланом и Карашаш. Ныгмет заведует кафедрой казахского языка в пединституте. Личность малопримечательная, жена у него, тоже не сказать, что чем-то выделяется среди остальных соседок, но, какой-никакой, характер имеется.
      На первом этаже, прямо под нами семья поэта Бахадыра Кульсариева.
      Маленький как наш Шастри, но важный как Чокин, Бахадыр слывет глубокой личностью. Работает по ночам, днем отсыпается, к вечеру выходит на прогулку. Жена его Балтуган чистюля, каждый день моет площадку на первом этаже, в квартире держит образцовый порядок и ловит кайф от скандалов. "Если с кем-нибудь за день не поругаюсь, – признавалась она, – всю ночь не могу заснуть".
      Словом, не злюка, а из числа тех особ, что закончив библиотечный факультет Казахского женского педагогического института и выскочив удачно замуж, ведут себя со всей природно присущей мыркамбайкам развязностью.
      Сдал экзамены по философии и немецкому в объеме кандидатского минимума. Каспаков предложил доложиться на семинаре по результатам написанного реферата. Реферат простенький, об энергетике технологических процессов медеплавильного производства. Докладывать особо не о чем, но мой реферат включен в план лабораторных семинаров.
      Не по душе мне энергобалансы. Выловить что-то для себя лично из них трудно.
      По-прежнему изучаю энергетику по журналу "Наука и жизнь" и научно-популярным книгам. Шастри дал почитать книжку "Под знаком необратимости". В ней рассказывается, откуда берется потенциальная энергия. Отметил множество неувязок и недомолвок. Особенно неубедителен автор книги, рассуждая об энергии положения. Но главное дошло до меня – все мы живем под знаком необратимости.
      В последнем письме Роза вновь просила матушку приехать в
      Таджикистан. Папа в Кисловодске. Мама недолго думала и на скорую руку приняла решение:
      – Поехали к Розе.
      …Глаза у Розы слегка замученные, а так она мало чем изменилась.
      Она встречала нас в аэропорту Ташкента с детьми. Бахтишка мальчуган забавный. Лупает глазенками и расспрашивает меня про дедушку-пограничника из Алма-Аты. Сестренке его Эллочке шесть лет.
      Девочка-куколка.
      Заехали в Чиланзар поздороваться с мамой Розы. Тетя Галя и Ситок увидели друг дружку и прослезились. Отчим Розы – дети зовут его бобошкой – дородный ошский узбек. Любитель поговорить. Положил ладошку на голову Эллочке и вводит нас в курс: "Таджики узбеков мало любят… Можно сказать, совсем не любят".
      Чтобы матушке было с кем поговорить, поехала с нами в Янтак и тетя Галя.
      Центр Матчинского района Ленинабадской области Бустон местные таджики по старинке называют Янтаком. Один-два века назад на полдороге в Ташкент здесь останавливались на отдых караваны из
      Ходжента. Погонщики поили колодезной водой верблюдов, задавали им в корм местной верблюжьей колючки – янтака. Верблюжьей колючки сегодня почти не видать, по обе стороны дороги плантации хлопчатника.
      Хаджи мировой парень. Кроме того, что с ним не скучно, муж Розы не дурак выпить. Может поэтому тетя Галя и он собачатся без перерыва на обед. Про бобошку Хаджи говорит, что знать его не желает.
      – Басмач он. – говорю я.
      – Злодей. – соглашается Хаджи.
      Таджики народ церемонный. При встречах друг с другом на улице прикладывают ладонь к левой стороне груди. Как и казахи, они трепещут перед начальством. Традиции и привычки у них, однако, намного глубже, крепче наших будут. Да и вообще они другие.
      Пребывают вне реальности. Что до казахов, то мы только-только расседлали коней, а ветер продолжает свистеть в ушах, голова, сознание до сих пор со всех сторон продуваются насквозь и мы еще удивляемся, от чего напрочь отчуждены от исторических процессов.
      Хаджи и я здорово набрались, вышли со двора.
      – Жаль, Рахима в отъезде. – сказал он.
      Рахима это дочь районного прокурора, протеже Розы.
      – Сто лет мечтал увидеть ее…
      – Так не скажи. Ты же не знаешь ее. О, Рахима – это идеаль.
      На следующий день бабушка, мать прокурора, принесла фотографию внучки.
      Такой "идеаль" можно увидеть только в фильме "Пятеро из Ферганы".
      Если бобошка басмач, то курбаши – это Рахима. Я сделал открытие: с
      Розой следует быть начеку и вообще для близких опасно, если она задумается о прекрасном. Только крайне простодушный человек способен додуматься, что матушка может решиться взять себе невестку из кишлака. Даже в том случае, когда обликом своим она стопроцентно повторяет свирепо неподражаемого предводителя ферганского басмачества.
      Мама, однако, не оскорбилась строем мысли Розы и вынула из кошелька золотое колечко с камушком.
      – Это мне? – удивилась Роза.
      – Тебе.
      – За что?
      – За все.
      Прошло больше тридцати лет, а тетя Галя не может забыть дядю
      Кулдана.
      – Бросил он нас с Розой, отнял у меня сына, а я до сих пор люблю его.
      Ни за что бы не подумал, что дядя Кулдан, этот солдафон и бачбан, способен навсегда разбивать сердца. Что делается? Натворил делов, а
      Бахтишка с Эллочкой наперебой галдят о том, какой у них добрый дедушка-пограничник.
      Чокин соглашается на командировки сотрудников в Москву со скрипом. Повод для Москвы младшим научным сотрудникам и инженерам нужен серьезный, лучше экстраординарный.
      Ереме пришло приглашение в Москву на конференцию по электрификации быта. Он занимается эффективностью электропищеприготовления и ни разу не был в Москве. В программке конференции, присланной из Академии коммунального хозяйства имени
      Памфилова, пропечатан пункт и о докладе Еремы. Жаркен Каспакович уговорил Шафика Чокиновича отпустить человека в Москву.
      Вернулся Ерема через неделю и в тот же вечер позвонил.
      – Приходи. Посидим.
      Кроме Еремы, его жены и меня, за столом был и четвертый – с.н.с. лаборатории Устимчика Алдояров. С.н.с. строит во дворе Еремы гараж для своего жигуленка, мой друг помогает ему.
      Про Алдоярова по институту идет жеребячья слава. Он берет количеством. И с той, и с этой, и даже ту… К слову, жертвы его все, кроме, пожалуй, одной, далеко не фонтан. Особенно та, что носит кличку "Мать".
      У Алдоярова глаза затянуты прозрачной сальной пленкой, от чего они кажутся взятыми напрокат у курицы, сам он из той породы мамбетов, что из кожи вон лезут, только чтобы понравиться всем, а потому и напропалую сыпят умными словами. Он знает наизусть множество высказываний великих и без умолку цитирует:
      – Фирдоуси по этому поводу сказал так… А Навои писал следующее…
      Сейчас он хлебал суп и нахваливал хозяйку. От водки он отказался.
      Бутылка опустела и я внес предложение:
      – Ерема, давай, пока магазин не закрылся, я сбегаю за пузырем.
      Ерема за. Алдояров поглядел на часы, засобирался и напыщенно объявил:
      – Вынужден вас срочно покинуть.
      Он ушел и я не замедлил сказать:
      – Задолбал он цитатами.
      Ерема пошел дальше.
      – Жадный он… Я ему помогаю, а он ест наш суп и ни копейки не платит.
      – Как тебе Москва?
      – Кул правильно говорит… В Москве пачкой нельзя щелкать. Я там чуть не оброзел.
      Через два дня Ерема отчитывался на семинаре по командировке.
      – Первый раз в Москве… Было очень интересно. – начал он с радостью в глазах.
      Каспаков поощрительно кивнул головой.
      – Интересно? Хм…
      Ерема, не сворачивая, двинулся тропой Хо Ши Мина.
      – Сходил в Сандуновские бани… Побывал на спектакле в театре
      Сатиры… Еле билет достал…
      Каспаков поднял голову, задумался.
      – Потом… Потом пошел в Оружейную палату… Понравилась
      Бородинская панорама… Рубо писал ее несколько лет…
      Завлаб нахмурился, недоуменно оглядел сидящих и, встрепенувшись, повернулся к Ереме.
      – Постой, постой… Я что-то не пойму… Какой-то Рубо, какие-то
      Сандуны… Ты что нам рассказываешь? Мы что тебя в Москву в баню посылали? Ты на конференции был? Отвечай!
      Ерема спохватился.
      – Ой… Совсем забыл… В конференции участвовал. Сидел недалеко от президиума…
      Каспаков что-то вспомнил и быстро записывал. Не поднимая головы, он спросил:
      – В Академии Памфилова был?
      – Был… Взял материалы… – Ерема продолжал хранить радость на лице. – Командировкой доволен… Одним словом, много полезного для себя исчерпал.
      С последними словами Еремы комната погрузилась в безмолвие.
      Каспаков оторвался от бумажки и силился сообразить, что же с ним и с нами, только что, произошло. Он попал впросак. Снял очки, округлил глаза и, втянув голову в себя, еле слышно проговорил:
      – Кончится Ермек тем, что ты всем нам окончательно все провода в голове перепутаешь. Что значит "много полезного для себя исчерпал"?
      Хоть убей – не пойму.
      – Почерпнул. – с места подсказал Муля.
      – Ах, да… – облегченно вздохнул Ерема.
      – Что за люди? – Жаркен Каспакович повысил голос.- Слово в простоте не молвят.
      Поднял руку Шастри.
      – У меня вопрос к докладчику.
      – Ну. – Каспаков устало смотрел на Шастри.
      Шастри хитро сузил глазки.
      – В театре ты был… Так?
      Ерема почуял подвох, но ответил:
      – Так.
      – Какой спектакль смотрел?
      – Затюсканный апостол. – Ерема вновь повеселел.
      Шастри еще больше сузил глазки.
      – Какой, говоришь, апостол?
      Ерема ухмыльнулся:
      – Ну ты и лопух, Нурхан! Говорю тебе, затюсканный апостол.
      – Затюсканный, говоришь. – Шастри повел глазками в сторону
      Каспакова. – Все ясно. Вопросов больше нет. Предлагаю отчет утвердить как многообещающе исчерпывающий.
      Зяма через день обедает дома у Прудниковой. Обед у нас с часу до двух, а у Зямы с Таней с пол-двенадцатого до пол-четвертого.
      Возвращается Толик с обеда и Ерема понимающе спрашивает:
      – Как сегодня?
      – Пойдет.
      Хаки говорит, что Зяма доиграется.
      – Кончится тем, что Прудникова женит его на себе.
      Зяма во всех смыслах не дурак. Таня ему нужна, но только пока.
      Наиграется, а жениться на ней ни за что не женится. Тем более, что, провожая взглядом удаляющуюся по коридору Прудникову, говорит коллегам:
      – Очко у нее, скажу я вам, мужики, завидное.
      Зяма человек широких взглядов, но все равно так о будущей невесте не решится сказать и отчаянный либерал.
      Что у них общего? Определенно только постель. Чем кроме колыхающейся кормы она могла волновать Толика? Пожалуй, что своей раскрепощенностью.
      Зяма, Муля и Таня гуляли в зоопарке.
      – Гляди, Муля, – обратила Прудникова внимание на дикое животное,
      – кочерыжка у зебры как у моего Зяблика.
      Прудникова единственная дочь своей мамы, буфетчицы. Папа то ли умер, то ли развелся с мамой. Образование у Тани хоть и среднее, но по части бытового ума, который для счастья куда как важней красных дипломов, она на сто очков впереди женщин нашей лаборатории. Потом наглая она. И это хуже всего.
      Ерема любит повторять:
      – Блядь блядует, блядует, но счастье свое никогда не проблядует.
      Фая тихушница и не умеет бороться за свое счастье. Ей бы взять, да и установить персональную опеку Зямы по всему полю. Так нет же, доверилась ожиданию счастливого случая. Толик и сам внутренне понимает, что лучше Фаи на свете девчонки нет. Нежная, ласковая, умная, тонкая… Подходят друг к дружке идеально.
      Когда они встречаются взглядами, то кажется, будто между ними все давным-давно обговорено и оба ждут единственно подходящего случая, чтобы объявить во всеуслышание о своем решении.
      В газете "Казак адебиети" напечатана статья о проблемах художественного перевода. Для примера приводится папин перевод чеховской "Лошадиной фамилии".
      Валера задумчиво говорит: "В "Казак адебиети" дискуссия…
      Вспомнили о моем переводе "Лошадиной фамилии"…
      Папа загнул. Одна статья не дискуссия. Но все равно приятно.
      Переводил то отец для денег, но вспоминаются не деньги.
      Отец только что закончил перевод пьес Михаила Шатрова, на очереди у него книга Виталия Озерова "Тревоги мира и сердце писателя".
      Озеров критик и секретарь Союза писателей СССР. Какой он критик не знаю, но его "Тревоги мира" это передовица для "Правды".
      Папа написал письмо вежливости Озерову. Написал, верно, только потому, что критик секретарь Союза писателей. Через неделю от
      Озерова пришел ответ: "Рад был узнать о том, что за перевод взялись именно вы. Наш Олжас говорит: "У Абдрашита Ахметова слова рождаются как музыка…".
      Если это правда, то Олжас Сулейменов фантаст. Говорит так, как будто читал папины переводы. Насколько мне известно, "Порт-Артур"
      Степанова, "Блуждающие звезды" Шолом-Алейхема на казахском читают только в аулах. Сулейменов вырос в городе и казахского не знает.
      Так или иначе, Озеров подыграл папе и Валера без раскачки взялся за "Тревоги мира и сердце писателя". Все было бы хорошо, если бы не
      Алимжанов.
      Он отправил Есентугелова на пенсию. Дядя Аблай ничуть не огорчился, а скорее, обрадовался. Прибавилось больше времени клепать свои исторические романы.
      Первый секретарь Союза попросил уйти на пенсию и Валеру.
      Алимжанову нужен новый директор Литфонда. Папа удивился – с
      Алимжановым у него давно хорошие отношения – и напрочь отказывается уходить. Еще больше он удивился, когда уговаривать написать заявление принялся Есентугегов. Доводы у отцовского земляка простейшие: даже, я, мол, ушел на отдых с поста второго секретаря
      Союза, а ты, что, дескать, вцепился за должность директора Литфонда?
      Не солидно. Папа ему в ответ: если по-вашему, не солидно держаться за столь ничтожную должность, тогда чего же вам с Алимжановым не оставить меня при ней? Занимайтесь мировыми литературными процессами и не опускайтесь до мелочей.
      Подослал дядю Аблая к отцу Алимжанов, Первый секретарь знает:
      Валере нужна не столько работа, сколько общение, без людей он не найдет себе места. К Алимжанову не придерешься – папе 62 года, перед законом все равны. Так что, так или иначе, и без Есентугелова первый секретарь спровадил бы отца, только напрасно дядя Аблай разъяснял
      Валере как младенцу, что почем и кто откуда. Отец хоть и рядовой переводчик, но сам с усам и уж кому-кому, а Есентугелову с
      Алимжановым цену знал.
      На следующий день после ухода на пенсию папа был злой как тысяча чертей и не по делу возник на Пленуме против первого секретаря.
      Алимжанов пожурил отца: "Абеке, мне стыдно за вас". Через полчаса к
      Валере подошел Ахтанов и попросил подписать письмо в ЦК против
      Алимжанова. Сказав: "У вас свои дела, а у меня свои", письмо папа не подписал.
      Тетя Софья говорила: "Человек на пенсии, что на помойке". Кто не забывал отца так это в первую очередь Галина Черноголовина и поэтесса Руфь Тамарина. Первая поменяла квартиру, жила где-то у пивзавода и регулярно приходила проведать пенсионера. Вторая присылала на праздники открытки, дарила при встречах новые книги.
      Часто приходил к отцу и переводчик Хамза Абдуллин. Приходил первое время больше от того, что жил Абдуллин один, без семьи. В войну Хамза попал в плен, перешел на сторону немцев и служил в газете Мустафы Чокаева "Милли Туркестан". Отсидел около 10 лет, после лагерей долго не мог устроиться на работу. Семья, что была у него до войны, отказалась от него. Помыкавшись без работы, Абдуллин пристроился в институт литературы, писал стихи и переводил грузинских авторов.
      Ему за пятьдесят и на голове ни одного седого волоса. У моложавого Абдуллина недавно вышел перевод "Витязя в тигровой шкуре"
      Руставели. Два года назад у него в квартире появилась молодая жиличка, студентка Женпи, которая одним за одним родила мальчика и девочку и объявила, что дети от Хамзы. Он спрашивает у отца, что ему делать – Абдуллин не верит в свое отцовство. Валера ответил: "Дело твое".
      После недолгих колебаний переводчик признает детей от жилички родными и дает им грузинские имена Шота и Тинатин.
      Сам по себе Хамза тип малоинтересный, занудный, рассказывать о которых нечего, но так уж сложилось в дальнейшем, что упомянуть о нем необходимо.
      Чтобы не оказаться не нужным родным, надо доказать, что ты нужен вне дома. Папа закончил перевод книги Озерова, но мама не давала ему покоя: "Ищи работу". Отец недоумевал. Вроде гнул спину на семью всю жизнь, да и заработал немало, а его вновь гонят на поиск добычи.
      Матушке все мало.
      Положение папы в доме поменялось. Если раньше он и подумать не мог, что мама может осмелиться когда-нибудь насмешничать над ним, то теперь привыкал к ее покрикиваниям. Она требовала от отца продолжать содержать давно уже взрослых детей, папа оправдывался: "У меня персональная пенсия", на что матушка пренебрежительно фыркала:
      "Какие-то сто двадцать рублей".
      Определенный резон в мамином надоедании имелся. Деньги, что лежали на сберкнижках, можно спустить быстро. И что тогда? Тридцать или сорок тысяч, которые имелись, нужны не на черный день или на сверхпокупку. На черный день за глаза хватит и двух тысяч. Эти деньги подпирали мамину уверенность в себе, ее право жить так, как ей хочется. Пропадут эти деньги, тогда и миф о маминой состоятельности рассеется в один день, а это уже хуже всего.
      Если бы у отца была конкретная специальность, то подыскать работу может было бы и несложно. Такой специальности папа не имел и везде, куда бы не обращался к друзьям или знакомым, получал ответ: "Надо немногого подождать".
      "Писатель оторвался от пишущей машинки и произнес:
      – Что-то не идет, не пишется повестушка. Давненько я в народ не ходил, слова заповедного не слыхал. Эй, жена!
      – Что тебе, дорогой?
      – А ну принеси-ка мне мой командировочный тулуп.
      – Далеко собрался-то?
      – В народ пойду за заповедным словом.
      – Надолго?
      – Не знаю, не знаю. Может совсем в нем растворюсь.
      – Ты там не больно-то растворяйся. У нас за квартиру три месяца не плачено".
      Анатолий Эйрамджан. "Дремучесть". Рассказ.
      – Пока не защитишь диссертацию, о писательстве можешь и не мечтать. – предупредила год назад мама.
      Мечтай не мечтай, но никто не может мне помешать писать. О чем пишешь – не главное. Главное, как писать. И с тем и с другим у меня ничего не выходит. В школьных сочинениях меня вела новизна впечатлений. Она то и маскировала бессвязность слов. Сейчас я буксую на втором слове, не могу закончить предложение. В чем дело? В отсутствии новых впечатлений? Не могу понять. В 9-м и 10 классе я ощущал в себе то, за что мама нахваливала Сатыбалды. Да и сегодня внутренне я чувствую, что намного мощнее, могущественнее матушкиного самородка. Даже если для писательства внутренняя мощь важнее таланта, то, что толку? Что-то тут не так. Почему я топчусь на месте? Может стоит снова начать?
      О чем я хочу написать? Для начала ни о чем. К примеру, рассказ.
      Начну, а там, куда кривая выведет.
      Итак… Начинаем снова. Я написал два предложения и больше ничего не могу извлечь из себя. Предложения невообразимо выспренные. Вряд ли еще кто-то способен столь противно писать. Ужас. В самом ли деле для писательства обязателен талант? Но тогда литературу надо оставить в покое и по-прежнему заниматься вышучиванием сатыбалдыобразных типов.
      Какую книгу мечтал я написать? Ту, которую бессознательно жду от других. Книгу, какая способна успокоить, образовать порядок во мне, примирить с жизнью. Вообще-то с жизнью можно примириться, если не думать о том, что тебя мучает. Есть ведь люди, которые обходятся без этого и не обращают внимания на насмешки окружающих. Живут себе и живут, делают свое дело. Да, но не у всех на шее такие, как у меня, обязательства перед родными.
      Если хорошенько подумать, то прихожу я каждое утро на работу единственно отвлечься от мыслей об этом. Никто ведь не поверит, что мне по душе работа, которая едва ли принесет хорошие плоды. Наука вознаграждает за усердие, пытливость и поворачивается спиной к тем, кто намерен кавалерийским наскоком завладеть трофеями. Старший научный сотрудник получает триста рублей. Если мне удастся защититься, то мой вес в науке, в жизни и будет определяться этой суммой. Потом что? Потом телевизор и кефир на ночь.
      Авторитет науки в обществе держится на корпоративной осведомленности ученых, и еще на слухах о заработках. Как результат: "Посткуам докти продиран, бон дезан". После того, как появились люди ученые, нет больше хороших людей.
      Монтень писал, что тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред. По нему, возвышенные занятия не могут и не должны преследовать прямую выгоду. Монтень странный. На что прикажете жить, если эти самые возвышенные занятия приводят к нищете? В одном он прав. Наука – занятие далеко не возвышенное.
      Ученые такие же, как и все, рабы, чье настроение целиком и полностью зависит от щедрот хозяина.
      "Таким образом, по-настоящему уходят в науку едва ли не одни горемыки, ищущие в ней средства к существованию. Однако в душе этих людей, и от природы и вследствие домашнего воспитания, а также под влиянием дурных примеров наука приносит чаще всего дурные плоды.
      Ведь она не в состоянии озарить светом душу, которая лишена его, или заставить видеть слепого: ее назначение не в том, чтобы даровать человеку зрение, но в том, чтобы научить его правильно пользоваться зрением, когда он движется, при условии, разумеется, что он располагает здоровыми способными передвигаться ногами. Наука – великолепное снадобье: но никакое снадобье не бывает столь стойким, чтобы сохраняться, не подвергаясь порче и изменениям, если плох сосуд, в котором его хранят. У иного, казалось бы, и хорошее зрение, да на беду он косит: вот почему он видит добро, но уклоняется от него в сторону, видит науку, но не следует ее указаниям".
      Мишель Монтень. "Опыты".
      Монтень неспроста взъелся на людей науки. На самое науку он не в претензии. Какие к ней могут быть придирки, если она всего лишь такое же занятие, как вышивание по канве? Философ предъявляет счет к ученым, которым он отказывает в понимании каких-то, по его мнению, гораздо более важных и сущих, нежели сама наука, вещей. Неужели и про философов нельзя сказать то же самое? Они ведь тоже вроде как ученые. Не-ет… Монтень отделяет себя философа от ученых и восклицает:
      "Душа ублюдочная и низменная не может возвыситься до философии".
      Вот это более чем любопытно. Взять того же дядю Макета. Злыдень, а признанный в республике философ, член-корреспондент Академии наук.
      Людям надо верить. Потом ведь народ зря не скажет. Озолинг говорит: "Люди равнодушно переносят чужой ум, талант. В жизни они завидуют только деньгам". Но это люди. Они практичны и хотя бы за то заслуживают уважения, что отделяют сущее от пустого. Правда в том, что ценнее всего на свете только то, что вызывает зависть.
      Монтень пишет: наука не учит нас ни правильно мыслить, ни правильно действовать. Она сама по себе, мы сами по себе. Едва только отрываем голову от умной книжки, как срочно хочется бежать на колхозное поле зябь поднимать.
      Еще об одном. Монтень заявил, что наша цель стать свободным и независимым. Только как прикажете стать независимым, если ты целиком зависишь от то и дело высыпающих на лице, прыщей? Из-за них хоть из дома не выходи. Я умывался сульсеновым мылом, протирал лицо спиртом
      – эффект ноль. Не печень, не какой-то эндокринный недуг тому причина. Понимал я, что нужна женщина, но для этого надо быть мужчиной. Заколдованный круг. Прыщавый юнец настолько противен окружающим, что от него особо утонченную натуру может и вырвать.
      На субботнике я подметал тротуар в отдалении от наших – горело лицо от прыщей. Скорей бы нас отпустили по домам. Аленов рассказывал женщинам анекдоты и вдруг, прервавшись, подошел ко мне и спросил:
      – Что у тебя с пачкой?
      Я не в силах поднять голову.
      – Тебе, друг мой, надо жениться. – сказал прогнозист и вернулся к женщинам.

      3 июня 1975 года. Дверь открылась, в комнату заглянул Омир. Я вышел за ним на площадку.
      – Как дела?
      – Халелов умер. – сказал Омир. – К тебе звонили, но ты уже ушел на работу.
      Необычным было то, что я ничего не почувствовал. Словно скорая смерть Бики не неожиданность, а событие, которого избежать невозможно.
      – Надо нашим сообщить. – сказал я.
      – Кому? Где их сейчас найдешь?
      – Кеше надо позвонить. Он знает, кто и где.
      – Позвони. Похороны завтра.
      – Пошли к нему домой. – сказал я и спохватился. – Погоди, я отпрошусь.
      Мы шли домой к Бике и я думал и о том, что плохо, что умер единственный друг. Больше тревожила меня встреча с его мамой, братьями. Что я им скажу? Почему за последний год ни разу не пришел к их сыну и брату?
      …– Принесли мыло, одеколон? – пожилой санитар равнодушно смотрел на меня и Адика Джемагарина.
      – Принесли. – ответил Адик.
      Санитар распахнул дверцу. В полумраке холодильного отсека лежал
      Бика. Как он похудел! От горла до низа живота тянулся, перестеганный грубым, с крупным шагом, шов. "Обычно так хозяйки защипывают пирожки". – подумал я. Бика покоился на носилках в красновато-желтой лужице, образовавшейся от натеков сукровицы и крови.
      Санитар выдвинул из камеры носилки.
      Адик побледнел. Еще ничего не произошло, а я уже забеспокоился.
      Дальше от меня потребуется уже не наблюдать за действиями санитара, но и активно помогать, касаться руками, хоть и друга, но покойника.
      Надо немедленно убираться отсюда. Я вышел на крыльцо.
      У входа в морг туберкулезного института стоял грузовик, рядом
      Елик, подруга Женьки Шура, Кеша Шамгунов.
      – Кеша, ты прав. – сказал я.- Я что-то не могу. Давай вместо меня.
      Кеша молча зашел во внутрь.
      Почему я ровным счетом ничего не чувствую, а только и делаю все, чтобы отгородиться от смерти? Бика часть моей жизни, его больше нет, а меня знобит от прикосновения к смерти.
      Мне глубоко наплевать на Бику? Не совсем так, но похоже. Беда в том, что я чувствовал: меня сильно задели подробности самой смерти, но не факт того, что случилась она с единственным другом. "Скорей бы все кончилось". – думал я и понимал: смерть Бики ничего не меняет в моей жизни. Без его присутствия я легко обойдусь.
      После похорон я напился и размазывая по щекам слезы, признался кооператорским друзьям Бики в том, какой я шкура. Я думаю лишь о сбережении собственного спокойствия. Между тем спокойствие оно мнимое, любой пустяк способен его легко разрушить, довести меня до исступляющего страха за самого себя.
      3 июня 1975-го стало днем нового знания самого себя. А ведь еще в четыре года я, придя с улицы и держа ладонь у груди, сказал Ситке
      Чарли: "Сердца нет". В 57-м Ситка вспоминал и смеялся над моим бессердечием. Ужас в том, что в 54-м я совершил главное открытие в самом себе. Полбеды в том, что я трус. Несчастье непоправимое в том, что думаю я только о себе.
      Для тех, кто знал Бику близко, непонятно, почему так с ним обошлась судьба? Бика во многом сам ускоренно разыграл свою карту.
      Но почему? Зачем? Он многое мне спускал, прощал, под конец освободил от тягости прощальной встречи, ушел без жалоб и просьб, потому как парень он крепкий. А может больше от того, что делал ставку на дружбу, а ведь она явление преходящее, непостоянное, вещь ненадежная, как и всякая другая условность.
      Годом раньше в поезде, по дороге на шабашку погиб Гевра. Талас, тот, что снимался в "Дикой собаке Динго", завязал пить. Куда делся
      Акоп сказать никто не мог. В будке у "гармошки" работал другой сапожник, нелюдимый трезвенник. Потап приходил к "Кооператору" все реже и реже, предпочитая высматривать угощающих с широкого балкона отцовской квартиры над двадцатым магазином.
      Остальных детей генерала Панфилова продолжал гонять у
      "Кооператора" участковый Гильманов.
      Группировка Баадера-Майнхофф захватила посольство ФРГ в
      Стогкольме. Застрелен атташе Мирбах, племянник того самого Мирбаха, посла Германии в России, которого убил в 18 году левый эсер Блюмкин.
      Почему-то кажется, что активизация ультралевых произошла из-за разочарования ими последствиями революции в Португалии. Командующий
      КОПКОН Сарайву де Карвалью поднял мятеж и едва не угодил за решетку.
      Куда движется Европа? Для мира это намного существеннее, нежели то, что происходит в Штатах. Европа задает мотив, курс, темп движения Запада. Американцы те же, что и Парымбетовы, повторюшкины.
      Я ошибся. Европа не желает перемен. Она хочет спокойствия. Того же хотят и Советы. На дворе эпоха детанта.
      Хорошо говорить о политике с нашим завлабом. Он много знает и рассуждает о ней серьезно.
      – Разрядка – понятие динамическое. – говорит Каспаков. – Многие этого не понимают.
      Мы пьем с ним пиво из стаканов в автоматах на Весновке.
      – Тебе надо определиться. Почитай книгу Штейнгауза и Савенко
      "Энергетический баланс". – завлаб обсасывает половинку вяленого леща. – Черт, пиво теплое… Опять твоя мать звонила… Запомни, за тебя диссертацию я писать не буду.
      – Я и не просил никого писать за меня.
      – Да. Займись вторичными энергоресурсами. Возьми в нашей библиотеке дисер Семенова. Постарайся вникнуть.
      – Хорошо. Вы сейчас куда?
      – Домой. Куда же еще?
      Я пришел домой, бросил портфель и следом раздался телефонный звонок.
      – Завтра сходи в "Спутник" к Дамиру Бейсенову. Скажешь, что от меня. – из Аркалыка звонил двоюродный брат Нурхан.
      – В чем дело?
      – Есть места на круиз номер два по маршруту остров
      Борнхольм-Копенгаген-Осло-Стогкольм-Турку-Хельсинки.
      Сын дяди Абдула секретарь Тургайского Обкома комсомола. Мама просила его помочь с загранкой. Скандинавия… Вот это да!
      – Круиз начинается первого октября в Ленинграде.
      – Спасибо, Нурхан. – возбужденно поблагодарил я.
      Круиз стартует в Ленинграде… Я заволновался.
      Владимир Буковский писал о том, как спасался в тюрьме на допросах у следователя и когда оставался один на один с собой в камере.
      Внутренним убежищем для Буковского служило мысленное возведение недостроенных в детстве замков. Следователь склонял его к раскаянию, а он, глядя мимо него, думал о том, какой чепухой занимается кэгэбэшник и представлял, как вернется в свою одиночку и продолжит сооружение смотровых башен, как будет рыть оборонительный ров вокруг замка.
      К чему это я?
      А к тому, что в "Орленке" существовало негласное правило петь наши песни только в свой час. Прощальную – при расставании, костровую – у костра. Иначе, говорили вожатые, песня до срока теряет себя. Я не трогал Таню в воспоминаниях, она являлась сама в редкий, но трудный час. Я как чувствовал и неосознанно понимал, что ворошить нашу последнюю встречу ни в коем случае нельзя.
      А что, если я вдруг поеду в Ленинград? Почему нет? Мне могут и разрешить отправиться в круиз. Увижу ли я ее неизвестно, но найти
      Таню проще простого – где-то у меня должен остаться адреса Бори
      Байдалакова и Игоря Конаныхина, а если и адреса утеряны, то в конце концов есть Ленгорсправка. Что делать? Надо оформлять документы на поездку.
      Зяма женится на Прудниковой. Толик как будто и сам немного удивлен своим решением и показалось мне, что поступил он так, ради того, чтобы кому-то что-то доказать. В лаборатории никто не решается его поздравить. Конечно, это его личное дело, но, кроме того, что такие парни на дороге не валяются, они еще принадлежат всем. Потому, когда он объявил кто его невеста, в комнате установилась тишина.
      Зямина невеста ходит по институту словно пава. Наши женщины молчат. Хаки схватился за голову: "Толик пропал. Что он делает?" Его двоюродный брат Саян высказался о решении Толика более определенно:
      "Зяма идиот".
      Идиот не идиот, но Толян кроме того, что крепко удивил всех, погрузил, по крайней мере, одного мне известного человека в растерянность.
      Не трудно догадаться, почему меня занимала свадьба Радзиминского и Прудниковой. В глубине души я был рад, что все так и произошло.
      Фая мне нравилась, а разговоры с Хаки и Саяном о зяминой неразборчивости я поддерживал исключительно для маскировки.
      …Опасения оказались напрасны. Наличие отбывающего срок брата не оставило меня за бортом круиза. За две недели до намеченного отплытия из Ленинграда дизель-турбоэлектрохода "Балтика" позвонили из "Спутника" и попросили оплатить путевку.
      Мама сообщает знакомым:
      – Бектас курьезга баражатыр.
      – Ситок, не курьез, а круиз. – поправляю ее я.
      – Ай, кайдан блем. – машет рукой матушка.
      Перед дорогой меня опекает Фая. Напоминала: это не забудь, и о том всегда помни. Она чувствует, а это никак не скроешь, как бы ты не таился, как я к ней отношусь. В свою очередь, я не чувствую, но могу только предполагать, что в последние дни происходит с ней.
      – Обязательно возьми с собой фотоаппарат. – сказала она и предложила. – Хочешь, я дам тебе свою "Смену"? Аппарат простенький, но надежный.
      Таня Ушанова присела рядышком.
      – Счастливчик… Копенгаген, Стогкольм… Увидишь Ленинград…
      Там прошла моя юность… Гостиница по Чапыгина? Так это на
      Петроградской стороне…
      Накануне Фая принесла баночку красной икры.
      – Продашь и что-нибудь купишь.
      Зря я устроил на работе отвальную. С другой стороны без отвальной нельзя. Чай, не в Баканас еду. От водки ли с вином, но наутро зазудилось лицо и вновь высыпали прыщи. Как знать, но утром 29 сентября 77-го случилось возможно так, что вульгарным прыщам суждено было изменить течение моей жизни бесповоротно и навсегда. Страшно подходить к зеркалу. И думать нельзя появляться с такой пачкой перед
      Власенковой.
      Забегая вперед. Таня являлась ко мне до декабря 77-го. Позже я и сам вызывал ее из памяти. Но это было уже не то. С началом 80-х о
      Власенковой я и вовсе перестал ее вспоминать.
      В аэропорт вызвалась отвезти тетя Рая. Мама посмотрела на подкатившую с тетей машину и сказала папе:
      – "Волга" белая. Бектас счастливым будет.
      …В вестибюле гостиницы меня остановила спортивная девушка.
      – Ты из Казахстана?
      – Да.
      – Привет. Меня зовут Нина. Я раньше жила в Джамбуле.
      – Ни за что бы не подумал, что в Джамбуле могут жить такие интересные девушки.
      – Ладно врать! – землячка зарделась. – Ты сам-то из Алма-Аты?
      – Из Алма-Аты. А ты?
      – Живу в Череповце.
      – А… Вологодская область? Слышал.
      – Ладно. Еще увидимся.
      В Стогкольме принимающая сторона свозила круиз на фильм малоизвестного в Союзе Вилгота Шемана "Веселые дети природы".
      Начинается кино со сцены в сауне. Главный герой Чарли с друзьями обсуждают, как помочь Кубе прорвать блокаду экспорта сахара на
      Запад. Чарли живет на барже на озере Меларен в центре Стокгольма, по ходу действия друзья подселяют к нему беременную женщину. У беременной где-то есть муж, с ним она в ссоре и сейчас до родов ей надо где-то перегодить. Натурально самого соития в фильме не показывают. Ходят голые, и в момент акта между Чарли и беременной камера крупным планом показывает глаза женщины. Играет глазами беременная выразительно.
      …Взлетающее с карканьем воронье над взгорком и валкий бег Любы
      Байкаловой. Байкалова бежит, расплескивая из пригоршней воду, и причитает сердцем.
      Год назад в Швеции "Калина красная" прошла под названием "Судьба рецидивиста". Наши критики обиделись за Шукшина, но, по сути, шведы оказались безжалостно точны. Рецидивист – это аллегория на тему бесконечного сюжета о России. Сюжета, повествующего о том, что вновь, когда после долгого одоления тропы снежного перевала, когда, казалось бы, все выправляется, – на самом интересном месте, как всегда, опять все срывается, летит верх тормашками в тартарары. Да, это не трагедия, не театральный ход, а именно рецидив – нескончаемое повторение одних и тех же попыток.
      И когда Егор Прокудин с веселой злостью, клацая зубами, как затвором трехлинейки Мосина, спрашивает себя и нас: "А есть ли он – праздник жизни?": то он, как будто, подмигивает нам – не мыльтесь, бриться не придется.
      Праздника опять не будет.
      Не будет праздника, может быть еще и потому, что праздник жизни – это и есть та самая чеховская "общая идея", тоска по которой – наше единственное сожаление, воспоминание о котором и заставляет всегда и везде из последних сил цепляться за жизнь, сколь бы пресыщенно горька она ни была.
      Показушными прокубинскими демонстрациями, тем как Чарли равнодушно воспринимает происходящее с ним и вокруг него, Вилгот
      Шеман внушает зрителю мысль: человеческая жизнь не стоит того, чтобы ее можно было принимать всерьез. Словом, никогда не оглядывайся, живи и радуйся.
      По Шеману сама жизнь и есть праздник.
      Говорят, великим простительна глупость. В свою очередь нам ничего не остается, как бездумно повторять ахинею гигантов. Льву Толстому принадлежит немало откровенных в своей простоте суждений. В том числе и знаменито известное – "Человек рожден для счастья".
      Предвзятость к Толстому возникла после прочтения воспоминаний
      Горького. "Зашел разговор о Достоевском, – писал Алексей Максимович,
      – "Он сумасшедший", – сказал Лев Николаевич про Федора
      Михайловича". Ей богу, в "зеркале русской революции" есть что-то от Сатыбалды. По Толстому счастье это как у Пьера Безухова: жить с
      Наташей Ростовой, девочкой не сумасшедшей, но с симптомами прогрессирующего слабоумия.
      "Кто ты такой? Ну, кто ты такой?! Бумажная твоя душа!".
      Х.ф. "Чапаев". Сценарий и постановка братьев Васильевых.
      Безухов напомнил Болконскому о фразе князя, сказанную им на прогулке в Лысых горах.
      – Да, я сказал, что падшую женщину надо простить. – сказал князь Андрей. – Но при этом не сказал, что я могу простить.
      Что верно, то верно. Попользовался падшей женщиной, верни туда, откуда взял и при этом не забудь простить.
      Шкодные автор и его герои.
      …В книжном магазине в Хельсинки я провел полдня.
      "Один день Ивана Денисовича", издательство "Посев". Пролистал за полчаса и неизвестно почему запомнилось слово "возносчиво". Это так молится Иван Денисович, возносчиво обращаясь к небесам. Где
      Солженицын откопал это словцо? В религии я ни бельмеса, но, по-моему, "возносчиво" меняет местами зэка и бога – непонятно, кто из них двоих Господь, а кто каторжанин?
      "Бодался теленок с дубом" куда как интереснее "Ивана Денисовича".
      Жаль, денег не хватит купить, да и провозить опасно.
      Ага, Твардовский… Ничего такого про Александра Трифоновича
      Александр Исаевич не пишет, но опять же тон… Человек дышит ядом на своего благодетеля. Это не новый тип пассажира. Солженицын Долохов из "Войны и мира". Пожрал, поспал в хозяйском доме, да и навалил кучу у порога. Вот почему засела во мне "возносчивость". Солженицын никого не желает оскорбить, унизить, это у него само собой получается – заблудившийся "ик" помимо воли превращается в "пук".
      Вторая книга истории злоключений писателя запомнилась репликой
      Г.М., папиного старшего товарища. На правлении Союза писателей СССР, где исключали Солженицына из членов Союза, земляк отмочил: "У
      Солженицына все плохо… Казахстан освоил целинные просторы и идет от успеха к успеху".
      Тоже хороший мальчик.
      В музыкальном салоне по телевизору показывают выборку матчей одной восьмой финала европейских кубков.
      – Скучно. – за спиной раздался капризный женский голос. -
      Показали бы лучше то кино… Особенно, что было в мужской бане…
      Я обернулся. Позади стояла, держась за спинку кресла, и весело смотрела на меня Нина Трошинская. Надутые губки и притворно-жалобный голос землячки свидетельствовали: от жизни не спрятаться за футболом. Круиз свободно может превратиться в курьез, когда в легкий шторм на пути в Ленинград рядом с тобой плывет столь опасное создание.
      Нина, Нина, Ниночка… Березка вологодская… На черта я тебе сдался? Я не Чарли из "Веселых детей природы", я – черт знает что.
      …Мы спускались на берег по трапу в Ленинграде, кто-то тронул меня за локоть. Это была она. Трошинская деловито сказала:
      – Дай мне свой домашний адрес.
      Сейчас думаю: не повстречайся в круизе Нина, и вспомнить о
      Скандинавии было бы нечего.
      С Варваром обмывали возвращение из-за границы.
      Вспомнилась недавний разговор с Кенжиком.
      – Пару раз в одной компании встречался с Ольгой Срединой. Знаешь, она еще не замужем. Ты помнишь ее?
      Помню ли я Средину? Средина – это "2-85".
      "2-85" не замужем? Мне то что? Хотя…
      Напился с Варваром изрядно. Было что-то около десяти вечера. Я остановился возле дома, где живет Средина. Подумал: "Прошло тринадцать лет. Самое время ей позвонить. Что она скажет? Ничего не скажет. Я руки у нее просить не собираюсь".
      – Алло.
      Я узнал ее грудной голос.
      – Оля, ты?
      – Да.
      – Это Бектас. Ты помнишь меня? Мы с тобой учились до четвертого класса.
      В трубке воцарилась тишина.
      – Ты меня слышишь?
      – Слышу. Я помню тебя.
      – Выйди… Я жду тебя у арки твоего дома.
      – Прямо сейчас? Но я только что из ванной.
      – Я подожду, пока ты обсохнешь.
      – Пока я обсохну, ты замерзнешь. – засмеялась "2-85".- Хорошо, через пять минут я выйду.
      Я во все глаза смотрел в арочный проем. Силуэт Ольги Срединой возник в арке внезапно, "2-85" быстро приблизилась и… дальше как отрезало.
      Проснулся утром – ничего не помню и ни капли сожалений.
      С тех пор я не видел ее и больше никогда не звонил.
      Проявил пленку и отпечатал круизные фотографии приятель Шефа по работе.
      – Димка удивился, – сказал Шеф, – почему на фото ты везде один.
      Умка не уложилась в срок, не защитилась и из очных аспиранток перешла в инженеры. Проработала недолго и перешла в нархоз.
      – Нас, чистых экономистов никто не ценит. – говорит она.
      Умка заходит к нам поболтать с мамой.
      – Тетя Шаку, у них в плановом отделе работает татарка. Та еще бестия…
      Это она про пампушку-хохотушку Кэт, что заглядывает к нам в лабораторию покурить. Кэт не татарка, но сильно на нее похожа. С ней мы учились в институте. Живет она с мужем-узбеком Гапуром и младшим братом Маликом.
      Полуеврей-полуказах Толканбаев заприметил Кэт, но связь продолжалась недолго – Кэт забеременела, решила рожать от смазливого метиса и легла на сохранение.
      Кэт хотелось, чтобы ребенок был похож на красивого и умного
      Толканбаева. Как при этом она собиралась выкручиваться перед Гапуром не известно, но институтские подружки дружно сходились во мнении, что Кэт выкрутится. Ей не впервой. Рисковала она сильно. Узбек парень здоровый, горячий и если бы узнал об измене, как пить дать, настучал бы по голове Толканбаеву.
      Гапур ничего не узнал, но зато, прослышав, что Кэт дожидается от него ребенка в больнице, перепугался Толканбаев. Перепугался и перестал дружить с экономистом планового отдела.
      В свою очередь Кэт жаловалась подругам на бесплодие мужа и говорила о том, как сильно желает завести ребенка. Ребенку от
      Толканбаева не суждено было появиться. Случился выкидыш и из больницы моя однокурсница вернулась при своих.
      Вернулась и продолжала приходить к нам покурить. Естетственно, старался первым поднести ей горящую спичку Шастри, который открыто заявлял о том, как ему нравится Кэт. Мысли об Альбине его не оставляли, но одно другому не мешает. Ушла от нас Альбина, как ушел в преподаватели и Володя Семенов.
      Набравшись спирта в Чимкенте, куда мы с Шастри ездили сдавать отчет по свинцовому заводу, он признался мне:
      – Альбина хочет меня. Может даже любит…
      – Не может быть.
      – Это большой секрет. Однажды я смотрел у нее дома телевизор, мужа ее не было и я почувствовал, как сильно она хочет меня.
      – Надо было ее затюскать.
      – Что ты, братишка! Муж ее почти друг мне, наши дачи по соседству. Не мог же я сделать ему подлость.
      – Бедный… Тебе было тяжелей, чем Володе.
      – Намного тяжелей… Но я выстоял. – Шастри сделал мужественные глаза, вздохнул и мечтательно закончил. – Все равно она будет моя.
      Он не желает ставить рога мужу Альбины и говорит при этом, что сделает ее своей. В чем правда Шастри? Правда в том, что он неисправимый романтик.
      …Кэт не слепая и видит, что с ее появлением у нас в комнате,
      Шастри мгновенно дуреет.
      Я подзуживаю его.
      – Мой фюрер! Не хотел бы ты взять в Евы Браун нашу Кэт?
      Шастри пускает дым, глаза у него слезятся.
      – Чудесная была бы Ева Браун.
      – А ты Кэт? Согласна ли стать верной подругой нашему фюреру?
      – Перестань! – брезгливо морщится Кэт.
      …Умка, как и Шастри, называет меня братишкой. К матушке же приходит она на правах снохи дяди Сейтжана, папиного земляка.
      Заглядывает в гости Умка и в лабораторию. Язык у нее без костей и мужики дали ей прозвище Трындычиха. Больше льстит ей, когда мужчины отмечают в ней не красоту, а ум. Ее дочке три года, так она утверждает, что у малютки знак качества. То есть, в умом вся в мать.
      Часто жалуется на мигрень и спорит с Зямой об евреях.
      – Гитлеру евреи по гроб жизни обязаны! – заявила Трындычиха.
      – С какой стати? – удивился Толян.
      – Если бы он не уничтожил шесть миллионов ваших, то не было бы у вас своего государства.
      – Ха-ха! – засмеялся Зяма. – Боюсь, ты опять права.
      – Мао говорит, – чем хуже, тем лучше. – напомнил Шастри.
      С моих слов мама знает всех сотрудников лаборатории и окрестных подразделений института. К примеру, звонит к Зяме и давней знакомой приветствует его:
      – Зам?
      – Здравствуйте, тетя Шаку. – отвечает Толян.
      – Зам, ты следи за Бектасом, чтобы он не пил.
      – Не волнуйтесь, обязательно прослежу.
      Помимо Умки и Шастри свои люди в нашем доме Ерема и Хаки.
      Племяннику Жумабека Ахметовича мама доверяет самые тайные поручения, разговаривают они один на один подолгу.

      С кем у Ситка не получается навести мосты, так это с Чокиным.
      Валера упоминал о том, как с моим директором в 55-м году жил в одном номере гостиницы в Москве.
      – Но это ничего не значит. – сказал папа. – Чокин – фигура и наверняка меня не помнит.
      Что Чокин фигура это точно. В институте его побаиваются и зовут
      "папой". Сотрудникам "папа" внушает страх больше из-за того, что
      Шафик Чокинович на корню пресекает неделовые разговоры. Потом, что может быть ужаснее для поверхностного сотрудника, нежели умный и знающий директор? Такой в момент выведет на чистую воду.
      Чокин уроженец Баянаула Павлодарской области. В войну работал главным инженером треста Казсельэлектро, как раз вэто же время организовывалась Академия наук Казахской ССР и Сатпаев предложил
      Чокину взять на себя сектор энергетики, который спустя два месяца преобразовался в КаЗНИИ энергетики.
      В 45-м Шафик Чокинович защитил кандидатку по Капчагайскому гидроузлу, еще через восемь лет – докторскую, год спустя нашего директора избрали академиком республиканской Академии наук.
      Первый президент Академии Сатпаев земляк Чокина. Через него Шафик
      Чокинович завел знакомства с корифеями. Список огромный, уважают
      Чокина повсюду. В Москве, Ленинграде, Киеве, Фрунзе, Ташкенте,
      Улан-Баторе, Иркутске, Душанбе.
      Более всего гордится Шафик Чокинович дружбой с Кржижановским. То, как Чокин ставил революционера намного выше Келдыша или того же
      Капицы, для меня было некоторым свидетельством того, что хоть Чокин и крупный ученый, но при всем этом больше политик.
      В феврале 64-го скончался Сатпаев. Как проходила борьба за освободившееся кресло, мне не известно, но у Чокина на руках находились убедительные свидетельства законности притязаний на должность президента Казахской Академии наук: к тому времени он успел поработать главным ученым секретарем АН КазССР, поруководить отделением, его хорошо знали как ближайшего соратника Сатпаева. Так что избрание Шафика Чокиновича президентом Академии наук устроило научную общественность.
      Проработал президентом Чокин три года. Кунаев снял его с должности, – что верно, то верно, – под надуманным предлогом. Мол, плохо остепенялись в бытность его президентства аспиранты.
      Почему Чокина невзлюбил Кунаев, к тому времени мне было еще неизвестно.
      Чего Чокин не успел сделать, так это избраться в академики или член-корреспонденты Союзной Академии. Продержись он в президентах год-другой, член-корра Шафик Чокинович бы непременно получил: за него был президиум Союзной Академии во главе с Келдышем, да и к тому времени утверждалась практика избрания в член-корреспонденты АНСССР поголовно всех президентов Академий Союзных республик.
      После изгнания из президентов документы на член-коррство Чокина дважды поступали в Академию наук СССР. Но оба раза после звонка
      Кунаева кандидатура Шафика Чокиновича снималась с повестки Общего собрания Союзной Академии.
      Академик Келдыш ставил в главную заслугу Чокина факт придания им энергетической науке Казахстана неведомых дотоле стройности и фундаментальности, что позволило ей оттеснить на задний план науки классического естествознания. Вклад существенный, но при этом Шафик
      Чокинович формально остался среди нескольких десятков республиканских академиков одним из многих.
      Фундаментальность, – пожалуй, единственное, что заслуживает уважения в науке об энергетике. Сама по себе энергетическая наука – это винегрет из термодинамики, электротехники, экономики. Открытий, подобных тем, что совершаются в естествознании, в ней не сделать.
      Потому уж, если специалист сподобится написать хороший учебник не просто хорошо – замечательно. Скажем, академик-секретарь отделения физико-технических проблем энергетики АН СССР Стырикович прославился среди ученых толстой книгой "Парогенераторы", которые, легко понять, он не изобрел, но сумел о них правильно и хорошо рассказать.
      Член-коррами Союзной Академии в 70-х избрали министра энергетики страны и главного инженера КуйбышевГЭСстроя. В то время как в Уставе
      Академии записано: член-корреспондентами АН СССР избираются ученые, обогатившие науку трудами мирового значения. Все относительно.
      Министр энергетики СССР Петр Непорожний напрямую может и не обогатил науку трудами непрехолящего содержания, но его вклад в становление и развитие отечественной энергетики, – утверждали ходатаи министра, – достоин поощрения причислением к сообществу выдающихся отечественных ученых. Что с того, что он не написал учебник о гидравлических электростанциях? Он их в свое время понастроил на тридцать учебников.
      Дело тут не только в нахрапистости сановника. Во многом виновата сама наука об энергетике, ее размытые критерии, по которым можно судить о вкладе ученого в копилку знаний. Для кого, но только для министра не секрет: в энергетике наука, знание о ней находятся в подчиненном у практики положении. Тем не менее, Чокин, когда узнал об избрании Непорожнего член-корреспондентом испытал обиду и унижение. Естественно, Шафик Чокинович вслух осмелился возмутиться избранием одного лишь главного инженера, про членкоррство министра благоразумно промолчал: с середины 60-х годов КазНИИ энергетики находится в подчинении Минэнерго.
      Чокин ученый, но повадки у него если не как у министра, то точно, как у диктатора. Здоровается с сотрудниками за руку редко, а если уж поручкался, то моет после счастливчика руки с мылом, или протирает спиртом. Озолинг как-то получил от него нагоняй, разозлился и сказал: "Чокин похож на Чингисхана".
      Начиная с 44-го года Чокин всегда помнит о своей главной задаче: претворяя делами в жизнь ленинский тезис об опережающем развитии энергетики, никогда и никому не дать забыть о том, к чему обязывает каждого сотрудника пребывание в стенах НИИ, почему он всегда первым делом задавал на Ученом Совете докладчику свой коронный вопрос:
      – Где наука?
      И горе тому умельцу, что не сумеет внятно доложить Чокину, в чем научная новизна изобретения или статьи.
      Директор часто напоминал нам, что есть наука. "Наука – говорил директор, – это объективная закономерность, существующая помимо наших воли и сознания".
      Шафик Чокинович вел в институте два направления: гидроэнергтическое и проблемы общей энергетики. Кроме того, что довел до ума Капчагайскую гидроэлектростанцию и канал
      Иртыш-Караганда, Чокин построил в институте крупнейшую в стране экспериментальную базу – циклонку и ГЭС по дороге на Медео.
      Институт с 44-го года размещается в здании бывшей школы N 36. В
      73-м году к институту пристроили два крыла, в которых расположились библиотека, ВЦ, актовый зал, приемная с новым кабинетом директора. В квартале от института Никольский базар, православная церковь, кинотеатр "Целинный" с примыкающим сквером.
      Здание довоенной постройки, круглый год в институте строительная бригада белит стены и красит окна. За какой-нибудь месяц запах краски улетучивается и в отремонтированных комнатах устанавливается прежний духан, почти как в Храме Василия Блаженного.
      "Мощами фанит". – говорит Кул Аленов.
      Аленов отвечает в лаборатории за дисциплину. Многим кажется, будто Кулу нравится заносить в журнал прогулы, опоздания. При этом все понимают выгоды позиции Жаркена, который вроде бы в стороне от слежки за сотрудниками, но и не одергивает Кула, когда тот чересчур уж докапывается к сотрудникам по мелочам. Пугать народ раньше времени неосмотрительно. Ибо само собой возникает предположение-угроза: что с нами будет, если вдруг каким-то образом
      Аленов придет к руководству лаборатории?
      Предпосылки к возвышению Кула имеются. Первая из них – работоспособность старшего научного сотрудника. Аленов пишет отчеты, статьи, монографию, ездит в командировки по Казахстану, в Москву, знакомится с ведущими специалистами. Докторская диссертация, которую за каких-то будущих два-три года может защитить Кул и есть главное основание, по которому его притязания на заведование лабораторией способны обрести реальность.
      Шастри говорит: "Аленов верхохват". Скорее всего, Лал Бахадур прав, но Кулу не хватит и трех жизней во всем разобраться, если он будет копать так глубоко, как тот же Шастри. Уж как любимый муж
      Марьяш старается, днем и ночью переписывает чужие книги, а толку то?
      Нет уж, лучше быть верхохватом и добиваться реальных результатов, нежели работать, как Лал Бахадур Шастри и иметь при этом нулевые достижения.
      Разумеется, опасения насчет возвышения Аленова не возникли бы, работай нынешний завлаб хотя бы над монографией, не говоря уже о претензиях на докторскую. Конечно, пока Чокин директор, Жаркену, как фавориту, волноваться как будто, нет резона. С другой стороны, никому доподлинно не известно, как далеко простирается благорасположение "папы" к любимчику. Всякое может случиться. Тем более, что есть общие правила движения научных кадров, существует мнение общественности. Решится ли во имя Каспакова ими пренебречь
      Чокин, большой вопрос. Любимчик – не родственник.
      Чокин напоминал завлабу о докторской. Напоминал неоднократно, но с недавних пор перестал говорить Каспакову о необходимости работы над собой – полгода назад в главк Минэнерго СССР отправилось очередное представление Чокина резерва на выдвижение. В нем Шафик
      Чокинович назвал имя своего преемника. Им оказался Каспаков.
      Хаки и я разбирали ситуацию и еще раз убеждались в том, какой все-таки Чокин дальновидный политик. Получалось, академика подпирает рядовой кандидат наук, главные достоинства которого сводились к тому, что он несколько раз избирался председателем месткома и парторгом института. Да, Жаркен ведет несколько союзных тем. Ну и что? Точно такое может заявить о себе любой завлаб или с.н.с.
      Короче, за такой резерв на выдвижение Чокин мог не беспокоиться до самой смерти. Раньше времени он не обнаружит себя.
      Между тем Каспаков представление в Москву принял за чистую монету.
      Пил Жаркен и раньше хорошо. Узнав о своем зачислении в руководящий резерв, Каспаков без труда узрел ближние и дальние перспективы и время от времени терял бдительность.
      Хаки и я настолько увлеклись рассуждениями о том, кто и вместо кого придет, что нам иногда казалось, что события эти имеют и к нам прямое отношение и, что случись тот или иной поворот в карьерной судьбе Каспакова, то нам всем обязательно что-нибудь с этого да перепадет. Что именно? Вот здесь наблюдался, хоть и приятный, но полнейший туман. С какой стати нам с Хаки станет хорошо не хотелось задумываться. Кандидатские за нас никто не станет писать, а больше нам с Хаки ничего и не надо. Получалось, власть Каспакова мила нам с
      Хаки только потому, что нам никто не будет мешать делать то, что хотим.
      Мне и Хаки невдомек, что в своем нынешнем состоянии мы оба не нужны как старому, так и будущему руководству института. Лакей не имеет своей жизни. Разговоры про карьерный рост Каспакова были по сути досужими беседами двух прислужников, для которых хвастовство успехами хозяина заменяло заботу о себе родимых.
      В "Науке и жизни" статья про мужское бесплодие. Научились его успешно лечить в Тбилиси. Корреспондент говорит врачу: "Вы сознаете, какой поток хлынет к вам после публикации материала?". "Сознаем. Мы заинтересованы в таком потоке".- отвечает исследователь. Бесплодие лечится, рассказывает грузинский врач, хромосомной рекомбинацией.
      Ни в одном научно-популярном издании материалов про половое бессилие не найти. Кто-то ведь в стране занимается исследованиями импотенции. Почему о них ничего не слышно?
      Прошло уже одиннадцать лет, и я бы окончательно свыкся с участью последнего слабака, если бы не матушка.
      Она решила меня женить на дочери давнего знакомого семьи Бекена
      Жумагалиевича. Ему недавно исполнилось пятьдесят, работал он завлабом в институте горного дела. Пришелся родителям по душе Бекен
      Жумагалиевич своим характером. Папа говорил про него: "Бекен верный человек".
      Бекен Жумагалиевич женат на Балие Ермухановне с 55-го года.
      Приятная и умная женщина. Что значит умная женщина? К примеру, Бекен утверждает вслух о том, что красивее и преданнее русской женщины нет на свете человека и что женился он на казашке исключительно из традиций, а Балия только посмеивается: "Пусть себе говорит".
      В доме Бекена Жумагалиевича не придерживаются казахских традиций, живут сами по себе, не сплетничают, аульную родню на порог не пускают. Бекен проучился в Москве пять лет и говорит, что именно там возненавидел какзакпайство и навсегда полюбил Россию.
      Балия объясняла русофильство мужа так: "В России у него осталась любимая девушка, потому он и любит русских".
      Дочь Гау учится на журналиста в университете, сын Нуржик заканчивает школу.
      Гау девушка интересная, современная. Любит Элтона Джона и группу
      "Лед Зеппелин". Элтон Джон парень нормальный, но до цеппелинов я еще не дорос. Хотя дело не в цеппелинах и Элтоне Джоне.
      Дело все в том, что Гау я не нравлюсь и это меня устраивает.
      Матушка уговаривает меня быть настойчивей, чаще звонить дочери
      Бекена. В ответ я придумываю отговорки.
      – Мама, у Гау ноги кривые.
      – Не болтай! Нога у нее прямой, а сама она белий-белий…
      На свою маму Гау непохожа. У нее большие глаза, она худенькая и высокая, постоянно в джинсах. Рассказывает о друзьях и говорит, что почти все они балбесы.
      У меня самого появились новые друзья Олег, Кочубей и Кемпил. Все трое живут возле кинотеатра "Алатау". Первые двое после армии вернулись из армии и учатся на юрфаке в КазГУ. Третий – Кемпил нигде не учится и нигде не работает. Кличку Кемпил Серик Кулунбаев заработал в детстве, рассказывая о приключениях американского шпиона
      Кемпбела из венгерского фильма: "Кемпил как даст ему в глаз!". Серик оказался хорошим учеником агента Кемпбела. В восьмом-девятом классах
      Кемпил вместе со старшим братом Жроной, друзьями Кочубеем,
      Бараболей, Сашкой Гордеевым отрабатывали технику рукопашного боя на общежитских казачатах из КазПИ (Казахского педагогического института).
      Общежитие КазПИ в ста метрах от кинотеатра и, собравшись вечером на аллейке, алатуские после пары стаканов портвейна не особо раздумывали, чем бы себя занять.
      "Идем бить казпишников!" – провозглашал Жрона и компашка дружно отправлялась в рейд по общежитию. Ежевечерние драки с аульными казачатами для алатауских не были развлечением или проверкой бойцовских качеств, они служили для них ритуалом, истинный смысл и значение, которого Жрона и другие в душе сознавали, но не решались произнести вслух.
      Традиция алатауских измываться над казачатами восходит к середине
      60-х, когда взяли в привычку врываться в общежития старшие товарищи
      Кочубея и Жроны – Толеус Байсеитов, Еря Копоть, Сашка Ткач, Гульдин.
      Они то и объясняли: "Казпишники – это п…ц". Получалось, казпишник мерило отсталости и только за это он заслуживал быть поставленным на место. "Свои недостатки в других мы ненавидим". Никто из старших, а позже из младших хулиганов с аллейки на Тулебаева не признавался, что алатауские казахи каждый вечер идут драться со своей сущностью.
      "Черный строй идет полем".
 
      Перестань, Абдрашит. Ребенка испугаешь. (каз)
      Рвет желчью. (каз)
      Да поможет тебе бог! (каз.)
      Черная душа. (каз.).
      Шайтаньи проделки. (каз.).
      Сволочь. (каз.)
      Бог свидетель. (каз.).
      Хватит, хватит… (каз.).
      Черная душа. Завистница. (каз.).
      Что, Бетховен тоже глухим был? (каз.).
      Вот оно что… (каз.).
      Этот… Из школы… (каз.)ю
      Умрешь! (каз.).
      Дорогая, наблюдай.. Будь начеку. (каз.).
      Свиная голова. (каз.).
      Какой дурак этот Кулдан. (каз.).
      Не стучи! (каз.).
      Если не бросишь, в дурдом сдам. (каз.)
      Зять. (каз.).
      Это Сталина слова? Читай дальше. (каз.).
      У Хрущева голова не работает. (каз.).
      Разве можно слова Сталина про котят приводить? (каз.).
      Знаю. Но вы ничего не понимаете. Спору нет, Сталин кровопийца, но он слов на ветер никогда не бросал. Вот увидите. (каз.).
      Пускай будет мещанство. (каз.).
      Куда запропастился этот Гоцмах? (каз.).
      Откуда взялся этот Гоцмах? (каз.).
      Это не фуфло. Ты не понимаешь. (каз.).
      Не знаю… Меня они тоже обзывают… Биток, Ситок… (каз).
      Не болтай! (каз.).
      Анаша (каз).
      Ерунда. (каз.).
      Прекрати! заткнуть рот. (каз.).
      Я нечаянно съела. (каз.).
      Я тебе устрою. ((каз.).
      Быстро принеси полотенце! (каз.).
      Замолчи! (каз.).
      Верь богу. (каз.).
      Нассал я на бога. (каз.).
      Не говори так! (каз.).
      Накличешь на свою голову. (каз.)
      Вставай. Ты разве забыл?
      Надо идти.
      Однако, за что обижаешь Аблая? Может быть тебе лучше задний проход стиснуть и помалкивать? (каз.).
      Брат? (каз.).
      Не болтай! Я объективная. (каз.).
      Ты дурак. (каз.).
      Медведь идет. (каз.).
      Какой еще засранец? (каз.).
      Обыкновенная тюрьма. (каз.).
      Тебе пора за границей побывать. (каз.).
      Я Берикпол. (каз.).
      Теперь ты понял с кем имеешь дело? (каз.).
      Понял, понял. (каз.).
      А как же. (каз.).
      Разве можно такие слова говорить старшему брату? (каз.).
      Бектас в курьез едет. (каз.).
      Ай, откуда я знаю. (каз.).
      Продолжение романа
 
      ____________________
 
      По оранжевым бульварам… Это было точно в сказке… Ветер вдруг листву уносит… Хоп! Нужна завязка, а потом поедем и махнем рукой… Ползи Еремеев, это твое последнее испытание…Итак, начали!
      Глаза блестели как агаты,
      И на щеках играла кровь…
      Как модно,
      Как модно,
      Танцуют пары под аккорды
      И можно, и можно
      Говорить свободно
      Про жизнь и про любовь…
      "Старик ласково взглянул на него.
      – Наверно, это и есть твой путь, Иозеф. Ты знаешь, что не все согласны с Игрой. Говорят, что она просто заменитель искусств, а игроки просто беллетристы, что их нельзя считать людьми по-настоящему духовными, что они всего-навсего свободно фантазирующие художники-дилетанты. Ты увидишь, что тут соответствует истине. Может быть, по своим представлениям об Игре ты ждешь от нее большего, чем она даст тебе, а может быть, и наоборот. То, что игра сопряжена с опасностями, несомненно. Потому-то мы и любим ее, в безопасный путь посылают только слабых. Но никогда не забывай того, что я столько раз говорил тебе: наше назначение – правильно понять противоположности, то есть сперва как противоположности, а потом как полюсы некоего единства. Так же обстоит дело и с игрой в бисер. Художнические натуры влюблены в эту игру, потому что в ней можно фантазировать; строгие специалисты презирают ее – да и многие музыканты тоже, – потому что у нее нет той степени строгости в самом предмете, какой могут достигнуть отдельные науки.
      Что ж, ты узнаешь эти противоположности и со временем обнаружишь, что это противоположности субъектов, а не объектов, что, например, фантазирующий художник избегает чистой математики или логики не потому, что что-то знает о ней и мог бы сказать, а потому, что инстинктивно склоняется в какую-то другую сторону. По таким инстинктивным и сильным склонностям и антипатиям ты можешь безошибочно распознать душу мелкую. На самом деле, то есть в большой душе и высоком уме, этих страстей нет. Каждый из нас лишь человек, лишь попытка, лишь нечто куда-то движущееся. Но двигаться он должен туда, где находится совершенство, он должен стремиться к центру, а не к периферии. Запомни: можно быть строгим логиком или грамматиком и при этом быть полным фантазии и музыки. Можно быть музыкантом или заниматься игрой в бисер и при этом проявлять величайшую преданность закону и порядку. Человек, которого мы имеем в виду и который нам нужен, стать которым – наша цель, мог бы в любой день сменить свою науку или свое искусство на любые другие, у него в игре в бисер засверкала бы самая кристальная логика, а в грамматике – самая творческая фантазия. Такими и надо нам быть, надо, чтобы нас можно было в любой час поставить на другой пост и это не вызвало бы у нас ни сопротивления, ни смущения.
      – Пожалуй, я понял, – сказал Кнехт. – Но разве те, кому свойственны такие сильные пристрастия и антипатии, не обладают просто более страстной натурой, а другие просто более спокойной и мягкой?
      – Кажется, что это так, но это не так, – засмеялся мастер. -
      Чтобы все уметь и всему отдать должное, нужен, конечно, не недостаток душевной силы, увлеченности и тепла, а избыток. То, что ты называешь страстью, – это не сила души, а трение между душой и внешним миром. Там, где царит страстность, нет избыточной силы желания и стремления, просто сила эта направлена на какую-то обособленную и неверную цель, отсюда напряженность и духота в атмосфере. Кто направляет высшую силу желания в центр, к истинному бытию, к совершенству, тот кажется более спокойным, чем человек страстный, потому что пламя его горения не всегда видно, потому что он, например, не кричит и не размахивает руками при диспуте. Но я говорю тебе: он должен пылать и гореть!
      – Ах, если бы можно было бы обрести знание! – воскликнул Кнехт.
      – Если бы было какое-нибудь учение, что-то, во что можно поверить.
      Везде одно противоречит другому, одно проходит мимо другого, нет уверенности. Все можно толковать и так, и этак. Всю мировую историю можно рассматривать как развитие и прогресс, и с таким же успехом можно не видеть в ней ничего, кроме упадка и бессмыслицы. Неужели нет истины? Неужели нет настоящего, имеющего законную силу учения?
      Мастер ни разу не слышал, чтобы Иозеф говорил так горячо.
      Пройдя еще несколько шагов, он сказал:
      – Истина есть, дорогой мой! Но "учения", которого ты жаждешь, абсолютного, дарующего совершенную и единственную мудрость, – такого учения нет. Да и стремиться надо тебе, друг мой, вовсе не к какому-то совершенному учению, а к совершенствованию себя самого.
      Божество в тебе, а не в понятиях и книгах. Истиной живут, ее не преподают. Приготовься к битвам, Иозеф Кнехт, я вижу, они уже начались".
      Герман Гессе. "Игра в бисер". Роман.
      Сущую банальность, что главный враг человеку он сам, институтские часто слышат от Чокина. При этом директор умалчивает о том, что прежде, чем разбираться с собой, поперво следует прижать врагов внешних.
      Руководитель, на которого не пишут анонимки, не руководитель.
      Приходившие в ЦК, в Минэнерго СССР, письма на Чокина свидетельствовали не только о весе в обществе главного теоеретика энергетики Казахстана, но и о том, что недруги хорошо знали, чем дышит директор.
      О том, что такое хороший компромат, в восьмидесятых годах подробно писал журналист Терехов. Дословно не помню, если кратко, то смысл статьи Терехова в том, что лучше всего писать в проверяющие органы о недруге такое, от чего получатель анонимки оставит все текущие дела и задумается о природе вещей, о том, что есть из себя человек?
      К примеру, написать о том, что имярек имеет на ногах по шесть пальцев и при этом без зазрения совести руководит большим коллективом, избирается членом городского комитета партии. Проверить нижние конечности легко, да и в уставе партии не оговаривается сколько пальцев на ногах положено носить члену КПСС. Не в этом дело.
      Это, повторяю, к тому, что желательно, чтобы червоточинка у человека, на которого пишется анонимка, была такая, чтобы порочность объекта выглядела полной экзотики, загадочности.
      О том, что на Чокина пишут анонимные письма в институте знали. О чем писали жалобщики? Ни слова о плотских наклонностях, о приставаниях к подчиненным женщинам, или пьянстве под одеялом.
      Писали вроде как по существу.
      В конце 50-х в ЦК поступали сведения, что, де, Чокин в работе над докторской эксплуатировал гидроэнергетика Кима, в шестидесятых писали и о том, что при строительстве своего дома директор запустил руку в карман государства.
      В институт приезжали комиссии, опрашивались люди, изымались бухгалтерские документы, факты расследовались месяцами, и не найдя ничего из предосудительного, проверящие докладывали руководству: по бумагам Чокин перед партией, перед законом чист.
      Говорят, чтобы определить злоумышленника, полезно руководствоваться ленинской фразой: "Кому это выгодно?". В случае с анонимщиками руководство вождя безусловно подходит, правда, с оговорками. Проницательный психолог скажет: "Анонимщиком чаще всего движет зависть". В теории стукача с головой выдает строй мысли, по которому для начала можно шутя вычислить его национальность, а уже после сужения круга подозреваемых, определение автора – дело техники. На практике, если человек не дурак, он может замаскироваться так, что никто и в жисть на него не выйдет, не подумает.
      Учитель Чокина академик Сатпаев с разоблаченными анонимщиками поступал легко и просто: он их поощрял. К примеру, одному выбил звание заслуженного деятеля науки, другого выдвинул на Госпремию
      Казахской ССР. Понятно, что подобный перегиб Чокин допустить не мог.
      Он может и был признателен врагам, но вслух их никогда не благодарил, подарками не осыпал.
      Как уже отмечалось, Кунаев невзлюбил Чокина. В семидесятых Шафику
      Чокиновичу редко когда удавалось пробиться на прием к Первому секретарю ЦК. Когда же это удавалось, то директор со всем своим удовольствием сообщал институтскому активу: "Вчера меня принял товарищ Кунаев. Димаш Ахмедович обещал помочь со строительством последней очереди экспериментального комплекса".
      В перестройку, когда зашаталось кресло под Кунаевым, Чокин разоткровенничался и сказал про первого секретрая ЦК КП Казахстана:
      "Он мстительный".
      За что же мстил Чокину Кунаев? Как рассказывал Каспаков, повод к неприязни оказался пустячный.
      После войны заместителем наркома электростанций страны работал уроженец Кзыл-Ординской области Тажиев. В начале пятидесятых его перевели в Казахстан на должность секретаря ЦК по промышленности. К тому времени, когда Тажиеву пришло в голову защитить кандидатскую, он работал председателем Госплана республики.
      Чокин помог председателю с кандидаткой не за просто так. Тажиев выделил КазНИИ энергетики фонды на строительство Чокпарского полигона. Прошло время, председателю возжелалось стать доктором наук. И не каких-нибудь там экономических, но непременно технических наук. Что собственно и возмутило Шафика Чокиновича. Директор отказался двигать председателя Госплана в доктора может еще и потому, что к тому времени сам он всего три года как защитил докторскую.
      Тажиев озлился и о несговорчивости директора института поставил в известность друга Кунаева.
      Тажиев скончался в конце пятидесятых. Каспаков, позднее и сам
      Чокин, говорили, что Кунаев гнобил его из-за несостоявшейся докторской Тажиева. Может Кунаев и любил друга, но много позднее я так до конца и не поверил, чтобы Первый секретарь мстил Чокину только из дружбы с покойным. Суть в данном случае не в этом. И даже не в том суть в том, что Шафик Чокинович умел ждать. Кунаеву было не до Чокина, если по правде, то дела у него поважнее директорских -
      Динмухаммед Амедович отвечал за республику.
      Чокин, как человек крепкого рассудка, понимал, что за недругов судьбу следует благодарить. Но, как и до всех остальных, до него долго доходило, к кому, в первую очередь, нужно присматриваться.
      Потому как понимание, что настоящих, истинных врагов надо искать возле себя, пришло к нему с опозданием. .

      "Всякое писание только тогда имеет смысл, ежели взявшийся за перо, наделен отвагой быть правдивым по отношению к себе.
      Мешает же отвергнуть привычку считаться с общественной моралью и сказать о себе все, без утайки, не взирая на приобретенную натуральность оглядываться на предрассудочность обывательских толков, старое, как мир, желание быть как все и при этом казаться лучше, чем ты есть на самом деле. И мужество, с которым автор пытается преодолеть сие лживое стремление, в общем случае, наглядно демонстрирует миру степень одаренности чувствами, что во все времена служило и служит достаточным признаком соответствия человека истинному предназначению.
      Не думаю, далеко не уверен, что мне удалось в повествовании о времени и о себе поведать обо всем значимом для меня без имеющих существенное значение умолчаний. На это, помимо инерционности, обретенных за пройденный отрезок сознательной жизни, склонностей, повлияло, думаю, понятное опасение причинить душевные неудобства людям достойным и недостойным, живым или усопшим, – все едино, – потому как влечение рассказать о крайне важном, по-настоящему занимательном для читателя, сталкивается с необходимостью раскрывать тайны, тебе не принадлежащие.
      Тем не менее, с последним соображением в какой-то мере не пришлось мириться в ряде случаев. Оправдать в данном случае может меня только абсолютная правда, беспощадность к себе. Хотя можно было бы защититься ссылкой на то, что абсолютной человеческой правды в жизни не бывает. Ее в полной мере воссозданию мешает помимо неискоренимого малодушия перед лицом вечных предрассуждений, неистребимое лицемерие, с коим мы норовим поделиться частью собственной вины с непричастными к ней особями.
      Я такой же человек, как и все. И как и все постоянно испытывал за письменным столом искушение подправить автопортрет, задним числом отдельным штрихом вывести себя из неуклюжести двусмысленных положений, где я оказывался не на высоте. Думаю, наивно было бы бороться с искушением по известному обстоятельству, согласно которому я определенное время был на виду у людей. Неоднозначность, казалось бы, общеизвестных, фактов очевидня. Что уж говорить про подводные течения, осведомленность о которых едва ли касается двух-трех людей. Что до того, правду ли я рассказал о том, что не могло и не может быть известно по ряду причин общественности? Так читатель легко может поверить это логикой развития ситуации, факта, убедительностью характеров действующих лиц, извратить которые не в состоянии никакие ухищрения опытного пера".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Мой татарский мальчик…
      У соседки тети Софьи племянник начальник уголовного розыска
      Советского района. Когда поведение Сейрана становится невыносимым и справиться с распустившимся сыном ни она, ни дядя Асет, сами никак не могут, Софья Искаковна приходит звонить Сайтхужинову от нас.
      – Ибрагим, – жалуется тетя Софья в трубку, – Сейран опять привел домой друзей… Меня из дома выгоняет.
      Софья Искаковна вешала трубку, вздыхала, задумчиво вертела на пальце связку ключей и выходила на улицу встречать милицейский наряд.
      Тете Софье тяжело с Сейраном, и было бы гораздо тяжелее, если бы не помогала ей многочисленная родня, как по заказу, рассродоточившаяся на нужных местах. Кроме человека в милиции у
      Софьи Искаковны свои люди и в дурдоме, и в тюрьме -начальник следственного изолятора Алма-Аты Тамендаров ее двоюродный брат.
      Капитан Ибрагим Сайтхужинов с 45-го года, родом из Казани, учился в средней школе милиции. Когда-то тетя Софья помогла племяннику поступить на заочное отделение юрфака универа. Теперь он, хоть вызовы к разбушевавшемуся Сейрану ему и надоели, помимо дурдомовских санитаров, также наводил спокойствие в семье Софьи Искаковны и дяди
      Асета.
      Второй человек после Сайтхужинова в Советском угрозыске капитан
      Аблезов. Он с 50-го года, звать его Нуржан, приехал в Алма-Ату из райцентра Чу Джамбулской области. Матушка случайно познакомилась с
      Аблезовым в магазине на Джамбулке. Старший инспектор ОУР приходит в магазин напротив доить продавцов Костоевых. Не его оперативной ответственности это дело, но братья ингуши охотно идут навстречу старшему инспектору ОУР.
      И Сайтхужинов, и Аблезов на хорошем счету у руководства.
      Оперативная обстановка в Советском районе напряженная, что и отметил в докладе к очередному Дню милиции начальник ГУВД Алма-Аты Куликов, сказав при этом, что "такие, как капитан Сайтхужинов и его товарищи по службе, позабыв об отдыхе, ведут день и ночь оперативно-розыскную работу по пресечению правонарушений, привлекая общественность, хорошо наладили деятельность опорных пунктов милиции".
      Скончался поэт М.М. Начинающий литератор на похоронах поделился наблюдением с другим начинающим: "М.М. повторил судьбу
      Пастернака". За три года до смерти М.М., как в свое время и
      Пастернака, исключили из Союза писателей. С той только разницей, что московского поэта удалили из писателей за политику, нашего – за пьянство. Наверняка М.М. был хороший поэт, если писатели говорили, что в свое время они поторопились с продвижением Маке в Пастернаки.
      Письма из милиции с требованием принять меры к коллеге приходили в
      Союз писателей ежемесячно, с М.М. беседовали, предупреждали, советовали: "Пить тебе мы не можем запретить. Если уж на то пошло, то ради бога, пей, но только не попадайся на глаза милиции". Маке, как пил, так и продолжал пить у "Кооператора", в других общественных местах, пил неаккуратно и раз за разом попадал в милицию. Пил, на непосвященный взгляд, столь много, что и десяти Пастернакам ни в жисть не выпить.
      Спрашивается, за что в таком случае поэта изгнали из писателей?
      Большое видится на расстоянии, и настоящая жизнь поэта начинается после его смерти. Те, кто способны были оценить подвижничество М.М., не могли сдержать слез: "Ай, да Маке! Это ж как надо пить, чтобы через пьянку сравняться с Пастернаком!". Злые языки утверждали, де, будто истинная причина вовсе не в письмах из милиции, а в том, что во хмелю Маке неодолимый батыр, и способен и заплетающимся языком нести вокруг себя правду о благополучных литераторах. Те, дескать, не стерпели и с санкции ЦК расправились с бунтарем.
      Пустые пузыри можно вынести из дому и с глаз долой сдать, книги,
      – если никак не удается сбагрить в букинистический магазин, – ничего не остается как заново перечитать, переосмыслить. "Нас любят только мертвыми". – процитировал как-то Солженицын Пушкина. Литературная общественность опомнилась и полюбила М.М. задним числом, инициативная группа из земляков и друзей поэта.поставила вопрос о переиздании книг, присуждении покойному Государственной премии республики…
      Примерно в это же время другого земляка поэта, – инструктора строительного отдела Алма-Атинского горкома партии Заманбека
      Нуркадилова занимали дела и сомнения другого рода. ЦК теребил с отчетностью по внедрению в промышленно-гражданское строительство злобинского метода, попутно требуя немедленно покончить с приписками. В ЦК знали, что природе бригадного подряда приписки претят, они вроде сами собой по ходу пьесы должны изживаться, но знали и о том, что люди, особенно в строительстве, есть люди. На словах они за метод Николая Злобина, на практике тащат со стройки краску, сантехнику, паркетные плитки и требуют к премиальным
      Почетные грамоты. Кому как не партинструктору не знать об этом?
      Реальность такова, что задача примирения существующих нравов и желаемого решалась, как всегда, лишь на нескольких страницах обязательной отчетности.
      Уже много позднее (в середине 90-х), в разговорах о Нуркадилове аульные казахи особо подчеркивали: "Заманбек – молодец. Всего добился сам". Что сам, понятно. Никто за тебя добиваться ничего не будет. Тем более, если у молодца, как это и произошло с
      Нуркадиловым, с рождения не было отца, и родился он в аульной глуши
      Алма-Атинской области.
      В утверждении, что человек способен сам на сам добиться осуществления детской мечты менее всего от непонимания ясной вещи: сам по себе человек ничего не может. Все мы кому-то чем-то обязаны.
      Потому из слов "он всего добился сам", напрашивается вывод: человек не любит вспоминать о благодетелях. Может и так, если не сознавать и другой очевидной вещи: все наши благодетели существуют только для того, чтобы мы их использовали. Желательно с умом и на всю катушку.
      Сказано же: "Чего стоит услуга, когда она уже оказана?". Ровно столько, сколько стоит прослушивание новостей по радио. Другое дело, что, сознавая, для чего вокруг тебя существуют другие люди, для самого человека, полезно не делиться вслух выстраданным пониманием природы человеческих отношений. Молчание – золото. Проговариваться не столько опасно, сколько вредно. Собеседник может подумать, что ты не только чист и непосредственен, но и ничуть не лучше его самого.
      Жрона, Кемпил, Кочубей и другие алатауские, превратили в спорт избиение казпишников не только потому, что нутром чуяли в приезжих свою сущность, и не столько из смутного опасения, что мамбы выучатся, получат дипломы, осядут в городе, растолкают всех локтями и ближе к пенсии станут делиться секретами успеха с молодежью:
      "Лучшему в себе я обязан исключительно себе". Если бы так, то все было бы очень просто и в вопросе стирания границ между городом и аулом не существовало бы напряжения и остроты.
      Если быть точным, понятие "мамбетизм", как и все, что с ним связано, вошло в обиход алма-атинцев с осени 1966-го. Что это такое
      – и сегодня толком никто не скажет, это надо чувствовать. Попытки расшифровать явление обычно сводятся к обозначению признаков, по которым принято человека считать непроходимым дичком. Поверхностный и неточный подход, хотя бы потому, что диковатость вещь мало того, что безобидная, но и легко поправимая.
      Другое здесь.
      "Гляжусь в тебя, как в зеркало…". Более всего городские казахи приплывают от гримасничания аульных казачат. Мамбет в
      Алма-Ате как будто предупреждает нас: а вы, друзья, как ни рядитесь, все ж никуда вы не годитесь, переродиться вам не дано. Горожане злятся на перемигивание, потому как обреченно чувствуют: никуда мы не убежим от первородства.
      Примерно, как трагедия Гарибяна и Сарториса из "Соляриса".
      Биологически сильные аульчане знают, чего хотят, цели их конкретны, ясны. Про то, что цыплят по осени считают, тот же
      Кочубей, сын министра геологии, наверняка слышал. Но сердцем принять, что мамбы как носители народной добродетели, к тридцати-тридцати пяти годам обставят его по всем статьям, не в силах.
      "Уже тогда было заметно отличие в поведенческих признаках между горожанами и прямыми потомками шаруа. Первые, жившие с папами и мамами в, сносно, по тому времени, благоустроенных квартирах, пребывали в сравнении с нами в тепличных условиях. Жизнь на всем готовеньком – явление временное и в будущем таит опасность оказаться беспомощными в критические моменты жизни. Аульные ребята приезжали в город с конкретной задачей добиться определенной цели.
      Целенаправленные, без смущения перед языковыми, разного рода другими, психологичесикими барьерами, они, в большинстве своем, оказывались готовыми встретить испытания без риска пасть духом. И такую закалку через самостоятельную, оторванную от родных мест, борьбу за место под солнцем далеко не вся городская молодежь способна пройти без потрясений. Ходило мнение, что сельская школа по определению не в состоянии дать своему выпускнику шанс удержаться в стенах института. Но это мнение лишь усиливало старательность аульчан, принуждало их больше, нежели горожан, дорожить званием студента.
      Впрочем, попадали в вытрезвитель и те, и другие, и примерно равными составами и в одно и то же время – в роковой день обмывки стипендии.
      Еще был мучавший и ту, и другую сторону вопрос: "Из чьей среды вырастает больше преступников?". На это у сельчан был один ответ: "Конечно же, дети министров".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Жроне, Кемпилу, Кочубею не приходит в голову принять вызов и по-честному, на равных посостязаться с приезжими в чем-то другом. Им сподручней набить морду. Кто бы нас примирил с действительностью?
      Человек изо всех сил желает пожить во взрослой жизни, так, как примерно пожил в детстве сын министра, хочет поменять местами времена биографии. Здесь ли корни пробивной целеустремленности аульчанина? Если нас разводит по разным местам детство, то именно так. Но вопрос не в том, – возможно ли в принципе замещение воспоминаний? – а в том, почему и кто в действительности виноват, что у всех нас разные воспоминания?
      В самом деле, не родители же наши виноваты.
      Целенаправленность хорошо стыкуется с гордыней. Род, к которому имели и имеют честь принадлежать М.М. и Заманбек Нуркадилов отмечен печатью особого характера. Среди южан род "албан" до революции славился воинственностью, в наше время власть обстоятельств не позволяет шибко распространяться о том, что ты, как есть батыр, но промеж собой карьерные казахи, обсуждая перспективы роста
      Нуркадилова, в первую очередь вспоминают о его корнях. Ты забыл про модистку из Марьиной рощи?!па
      Заманбек начинал прорабом на стройке.
      "Надо чтобы кто-то за тебя при случае замолвил слово. – вспоминал в 1996 -м году Нуркадилов. – Хорошо, если это люди искусства. К ним начальство прислушивается. Я шел на квартиру к народной артистке Р. с ящиком метлахской плитки. Говорил:
      "Я, Заманбек, простой прораб… Примите кафель в знак уважения". Кто может возразить против метлахской плитки? Сидим на кухне, пьем чай. Никакого флирта, одно уважение… На всех артистов метлахского кафеля не хватит. Я к примеру говорю… К другой артистке несешь индийский линолеум. Тоже хорошая вещь, дефицит… Вот так я и заявлял о себе".
      К людям искусства начальство может и прислушивается, но не всегда их слова считает обязательными к исполнению. Вот потому-то не только певицам и актрисам угождал прораб почтительностью и расторопностью.
      Институтский товарищ Заманбека Булат Н. женился на дочери замминистра жилищно-коммунального хозяйства Кисанова. Айтымбек
      Кисанов в республике личность известная. Прежде всего тем, что из близкого общения с Кунаевым извлекал выгоды для совершенно посторонних ему людей, чем и заслужил негласную должность главного кадровика в Казахстане.
      "Из всех старых друзей Димаша Ахмедовича, пожалуй, ближе всех ему был Айтымбек Кисанов. Кисанов не занимал высоких постов…
      Повел дружбу с Кунаевым он еще с довоенных лет. Много чего произошло за эти годы в судьбах старых друзей. На первый взгляд, при разновеликих положениях Кунаева и Кисанова, дружбой их отношения назвать трудно. Чего лукавить, обычно неравный альянс порождает неискренность, подыгрывание самолюбию всемогущего патрона…
      Старый друг Кисанов, формально отдаленный от непрекращающейся борьбы за власть, не искавший прямой выгоды от дружбы с главой республики, если чрезмерно и нахваливал Димаша
      Ахмедовича, то делал это для поднятия духа товарища и, чтобы там не говорили, от чистого сердца".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Тетя Шафира вращается в кругу влиятельных женщин Алма-Аты. Она знакома с Зухрой Шариповной, женой Кунаева. Неплохо знает она и жену
      Кисанова. Мамина подруга говорит, что главные кадровые вопросы в республике решают именно жены Кунаева и Кисанова.
      – Делают на кухне эти две татарки чак-чак и обсуждают, кого куда поставить. – рассказывала тетя Шафира.
      Так ли это в действительности, никто точно не знает, но иные жены существуют не только, чтобы стирать мужьям рубашки.
      …Строительный дефицит Кисанову не нужен – он сам на нем сидел.
      Прораб Нуркадилов покорил коммунальщика силой стремления. Такое кому угодно понравится.
      Счастлив тем, что целовал я женщин,
      Пил росу, валялся на траве,
      И зверье, – как братьев наших меньших -
      Никогда не бил по голове…
      Жрона и Кемпил дети артиста Казахского ТЮЗа и одно время соседствовал с ними наш Сатыбалды. Писатель дружит с отцом Кемпила и
      Жроны, заходит к ним в любое время. Братья Кулунбаевы уважают дядю
      Сатыбалды и в отсутствие родителей развлекают гостя как могут.
      В тот день Жрона, никому ничего не сказав, с утра ушел неизвестно куда. Денег не было, Кемпил с Кочубеем и Сашкой Гордеем смотрели телевизор, когда в квартире Кулунбаевых нарисовался Сатыбалды.
      – Джигиттер, ким арак шед? – весело спросил писатель.
      Сатыбалды мог и не спрашивать – алатауские ребятишки завсегда готовы к несению нагрузки. Выпили, писатель расслабился и вновь раскрыл кошелек. Пока Кемпил бегал в магазин, Сатыбалды расспрашивал молодежь за жизнь, рассказывал о себе. Литератор не знал, что
      Кочубей уважителен к старшим до определенной границы, и уж если поддаст, то весь превращается в слух, будто только и ждет осечки от собеседника. Писателю бы помолчать до возвращения Кемпила, но он потерял чутье и немало удивился, что Кочубею с Гордеем его имя и фамилия ни о чем не говорят.
      – Главное, что ты мужик путевый, а остальное нам по херу, – успокоил литератора Сашка Гордей.
      – Как по херу? – вскочил со стула Сатыбалды. – Щенок, ты с кем разговариваешь? Я лауреат Государственной премии…
      Гордей ухмыльнулся, Кочубей попробовал внести ясность:
      – Мужик! Сиди тихо, не выступай!
      Гость поздно понял, что главная награда для писателя не премия, а признание народа и оскалился:.
      – Что-о? Акенын аузын сыгиин!.
      Кочубей, ни слова не говоря, плавной тычкой уронил Сатыбалды на пол. Вернулся с водкой Кемпил, писатель еще минут пять пытался самостоятельно подняться, тяжело вставал и так же, сложившимся циркулем, тяжело падал.
      – На фига ты его! – заныл Кемпил. – Пахан ругаться будет!
      Кочубей не изувер какой-нибудь и сам догадался, что переборщил.
      – Все, Кемплуга. – примирительно сказал он. – Я твоего отца уважаю и больше бить друга дяди Макиля не буду.
      Кроме относительности народного признания нокаут Кочубея для
      Сатыбалды означал: писатель плохо знает своего читателя, и рано уверовал в овеществленность последнего завета "деньги, почет, слава, квартира". Деньги с квартирой у него уже были. Почет и слава тоже.
      Но среди сельских читателей. Они-то его и размагнитили, избаловали восхвалениями.
      Про кого, про кого, но про Кочубея язык не повернется сказать, что перед тобой балованный мальчуган. Даром, что сын министра, так ведь и министры разные бывают. Отец – министр, как только Кочубею исполнилось восемнадцать, в армию сына сплавил, а по возвращении парня со строевой и вовсе учудил: отправил в экспедицию помбуром и хвастался перед друзьями: "Теперь наш Марат – рабочий класс!".
      "Крепись геолог, держись геолог, – ты ветра и солнца брат".
      Кочубей, парень видный и, как можно понять из эпизода с Сатыбалды, – стремительный. В остальном – дитя. Родился в Алма-Ате, детство провел в Гурьеве, куда отца перевели директором нефтяного института.
      В 72-м предок Кочубея получил назначение в Алма-Ату. По переезде шестнадцатилетним пацаном Маратик угодил в хорошую школу жизни – сошелся с Сейраном, Саркисом, Сужиком, другими центровскими наркоманами. К тому времени компашка Сейрана с анаши перешла на более серьезную отраву. До баловства с "палкой таяна" Кочубей не дошел, но "колеса" глотал без разбора, а что уж до плана, то с тех пор закуриваться любил.
      У Саши Гордеева, с его девяносто килограммами тренированных мышц в школьные годы образцом для подражания служил Фил Эспозито. Гордей до восемнадцати лет играл в хоккей, и попутно держал вышку в 33-й школе. Про него алатауские хулиганы говорили: "Гордей – пацан четкий". На четкого пацана возлагал надежды тренер алма-атинского
      "Енбека". Надо было выбирать между хоккеем и своим предназначением.
      Окончив школу, Сашка без раздумий порвал со спортом и покатился под гору.
      Кемпил конфликты разрешает не кулаками. Самоутверждается криком, палкой и, если подвернется под руку, то и камнями. Баклан из молодых да ранних, но и не прочь к тому, что плохо лежит, приделать ноги.
      Серьезным поцом среди алатауских не слывет. Побывал за магазинную кражу в тюрьме. Из следственного изолятора предки вытащили Кемпила через дурдом. Какие-то отклонения у парнишки есть, – Кемпил иногда предстает с неожиданной стороны, – в остальном добрейший малый, мухи почем зря не обидит.
      Олег Жуков, или как мы его зовем, Вася, студент юрфака КазГУ, основательный парень. Если Кочубей принимает всерьез только самого себя, то Вася полагает, что наиболее серьезные в жизни вещи – дружба и любовь.
      Олежка живет с мамой, Зинаидой Петровной. Она секретарь Кунаева, дежурит в приемной первого секретаря ЦК через двое – сутки. Два раза в неделю в квартире Жуковых дым коромыслом. Гужбан прекращается за час до возвращения Зинаиды Петровны с работы, гости выметаются из квартиры, Вася наводит в доме порядок. Олежкина матушка приезжает и видит: в квартире чистота, в том числе и в холодильнике – от горбуши, сервилата, печени трески и прочей закуси из цэковского буфета следов мы не оставляли.
      С Каспаковым в ту пору в командировки я еще не ездил. Но кое-что о нем мне и без того известно.
      Хаки говорил: "Чокин полюбил Жаркена за любознательность".
      "Заведующий лабораторией Каспаков без дела никого не дергал, в коллективе не выделял любимчиков, наушничество в любой форме пресекал. Его профессиональное мастерство складывается из дара выводить из потемок теорий и фактов самое главное, квинтэссенцию проблемы, из поразительной трудоспособности, из умения находить точные образы в науке. Обаяние его трудно передать словами.
      Каспаков от души хохочет над тонкой шуткой, без апломба объясняет сотруднику, что что он забыл усвоить в вузе. Про характер не скжешь: тайна за семью печатями. Может, как ребенок, закапризничать с деланно надутым лицом. Его щемящую человечность не заслоняют разносы, которые он устраивает подчиненным. Если видит, что переборщил с назиданиями, мучается, переживает больше самого воспитуемого…".
      Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор", 1983, N 11.
      Разносторонность делает Каспакова человеком незаменимым. Перед поездкой в Скандинавию руководитель нашей группы поручил мне сделать фотогазету "Казахстан". Помогали студенты художественного училища у нас на работе. Жаркен посмотрел и забраковал оформление: "У вас получился киргизский орнамент. Казахский орнамент это стилизация бараньих рогов. У казахов рога не острые, немного скругленные…".
      Каспаков начитан, музыкален, хорошо поет, неплохо играет в преферанс. Диссертацию он защитил по газотурбинным установкам, но когда Чокин предложил переключиться на общую энергетику, без раздумий согласился.
      В общей энергетике много экономики. Экономисты в КазНИИ энергетики не в почете. Шафик Чокинович как-то обмолвился: "Хороший экономист это прежде всего хороший инженер". Выпускник МВТУ Каспаков хороший инженер и когда он навалился на экономику, общая энергетика задвинула чисто технические отрасли в институте на свое чисто инженерно-прикладное место. При Каспакове из институтских технарей общеэнергетическую размазанность открыто никто не вышучивал.
      Моего отца он уважал: после войны Валера в Акмолинске помог будущей жене Каспакова с направлением на учебу в Москву. К матушке моей отношение Жаркена строго определенным не назовешь. Впрочем, кулинарные способности Ситка он не оставлял незамеченными и говорил:
      "Лучше баурсаков, чем у Шакен я никогда не пробовал".
      Что до меня, то Жаркен Каспакович справедливо считал, что в энергетике человек я случайный. При этом он соглашался с моей матушкой в том, что раз человек пришел в науку, то он должен защититься.
      Он не раз говорил мне: "Надо работать. День и ночь, день и ночь!
      Наука дама привередливая и расположение свое дарит только упорным и настойчивым".
      Предупреждал меня он и о том, куда может завести пьянство.
      – Я тоже пью. Но так, как ты, я рано не начинал… Пить мне можно, я человек на уровне, имею хороших друзей, чего-то достиг… А ты с каких мировых рекордов пьешь? Подумай.
      Жаркен двоюродный брат Альмиры, жены Аблая Есентугелова. Дядя
      Аблай в пятидесятых крепко зашибал. Завязал он с рождением Квазика и с тех пор бухарей на дух не переносил. Каспаков приходил к сестре и зять накатывался на него:
      – Когда пить перестанешь?
      Однажды с Жаркеном мы обсуждали Аблая и пришли к согласию:
      "Есентугелов в душе хороший казакпай".
      Казакпаем дядю Аблая мама не считала и любила рассказывать, как работает писатель.
      – Пишет он ночами напролет, никого не замечает вокруг, днем гуляет один…
      Мне нравится, – иногда я даже горд этим, – что знаменитый в республике писатель Аблай Есентугелов друг моих родителей.
      В лаборатории плазменных процессов работает м.н.с. Лерик.
      Незатейливый, мужественного облика, парень запоем читает книги папиного земляка и удивляется: "Неужели это правда, что ты лично знаком с Есентугеловым?".
      – Правда.
      – Даже не верится.
      – Я тебя понимаю. Иногда мне и самому не верится.
      Заставляя поверить в немыслимое, объясняю сей факт тем, что большому писателю необходимо общаться не только с себе подобными.
      Творчество только тогда творчество, когда оно интересно. Другого критерия нет. Наш сосед Саток так не считает и говорит, что
      Есентугелов излишне описателен и то, что его книги в дефиците объясняет невзыскательностью широкого читателя. Сосед уважает интеллектуальных литераторов. В связи с чем у меня родилось подозрение, что Саток жаждет избавиться от самобытности.
      Про друга Сатка – Парымбетова мало что слышно. Кто такой Алан
      Роб-Грийе до сих пор не знаю. Может он и хороший человек, но тот факт, что за ним след в след шагают апологеты из совхоза "Келес", делают немыслимым полюбопытствовать о биографии многопрофильного художника.
 
      "Разочарования интеллигенции прежних и нынешних времен частенько случаются и от поиска ею тесной, неразрывной смычки с властью. Происходили и происходят, на первый взгляд, забавные, удивительные вещи. Хотел добавить, – еще и поучительные. Но…
      Повторяющиеся из века в век, из года в год, одни и те же сюжеты, заданная драматичность и интрига, с заведомо предвиденным финалом которых оставляют в безнадежном убеждении о том, что если есть на самом деле что-то поучительного в этом мире, то только не прошлый, чужой опыт сомнений и ошибок, который и приводит в конечном итоге к бессмысленнности ожиданий и надежд творца в попытках соединить несоединимое.
      Исконно разностное понимание жизни, ее целей, должны по логике коренных отличий во внутреннем содержании притязаний духа, разводить в противоположные по отношению друг к другу стороны, властителя и сочинителя. К несчастью, или к счастью, сермяжность человеческой наутры заключается в том, что человек подлинно далеко не есть то, что он себе представляет, не говоря уже о том, что пытается внушить, доказать окружающим. Сочинители тут не исключение.
      У каждого из нас несть числа примеров, когда заявленные в произведениях творца декларации о непреклонности, об органическом неприятии сотрудничества с властью, не выдерживали испытания жизнью при первом же столкновении сочинителя с простой и суровой, как сама реальность, необходимостью выживать в мире, где добро исторически беспомощно перед изощренностью сил зла.
      Пленительная сила воображения художника спасает его только на время, которое он отводит собственно творчеству. В жизни это самое воображение нередко толкает художника на самообман, что оборачивается обнаружением в себе абсолютной несостоятельности при проецировании выдуманных сюжетов на жесточайшие реальности бытия.
      Любого человека не раз и не два посещает тягостное переживание от необходимости поступиться свободой духа ради сиюминутных, но жизненно необходимых, приобретений, смириться с неизбежным раздвоением личности. Потому, может это и благо, что творец сам не сознает, что духовная свобода кончается там, где начинается, пускай даже по велению души и сердца, потворство и угождение властям. И всякий раз испытав потрясение от вероломства, творец с неизъяснимым упорством и надежой, едва оправившись от удара судьбы, вновь спешит очутиться в плену иллюзий".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      На Пленуме правления СП Аблай Есентугелов говорил о достижениях за истекший период казахских прозаиков. В конце отмочил:
      – Товарищ Кунаев рожден для счастья казахского народа.
      В случае с криком души Есентугелова возможно и есть правда, хотя бы потому, что Кунаев по перманентной занятости мог и не знать, для чего и для кого он появился на свет. Поэтому задача писателя, кроме всего прочего, как раз и состоит в том, чтобы открывать значительным людям смысл их подлинного предназначения.
      Члены русской секции Союза писателей Казахстана не обиделись. Они и не то слышали.
      Полгода назад герой нации, овеянный славой за бесстрашие при обороне Москвы, автор нескольких известных книг, остановил в вестибюле Союза писателей прозаика Мориса Симашко:
      – Симашко, ты еврей?
      Морис Давидович, кроме того что, и в самом деле еврей, еще и хороший писатель. Он много чего слышал о проделках фронтовика и все же к вопросу был не готов. Почему и промолчал.
      Четверть часа спустя на выходе из здания перед Симашко вновь вырос герой казахской нации.
      – Симашко, подожди.
      Морис Давидович подчинился.
      – Не переживай, – успокоил писателя фронтовик. – Карл Маркс тоже был еврей.
      Раха получил новую квртиру. Работает он много, книги выходят у него без задержки, в несколько лет писатель наверстал обман со сберкнижкой и Маркиза перестала на него серчать. Продолжал ли и далее он ее поколачивать – неизвестно. Теперь Маркиза больше говорит о мебели, хрустале, коврах, о том, что быть женой писателя нелегко.
      Маркиза приоделась, понацепляла на себя висюльки с камешками и сейчас ее принимают в писательских домах как свою.
      Дети от первого мужа Алик и Лора выросли в благополучных людей.
      Алик учился в начальных классах с Большим и Шефом, по их дорожке не пошел и закончив исторический факультет пединститута, заделался комсомольским активистом, сейчас инструктор Калининского райкома партии. Женился, имеет дочь.
      Лора проучилась год на игровом факультете ВГИКа в мастерской
      Герасимова и Макаровой, перевелась с игрового и окончила институт киноведом. Сейчас работает в институте литературы, публикует в республиканских газетах статьи о казахском кино. Не замужем.
      – У Алика в школе была кличка "Поп – толоконный лоб". – вспоминал
      Шеф.
      Алика я несколько раз видел. Действительно, "толоконный лоб", – фитиль угрюмый.
      Лора, говорит мама, умная девушка. Маркиза много рассказывает о дочери. О том, как в Москве за ней ухаживали писатель, лауреат
      Ленинской премии, известный кинорежиссер из Грузии и еще какой-то узбекско-татарский гений из Ташкента. Всем им Лора дала от винта. В
      Алма-Ате ей тоже нет отбоя от местных, но Лора и здесь держит марку.
      Маркиза ворчит на дочь, недовольна богемным образом жизни Лоры.
      Много, мол, времени посвящает друзьям, которые, по ее словам, только и делают, что собравшись на квартире первого мужа, курят и ведут пустые разговоры.
      Мама не раз встречалась с Лорой и не одобряла нападок Маркизы на дочь.
      – Людям искусства нужна пилосопия, – объясняет мама Маркизе. – и
      Лора шестный девушка.
      Лору я ни разу не видел и мне немного трудно понять, как дочь
      Маркизы исхитрилась поступить в единственный в стране институт кинематографии. Там точные знания не нужны, ВГИК далеко не Физтех, но это фирма с именем..
      Маркиза рассказала и о том, как хвалит дочку Олжас Сулейменов.
      Матушке мнение Сулейменова нравится и она говорит: "Вот видишь!".
      Знающие люди про поэта говорят: "Олжас ни с кем не ссорится и всех хвалит".
      Человеку со счастливой внешностью сильно повезет, если природа вдобавок одарит его и учтивостью. Саток рассказал мне историю знакомства Кунаева с Сулейменовым. По словам соседа, Кунаев ранним утром в 62-м году прилетел после снятия с должности первого секретаря ЦК в Москву на утверждение предсовмином республики. На подъезде к постпредству машина забарахлила и встала. Кунаев махнул рукой и велев водителю догонять, пошел пешком. Бывший первый секретарь Южно-Казахстанского крайкома партии Исмаил Юсупов подсидел
      Динмухаммеда Ахмедовича. Юсупов уйгур, мало того, когда-то он и
      Кунаев учились в одной школе, жили по соседству. Шагая по пустынным улицам Москвы, Динмухаммеду Ахмедовичу было что вспомнить, а с поломкой машины и вовсе он вовсе призадумался: с чего это в последнее время мне так сильно не везет? И надо же было такому случиться, чтобы именно в этот момент по Москве бежал по своим делам куда-то Олжас Сулейменов. Поэт учился в литинституте и с ранья торопился, как сказал Саток, навстречу судьбе.
      Встреча в безлюдном московском переулке нос к носу с Олжасом в момент встряхнула Кунаева. Поэт обнял Динмухаммеда Ахмедовича, порекомендовал не унывать, руководитель расчувствовался.
      …У Сулейменова вышел сборник "Определение берега". Название – заявка. "Притворяется лондонским дождь…". Плясать надо от печки.
      Определение берега – выбор точки отсчета.
      Максим Горький в разговоре с Лениным заметил: "Писать прозу намного трудней, чем стихи".
      "В эти годы шумно объявил о себе Олжас Сулейменов. Мне всегда было в радость узнавать о растущей популярности поэта. В то же время не имею оснований считать себя отъявленным поклонником
      Олжаса Омаровича. Меня коробило и коробит его перманентная готовность сменить письменный стол на вельможное кресло. Что-то в этом есть от неуверенности в себе, как в литераторе. А может быть, – что вернее всего, – и тут наша национальная черта – чинопоклонство – сыграла неумную шутку с поэтом?
      Не Олжас первый, не он последний, кто маялся и мается в раздумьях что лучше: быть литературным или еще каким другим начальством, или сгорать дотла, как на то велит огонь призвания? Мне известны менее одаренные, менее просвещенные витии, которые, тем не менее, сохранили верность призванию. У Олжаса, озаботившимся в свое время определением места и предназначения человека во Вселенной, присутствует неприкрытый мотив власти, постоянная страсть после краткого забвения гальванизировать к себе внимание общества. Отсюда стремление поспеть повсюду, поспешать всегда впереди паровоза, что граничит, а порой и переходит в вездесуйство".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Если это так, то одаренность поэта легче всего поверять тем, как он пишет прозу. "Аз и Я" не совсем проза. Но и не стихи. Люди говорят, что в книге немало крамолы, глубоких мыслей. Вполне может и так. Как бы не любили родители поэта, восторг почитателей книги мне разделить не по силам. Как и в случае с книгами Есентугелова,
      Ауэзова – на меня со всех сторон поперло мыркамбайство и, хоть убейте, – ничего с собой поделать не мог.
      С Карашаш обсуждаем шум вокруг книги.
      – Ощущение, что это не роды, а неуклюжая попытка зачатия. – сказал я. – По-моему, если она и интересна для кого-то, то только тем, о чем написана. Не знаю, но кажется, что парнишка капитально испохабил тему.
      – Детка, я с тобой на сто процентов согласна.
      Мне кажется, что Карашаш тоже не читала "Аз и Я".
      – Ай, закройте рот! – одернула нас матушка.
      – Мама, не лезь.
      – Олжаса не трогайте!
      – Татешка, – я показал пальцем на маму, – видите, как она любит
      Олжаса… Она говорит про себя какая она прямая и объективная, а заговорили о Сулейменове, вскипела, как будто он ей сын родной.
      – Правда… Что ты нам рот затыкаешь?
      – У Олжаса есть стихотворение, – продолжал я, – "степь моя, айналайын". Слыхали?
      – Даже читала.
      – Айналайын по-казахски – дорогой, дорогая. Так?
      – Так.
      – Теперь ответьте, не выворачивает ли вас наизнанку от "степь, моя дорогая"?
      – Ай! Замолчите! – мама грозно смотрела на меня.
      – Не мешай нам, – Карашаш хорошо понимала меня.- Детка, ты молодец! "Степь моя, айналайын"- это даже не смесь нижегородского с этим… Как его? Забыла… Это убожество.
      – Ты что понимаешь? – мама развернула взгляд на Карашаш. – Почему нельзя говорить "степь моя дорогая"?
      – Дорогая может быть только Шаку-апай, или Леонид Ильич, но не степь. Твой Олжас…
      – Заткни рот! – матушка отступала с неохотой. – Мало ли что…
      – Да ладно тебе. Никто ведь не узнает, о чем мы тут говорим.
      Карашаш поменяла квартиру и развелась с Асланом. Она работает главным редактором кинематографического журнала. По новой вышла замуж и тоже за писателя.
      Шум вокруг "Аз и Я" поутих. Но дело сделано. Выход в Историю у
      Сулейменова состоялся.
      В энергетике, как и в сочинительстве, нулевая точка тоже фундаментальное понятие.
      Рассказ об эксергетическом методе Озолинг обычно предваряет оговоркой о точке отсчета. Говоря об эксергии химических соединений, он отталкивается от литосферы, переходя к тепловой эксергии, предупреждает: "Температуру окружающей среды мы условились принять равной 25 градусам Цельсия". Произвол в выборе отправного показателя у И.Х. не приводит к неожиданным результатам – все расчеты у него, как правило, в пределах допустимой погрешности. Единственно, с чем
      Озолинг обращается аккуратно, так это с энтропией, и то, наверное, не потому, что она стремит свое непрерывное движение к бесконечности, как ей заблагорассудится, а потому как она не всем, в том числе и И.Х., до конца, как, скажем та же температура, понятная вещь.
      Энтропия – функция вероятностного состояния. Если раскрывать содержание определения так, как оно выглядит, то, памятуя из математики о том, что такое функция, можно сделать вывод, что энтропия есть не свойство вещества, а канал прямой связи между состояниями вещества. Связи между какими-то событиями. Между тем в расчетах котельных установок функция вероятностного состояния теплотехниками особо не выделяется, значение ее в вычислениях примерно такое, как и у обязательного к учету, рядового поправочного коэффициента.
      В "Неделе" прочитал статью московского физика об энтропии.
      Москвич выстраивает аналогию: "Энергия растворяется, деградирует, примерно так же, как каждый из нас в отдельности, как и все человечество". Теплофизик намекает, деградация – вещь необратимая и под конец весело заключает: "Вообще-то на наш век энергии хватит, так что может и не следует сильно тревожиться ростом энтропии и общей деградацией человечества". Дескать, нет оснований воспринимать сравнение буквально, процессы эти разные, мало того, параллельные, и еще неизвестно пересекутся ли они когда-нибудь.
      И.Х. часто упоминает и об осмотическом давлении. В переводе с греческого "осмос" – толчок. Решающее свойство осмоса – всепроникающий характер. Осмотическое давление ощущается повсюду, оно не останавливается перед любой преградой. Помимо обычного, прямого, осмоса, существует в природе и обратный осмос.
      Связь между приближением завершения Истории и возрастанием энтропии для алармистов не предмет споров. Для них плохо, что ощущения не поддаются внятной формулировке. Отсюда и незадача: как лучше довести до людей тревогу за человечество. Потому они и говорят с народами и правительствами на понятном обывателю языке, на языке цифр. Алармисты утверждают: органического топлива на Земле хватит едва ли на сто лет; атомные электростанции хорошо себя зарекомендовали во Франции, Японии, США и Советском Союзе, но опять же природные запасы урана при современных темпах развития ядерной энергетики рассчитываются приблизительно на те же сто лет; не зарегулированных, пригодных к строительству на них крупных гидроэлектростанций, рек осталось не так много. Солнечные, ветровые и прочие альтернативные источники это не большая энергетика, – экзотика.
      Чокин не алармист, но тоже говорит о нарастании напряженности мирового топливно-энергетического баланса. Группа Кула Аленова выдает прогноз: "Развитие энергетической базы в Казахстане проходит под знаком "плюс"; нарастание негативных тенденций наблюдается в сфере потребления". Никого нельзя заставить экономить энергию. Хотя все понимают: экономия энергии на фоне зловеще огромного роста производства теплоты и электричества не выход.
      И все потому, говорит Аленов, что никто не знает сколько для полного счастья человечеству нужно энергии.
      Алимжанов с директорского места в бюро пропаганды отправил на пенсию и Ислама Жарылгапова. Писатели удивились: Жарылгапов – личность внеразрядная; глубоко ошибался тот, кто считал нашего соседа человеком знания. Сила Ислама не в знаниях, – в неукротимом характере.
      Алимжанов намного моложе Жарылгапова, но калач тертый и преотлично знал, что можно ждать от нашего соседа. Знал и отправил
      Ислама на пенсию.
      Сосед наш рассердился и отбил секретарю ЦК КПСС Суслову телеграмму на трех машинописных страницах. Содержание ее сводилось к описанию стиля руководства Алимжановым казахскими писателями, взглядов и позиции первого секретаря Союза. Но не только. Сосед помимо того, что знал, чем даровито ценен тот или иной литератор, находился в курсе всех, больших и малых, человеческих слабостей любого мало-мальски заметного члена Союза писателей Казахстана.
      Писатели Казахстана у него на учете, имена и фамилии членов Союза – всего около трехсот человек – занесены в личный список, отпечатанный в пяти экземплярах. Дядя Ислам шел красным карандашом по литераторам в алфавитном порядке и выносил на полях против фамилии писателя диагноз: "законченный алкаш", "бабник", "осведомитель КГБ". Для особо крупной дичи он и вовсе не скупился на характеристики.
      Естественным полагать, что и про Алимжанова у него имелось загодя развернутое мнение.
      Дядя Ислам не стесняется обсуждать дела в Союзе писателей, в стране и мире и по телефону. Знает, что могут прослушивать, и говорит, что думает. Когда разговор затягивается и тетя Бигайша зовет к столу, он вежливо предлагает собеседнику прерваться:
      – Давай дорогой, пожалеем товарища майора… Он наверное, устал нас слушать.
      Жарылгапов заходил к отцу накоротке обсудить, что бы еще что-либо из надежно существенного предпринять против врага. Папа имел зуб на
      Алимжанова, но говорил соседу, что надо оставаться реалистом, и что любые козни против первого секретаря обречены на провал. У их общего врага поддержка Кунаева, в Москве он свободно заходит к заведующему отделом культуры ЦК КПСС Шауро. Бодаться с ним бесполезно. Дядя
      Ислам стоял на своем и попутно объяснял, почему телеграмму отправил не Брежневу, а Суслову:
      – Брежнев разложенец из компании "и нашим и вашим", Суслов, пожалуй, единственный кто может меня понять.
      Телеграмму с визой помощника секретаря ЦК КПСС "разобраться и доложить" спустили из Москвы к Кунаеву. Первому секретарю ЦК КП
      Казахстана ли не знать кто такой бывший заведующий отделом культуры республиканского ЦК Жарылгапов! Кунаев ознакомился с телеграммой
      Алимжанова и доложил в секретариат Суслова: жалобщик известный в
      Казахстане сутяга, словам которого опасно доверять.
      К очередному писательскому съезду дядя Ислам написал стихотворение "Азиатский Талейран". В нем он Алимжанова нарек титулом "узурпатор", обозвал Пиночетом и призвал делегатов съезда не голосовать за повторное избрание Ануара Турлыбековича первым секретарем Союза. Стихотворение Жарылгапов раздавал писателям на входе в зал заседаний. Заведующий отделом культуры ЦК отвечал головой за прохождение креатуры Кунаева в руководители Союза, почему и поставил у избирательной урны инструктора с указанием не подпускать к ней Ислама Жарылгапова.
      Дядя Ислам проиграл борьбу, но остался верен себе. Оставшись без работы, отказался получать персональную пенсию. На что жила его семья, он сам, для писателей оставалось загадкой.
      Насчет того, чем заняться, за Жарылгапова можно не беспокоиться.
      Он колдовал, придумывая новые слова, консультировал, за здорово живешь, ученых, ездил по дальним аулам с писательскими бригадами на встречи с читателями.
      Придуманные им слова разительно отличались от слов, внедренных в обиход за последние годы с подачи неизвестных, не ведавших за собой вкуса к благозвучию, народных авторов. К примеру, до Жарылгапова в казахском не было и слова "семья". Предложенное им "жанауя" настолько понравилось работникам языкового комитета, что новое слово отрекомендовалось к употреблению не далее, чем через месяц после посещения дядей Исламом комитета. Слов придуманных Жарылгаповым не счесть, денег за придумки нашему соседу не платили, как и нигде не упоминалось, что у новояза имеется автор с именем и фамилией.
      Дядя Ислам за то, как зашифровали его авторство, не сердился.
      Напротив, радовался, что хоть и анонимно, но вклад его в словесность, пуще усердия классиков, укореняется в разговорной речи и письменности казахов. Как человек подлинно общественный,
      Жарылгапов хорошо понимал, что выгодней и удобней как для самого языка, так и для его носителей расселять в сознании непосвященных, что новые слова, как и полагается всякому слову, не родились в голове конкретного человека, а взращены и вышли как результат многолетнего поискового совершенствования безымянных сказителей из недр народных.

      .
      "В колонии для несовершеннолетних под Таллином меня познакомили с 16-летним Андреем, по кличке "Лопата". Любопытный отрок…
      Гуляя в порту, из хулиганских побуждений, Андрей отправил на больничную койку трех моряков Краснознаменного Балтийского флота…
      – Зачем тебе понадобилось калечить моряков? – спросил я
      Лопату.
      – Глупый был, – ответил подросток. – Можно сказать, жизни не знал".
      Владимир Амлинский. Очерки о воспитании молодежи. "Юность",
 
      N 3, 1975.
 
      Кемпил в тюрьме пробыл две недели. На восьмой день Серика
      Кулунбаева переклинило. В наказание дубаки привели его в пресс-хату, где бузовика поджидал зэк из тюремных активистов.
      Контролеры сдернули с Кемпила штаны, загнули. Общественник изготовился, Кемпил заорал: "Только подойди – завалю!". Серик только внешне грозный, натурально он, как и мой Доктор, больше духарик. Тем не менее, общественник обшугался, рисковать не стал.
      В шестидесятых годах в алма-атинской тюрьме практиковалась прописка. Позднее Доктор рассказывал: "Прописка – суровая вещь.
      Можно и с ума сойти". Наиболее изощренные формы прописка принимала в камере для малолеток. Вот там точно, если не с ума сойдешь, то в придурка в шесть секунд обратят.
      Первый срок Доктор сидел на усиленном режиме. Прописку в тюрьме избежал по случайности – в хате оказались знакомые ходоки из центровских.
      Как выживал тщедушный Доктор в Целинограде и Атбасаре я не знал, да и не хотел знать. Думать обо всем этом для внутреннего спокойствия и без того накладно, а что уж до того, чтобы еще специально интересоваться – это выше терпежа.
      Доктор сменил тональность писем, перешел на самокритику. "В пьяном угаре я и дошел до жизни такой…". – писал домой в начале
      76-го Доктор. Папе нравились последние письма Доктора, он втянулся в переписку и однажды написал в Атбасар, куда Доктора перевели после сангорода: "Ты пересмотрел отношение к жизни. Это не может не радовать… Шесть лет назад ты был другим. Я часто думаю, что будет со всеми вами, когда нас с матерью не будет… Не дает мне покоя и беспокойство за Нуртаса. Твой брат не понимает, что делает… Он пьет. Пьет так, что думаю, ему не придется хоронить своих родителей…".
      Валера связался с атбасарской родственницей Майнур и попросил позаботиться о Докторе.
      "В первый раз я повстречался с ним на "двадцатке" в Атбасаре.
      Слепой на оба глаза, в темных очках. Обычно он не выходил из инвалидного барака, но иногда появлялся на людях в спровождении одного или двух зрячих убогих. В общем, ничего особенного. Таких по зонам много. Попадали они сюда по разным причинам и не всегда на момент преступления были незрячими.
      Например, на 35-й в Семипалатинске я встречал туркмена по имени Пардеш. Тоже слепого на оба глаза. Пардеш выжег себе глаза химкарандашом в знак протеста против несправедливости…".
      Бирлес Ахметжанов. "Кто зарезал Александра Невского?".
      Рассказ. "Аргументы и факты Казахстан", N 37, 2000 г.
      В те годы иногда я задавал себе вопрос: "Что хуже? Сидеть на строгом семь лет или отбывать пожизненное в дурдоме?". И отвечал, что, конечно, хуже всего на свете быть в дурдоме.
      На Марьяш Шастри женат вторым браком. Первый раз он женился после института, когда работал на Балхашском горно-металлургическом комбинате. Там, в Балхаше растет его сын.
      Повторюсь: Марьяш опасно что-то рассказывать. От просвещенности татарчонка часто перепадает Шастри. Рассказал он ей на свою голову анекдот о том, как ревнивая жена проверяет мужа после отлучек и теперь Марьяш по возвращении Шастри из командировок раздевает его догола и велит садиться в тазик с водой.
      Шастри протестует:
      – Дура, это же анекдот!
      Татарчонок неумолимо ведет мужа к тазику.
      – Ничего не знаю. Если яйца всплывут, пеняй на себя!
      С Марьяш он познакомился тоже в Балхаше. Ей было девятнадцать,
      Шастри немного за тридцать. Пришел он свататься и показался шалун отцу Марьяш серьезным товарищем. Прошло больше десяти лет, родила
      Марьяш Шастри троих детей. ту в Гипроводхоз, поступила на заоччное троих детей. Семейные заботы не мете. ????????????????????????????????????????????????
      Дети не мешают ей работать над собой. Марьяш перешла в
      Гипроводхоз, поступила на заочное в сельхозинститут. Стала деловой, вовсю фуфырится. К нам заглядывает редко. Последний раз Марьяш пришла выяснить отношения с Кэт. До нее дошли слухи, что Шастри не ровно дышит к экономисту планового отдела.
      – Ты смотри у меня! – предупредила татарчонок.- Будешь и дальше отбивать у меня мужа – убью!
      – Ты что? – повертела у виска пальцем Кэт.
      Шастри весело, его другу Руфе Сюндюкову не нравятся непроизводственные страсти.
      – Марьяш у тебя больная, – сказал Руфа.
      – Что поделаешь, – вздохнул шалунишка.
      – Ты тоже больной, – успокоил друга Сюндюков.
      Непосредственность Шастри лабораторных женщин не смешит. Мало того, Таня Ушанова не считает шалуна сильным по мужской части. "Да никакой он не этот…". – говорит Ушка. Того же мнения и Кэт. Из опыта тесного общения с Токсанбаевым и другими сотрудниками КазНИИ энергетики она делала скоропалительные выводы.
      – Среди ученых злое…чих мужиков нет, – сокрушается экономист.
      Страсть к поисковой работе вспыхнула с новой силой – помимо Кэт
      Лал Бахадур мастырится и к Умке. Он оглядывает с головы до ног бывшую аспирантку Каспакова, особо топорщится Шастри взглядом, когда взор задерживается на попке Умки.
      У Умки все на месте. Глаза, холеная кожа и все же попка у нее выбивается из общего ряда. Она у нее, как картинка – высоко приподнятая, упругая. Трудно представить, что с такой попкой можно ночи напролет читать "Капитал" Карла Маркса. Трудно представить, но, тем не менее, с такими данными Умка умудряется часто превращаться в левую эсерку Марию Александровну Спиридонову.
      В последнее время Умка жалуется на головные боли. Шастри знает, от чего у цветущей женщины бывает мигрень, в свою очередь до Умки плохо доходит, что как раз простоватенький, не ведающий за собой страха опозориться, торопыжка, может лучше всех и подходит для любовных утех, какими только и возможно снять вместе с головным недомоганием и думы о Карле Марксе.
      Таня Ушанова и Надя Копытова наперебой объясняют Марьяш:
      – Успокойся. Катя ни за какие коврижки не позарится на Нурхана. У нее молодой и красивый муж. Твой Нурхан Кате даром не нужен.
      В микрашах муж экономиста планового отдела Гапур человек уважаемый. Мало того, что хорошо дерется, так еще и мясник, который не только под себя гребет. Все, что ни зарабатывает, пропивает с кентами.
      Кэт под присмотром лабораторных мужиков разглядывала фотографии голых мужчин в журнале "Плейгел". Внимание ее привлек белокурый парень с органом, напоминавшим бивень мамонта.
      – Шланг, как у моего Гапура, – покачала головой Кэт.
      – Ты – королева бензоколонки! – откликнулся Хаки.
      Кэт ничего не сказала и вновь покачала головой.
      – И ты, имея при себе такое, недовольна мужем? – удивился я.
      – Одно и то же мясо надоедает, – апатично ответила Кэт.
      "Тут подошел Киндзюлис".
      – Нужна еще и колбаса, – подтягивая штаны, поддержал ее Шастри.
      Два года назад, к пятидесятилетию первого всесоюзного съезда писателей звание Героя Социалистического труда дали двадцати литераторам. Среди награжденных и Г.М.
      Писатель недавно развелся с Раей и женился на старушке папиного возраста.
      В народе Г.М. имеет большую популярность, про то, кто он такой, знают и на селе и в городе.
      Г.М. позвал Валеру порыбачить на реку Или. Папа никакой не рыбак, но отказаться от приглашения мэтра не посмел. Наловить ничего не удалось, отдыхающим надоело глазеть на пустые сети и они уселись за преферанс. Отец подумал-подумал и пошел искать, чем покормить старшего товарища. На станционном разъезде набрел на старика-казаха.
      – В ста метрах отсюда сидит голодный Г.М., – сообщил папа.
      Железнодорожник позвал жену и побежал резать барана.
      Когда отец рассказал о рыбалке, то я сказал:
      – Писатель может легко обходиться без денег.
      – Такой как Г.М.- да.
      Когда папа ездил в Москву, Г.М. просил зайти к его родственнику
      Ильгизу. Родственник Г.М. работал в институте ядерной энергии. В институтском буфете раз в неделю выбрасывали сигареты "Филипп
      Моррис" и "Парламент"; к приезду отца Ильгиз держал для Г.М. наготове коробку с сигаретами и растворимым кофе. Несколько блоков сигарет доставалось и мне.
      – Пап, по-моему, Г.М. забыл, что он народный писатель, – сказал я, осматривая кофейные банки и сигареты из института ядерной энергии.
      – Почему так думаешь?
      – Вместо того, чтобы пить кумыс или айран, он налегает на кофе.
      – Балам, у тебя нехорошая привычка шутить над заслуженными людьми.
      – Что я такого сказал?
      – Я имею в виду не только Габена, – сказал папа,- Когда я тебе говорю, что надо знать родной язык, ты говоришь, что иностранный знать тебе необязательно. Теперь… Сам с удовольствием куришь американские сигареты, пьешь кофе и говоришь, что Габену следует пить кумыс. Что за фасон? Чтобы говорить так, как ты говоришь, надо заслужить право так говорить.
      …За три или четыре года до развода с Г.М. Рая пришла за советом к маме.
      – Шаку-апай, – говорила жена писателя, – подруги говорят, что стыдно быть замужем за стариком, советуют развестись с Габеном.
      – Хорошие у тебя подруги, – ответила Ситок, – Ты не догадываешься? Они хотят занять твое место! Я понимаю… Ты молодая… Все может быть, – предостерегала мама, – Но если уж гулять, то с умом… Не позорь мужа… Тогда у тебя будет все. Ты знаешь, что хотят сделать с тобой твои подруги? Они прекрасно понимают, быть женой большого писателя – трудная, но счастливая судьба. И толкают тебя на большую глупость. Выкинь из головы всех подруг. Они – твои враги.
      Мама знала, что говорила – главным в привлекательности для женщин
      Г.М. она ставила редчайшую для большого писателя щедрость. Деньги легко приходили к Г.М., так же легко и быстро и уходили от него. В затратности Рая не отставала от мужа. С ее именем гости дома живого классика связывали заслуги превращения жилища литератора в самое притягательное место для людей литературы и искусства республики.
      Рая хорошо принимала гостей, была со всеми проста и естественна, впервые переступившие порог дома Г.М., переставали робеть, раскрепощались. Само по себе созерцаниемолодой, красивой хозяйки доставляло радость завсегдатаям застолий в доме классика. Закусив и выпив, мужчины садились за преферанс, женщины – в девятку или в кинг.
      Частенько играл здесь и знаменитый Мажикен Бутин. Рассказывали, что замминистра пищевой промышленности республики Бутина приглашали сыгрануть корифеи преферанса из Москвы, Ленинграда, Одессы, Праги.
      Среди серьезных картежников страны слыл он одним из самых рисковых, самых искусных.
      "Нет денег – не садись". Папа в доме Г.М., если и выигрывал, то немного, – не больше четвертака, а то и вовсе заканчивал игру при своих, или, хоть и немного, но проигрывал.
      – Пап, что действительно Бутин такой непобедимый? – спросил я.
      – Такой же непобедимый как и все.
      – Тогда почему он всех подряд чешет?
      – Кого это всех? – отец не разделял всеобщего восторга игрой замминистра. – У него в кармане всегда полно денег. Потому и играет уверенно. Твоя мать дает мне пять-десять рублей. С такими деньгами я не могу рисковать.
      Нравилось папе играть с Геннадием Толмачевым. Перший друг Олжаса
      Сулейменова, по словам отца, играл легко, любил рисковать. Про преферанс мог рассказывать часами и мечтал написать о пульках и мизерах книгу для простого народа. Толмачева я не видел, знал его по рассказам Валеры.
      – Такой же, как и Олжас, высокий, и такой же бесхитростный.
      В доме Г.М. матушка оставалась верной себе. В девятку никогда не проигрывала, всегда возвращалась домой с приварком.
      Жены других живых классиков поначалу не могли понять с чего это матушке постоянно прет масть. Пока одна из них не сказала прямо:
      "Шакен, вы мухлюете".
      – Тебе показалось, – Ситок шутя перевела мяч на угловой.
      … Развод Г.М. и Раи состоялся. Писатель пошел к Кунаеву. Первый секретарь ЦК дал Рае двухкомнатную квартиру. Предстояло перевезти бывшую жену с двумя маленькми дочерьми. Г.М. позвонил Валере:
      "Абдрашит, сделай культурно".
      Все и вышло культурно, без слез и попреков, но уж больно мрачно.
      Рабочие заносили мебель в новое жилье Раи. Бывшая жена писателя стояла молча в коридоре, не решаясь зайти в маленькую, непристойно стандартных размеров, кухню. Притихли и дети. Папа оглядел квартиру и не удержался от злорадства: "Рая, теперь ты узнаешь, как живут простые советские люди".
      С приходом новой жены веселья в доме Г.М. заметно поубавилось.
      Родителей приглашали в дом писателя все реже и реже, а вскоре и вовсе перестали звать на вечерние посиделки.
      Новая хозяйка буфет закрыла.
      Не все так просто. И не все то плохо, что хорошо. Рая крепко занозила сердце писателя. Да так крепко, что спустя годы, Г.М. написал свою лучшую книгу, – роман о любви. По отзывам читавших, в главной героине легко угадывается Рая.
      Встали утром рано, -
      Бьем по морде Ле Зуана.
      Мамины подруги высоко ценили задатки Ситка к селекционной работе и удивлялись, почему ей не удается женить Шефа и меня.
      Мама торопила: "Ты разве не понимаешь, что родители твои старые?
      Дочь Бекена – золото. В этом году ты должен жениться на ней".
      Разве кто против? Для меня несомненно: в том, что спалился я по главному делу в жизни, не отведав от рождения, что это такое, существовала причина более существенная, нежели душевные волнения, которые, по мнению специалистов, и лишают человека телесной силы.
      Один ли я подвержен волнениям? То-то и оно. Импотенция может иметь любую причину.
      Прошло одиннадцать лет. Недоумок напомнил о своем истинном назначении только однажды, в кустах у ресторана "Иссык". С тех пор ни гу-гу.
      Сегодня не ответишь, правильно ли я поступил, не сказав никому, в чем моя закавыка. Мог ли я поделиться с матушкой? Сейчас думаю, даже если бы и мог, то все бы окончательно испортил, завалил. Тогда, в
      1976 -м, превозмочь себя я бы ни за что не смог. В те годы импотенция являлась для меня даже не позорищем, а чем-то вроде родового проклятия, что, намного горше стыда и всякого рода срама, что и лишало решимости говорить о ней вслух даже с самым близким на свете человеком.
      Может поэтому я и деревенел при разговорах на тему, к каким необратимым последствиям ведет длительный перерыв в познании женщин.
      Паника усиливалась по мере давления матушки.
      …Селекционная практика доставляла матушке большое удовольствие.
      Не меньшее, чем шантаж простодушной номенклатуры.
      Начальника подотдела Госплана Есимхана Доктор привел домой летом
      1960-го. Познакомились они за биллиардом в третьем Доме отдыха
      Совмина. Прошло много лет, Доктор мотал второй срок на зоне, его знакомый все ходил и ходил к матушке. Из Госплана он ушел преподавать в политехнический, защитил кандидатскую. За что бы он ни брался, все у Есимхана получалось добротно и на совесть. Получалось все, за исключением личной жизни.
      Умный человек Есимхан, потому и много ему не надо. В чем была у него неувязка? Шибко скромный. Если Шастри торопился, раскрывал свои намерения женщинам как на духу, то Есимхан днями и месяцами только смотрел и вздыхал. Так и получилось, что было ему много за сорок, и ходил он ни разу не женатым.
      Мама регулярно настраивала его на игру с "каттеначчио" – в духе
      Эленио Эрреры:
      – Квартира у тебя есть, положение есть, деньги есть… Будь осторожен. Женщины тебя обворуют…
      Есимхан соглашался с Ситком. Мужик он сознательный и понимал: если пачкой щелкать, то, как пить дать, до нитки обворуют.
      Главный кадровый резерв матушки – библиотечный факультет
      Казахского женского педагогического института. Декан факультета
      Бакебала – давняя мамина подруга. Через нее Ситок устраивала приезжих аульных девчонок на учебу. Не бесплатно. Как родители девиц выходили на маму? Земля слухом полнится. В разных местах говорили: если хочешь пристроить дочку в Женпи, обращайтесь к Шакен, с этим дело у нее верняк.
      Кулила девушка не без приятности, плюс ко всему, внимательная.
      Хоть и поступила в Женпи не за просто так, но никогда не забывала поздравить маму с праздниками, приходила помочь и с уборкой по дому.
      Кулила закончила институт, работала по специальности, когда после трех неудач с женитьбой Есимхана, мама наконец вспомнила о ней и вызвала обоих на очную ставку.
      Есимхан Кулиле не глянулся. Мало того, что старый, так еще дюже похож на премьер-министра Демократической Республики Вьетнам Фам Ван
      Донга.
      Премьер ушел со смотрин расстроенный, Кулила убирала со стола посуду. Матушка взяла ее за руку:
      – Оставь. Поговорим.
      – Да, апай.
      – Ты что нос воротишь? Есимхан негулящий, доцент, его приглашают на работу в министерство, обещают, если женится, любую квартиру дать. Что тебе нужно?
      – Апай, вы интересный человек! – покраснела Кулила. – Посмотрите на него…
      – Что мне на него смотреть, – невозмутимо сказала мама, – С лица воду не пить.
      – А любовь? – спросила притихшая Кулила.
      – Что любовь? – презрительно переспросила Ситок и отрезала. -
      Насрать!
      Дела сердечные, они же житейские. Девушка упорствовала недолго.
      Через неделю Фам Ван Донг и Кулила подали заявление в ЗАГС.
      Прошло пять лет. Недавно с мамой я побывал в гостях у Фам Ван
      Донга. Кулила не прогадала. Взамен прежней двухкомнатной квартиры премьеру дали четырехкомнатную. Есимхан работал в Министерстве высшего образования, по квартире бегало и ползало четверо, один в один похожих на Фам Ван Донга, детенышей.
      В доме выписывали "Известия", "Литературку", "Советский спорт",
      "Казахстанскую правду", "Казак адебиети", "Науку и жизнь",
      "Иностранку", "Советский экран". "Футбол" я брал в киоске.
      Ситка Чарли, как всегда, с утра скупал все центральные и местные газеты.
      "Иностранка" печатает более-менее интересные вещи лишь в конце года. Все остальные номера заполнялись африканскими, азиатскими авторами. Пишут ребята хорошо. Может даже лучше многих европейских литераторов. Только кому любопытно знать, о чем рассказывают, к примеру, монгольские писатели Лодонгийн Тудэв или Сономын Удвал? Для меня имело значение и классовая позиция автора. Английский писатель
      Джеймс Олдридж – коммунист. Что интересного может написать современный пролетарский писатель?
      Подписку на "Всемирку" папа прозевал, о чем сожалела даже мама – книги в цене и в дефиците. Хорошая библиотека у Вовки Короти. Он приносил почитать Сида Чаплина, Вулфа, Бунина…
      В еженедельнике "За рубежом" перепечатка из "Корьера дела сера" о давнем, октября 1917 года, происшествии в Фатиме.
      Ситка Чарли на память воспроизводил перепечатку из еженедельника:
      "Солнце иссеребрилось, и спустившись с неба, прыгало сплющенным мячиком, едва не задевая верхушки деревьев… Богородица предупредила пастушек о наступлении царства сАтанов-большевиков!".
      Ситкин экстаз от перепечатки в "За рубежом" пробудил не только любопытство – хотелось верить, что такое возможно. Возникли вопросы.
      Кто такая богородица и какое дело богу с друзьями до Октябрьской революции? Событие это, даже если оно предсказано не посторонним богу человеком, не может и не должно находиться в зоне интересов небес. По идее, бог, если он есть, должен заниматься исключительно вопросами быта, морали, другими мелкими делами, но никак не касаться хода истории. Если физическими законами управляют безличные силы природы, то делами историческими заправляют люди. Потом, ведь большевики категорически отрицают существование бога. Как в таком случае бог, если он действительно бог, смог позволить приход к власти своих запретителей?
      Делать ему нечего, от того и забавляется?
 
      ВЧК! ВЧК!
 
      Приласкайте Колчака!
      Зеркало в коридоре третьего отделения старинное, высокое.
      Стояло оно в углу на четырехножной подставке неизвестно с каких пор.
      Медсестры, нянечки, некоторые из следивших за собой больных, привыкли, глядя в него, прихорашиваться.
      Джон разбил его, свалив на пол. Санитары и медсестры о привычках больных знают, но то, что каждый из них способен вытворить, когда его в очередной раз перемкнет, предугадать не в силах. К сюрпризам более всего предрасположены хроники. Но сюрприз сюрпризу рознь, и уж о том, что под крушение подвернется старое зеркало никто предположить не мог.
      Персонал третьего отделения разозлился не на шутку не столько на
      Джона, сколько на родителей. Сколько Нэлли Константиновна не уговаривала взять на время домой сына, мама отбрыкивалась, говорила о том, что держать в доме второго больного нет никакой возможности.
      Всего этого Ситка Чарли знать не мог и возводил напраслину на врачей.
      Ситка приходил из больницы потерянный, говорил, что Джона мучает ностальгия и садился за письмо к министру здравоохранения.
      "Товарищ министр!
      У меня есть брат Жантас,1948 года рождения. Сейчас он в третьем отделении Республиканской психоневрологической больницы… Несколько лет подряд врачи не выписывают его в отпуск, не дают побыть дома…".
      Письмо Ситка начинал писать несколько раз, но так и не окончил.
      Ситка Чарли винил во всем врачей, тогда как не знал, что дело не только в разбитом зеркале и что Нэлли Константиновна не раз и не два звонила маме и говорила матушке о том, насколько опасно для больного беспрерывное пребывание в стенах больницы. У любого хроника, в конце концов, так или иначе наступает органическое поражение мозга, не говоря о том, что ежедневный прием сильнодействующих препаратов разрушает печень, почки. Только регулярная смена обстановки растягивает распад личности хронически больного.
      Чтобы мама и все мы прочувствовали вину, лечащий врач объявила о новом назначении. Ситка прибежал домой: "Мама! Немедленно поезжай в больницу! Джону собрались сделать элеткрошок!".
      В больницу матушка не поехала, а позвонила Нэлли Константиновне и попросила отменить назначение. Заведующая отделением назначение отменила и сказала, что на самом деле они и не собирались проводить элетрошоковую процедуру. Если бы до этого дошло, то они в таком случае не стали бы объявлять о ней заранее, а провели бы сеанс без предупреждения.
      Со слов Ситки, чисто от нечего делать, уже не по-медицински, более всего он интересен профессору Зальцману.
      – Зальцман хитрый… – говорил Ситка.
      – Давно ты его знаешь? – спросил Шеф.
      – Давно… Меня к нему водили, когда я еще лежал на Пролетарской.
      – О чем он тебя спрашивал в первый раз, – не помнишь?
      – Помню.
      – Ну и о чем?
      – О разном.
      – К примеру?
      – К примеру? – Ситка задумался. – К примеру, спрашивал он меня, как я вижу свое выздоровление.
      – И что ты ему сказал?
      – Тик-тик- так, Сталинград! Что я сказал…? Сакшен буги…
      Сказал, что выздоровление придет с наступлением Золотого века.
      Сказал ему я, что Золотой век начнется тогда, когда Ночь сольется с
      Ночью, а День сойдется с Днем…
      – А Зальцман что?
      – Ничего. Интересовался подробностями, как это Ночь сольется с
      Ночью, а День сойдется с Днем.
      – И как это они сольются-сойдутся?
      – Наступит Золотой век – узнаешь, – ответил Ситка и улыбнулся.
      Время делает свое дело. Ситка Чарли говорил: "Тик-тик-так,
      Сталинград!", но уже не порывался драками избавиться от намордника.
      Силы не те, да и настроения уже нет. Вялость пропадала, когда его вновь начинала одолевать бессонница и он, как всегда, отказывался принимать аминазин.
      Он садился в туалете рядом с унитазом, закуривал "памирину" и заводил разговор с невидимым собеседником.
      – Что ты такое говоришь? А-а… – И разражался смехом, переходившим в гоготание.
      Если кому-то из нас надо было зайти в туалет, Ситка молча поднимался и уходил на кухню, где продолжал разговор с самим собой.
      В пепельнице тлела сигарета, Ситка Чарли стоял между раковиной и столом, и вновь садился на корточки.
      – Но как это сделать? – подняв голову к потолку, вопрошал он и, услышав неслышный ответ, говорил. – Ну, если так, тогда конечно, – и напевая "Сакшен буги…", вновь шел в туалет.
      Если матушка выходила из столовой и просила выпить лекарство, то он затихал и говорил, что, мол, ничего страшного с ним не происходит и скоро он пойдет спать. А если я влезал в его разговор с потолком, то он беспощадно материл меня.
      …Пришел Вовка Коротя. Ситка закрыл за ним дверь и скомандовал:
      "Володя, быстро сходи поссы!". Коротя без слов отправился в туалет.
      В комнате Шеф, расставляя шахматы, сказал: "Пять дней не спит…
      Надо звонить в ВЧК…".
      Коротя промолчал.
      В дверь опять позвонили. Ситка бросился открывать.
      На площадке стояли родственница-студентка из Есиля с подругой.
      Принесла их вовремя нелегкая. За спиной Ситки Чарли я сделал знак родственнице немедленно уходить и громко сказал: "Мамы дома нет!".
      Родственница, сделала вид, что не поняла и топталась дурочкой в проеме.
      – Девочки, проходите! – Ситка посторонился и, впустив подружек, скомандовал: "Быстро сходите в туалет поссать!".
      – Ты что! – не сдержался я.
      – Ничего, ничего…, – поспешно скидывая туфли, сказала родственница и побежала с подругой по коридору в туалет.
      Шеф в комнате препирался с Коротей.
      – Вовка, выйди как будто за сигаретами, и позвони из автомата в скорую. Скажи, чтобы прислали спецбригаду…
      – Нуртасей, я не могу… – Коротя опустил голову.
      – Что не могу! – Шеф разозлился на друга. – Хочешь, чтобы через час он нас всех срать заставил?!
      – Ладно… – Коротя поднялся.
      Женился Хаки. Женитьба Плейшнера-Гудериана породила неудобства у
      Саяна Ташенева. Хаки несколько лет живет в его квартире. У Саяна квартира хоть и трехкомнатная, но жена, сын. Хаки, надо думать, и без жены стеснял их, особенно если учесть, что часто заявлялся домой в дупель пьяным.
      Мама позвонила жене Есентугелова.
      – Альмира, пусти на дачу племянника Жумабека.
      Тетя Альмира хлестанулась, сказала, что незнакомых, даже на время, пускать к себе на дачу у нее не принято. Мама позвала к телефону ее супруга.
      – Аблай! Тебе хорошо известно, чем мы обязаны Жумабеку. И если ты не пустишь племянника Ташенева к себе на дачу, то я все равно найду ему жилье…
      Дядя Аблай перебил маму.
      – Шакен, я не против. Пусть живет на даче сколько ему угодно.
      – Аблай, ты молодес, – матушка положила трубку и сказала мне, -
      Звони Хакиму.
      Дача Есентугеловых в черте города, через дорогу от Дома отдыха
      МВД. В 69-м земли бывшего колхоза "Горный гигант" прирезали для двадцати семей писателей. Старый яблоневый сад плодоносил лимонкой, столовкой, пеструшкой. Росли в нем черешня, вишня, сливы.
      Есентугелов построил трехкомнатный домишко с верандой, соседи его – писатели Ахтанов и Такибаев тоже не зевали и на своих участках возвели пригодные к постоянному проживанию дома.
      Зяма, Муля, Ерема и я не раз приезжали погудеть к Хаки. Дача
      Ахтанова, если стоять лицом к воротам, справа от домика
      Есентугеловых. За общим забором слева от Есентугелова владения поэта
      Такибаева.
      – Я пару раз поддавал с сыном Такибаева Устемом, – сообщил Хаки.
      – Сейчас с ним живет Искандер Махмудов… Он хорошо знает вашу семью, особенно Нуртаса…
      Искандер кентуется с Устемом Такибаевым? Хорошего себе друга завел Искандер.
      В шестидесятых Устем жил рядом с нами, в косых домах, по соседству с семейством Духана Атилова. Хороший, как и наш Доктор, поддавала и планокур. Среди центровских наркош числился за ним эпизод, когда Такибаев в забытьи от убийственной "чуйки" вместе со слюной, и папиросной гильзой проглотил и пятку от косяка.
      Старший сын Духана Атилова Иван сидел за кражу личного имущества.
      Шедшие за ним Нартай, Ес и Икошка ничем особенным не выделялись.
      Нартай мой ровесник, незаметный, как и я, бухарик; Ес и Икошка сильно вымахали, заматерели, ходили слухи, что в парнях обнаружилась, допреж неведомая за ними, борзота.
      Устем Такибаев закончил игровой факультет ВГИКа и одно время делился задумками с центровскими. Если покойный Ревель Атилов по всем признакам носил на себе печать несомненных задатков, и никогда ни с кем не трепался о замыслах, то младший Такибаев трещал всем напропалую о том, как далеко простирается его дарование.
      Худого как велосипед и вертлявого, как танцор варьете, Устема всерьез воспринимали только алма-атинские однокашники по ВГИКу. Для непосвященных собутыльников по юности оставалось загадкой, как вообще смог попасть в кинематографический институт столь несуразный говорун?
      Тетя Альмира и дядя Аблай приезжали к себе на дачу по воскресеньям. Хаки суетился, ставил самовар, брался за косу. С лица жены Есентугелова не сходило недовольство. Тетю Альмиру можно понять. Приезжать к себе на дачу в гости мало кому нравится, и она искала повод удалить бесплатных квартирантов. Вдобавок ко всему матушка пару раз проболталась ей о том, как сильно она волнуется за то, что я пью вместе с Хаки.
      "В "Апокалипсисе сегодня" Френсис Форд Коппола показал американскую агрессию во Вьетнаме как трагедию человеческого духа, как разрушение нравственности. Эпизоды войны в картине кажутся сценами Дантова ада. Свидетелем их оказывается молодой офицер
      Уильярд. На моторной лодке он пробивается по реке в джунгли, чтобы уничтожить обезумевшего полковника Куртца, основавшего здесь по своему произволу вотчину. У полковника (его играет Марлон Брандо) своя философия, им владеет идея насилия как средства современного господства, почти в религиозном экстазе он чинит массовые убийства, самого же его убивают не за жестокость, а за то, что вышел из подчинения. Особенно впечатляюще поставлены два эпизода – атака вертолетов и ночное шоу на стадионе, где освещенные прожекторами герлс танцуют перед доведенными до экстаза американскими солдатами, которые сейчас ринутся в несправедливый бой. Бой показан, как шоу, шоу – как неврастенический источник агрессии.
      Трагедия, погружая нас в определенный момент в состояние ужаса, всегда стремится затем вывести нас в иное состояние – катарсиса, то есть дать нам возможность обрести душевную свободу. Как же достигает этого Коппола? Он укрощает ужас, эстетизируя его. Но в этом, на мой взгляд, противоречие картины:
      Коппола эстетизирует зло, против которого выступает. Социальный конфликт разрешен эстетически, и поэтому художник проходит мимо трагедии вьетнамского народа. Но то, что и как показано на экране – расчеловечивание агрессора, его моральный крах, вызывает уважение к картине, сделанной по последнему слову кинематографической техники.
      Нерв нашего тревожного века бьется и в картине Федерико Феллини
      "Репетиция оркестра". Тут нет войн, нет военных сражений. Мы видим сражения, которые происходят внутри человека, в его сознании. Может быть, главное открытие Феллини в киноискусстве и состоит в том, что он сделал возможным изображение на экране сознания как документальной реальности, что позволяет нам поставить его вровень с такими гигантами кинорежиссуры, как Гриффит и Эйзенштейн. "Репетиция оркестра" – притча, в ней группа музыкантов рассматривается в качестве модели общества. Как всегда у Феллини, здесь нет заданности и схематизма. В отношениях оркестрантов с дирижером он видит проблемы демократии и власти. Сложны отношения между самими оркестрантами, анализируя их, режиссер выясняет причины страха и смятения, которые преследуют людей и мешают им объединить свои усилия. В момент разлада звучат уже не указания, а военные команды, которые дирижер выкрикивает на немецком языке. Срыв репетиции мы воспринимаем как перерождение, как катастрофу. В чем смысл картины?".
      Семен Фрейлих. "Беседы о советском кино". Книга для учащихся старших классов.
      По Феллини-Фрейлиху нас ждет, не дождется, срыв репетиции оркестра.

      На небосклоне потухших квартир
      Вдруг загорится звезда Альтаир…
      Мама раскатывала тесто для бешбармака и лихорадочно предупреждала: "Ахрин заман кележатыр!". Пересказывая степные байки о приближении костоломных перемен, она не забывала предупреждать нас: "Язык зубами!". Держать язык за зубами, никому не говорить о приближении "Ахрина замана" – это все равно, что знать о начале
      Третьей Мировой войны и ни с кем, на всякий случай, даже с КГБ, не делиться тайной о наступления дня "Х".
      "Ахрин заман" – в переводе с казахского – Страшный суд. Приметы конца света маме неизвестны. Что там будет в начале и в конце
      Страшного суда она тоже не знает. Знает она одно – всем нам, домашним кем-то незримо-неведомым велено до срока держать язык за зубами. По ее словам, каждого из нас, домашних, кто нарушит внушенное ей со стороны повеление, ждет расплата, наказание.
      В любой казахской семье хранится предание о конце света. Наша семья не исключение. Матушкино предупреждение о Страшном суде в нашем доме обычно ограничивается самим напоминанием. При всем этом
      Ситок со значением, твердя "язык зубами!", настойчиво вдалбливает нам в голову, что именно ей назначено кому-то из нас передать эстафетную тайну неясного предзнаменования.
      Мама человек безграмотный, в бога верящий от случая к случаю, тем не менее, раз в два месяца она посылает Ситку Чарли купить в продмаге мешок муки, два десятка кусков хозяйственного мыла, пополнить запасы поваренной соли. Плюс ко всему Ситка должен сходить и на Никольский базар: в хозмаге обязательно надо отовариться пачкой
      – другой свечек. Мучной резерв с солью должен помочь пережить переломное время. В свою очередь, свечи как будто означали, что помимо голодомора "Ахрин заман" непременно должен сопровождаться повсеместным отключением от электроснабжения.
      Матушку еще Джон, когда находился в душевном здравии, обзывал
      "паникмахером". Сколько с тех пор прошло времени, – не помню, но к матушкиному паникмахерству давно привыкли и родственники, и соседи.
      Раскатывая тесто и, возбужденно бормоча об "Ахрин замане", матушка не скрывала, как много радостных надежд она связывает с приходом новых времен. "Шкын уахыт умытпаймын калай биздин Нурлан бир рет айткан: "Будет и на нашей улице праздник!". – говорила мама.
      В эти мгновения глаза ее блестели и наполнялись благодарностью к отверженному сыну.
      Паранойя – это мания величия. Мама по природе и необходимости считает себя и психиатром. Говорит, что природа насчитывает тысячу форм шизофрении. Говоря о том, как многого она ожидает для нашей семьи с концом света, Ситок совершенно не подозревала, что рассуждала как обычный параноик. С какой стати "Ахрин заман" принесет именно нам избавление и всеобщую радость? Дело тут даже не в том, что наша семья – зрелище для гурманов от психиатрии.
      …Мама сокрушается тем, что не может растолковать почему всем нам следует строго-настрого придерживаться внушенного кем-то ей приказания "язык зубами!". "Шыркынай… Сенин билими маган кудай берсе… Кандай нарсе жасадым!". – качает она в тихом сожалении головой. Не стоит даже сомневаться. Матушке бы немного грамотешки, а к высокой трибуне она бы и сама без труда протолкнулась. А так… что ей остается делать, кроме как неустанно повторять заклинание:
      "Язык зубами!".
      В головах убогих рождаются опасные для человечества мечты.
      Вообще-то, – думал я, – хорошо, если бы Ахрин заман грянул тотчас же, сию минуту. Все наши семейные вопросы сразу списались бы.
      Дима, с которым с начала 70-х Шеф работал в институте металлургии, носит густые усы подковой и спереди лысоват. Я дал ему кликуху "Песняры".
      Он с 1941-го года рождения, закончил политех, занимается тяжелыми цветными металлами.
      Дима к водке расположен не очень, больше любит вино. Шеф тоже предпочитает винишко. Во-первых, выгодней, а во-вторых, вино больше располагает к разговору по душам.
      "Песняры" из института металлургии поговорить любит. Так любит, что с перепоя, иногда забывается. В тот раз в большой компании накирялся так, что заговорил вслух о том, что у него накипело:
      – Нуртас, не обижайся, но казахи – звери!
      Все засмеялись.
      Кроме Шефа в той компании других зверей не было – одни русаки.
      Дима, похоже, спьяну и подумал, что Шеф или молча проглотит зверя, или посмеется вместе со всеми.
      Шеф нисколько не обиделся и с одной банки отключил Диму.
      Смех прекратился и после случая с "Песняры" институтские стали избегать заводить при Шефе разговоры о том, чтобы неплохо людям из зоопарка надеть намордники.
      В институте работают однофамильцы Ахмеровы. Первого из институтских Ахмеровых зовут Ербол. Он старше меня на год, живет центре, около магазина "Юбилейный", в одном доме с тетей Раей
      Какимжановой и работает в лаборатории топочных устройств. Парень увлечен наукой, кроме нее с ним не о чем говорить. Гордится глубиной знаний и не жалует непрофессионалов. Надо ему кого-то осадить, поставить на место, так он, не целясь, огорошивает в лобешник вопросом: "Ты хоть знаешь, что такое изобарный потенциал?!".
      Против изобарного потенциала не всякий осмелится, что и возразить. А уж до того, чтобы вместо того, чтобы растеряться и догадаться заглянуть в теплотехнический справочник, то таких в институте и вовсе считанные единицы.
      Ербол трудится над диссертацией, привязанной к строительству группы ГРЭС в Экибастузе. Уголь в Экибастузе добывается открытым способом, по расчетам специалистов топлива должно хватить, как минимум, на пятьдесят лет работы шести-восьми электростанций, мощностью каждой по пять миллионов киловатт (мегаватт).
      Академик Стырикович говорит: "Для мелкого потребителя выгодным является дорогое, высококачественное топливо… Для нас, энергетиков, лучшим топливом служит топливо дешевое". Уголь в
      Экибастузе дешевый, плохо то, что зольность его зашкаливает в иных случаях и за шестьдесят процентов. Десять лет около двадцати сотрудников двух лабораторий КазНИИ энергетики исследуют возможности подавления вредных выбросов. В их числе и Ербол.
      Второго Ахмерова звать Темир Галямович. Он ровесник Каспакова, гидротехник, доктор наук, лауреат Премии Совмина страны. Внешне похож одновременно и на Дэн Сяо Пина, и на министра обороны ПНР
      Войцеха Ярузельского. Так и зовут его наши мужики – кто Дэном, а кто
      – Ярузельским. А кто и просто Дэном-Ярузельским.
      Дэн-Ярузельский заместитель секретаря партбюро и имеет от парткома поручение вести с комсомольцами занятия по политико-экономическому просвещению молодежи. Партийное задание Дэн выполняет аккуратно, с должной ответственностью. Не забывает предварить политико-экономический семинар напоминанием о том, кто в доме хозяин: "Недавно Шафик Чокинович говорил так…". Сказать, что
      Ярузельский шибко вумный – язык не повернется. Он хоть и доктор наук, но в гидротехнике и близко нет чего-либо подобного изобарным потенциалам или, к примеру, токам коммутации, – вся теория держится на основном уравнении гидростатики – уравнении Бернулли.
      В институте кроме него есть еще несколько докторов наук. Это заместитель Чокина теплофизик Устименко, другие ученые, но они кроме того что гидротехники и пожилые, все как один русские или евреи, но только не казахи. На словах директору института вроде без разницы какой нации сотрудник. В то же время у нас все понимают, что если он кому и решится передать из рук в руки институт, то человеком этим будет обязательно казах. Право сие Шафик Чокинович заслужил хотя бы тем, что по рождению институт его, и только его, и в воле прародителя распорядиться наследством так, как ему заблагорассудится.
      В любом НИИ хорошо котируются сотрудники с теоретическими способностями. Наш институт не исключение. Какой теоретик-энергетик из Ахмерова мало кому известно. Скорее всего никакой. Повинно в том не столько уравнение Бернулли, сколько то, что у Темира Галямовича представление о том, что такое энергетика, ее главные понятия и категории смутное. К примеру, никто бы не удивился, если бы Ахмеров перепутал энергоноситель с энергоресурсом. Что же до премии Совмина, то ее он получил за использование известного французского метода сброса воды из селехранилища, но никак не за собственную разработку.
      Практический гидротехник, каким является, по сути, Ахмеров, во мнении сотрудников института, ценящих теоретиков, сродни, будь он хоть трижды доктором наук, инженеру-проектировщику, но никак не ученому.
      С Каспаковым есть о чем поговорить, и потом для Чокина важно умение Жаркена вылавливать из нагромождения несвязанных фактов закономерность, выстраивать перспективу. Каспаков умеет из тумана создавать надежную завесу. Для общей энергетики это важно.
      Тем не менее, доктор наук есть доктор наук. По-настоящему никто не знал, как сильно уязвлен Темир Галямович выходом Жаркена
      Каспаковича в руководящий запас. Недовольных собой в нашем институте по пальцам можно пересчитать, недовольных тем, как их оценивают окружающие – абсолютное большинство. Ахмеров имел веские основания быть довольным собой. И то, что Чокин, презрев заслуги Ахмерова перед гидротехникой, ко всему прочему еще и не принимал в расчет раболепие доктора наук, как показали дальнейшие события, сильно задевало Темира.
      Было у него еще одно весомое преимущество перед Каспаковым. Темир
      Галямович не пил, и со слов его сотрудников, пьяниц и алкашей презирал.
      Так что и у меня был повод опасаться прихода к директорству
      Ахмерова.
 
      Я познакомил Олега Жукова с Хаки. Олегу по душе Ташенев, как и повадки танкового генерала. Особенно восторгает Жукова походка
      Гудериана: "Ты посмотри, Хаки ходит как пингвин".
      Это Олежка точно подметил. Гудериан, когда поддамши, ходит ластоногой пташкой и добросовестно считает носом столбы.
      Жукова появление Хаки всегда радует. Олежка при виде Ташенева разводит руками: "О! Хаким!", обнимает старшего товарища, усаживает за стол, наливает в стакан до краев.
      Дома у Зинаиды Петровны, снятые в нерабочей обстановке, фотографии начальства. Приносит домой она и чехословацкие, венгерские, польские журналы. Между стаканами Хаки разглядывает фотки с пикников Кунаева. И на природе Кунаев с членами бюро ЦК держит стойку: на расстеленной самобранке коньяк не импортный, или какой-нибудь армянский, – исключительно казахстанский, о трех звездочках. Плюс ко всему жены у руководства республики обыкновеннейшие бабы, каких на базаре встретишь – внимания не обратишь..
      В племяннике Жумабека Ташенева сидит обида на Кунаева. Первый секретарь ЦК КП Казахстана в день шестидесятилетия отправил Ташенева на пенсию, да и весь ссыльный период гнобил Жумабека Ахметовича придирками, проверками.
      "В декабре 1960 года в Москве состоялась сессия Верховного
      Совета СССР. Во время перерыва ко мне подошел Косыгин и сказал:
      "Тебя и Ташенева приглашает на обед Хрущев"
      Во время обеда Хрущев несколько раз обращался к Ташеневу: попробуйте, мол, то, это. После обеда Хрущев обратился ко мне:
      "Через 30-40 минут зайдите ко мне".
      Разговор Хрущев начал издалека. Говорил о своем первом приезде в Казахстан, вспоминая, как начинался подъем целины… Я все гадал: к чему он клонит? Неожиданное приглашение, подчеркнутое внимание к Ташеневу. И вдруг в конце разговора Хрущев дал мне указание освободить от обязанностей председателя Совета Министров республики Ташенева".
      Из книги Д.А. Кунаева "От Сталина до Горбачева".
      Примечательно даже не недоумение Кунаева по поводу вежливости
      Хрущева ("закусите на дорожку")… В мемуарах Динмухаммед
      Ахмедович ни об одной из отставок бывших на его веку председателей правительства Казахской ССР не рассказывает столь подробно, как о предыстории смещения Жумабека Ташенева. А после рассказа бывший первый секретарь ЦК итожит: Жумабек Ахметович удален с поста
      "правильно".
      Как отмечали современники, вальяжный Ташенев знал цену не только себе, но и другим. Что, конечно же, несколько суховатый и аскетичный Кунаев мог расценивать как самонадеянность выдвиженца.
      Молва рождается не на пустом месте. Про широту души Ташенева ходили легенды…
      Хрущев наезжал на целину часто. Любимое детище находилось под постоянным присмотром первого секретаря. В один из приездов в
      Казахстан поставил местное руководство перед фактом объединения пяти областей центра и севера республики в единый край со столицей в
      Целинограде. Вскоре пошли слухи о предстоящем акте добровольной передачи земель края РСФСР.
      Дыма без огня не бывает. И если кого-то в республике эти слухи оставили равнодушным, то не таков был Жумабек Ташенев. В конце осени
      1960 года он срочно прилетел в Целиноград. Это была разведка боем…
      Зайдя в кабинет первого секретаря Целинного крайкома Соколова, предсовмина, не считаясь с прямой подчиненностью крайкома Москве, принялся отчитывать хозяина кабинета. "Что вы себе позволяете?!
      Почему не передаете в Госплан Казахской ССР бюджетные цифры на следующий год?". Соколов ответил, что никакой задержки с показателями нет. Просто с нового года бюджет края формируется в
      Госплане РСФСР, а сдвойным подчинений пяти областей покончено. И дескать, не указывайте мне здесь. Вышел скандал, кхо которого быстро докатилось до Москвы.
      Как вспоминал один из инспекторов орготдела ЦК КПСС,
      Хрущева поразили даже не слова Ташенева о том, что "передаче края
      России не бывать", а то, как предсовмина пригрозил Соколову высылкой из Казахстана в 24 часа. Такого, конечно, Хрущев стерпеть не мог.
      Через несколько недель первый секретарь ЦК КПСС и поручил Кунаеву удалить с должности Ташенева. Спустя 30 лет Динмухаммед Ахмедович в мемуарах обошел молчанием несостоявшееся переподчинение Целинного края РСФСР. Как не упомянул и о стычке Жумабека Ахметовича с
      Соколовым.
      Интересно вот еще что. Никита Сергеевич, человек немедленного действия, в один момент потерял интерес к перекройке границ на севере Казахстана. Глупо было бы полагать, что его напугала вспышка гнева Ташенева. Но в том, что Жумабек Ахметович удивил и крепко озадачил Никиту Сергеевича, не стоит даже сомневаться. Ведь, вынося на обсуждение даже в ближайшем кругу государственный вопрос, правитель всегда прикидывает реакцию народа. Поступок Ташенева, очевидно, смешал все карты. Если неукоснительно соблюдавший партийную дисциплину предсовмина вышел из себя, да еще и не помышляет раскаиваться – чего в таком случае можно ожидать от населения?
      Ташенев прекрасно понимал, что его ожидает, когда "ставил на место" Соколова. Наверняка у него были планы на будущее – нико не ставит на себе крест в 45 лет. Он должен был осознавать и другое – что его иррациональный акт никоим образом не остановит готовое решение. Тем не менее Жумабек Ахметович, ни секунды не колеблясь, пошел напролом.
      Думаем мы все об одном. На деле же каждый устремляет порывы к разным целям. И только едницам хватает доблести преодолеть себя".
      Бектас Ахметов. "Маленькие трагедии целины". "Аргументы и факты Казахстан", N 43, 2003.
      … В обязанности председателей Президиумов Верховных Советов союзных республик входило месячное дежурство в Кремле. В бытность
      Председателем Президиума Верховного Совета Казахской ССР Ташенев глянулся председателю Президиума Верховного Совета СССР Ворошилову.
      Климент Ефремович предложил Никите Сергеевичу учредить пост первого заместителя Председателя Президиума Верховного страны под Жумабека
      Ахметовича.
      Хрущев не возражал.
      Жумабек Ташенев выдвиженец Шаяхметова. Первый секретарь ЦК сделал
      Ташенева председателем Облисполкома и после короткой обкатки поставил первым секретарем Актюбинского Обкома партии. На февральском (1954 года) Пленуме ЦК КП Казахстана Шаяхметова снимали с должности. Требовалось накоротке обосновать удаление Шаяхметова и инспектор орготдела ЦК КПСС обратился к собравшимся: "Кто желает высказаться?". Одним из первых поволок на Шаяхметова Кунаев:
      "Жумабай Шаяхметович развел в ЦК семейственность. Расставил на руководящие должности родственников". Следом вышел пунцовый от злости Ташенев: "Некоторые товарищи совсем стыд потеряли…
      Шаяхметов родом из Омской области и хотя бы поэтому в Алма-Ате у него, кроме жены и детей, нет родственников". Новые первый и второй секретари ЦК КП Казахстана Пономаренко и Брежнев про то, какие у местных товарищей и где родственники ничего не знали, потому для них перепалка Кунаева с Ташеневым оказалась полезной как для вхождения в курс дел, так и для понимания обычаев и нравов казахов.
      Мои, родившиеся после войны, современники, кроме того, что одно время Шаяхметов был начальником областного НКВД и первым секретарем
      ЦК, мало что знали про него. Правда, или нет, но говорили, что
      Сталин называл его казахским соколом.
      Летом 1955-го года Хрущев с Булганиным летели в Индию и Бирму с посадками в Актюбинске и Ташкенте. Первая двухчасовая остановка руководителей страны в аэропорту и свела Ташенева с первым секретарем ЦК КПСС. Месяц спустя Хрущев сказал Брежневу: "В республике есть энергичные кадры. Понравился Ташенев… Дайте ему хорошую должность в Алма-Ате". Осенью Ташенева избрали Председателем
      Президиума Верховного Совета республики.
      В карьерной перспективе многое зависит не столько от того, что в истинности хочет счастливый выдвиженец, сколько от умения скрывать от посторонних заявленные перед собой цели. Человек, попавший в руководящую компанию должен отдавать себе отчет в том, что у всех вокруг думки только об одном. Здесь, как нигде в другом месте, верить никому нельзя. И верить нельзя и в случае чего надеяться на кого-либо из покровителей тоже опрометчиво.
      Власть держится на тайне. Говорят, Хрущева подвели вовсе не совнархозы и химизация жизни, а неумение держать дистанцию с соратниками. Скорее всего, так оно и есть. Дошло до того, что первому секретарю перечили не только соратники, но и офицеры охраны.
      Но суть не в этом. Расставание с властью неизбежно, и что хуже всего, – ею никому не дано насытиться. Видимо поэтому главный вопрос, который для себя должен решить человек власти это то, насколько глубоко проникся он пониманием простой и очевидной вещи, что власть это всего лишь инструмент.
      Ташенев, не тот человек, который мог кому-либо позволить сесть себе на шею и свесить ноги. В то же время вел он себя с товарищами по общему делу как человек из народа – принимал происходящее вокруг себя излишне всерьез. И это тогда, когда, как в действительности всем глубоко наплевать на план по заготовкам, и товарищи по общему делу только и заняты тем, что выведывают у подчиненных, кто про кого что говорит. Ходили слухи, что к снятию Ташенева из предсовминов приложил руку и Кунаев. Возможно и так. Также говорили, что Ташенев полетел в Целиноград на злополучный разговор с Соколовым с ведома
      Кунаева, но Первый секретарь ЦК предположить не мог, что Ташенев осмелится заявить о том, что "передаче шести областей Казахстана
      России не бывать", да заодно и пригрозит первому секретарю Целинного крайкома высылкой в 24 часа из республики.
      Все равно получается, что первый секретарь ЦК был в курсе и когда запахло жареным – вовремя отскочил. Только ведь не Кунаев устроил скандал в кабинете наместника Хрущева. Ташенев не мальчик и никто его не просил угрожать Соколову, он прекрасно знал, на что шел.
      Потом – кто может знать? – Кунаев вполне мог находиться в искреннем убеждении, что передача шести северных областей России может и не совсем благо для Казахстана, но что для страны является таковым, – это уж наверняка. Это мы только говорим, что ошибочно судить о людях, снимая с них мерку по своему аршину. На самом деле, не имея другого аршина, мы только так и поступаем.
      Какими соображениями, если таковые у нее наличествуют, руководствуется в своем выборе История? Одному из своих из героев
      Константин Симонов вложил в уста фразу "так надо". Вроде бы, два простых слова совершенно ничего не проясняют, но когда говорят "так надо", ничего не остается, как согласиться. Раз так надо, то и ладно.
      Лев Толстой полагал, что колесом Истории крутят людские желания.
      Дабы искоренить зло, и в первую очередь покончить с войнами, писатель предлагал объединиться добрым людям. "Ведь как просто", – писал Лев Николаевич. Просто не то слово. Но как проделать это самое объединение добрых людей? Никто из нас не считает себя злыднем.
      Внутри себя каждый из нас непоправимый добряк. Что произойдет с человечеством, когда мировой клуб добряков переполнится, и в него перестанут принимать тех, кто не заслуживает, по поступкам и мыслям своим, быть допущенными к участию в делах разумных и сердечных? И это не считая того, что в самом клубе среди добряков начнется кровопролитие за стяжание власти и славы наидобрейшего из добряков.
      "Все опять повторится с начала…". Неровен час, найдется обделенная почестями добра, другая наидобрейшая душа, которая с обиды и спалит дотла клуб вместе с его обитателями-добряками.
      "Так надо" у Симонова служит расшифровкой понятия историческая необходимость. Иными словами, "войны без потерь не бывает".
      Сталин любил шутку, но, как свидетельствуют очевидцы, в его присутствии никто не решался упражняться в остроумии.
      Между тем и в Казахстане до войны находились чудики, что осмеливались шутить с Иосифом Виссарионовичем. Генеральный секретарь благоволил к народным сказителям. Точно не известно, какого конкретно проказника вдохновила всесоюзная популярность Сулеймана
      Стальского и Гамзата Цадасы, только с подачи первого секретаря ЦК
      КП(б) Левона Мирзояна в Москву полетела депеша примерно следующего содержания: "У нас в Казахстане такие тоже есть". Мама говорила, что старца, за которого дядя Гали Орманов с двумя другими поэтами сочинял стихи, нашли на Зеленом базаре, где он торговал насыбаем.
      Задача выдать поставщика насыбая за акына облегчалась на то время решающим обстоятельством: старец русского языка не знал, как не знали казахского поголовно все те русские, кому выпало счастье встречаться со сказителем.
      В войну тетя Айтпала (жена дяди Гали) часто брала с собой матушку в гости к старцу. Однажды они вместе с домочадцами сказителя встречали музейных работников Ленинграда. Мероприятие ответственное и серьезное: акын крепко дорожил нажитым после обретения признания в народе добром и капризничал, когда ему напоминали, что желанных гостей следует одаривать памятными вещами. Чтобы он не мешал при раздаче слонов и подарков, акына, под предлогом прогулки на свежем воздухе, вывели в сад, посадили на лошадь и доброволец из местных комсомольцев кружил под узду конного поэта по яблоневому саду. В это время домочадцы под присмотром спецприкрепленного из НКВД открыли кованные сундуки акына.
      Ленинградские товарищи вышли в сад в бархатных чапанах и лисьих малахаях бледнолицыми баями. Старец увидел безобразие и рассвирипел.
      Еще пуще налился гневом он, когда простодушные гости принялись угощаться прямо с дерева наливными яблоками. Почти столетний дедушка ругался последними словами, ерзал в седле то ли примериваясь – попадет ли он плевком с пяти метров в руководителя депутации?- то ли собираясь самостоятельно слезть с лошади и накостылять гостям, так, что алма-атинские сопровождавшие вместе с местными товарищами покатились со смеху.
      Ленинградцы с яблоками в руках застыли на месте, кто-то спросил:
      "Что говорит дедушка?".
      – Акын горюет, – нашелся литературный секретарь сказителя, -
      Говорит, как?зда?, что я такой сткрый и немощный, не могу слезть с коня и своими руками нарвать яблок для дорогих гостей.
      Ленинградский руководитель перед лицом своих товарищей спросил:
      "Можно я его обниму?".
      – А вот этого не надо, – ответил порученец акына, – Дедушка расплачется, а в его возрасте расстраиваться вредно.
      Гостям ничего не оставалось, как самим прослезиться. Стоявшую рядом с секретарем молодую работницу музея очаровал пламенный дедуля и она смахнула слезу со словами: "Он душка".
      Был еще случай, когда языковой барьер помог преодолеть другое недоразумение. Единственному сыну старца принесли повестку из военкомата. Отмазывать наследника от фронта надо с выездом на место и акына с секретарем привезли к райвоенкому. Дедушка стукнул посохом о пол и заговорил, как запел:
      – Сталин с Гитлером дерутся? Пускай они друг друга поубивают! Сын мой причем?
      Русский военком завороженно слушал, слушал, и спросил: "Что он говорит?".
      Литературный секретарь отца всех ленинградцев – сущий Алдар Косе
      – ответил:
      – Он говорит, как жаль, что у него нет еще одного сына, а то бы и его с удовольствием отправил в РККА.
      Офицер только и сказал: "Сознательный дед. Но единственным сыном любимца народа мы не можем рисковать. От армии мы его освободим".
      Там, где резной палисад…
      С Димой из института металургии всегда интересно.
      Металлургический "Песняры" мужик шебутной, на музыке не играет, не поет, но охотно и много размышляет вслух.
      – Прочитал книгу Чарли Чаплина "Моя биография". Чаплин пишет, что
      Герберт Уэллс стыдился своего простонародного происхождения. Сам
      Чарли Чаплин уверяет: жизнь обитателей лондонских трущоб – это не жизнь. Ему, видите ли, ненавистна грязь рабочих кварталов, в которой прошло его детство, – Димка сплюнул на пол, – Уэллс и Чаплин может и великие, но они не люди. Людишки…
      – Искусство принадлежит народу? – вопросил "Песняры" и сам же ответил. – Безусловно. Но что у нас за народ? Возьмем Шаляпина и
      Анну Павлову. Федор Иванович по молодости бурлаком тянул на плече баржи по Волге, а эта… попрыгунья – дочь солдата и прачки. Мы водим вокруг них хороводы, и того не замечаем, что они забыли из какого говна вылезли. Сбежали из страны, предали Родину, наплевали на простых людей… Быдло.
      В какой семье вырос Димка – с Шефом мы не интересовались. Он женат, сын заканчивает школу. Дисер у "Песняры" давно готов, но с защитой тянет. Много курит, пьет, не закусывая.
      Наши дети ругаются матом… Нас самих уже не осталось…
      Матушка не Чокин и о том, что главный человеку враг он сам, если и слышала, то говорила только о врагах внешних. Кто конкретно был ее врагом? Только те, кто пытался укусить ее словом. Естественно, она знала, почему стараются вывести ее из себя. Независимость мамы при том, что творилось в ее семье, вызывала у окружающих не только вопросы.
      Ее есть за что и много критиковать. Однако не было ни единого случая, когда бы мама злорадствовала по случаю побочных неприятностей недруга. Она вполне удовлетворялась растерянностью противника. И когда если и говорила: "Так тебе и надо!", то только в разговорах с собственными детьми.
      Она бывала разозленной, свирепой, но злобной – никогда.
      Мама нехорошо говорила о дяде Абдуле, вспоминала, как он натравливал на нее мать папы.Разумеется, матушка не забыла, что сказал в 69-м на Правлении СП Духан Атилов про Ситку. Но самоубийство Ревеля она пропустила мимо ушей, ни словом не отозвалась, не сказав и обыденного: "Кудай сактасын".
      Уходит в ночь отдельный
      Десантный наш десятый батальон…
      А пока настал черед немного рассказать о других, кроме уже известных читателю Сатка, Карашаш, Галины Васильевны Черноголовиной,
      Ислама Жарылгапова, Фирюзы и тети Софьи, соседях по дому.
      На первом этаже, прямо под нами, живет литератор эпического жанра
      Бахадур Кульсариев с женой Балтуган и тремя сыновьями. Бахадур недоволен тем, что он лауреат Госпремии республики живет на первом этаже, а рядовому переводчику квартиру дали на втором. Недоволен и постоянно об этом жужжит. Балтуган не жужжит, она верещит, особенно когда кто-нибудь из вошедших в подъезд забудет вытереть ноги о расстеленную на входе мокрую тряпку.
      Особенно выходит Балтуган из себя, когда пробирается пьяный домой
      Шеф. "Алкаши!" – на весь подъезд орет жена поэта.
      Балтуган с 1939 года, родилась и училась в поселке под Алма-Атой.
      Бахадур преподавал у нее в школе казахскую литературу, там и завязался роман учителя со старшеклассницей. У Балтуган хорошая фигура, сама по себе чистюля. Порядку в ее доме завидует Ситка
      Чарли. "Мне бы так драить квартиру", – с завистью говорил он о чистоплотности Балтуган Ситка.
      Мама остерегалась пререкаться с женой Бахадура. Если Балтуган нарывалась на скандал, матушка звонила земляку Бахадура Джубану
      Мулдагалиеву: "Джубан, скажи Бахадуру, чтоб призвал к порядку жену".
      Чем еще кроме развязности примечательна Балтуган? Пожалуй тем, что так, как она, никто из встречавшихся мне в жизни мыркамбаек, так люто не ненавидел русаков. Что сделали ей русские? – она не говорила. Чуть что зайдет речь о русаках, так Балтуган делилась с соседками мечтой детства: "Бир кунде барлык орыстарды куамыз".
      Возле дома, по Джамбула ремонтировали дорогу и асфальтоукладчики перегородили улицу. Чтобы машины не ездили в объезд мимо подъездов,
      Балтуган с детьми поставила перед нашим подъездом детскую горку.
      Железная горка означала: "Проезд воспрещен".
      В это же самое время домоуправление прислало маляров белить подъезды. Был обеденный перерыв, когда рабочие, побросав у дверей инструменты, ушли из подъезда.
      С Джамбула свернул к дому автобус-коробочка. Из машины вылез здоровяк-водила и одной левой отбросил с проезда горку в траву.
      Балтуган, скорее всего, вела наблюдение, а то почему она так шустро выскочила из дома с оставленной малярами пикой, на которую рабочие насадили мочалку для побелки? Шофер заводил машину, и
      Балтуган уже успела заостренной деревяшкой несколько раз поцарапать коробочку.
      Водила вылетел из машины:
      – Ты что, шмакодявка делаешь?
      Балтуган и в самом деле шмакодявка (рост, как и у Бахадура, не более полутора метров), но она и его царапнула пикой. Да так царапнула, что в нескольких местах продырявила шофера до крови.
      Шофер уворачивался, соседка протыкала со словами:
      – Е… вашу мать, русаки! Как вы мне надоели!
      Окровавленный русак пошел в опорный пункт милиции. Участковый казах показался с шофером из-за дома и оказавшись лоб в лоб с
      Балтуган, загрустил. Мент знал нашу соседку не понаслышке.
      – Вот она, – сказал водила.
      Царапушка зачастила:
      – Знаешь, что он говорил мне? Обзывал меня калбиткой, кричал, чтобы казахи убирались к е…й матери в Китай!
      За сценой я наблюдал с балкона и все слышал. Русак ничего про
      Китай не говорил. Материться матерился, но национальность не задевал.
      Балтуган не унималась, мент молчал с опущенной головой. Водила посмотрел на обоих, ничего не сказал и повернул автобус обратно.
      Во втором подъезде, в бывшей квартире Карашаш и Аслана, и тоже на первом этаже, живут Саркен и его жена Улбосын. Улбосын врач, Саркен
      – фотограф студии Верховного Совета республики.
      В войну фотограф служил в диверсионном отряде специального назначения. Как он рассказывал, в центре подготовки обучили его немалому числу безотказных приемчиков. "Вот этими руками, – показывал слушателям ладони разведчик, – я много немцев передушил".
      Как и Балтуган, Саркен нетерпим к посторонним у подъезда. Он несколько раз выходил ночью к целующимся под его окнами влюбленным и предупреждал: "Уходите, пока целы".
      Молодость – комедия жизни, она же дурость. Влюбленные посмеивались над стариком. Ну что он мог им сделать? Откуда им было знать, чему и как когда-то учили в центре подготовки.
      Сказано же, любовь – не вздохи на скамейке. Что и доказал ветеран фронтовой разведки. Молодежь не понимала по-хорошему и вынудила фотографа тряхнуть спецподготовкой.
      В полночь Саркен подкрался к целующимся сзади. Схватки не было.
      Девушка, не сходя со скамейки, обмочилась, ее кавалер до приезда скорой со сломанной рукой лежал в траве без сознания. Наверное, они поняли, кто на них напал, но в темноте не разглядели диверсанта. С тех пор на скамейку у второго подъезда влюбленные не присаживались ни днем, ни ночью.
      Дом наш окрашен в желтый цвет.
      Саток говорил: "Писатели называют наш дом желтым домом".
      Писатели погорячились. Кроме нашей семьи и Балтуган с Саркеном, остальные соседи тихие.
      На третьем этаже, в пятой квартире живет семья переводчика
      Мухаммеда. Он старше моего отца на три года, до пенсии работал заведующим редакцией художественного перевода в издательстве. Почему он и его жена Жажа напрягались при виде моих родителей непонятно.
      Мама называла их нашими врагами. Врагами безвредными, не способными на серьезную вещь кроме неприкрытого ожидания очередных неприятностей в нашей семье.
      Мухаммед человек образованный, литературный. Жажа в молодости была красавицей, да и сегодня выглядит неплохо. Сын, – как звали его не знаю, – ровесник Доктора, работал инженером, был холост и жил с родителями. Дочка с мужем жила отдельно.
      Мухаммед со мной здоровался сквозь зубы, не поднимая глаз; Жажа – с улыбкой, полной загадки.
      Сын Галины Васильевны и Геннадия Александровича Борис женился, нужно было отделять молодых и Черноголовины разменяли квартиру на две. На их место вселились супруги Молчановы – инженер проектного института Володя с женой Лилией, тоже проектировщицей, и двумя детьми подросткового возраста. Лилия, хоть по отчеству и Ивановна, – крымская татарка, так что Володя единственный русский на весь дом.
      Не все сразу. Об остальных соседях рассказ впереди.
      Меня зовут Мырза,
      Я работать не хоша.
      На это есть рус Иван, -
      Пусть выполняет план.
      Таня Ушанова жаловалась: "В Алма-Ате много казахов". На что возражал Шастри:
      – Таня, не суди по нашему институту.
      – Нурхан, да не сужу я по институту, – упрямилась Ушка, – Каждый день еду на работу в переполненном автобусе и больше половины пассажиров – казахи.
      Шастри советовал потерпеть:
      – Это студенты. Вот закончат учебу, тогда и разъедутся по аулам.
      Из русских не одной Ушановой от казахов двоится в глазах. К примеру, у Мули мнение о казахах не столь наивно-откровенное, как у
      Тани, но, чувствуется, что к аборигенам у него имеется свой счет.
      Ненавидит он и евреев, что, впрочем, не мешает ему дружить с Зямкой.
      Что до самого Толяна, то к нам у него отношение, по-своему, сердечное: "Все вы, казахи, для меня на одну морду". Далее вообще святотатство. Жар жар – казахская свадебная песня, а
      Зяблик поет: Жарь! Жарь!
      Что говорят про нас русские, в общих чертах можно представить, если еще с середины шестидесятых за Кунаевым укоренилось негласная должность царя зверей.
      Если судить по нашему институту, то я бы не сказал, что казахов в городе много. Скорее, наоборот. Хотя все относительно. На взгляд местных русских, могло показаться, что нас действительно незаслуженно много.
      Все потому, что директор казах. И это тогда, когда всем известно, что к Чокину претензий по этой части ни у русских, ни у казахов существовать не могло. Тем не менее, Ушка права в одном: угодные всем черты национального характера проявляются в человеке, когда рядом поблизости нет собрата по крови. Тогда уж волей неволей человек подстраивается под старшего брата, и являет собой лучшие образцы поведения на производстве и в быту.
      В институте кроме казахов, русских, евреев, татаров и немцев трудятся мордвины, лакцы, дунгане.
      Дунганин тот же китаец, только мусульманизированный. Закир
      Янтижанов дунганин, одногодок Руфы, родом из Панфилова, живет в частном доме на Первой Алма-Ате. Закир в институте работает давно, занимается электровооруженностью, готовит справки для Чокина -
      Янтижанов хранитель большого статистического материала по энергетике за длительный период.
      У него хороший музыкальный слух, машина "Москвич 412". Дружбу водит с Руфой и Шастри, как и лабораторное большинство, недолюбливает Кула Аленова.
      Жена Закира Зоя гостям подает традиционно дунганское – лагман, манпар, слойки с джусаем. По особым случаям в доме Янтижановых готовит и дядька Закира из Панфилова. Родственник жарит на быстром огне мясо. Сковородка маленькая, закировский дядя подбрасывает мясо, то приближая, то удаляя от огня сковородку.
      Китай экспортирует на Запад водку "Маотай". Знатоки говорят, что под лагман лучше всего пить как раз "Маотай". Закир сам не пьет, но для гостей водка русская у него всегда есть.
      Однажды Шастри гостил несколько дней у дунган и рассказывал нам:
      – Представляете, хозяйка встает в пять утра. Готовит завтрак. До того вкусный, что если надумаю еще раз жениться, то в жены возьму дунганку.
      Закир поставил на место Лал Бахадура Шастри:
      – Дунганский народ оброзеет от неслыханной чести.
      Референт Чокина болезненно переносит антикитайскую пропаганду, не любит книгу Владимирова "В особом районе Китая", про уйгуров говорит, что от них всего можно ожидать.
      Шастри как-то заметил: "Когда мы сбиваемся в кучу, то забываем о том, что о нас могут подумать". Ежели привычка свыше нам дана, то истоки легкомысленного отношения к памяти о себе берут начало из образа жизни кочевников. Переезжая с места на место в поисках нетронутого раздолья, на приглянувшееся джайляу, чабан первым делом вбивает колышек, привязывая тем самым юрту, перегнанную скотину, домашний скарб к новой отметке. Ориентиром чабану в пути к новому кочевью служит Млечный путь, глядя на звезды, чабан мысленно проводит линию между колышком и оконечностью созвездия.
      Трава скотом повыедена, та, что еще осталась, вбита копытами в землю, так, что лучше вновь сниматься к новому кочевью. О чем думает скотовод, вглядываясь в холодное мерцание Млечного пути? Скорее всего, о том, успеет ли до первого снега откормиться скотина, как пройдет зимовку семья, где лучше пополнить запасы муки, чая. Думы чабана, как и у всех, – о быте, задача одна – дожить, дотянуть до весны. Важно, однако, не то, о чем он, перегоняя скот, думает. Мысль пришла и ушла, считай, что и не было ее. Важно, что он, чабан, покачиваясь в седле, чувствует.
      За лето чабан меняет по несколько раз место перекочевки. И каждый раз, вбивая очередной колышек, он опять же примеряется к Млечному пути, фиксирует себя у новой точки отсчета. Может ли сказаться на поведенческих признаках человека, нации, перманентная смена точки отсчета? Опытные наблюдатели считают, что может, ибо, по их мнению, как раз в механическом повторении ритуальных операций более всего и проявляется власть бессознательного, с которой и берут начало все наши достоинства и слабости.
      Во что вгоняет чабана созерцание Млечного пути? Судя по последствиям – в радость.
      Казах и ведет себя как чистый метафизик. Берет в руки домбру и поет напропалую обо всем, что видит вокруг себя. Айтыс – конкурс певцов – собой больше напоминает состязание в перепевке. Кто больше напел слушателям, тот и победил.
      "После ухода Кунаева на пенсию перестроечная печать много писала о казахском трайбализме, о влиянии его на подбор руководящих работников. Что межжузовое соперничество никогда не прекращалось – это верно. Нередко оно принимало постыдные формы. При Сталине за такие дела по головке не гладили, но в скрытом виде, на бытовом уровне, несогласие с вознесением того или иного представителя соперничающего рода благополучно сохранялось и разгорелось с новой силой при Хрущеве. При Брежневе немало руководителей обкомов, райкомов не просто не скрывали неприятия выдвиженцев из других родов, но и оказывали явное противодействие недругам, вставляли им палки в колеча. До мордобоя и перебранок не доходило, но в своем кругу, руководители, не стесняясь, бахвалились тем, как им удалось свалить с должности, затесавшегося в их стан олуха из другого жуза.
      За годы Советской власти сложилась традиция, по которой будто бы каждому жузу предначертана профессиональная и карьерная ориентация. Считалось, например, что впрочем подтверждалось не раз, что выходцы старшего жуза тяготеют к власти, среднего – к науке, литературе, а младшенькие непременно желали работать в суде, прокуратуре, милиции.
      Невежественность в чувствах породила у наших людей чинопочитание, чванство, необязательность, короткую память на добро…".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      В домашней библиотеке Чокина есть книга без обложки и титульного листа. В ней безымянный дореволюционный российский исследователь казахских обычаев писал, что состязательность жузов позволила казахам не стоять на месте, что до опасности самоуничтожения нации в межжузовой борьбе, так она сильно преувеличена. Что было б хорошего в том, если бы кочевники жили единым жузом, не зная мотивов к самосовершенствованию? Потом ведь не сами степняки придумали родовую специализацию. Кто-то давным-давно заложил метод триады в основу самоорганизации нации, как будто бы с целью проследить на ней практическую наглядность и жизненность принципа единства и борьбы противоположностей.
      "В "Игре в бисер" герои живут именно так, будто это последний их день. Они сами опускают подробности, ищут главное, стараются сосредоточиться на смысле своей судьбы. Не случайно и сюжет не только не воспроизводит всей жизни героя, но даже и его постепенного духовного развития: сюжет тоже выбирает главное, показывает Кнехта в минуты прозрения, или, как называет эти состояния он сам,
      "пробуждения".
      В творчестве позднего Гессе будто находит отзвук старая мысль
      Толстого: "Все те бесчисленные дела, которые мы делаем для себя, – писал он в знаменитой статье "В чем моя вера?" – не нужны для нас".
      Идеи Толстого, сосредоточенные на нравственном самосовершенствовании, захватывали и общественную жизнь. Неправедные суды, церковь, войны – все это рассматривалось им как продолжение
      "дел для себя", ибо все это защищало собственность, благополучие, нестойкий душевный покой власть имущих и было накипью на жизни народа. Но даже сама жизнь людей, полагал Толстой, – не их собственность, которой они могут распоряжаться как угодно: она дар, который еще следует оправдать.
      Люди, отошедшие в далекое прошлое "фельетонной эпохи" из "Игры в бисер" были постоянно заняты самыми разнообразными делами. Они терпеливо учились водить автомобили и играть в трудные карточные игры, а по воскресеньям дружно погружались в решение кроссвордов.
      При этом они были совершенно беззащитны перед смертью, старостью, страхом, страданием: "Читая столько статей и слушая столько докладов, они не давали себе ни времени, ни труда закалиться от малодушия и побороть в себе страх смерти, они жили дрожа…".
      Глубокая растерянность, незнание, "что делать с духом" и со своей собственной жизнью, открывали простор социальному злу. "Игра в бисер" и ее герои пытались дать современникам автора эту недостающую им душевную твердость. Она, однако, достигалась немалой ценой и опиралась на непростые решения".
      Н. Павлова. Из предисловия к роману Германа Гессе "Игра в бисер".
      "Незнание что делать с собственной жизнью…". Сам я письма на почту ношу…
      Матушка говорит, что у человека должна быть цель. Только про то, какой, конкретно, она должна быть, ни она, ни кто-то еще другой, не говорит. Что за цель, когда мы не только не знаем, что делать с собственной жизнью, но и не соображаем зачем она нам дана?
      Недовольство собой нам сподручней срывать на близких.
      Время от времени Шеф отвязывался на меня: "Пасть порву!". За дело, но орал он на меня так, как будто мне еще пятнадцать.
      "Тяжело ему, тяжело мне. – думал я. – Он старше, сильнее, умнее меня. Почему Шеф не желает опуститься до понимания простых, очевидных вещей?".
      Обозлен на жизнь?
      Шеф то ли не желал замечать, что я давно взрослый, то ли думал, что ему по прежнему можно все, и, из лучших побуждений, продолжал помыкать мной. Между тем по мере нарастания безысходности нетерпимость к его методам руководства во мне усиливалась..
      Он, как я понимал, пил для того, чтобы забыться. То же происходило и со мной. И когда он после очередной моей поддачи грозил порвать пасть, то я уже не злился, – психовал.
      Лорелея
      "Осенью семьдесят третьего пришел я в КазНИИ энергетики. В институт вошел осторожно, постучав негромко в дверь: благоговение перед наукой было беспредельным. Что и говорить, приняли меня хорошо. Я старался как мог услужить своим новым товарищам. Увижу, как кто-то из них достает сигарету, мчусь через весь коридор, чтобы успеть поднести горящую спичку. Стремясь на первых порах чем-нибудь блеснуть, я то и дело попадал впросак: хочу сострить – всем неловко от моей неуклюжей шутки, тщательно готовлю глубокомысленную словесную комбинацию – невпопад. Старожилы, ребята ушлые, палец им в рот не клади, и виду не подавали: все нормально, не робей молодняк.
      …Иван Христофорович вскоре вышел на пенсию. Не могу похвастаться, что я с ним на короткой ноге. Отношения наши складывались по поводу совместной работы. До сих пор, за десять лет знакомства, у меня так и не сложилось о нем цельного, законченного представления…В начале тридцатых годов защита диссертации. Потом работа преподавателем в московском энергетическом институте, служба в наркомате путей сообщения. И вот уже более сорока лет волею обстоятельств Иван Христофорович связал свою судьбу с Казахстаном.
      Образованность у него энциклопедическая. Обо всех новостях в мировой науке осведомлен, что говорится, – из первых рук (читает с листа и говорит на трех европейских языках). Терпеть не может дилетантов в научной среде. Если в споре ему подвернется невежественный, но "остепененный" специалист, может разъяриться. Не дай бог, у него сложится о вас представление как о случайном в науке человеке. "Не буду читать вашу галиматью", – его обычный в таких случаях ответ. В среде научных работников, наверное, как и везде, не принято вслух говорить человеку о его творческой несостоятельности. Можно без злобы посплетничать о каком-нибудь тугодуме. Не более того. А вот Озолингу нет терпежу удержать в себе мнение о таком работнике. Приехала в Алма-Ату как-то из головного московского института полномочная представительница – руководить совещанием по нерешенной проблеме. Так Иван Христофорович битых два часа допытывался, как смотрит на тот или иной момент проблемы товарищ из центра. За все время совещания она проронила несколько междометий, видно было, что плавает в тривиальных понятиях. После заседания Озолинг недоумевал: "Как не стыдно присылать для серьезного разговора это безмолвное и, по-моему, бестолковое создание".
      …В свое время ему предложили поработать над докторской: к тому времени у него уже был солидный задел. Сославшись на то, что не может попусту, ради престижа, терять драгоценное время, он отказался. У Озолинга странная для нашего времени излагать свои мысли. Были у него статьи в научных журналах, которые предварялись описанием условий жизни первобытного человека. К слову сказать, пишет он коряво, тяжеловесно. Любит на досуге порассуждать на далекие от науки темы. Говорили как-то о литературе.
      Вспомнил Гоголя и говорит, что Николай Васильевич не испытал настоящей любви. "Откуда известно?" – спрашиваю. – "Из книг его известно, молодой человек".
      В работе педант. До ухода на пенсию довелось и мне испытать пресс его неумолимого педантизма, беспощадность к себе и окружающим во время работы над отчетами. Однажды пришли к нам устраиваться лаборантами два выпускника средней школы. Посмотрев на них внимательно и, видимо, не найдя адекватного их образованию пробного камня, бросил: "Пишите жизнеописание", – и вышел из комнаты.
      Вчерашние школьники озадаченно переглянулись, уселись за столы, зашелестели бумагами. Проходит некоторое время, и мы, сидящие в комнате, слышим шепот: "А че писать-то?". Сдерживая улыбку, наш сотрудник объяснил им что такое жизнеописание. Парни повеселели и приосанились: "Так бы и сказал: пишите автобиографию. А то жизнеописание какое-то. Ехидный, видать дед".
      Ехидства у Ивана Христофоровича хоть отбавляй. Как-то сидел молча полдня, работать не хотелось. Чтобы Иван Христофорович не засек, как сачкую, я постоянно хлопал дверцей письменного стола, шелестел бумагами. Но Озолинга на мякине не проведешь. Встает, подходит ко мне и начинает: "Хе-хе, да вы, молодой человек, оказывается, философ". По простоте душевной от смущения я зарделся: "Ну что вы, с чего вы взяли?" – "А с того взял, что вы полдня мух ловили, вместо того, чтобы работать!". – приземлил меня
      Иван Христофорович".
      Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор". 1983 г., N 11.
      …Озолинг, что-то напевая про себя, зашел в комнату, поставил на стол портфель. Ерема все про всех знает и говорит: И.Х. поет в том случае, если с утра поставит пистон Марии Федоровне.
      Озолинг сегодня пел: "Меня не любишь, – так берегись любви моей".
      В комнату зашла Фая.
      – Здравствуйте, Иван Христофорович! Давно вы не были у нас.
      – Давно-о-о. Вот сегодня пришел, а Жаркен Каспакович вновь перенес семинар. Три дня жду… Никак не дождусь.
      Я тронул за плечо Шастри и пропел на ухо: "Трое суток шагать, трое суток не спать…".
      Шастри с удовольствием и громко подхватил: "Ради нескольких слов на семинаре…".
      Озолинг и Фая не обратили на нас внимания.
      – Чаю хотите? – спросила Фая. – Нет? Чем занимаетесь?
      – Сижу в библиОтеке. – Библиотеку И.Х. произносит с ударением на букву "о". – Вечерами гуляем с Марией Федоровной. Вчера ходили в кино.
      – Какой фильм смотрели?
      – "Генералы песчаных карьеров".
      – Понравился?
      – Нет. Картина отвратительная. Воры, прочие отбросы… Я много слышал о фильме лестного… Соблазнился. – Озолинг улыбнулся и помрачнел. – Но увиденное меня возмутило до глубины… Да-а… До глубины…
      Фая забрала счетную машинку и ушла к себе. Озолинг подошел ко мне: "А что у вас?".
      – Ничего.
      – Как всегда?
      – Как всегда.
      – Хе-хе… – Озолинг осклабился, повеселел и спросил. – Что,
      Жаркен, вас так еще и не озадачил?
      – Почему же? Озадачил.
      – И чем же он вас озадачил?
      – Вторичными энергоресурсами.
      – И что там?
      – Вот вы предложили в диссертации Нурхану отталкиваться от идеального аналога металлургического процесса… Так?
      – Та-ак… – Иван Христофорович смотрел на меня с усмешкой.
      – Жаркен Каспакович советует исследовать изменчивость к.п.д. утилизационных установок эксергетическим методом.
      – Эксергетическим? Хорошо. И что вы надумали с ним делать?
      – Ну…, – неопределенно протянул я, – Прежде всего я должен, как энергетик…
      – Что-о? – И.Х. сделал серьезное лицо. – Кто энергетик? Вы?
      – Да… – я опешил и залепетал. – Я… Да… как…
      – Так вы утверждаете, что вы энергетик?
      – Я? – Озолинг вверг меня в непонятку, почему я переспросил. -
      Кто же тогда я, если не энергетик?
      – Кто угодно, но только не энергетик, – окончательно прибил меня
 
      И.Х.
 
      Озолинг развернулся к Шастри и стал что-то бормотать.
      "Во гад, – подумал я, – Когда-нибудь ты у меня за это ответишь…
      Я тебе обновлю кровь, устрою тебе за контрудар в Померании штурм
      Зееловских высот. Майн готт тому свидетель".
      Во мне ожили заголовки газет 60-х. про реваншистов из Бонна.
      "Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит. – думал я. -
      Озолинг толкает меня к пересмотру Восточной политики Брандта и Шмидта".
      Из-за Озолинга возникли у меня претензии и к товарищу Сталину – по части упущений в воспитании неперевоспитуемых.
      Самое обидное, что Озолинг прищучил меня по делу. Энергетик я липовый. Я не разбираюсь ни в теплотехнике, ни в электричестве и что хуже всего, и в экономике энергетики ни бум-бум. Четвертый год подряд слышу на семинарах разговоры про замыкающие затраты, а что это такое, понять не могу.
      "По телевизору новости. Старик ходил по комнате, его зять за столом читал журнал. Старик неожиданно остановился перед телевизором и, глядя на экран, произнес: "САСШ!".
      – Что? – оторвался от журнала зять.
      – САСШ, – повторил старик, – Североамериканские Соединенные
      Штаты. Так до войны назывались Соединенные Штаты Америки".
      Х.ф. "Послесловие". Сценарий Алексея Гребнева и Марлена
      Хуциева. Постановка Марлена Хуциева. Производство киностудии
      "Мосфильм", 1984.
      Убили негра, ай, яй, яй… Ни за что ни про что, суки замочили…
      Формальный отсчет вхождения Франции в зиндан следует начинать с июня 1976 года. Клубные команды Испании, Италии, ФРГ,
      Франции стали приглашали поиграть иностранцев у себя с конца 50-х. В те времена более всего легионеров играло в Италии и Испании. В середине 70-х случилось прежде немыслимое – французы переплюнули испанцев с итальянцами – выходцы из колоний стали играть не только за клубы, но и национальную сборную. Чемпионат Европы 76 стал годом открытия не только Платини, но и Трезора. Морис Трезор в сборной
      Франции играл опорным полузащитником. Имя и фамилия у гуталиново-глянцевого африканца характерны. С одной стороны как будто Морис, что чуть ли не Шевалье, с другой – Трезор, с которым по известному присловью на границе трухать никак нельзя.
      Трезор бегает гепардом, играет широкозахватно. Он надежно подпирал сзади созидательные нырки по полю Платини…
      Турки по головам едут прямо в Амстердам… Лабрадор…
      Гибралтар…
      Владимир Максимов говорил и писал, что Штаты падут жертвой своих бывших рабов – негров. "Когда-нибудь Юг поглотит Север", – предрекал во второй середине ХХ века губернатор штата Алабама Джордж Уоллес.
      Юг уже поглотил Север. "Они (негры) путем смешанных браков хотят просветлить свою кожу", – делился в 65-м с польским журналистом расист из Чикаго. Белый американец ошибся. Черным уже недостаточно затемнения белокожих. Полыхавшие в 65-м Ньюарк, Детройт, беспорядки по стране после убийства Лютера Кинга в 68-м нагнали страху на бледнолицых настолько, что повальная отмена во всех южных штатах расовой сегрегации заняла не больше месяца.
      Мария, пососи, Мария… Мария, пососи,
      Мария…
      Полицейские давно не ездят по вызовам в Гарлем. Пусть сами разбираются, а еще лучше, пусть друг друга поубивают. Но это копы. У них оружие, за себя в случае чего, они могут постоять. Сегодня белый обыватель боится искоса посмотреть на черного, потому и прячет страх за искусственной улыбкой.
      Юлиан Семенов считал, что Америку погубит техника. На месте ультралевых я бы поостерегся радоваться обреченности "технотронного мышления нации". Объективно, с Америкой Запад и Восток связывает надежды человечества. Миром движет разность потенциалов.
      Выравнивание потенциалов, чем собственно и способно обернуться крушение Америки, ввергнет мир в хаос. Юлиан Семенов прав: бойся простоя. Римскую Империю сгубили не гунны как таковые. Гунны не причина, это следствие постижения мира патрициями созерцательностью.
      Где сегодняшние гунны? Атилла кружит со своими отрядами не обязательно поодаль от границы.

      Маша и Медведь
      В то лето перед самым закрытием Совета по присуждению степеней по общей энергетике защитились Шастри и Шкрет. Без предупреждентия ушла в ВУЗ Фая. Ее уход застал врасплох. Без нее лаборатория на время опостылела.
      Фая поняла: в КазНИИ энергетики она не дождется места в аспирантуре. Просить за себя она не умеет, дожидаться, когда о ней наконец вспомнят, опасно – можно растерять все желания.
      Зяма не терял надежды поступить в аспирантуру КазНИИ энергетики.
      – Бек, скажи, ты в какую аспирантуру хочешь? В очную или заочную?
      – спросил Толян.
      – Тебе какая разница?
      – Большая. Жаркен говорит, что твоя маман не дает ему продыха и он вынужден место в заочной аспирантуре отдать тебе.
      – Мне все равно. Хотя нет… По мне лучше очная аспирантура.
      – На кой тебе очная?
      – Можно совсем на работу не ходить.
      – Ты не шутишь? Точно хочешь в очную?
      – Че хэ бэ.
      – Тогда хоп майли.
      Зачем Зяме аспирантура? Статей у него как грязи. С его башкой ему бы припасть к столу на полгода и дисер готов.
      Жаркен делает вид, что для него в диковинку зямины закидоны и в последнее время докапывается к нему из-за отставания по ЭММ. Похоже, что на моделях он собирается поставить крест.
      – Я человек на уровне, – время от времени напоминает о своем местоположении в обществе Каспаков.
      Что означает уровень, он не раскрывает. Без того понятно, что это, что-то такое, что нас, его подчиненных, с ним непримиримо разделяет.
      " Заведующий лабораторией никого не дергал без дела, не выделял в коллективе любимчиков, пресекал наушничество в любой форме. Его профессиональное мастерство складывается из дара выводить из потемок теорий и фактов самое главное, квинтэссенцию проблемы, из поразительной трудоспособности, из умения находить точные образы в науке. Его обаяние трудно передать словами. Каспаков от души хохочет над тонкой шуткой, без апломба объясняет молодому сотруднику, то, что она забыл усвоить в вузе. Про характер не скажешь: тайна за семью печатями. Может, как ребенок, закапризничать с деланно надутым лицом. Его щемящую человечность не заслоняют нечастые разносы, которые он устраивает подчиненным. Если видит, что переборщил с назиданиями, мучается, переживает больше самого воспитуемого. Был случай, когда он до гипертонического криза бился за бытовую устроенность своего сотрудника. Незащищенность его души проистекает из абсолютизации им человеческого в человеке.
      Шеф принадлежит к тому же поколению, что и Зорков. В начале пятидесятых Каспаков с отличием заканчивает МВТУ им. Н.Э. Баумана.
      Его товарищи-бауманцы вспоминают, как выпускник сельской школы из под Акмолинска помогал им усвоить премудрости матанализа, начерталки, сопромата. После он работал на заводе. В пятьдесят восьмом пришел в КазНИИ энергетики. Наш директор, крупный ученый, академик АН КазССР Шафик Чокинович Чокин сразу выделил способного специалиста. Как-то походя, между прочим, играючи, Каспаков защитил кандидатскую. Мне знаком один профессор от экономики, умеющий хорошо сидеть в президиуме с физиономией "лопатой", но у которого и под пыткой на дыбе не выбить вразумительного признания о его вкладе в науку. Одаренные люди, видя менее способных, но более преуспевающих, нередко злословят, брюзжат. Я ни разу не слышал, чтобы шеф когда-нибудь позлорадствовал по поводу неудачного публичного пассажа его коллеги.
      … В начале семьдесят седьмого у шефа освободилось два места в аспирантуре. Я пришел к нему и спросил: могу ли я рассчитывать на одно из них. Он поставил вопрос так: в лаборатории кроме тебя еще двое претендентов, а мест всего два. Двое эти уже проявили себя, причем один из них ведет тему бригады кандидатов наук. "Я конечно, знаю, на что ты способен, но это надо доказать публично, чтобы не было кривотолков, – сказал шеф. – Вот что, ты давай займись ВЭРами, а потом покажи, что за мысли у тебя по этому поводу появились". Я стал доказывать ему, что эту тему закрыл в своей работе Семенов. Каспаков рассмеялся: "Всю тему в науке еще никому не удавалось закрыть".
      С тем я и ушел.
      … Ко времени вступительных экзаменов в аспирантуру уволился один из претендентов. Вопрос решился, на первый взгляд, сам собой.
      Ушедший парень был симпатичен мне своей искренностью, порывистостью, какой-то артистичностью, с которой он выполнял работу. В какой-то степени и он определял атмосферу в лаборатории.
      Он знал себе цену и нередко давал знать об этом в своей группе, что, конечно же, раздражало его руководителя.
      Парня легко можно было поймать на крючок хотя бы за то, что он, посидев минут пятнадцать за столом, внезапно исчезал, а потом его густой баритон раздавался во внутреннем дворе института, где он, по доброте душевной, с ключом на семнадцать залазил под автомашину помогать шоферам. После очередной его шефской помощи состоялся неприятный разговор. Мой друг разошелся не на шутку и на замечание своего роботообразного руководителя, пятой точкой осваивавшего премудрости науки, заявил, что он "за пятнадцать минут делает столько, что многим из нас не сотворить и за год". Его руководитель передернулся и позеленел от злобы. Где-то мой друг был прав, но с ним, как и со всяким истинно творческим человеком, было нелегко работать. Перед вступительными экзаменами в аспирантуру я пришел к нему в вуз, где он уже работал, за консультацией. Без тени обиды и сожалений, что было бы понятно, он мне здорово помог".
      Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор", N 11, 1983.
      Зяма ни с кем не ругается. Что-то, однако, с ним произошло, если на обсуждении раздела отчета он ни с того ни сего вспылил и бросил
      Каспакову: "Надоело!". Жаркен как будто ждал, к чему бы прицепиться, и подловил Толяна.
      – Этот Зяма много на себя берет. – Мы шли с Каспаковым мимо пивняка на Весновке. – Подумаешь… Большое дело.
      Я молчал.
      – Он написал заявление. Пусть себе увольняется. – Жаркен посмотрел на меня сверху вниз. – И брат у него сумасшедший…
      Каспаков человек на уровне и умный, мало того, иногда бывает и мастером откровений.
      С Валерой, зяминым братом я не встречался. Муля рассказывал, что справляется с ним Толян с трудом. Дома, говорит Муля, Толик из-за брата нередко психует.
      По зяминой версии двинулся умом Валера из-за наркотиков. У психиатра имелся доступ к промедолу, разобрало любопытство, попробовал и пошло-поехало. Не думаю, чтобы версия Зямы устроила опытного психиатра. К примеру, Сейран и ширяется, и обкуривается, и пьет, но ему по фигу мороз – с головой полный порядок. Предпосылки свихнуться у зяминого брательника имелись и без наркотиков.
      Девушка Прасковья из Подмосковья за занавескою плачет у окна…
      Мужики плохо переносят чужой успех у женщин. В случае с Зямой – другое дело. Может причина в том, что приучил нас Толян к мысли, что все тетки его, а может потому, что любовные похождения в зямином исполнении – чистый "Декамерон".
      Был, однако, в лаборатории человек, который тяжело переживал зямину популярность у бабцов. Это Муля. Перший кореш с трудом переносит и то, что Зяма среди нас самый умный. Для Толяна мулина позиция не в новость. Зяма хоть и легкомысленный человек, но поляну сечет. Зяма ведет себя с Мулей покровительственно, иной раз жестоко насмехаясь, обзывает "однопалчанином". Мне и Хаки он говорит: "В горы с собой Мулю беру кашеварить. Пока он мне нужен".
      Муля по натуре хозяйственный мужичок. Живет по принципу "не высовывайся".
      Из полей доносится: "Налей!"
      Зямка два дня как вернулся из командировки.
      – Был в Набережных челнах. Знаешь, Бек, татарки мне проходу не давали.
      – Надеюсь, ты не подкачал.
      – А что я? Уломали шельмы на групповуху.
      – Если женщина просит, обижать ее нельзя…- поддакнул Шастри.
      – Как оно было? – Хаки поправил очки на переносице.
      – Все чин чином вышло. Хочу заметить, татарки – они чистенькие.
      Знают чем брать мужика. Вышли передо мной все как один с выбритыми п…ками… Так что мужики, пришлось, не взирая на загруженность текущими делами, поставить пятерых татарок раком к стенке и…
      Муля зашептал мне и Хаки: "Не верьте. Врет он все".
      Может и врет. Но как врет!
      Я похлопал по спине Зямку.
      – Толян, скажи как на духу, тяжело быть красивым?
      – Не говори, Бек. Тяжело. Иной раз так тяжело, что сил нет терпеть.
      – Это твой крест.
      – Судьба, – обреченно согласился Зяблик.
      Истина проста…
      Шеф продолжал донимать: "Завязывай пить!". Я психовал, не потому что он сам пьет. Выходил из себя я больше от того, что в такие моменты перед глазами вставал все тот же, закрытый с обоих сторон, над глубокой пропастью, перевал. "Понимает ли Нуртасей, – думал я, – как мне невыносимо трудно? Конечно, понимает. Ему может и самому в тысячу раз трудней. Так зачем тогда притворяться, возводить на пьянство напраслину? Не в водке, если разобраться, дело".
      Безответный вопрос, обращенный к себе, рано или поздно вырывается наружу, бъет без разбору самых близких тебе на свете людей.
      Я пришел домой в десятом часу. Прошел в столовую. Разбросанная как попало по комнате одежда Шефа взвинтила меня.
      – Где он? – спросил я матушку.
      – В детской спит.
      – Что-нибудь говорил?
      – Он сердится, что ты продолжаешь пить.
      – Сердится?! – спросил я и заорал. – Гад!
      Взгляд остановился на рубашке Шефа. Я схватил ее. В этот момент мама все поняла, но, боясь верить догадке, охнула, присев на диван.
      Отчаяние рвало меня на части, искало выхода наружу. Схватив рубашку, я стал ожесточенно рвать воротник. В том месте, где он пришит. Воротник не поддавался и я рванул его изо всей силы.
      – Ой бай! – в ужасе кричала матушка.
      Воротник порвался едва ли более, чем на полсантиметра. Этого было достаточно, чтобы матушка выбросила рубашку на помойку. Она повесила на стул другую рубашку. Но дело было сделано.
      Я как чувствовал, что этого и в мыслях никогда делать нельзя. Но ничего поделать с собой не мог и сделал это.
      "Где его письма! Посмотри на себя! – кричал отец.
      "Посмотри на себя" мне было достаточно и я отдала письма
      Каплера".
      Светлана Аллилуева. "Двадцать писем другу".
      Прыщи бесследно не прошли… В отсутствие конечно тебя…
      Пол-двенадцатого ночи. Я и Гау сидим в песочнице, во дворе ее дома. Она в джинсах и блузке-разлетайке.
      – Ты наверное, и сам понял, что нам больше ни к чему встречаться… – сказала она.
      Я просунул руку к ней под блузку. Слегка коснулся, провел ладонью по спине. Гау затихла и задержалась в песочнице на два часа.
      Состоялись еще две встречи, по итогам которых она призналась.
      – Я хочу сказать тебе одну ужасную вещь.
      – Какую?
      – Я хочу тебя.
      Острием против острия
      Что есть в чистом виде импотенция? Это далеко не физиологическое состояние, когда, к примеру, мужчина долго стоит над писсуаром.
      Опять же это не равнодушие, с которым твой взгляд проваливается мимо встречных на улице женщин. И это совсем не то, когда говорят:
      "Хочет, но не может". Это, когда человек давным-давно позабыл, для чего существует онанизм. Это, когда он не ощущает у себя наличия крайней плоти. Наконец, это отсутствие желания хотеть. Горше всего то, что к состоянию отсутствия присутствия импотент привыкает.
      При всем этом мне любопытно наблюдать любовь во всех ее проявлениях со стороны. Особенно в том виде, какой демонстрировал с появлением во внутренней комнате экономиста планового отдела Лал
      Бахадур Шастри.
      Инстинкты Шастри может и карикатура, но это здоровая карикатура.
      Кэт играла с огнем. Она видела, что происходило с Шастри, но продолжала ходить курить к мужикам. Шастри не просто возбуждался с приходом Кэт, он грезил. Бросал писанину, кидался к Руфе за сигаретой и, всасываясь в сигарету, ходил взад-вперед. Можно предположить, Кэт, возможно бы и не устояла перед ним, но Шастри не приходило в голову попытаться объясниться, поухаживать за женщиной, подарить ей в конце концов что-нибудь. Нет, он тотчас же с появлением Кэт обозначал цели, вожделенно тянул к ней руки, блуд, какой играл в его глазах, не оставлял женщину в сомнениях: мальчик думает не головой. Он то ли не соображал, насколько откровенное домогательство унижает женщину, – в конце концов, она замужем, или думал, что это как раз то, чего от него ждет не дождется экономист планового отдела. Крайнее нетерпение плоти не позволяло, как следует обдумать план подготовительных мероприятий. Первой при появлении Кэт в работу включалась как раз она и аварийным реле полностью приводила в рассогласование мозги старшего научного сотрудника. Встревоженный тем, как его распирало изнутри, я не раз советовал не бравировать почем зря, быть скромнее.
      – Ты член КПСС. Вдруг недруги донесут товарищам по партии, что у тебя не уставной член, как ты будешь оправдываться?
      – Не болтай! – строжился Шастри. – Болтун – находка для шпиона.
      В тот день Кэт тихо зашла во внутреннюю комнату, уселась в кресло, закурила. В полуметре от нее Шастри переписывал
      "Эксергетический метод" Бродянского.
      Экономист планового отдела потушила сигарету, сидела молча и не собиралась уходить.
      Глубоко дыша, Шастри отложил в сторону исписанный лист, подошел к
      Руфе: "Покуримэ?". Руфа, не поднимая головы, придвинул к краю стола пачку сигарет. Шастри остервенело всосался в фильтр и приблизился к
      Кэт. Восставший снизу к верху, переписчик Бродянского не помышлял таить, что с ним происходит. В комнату зашел Муля, погладил озорника по голове: "Что опять спермотоксикоз"?
      – Ы-ы… – промычал Шастри.
      Поднял голову Руфа. Посмотрел на друга и ничего не сказал. В клубах испускаемого дыма Шастри чудились, будто Кэт тоже исходит желаниями. Он окончательно потерял голову. С секунды на секунду могло произойти непоправимое.
      Как помочь старшему товарищу? Мерой пресечения может быть только усекновение. Иначе, – "острием против острия".
      На столе у Шастри стандартная линейка. Раз в полгода нам их приносят с институтского склада. Тридцатисантиметровая деревянная линейка не причинит большой беды. Может и будет немного неприятно, но по иному человека не вернуть в науку.
      Шастри вновь вплотную приблизился к Кэт. Фюрера и Еву Браун разделяли считанные миллиметры. В следующее мгновение может быть непоправимо поздно.
      "Сейчас или никогда". – подумал я и принял решение об оказании братской помощи.
      Я поднял линейку и в один шаг оказался рядом с фюрером.
      Тихонечко, но резко, я коснулся деревяшкой кончика вздыбившейся плоти Шастри: "Не балуй!". Озорник охнул, заскулил и, согнувшись в три погибели, попятился от Кэт.
      – Работай! – сказал я ему.
      – Что? Опять! – нахмурился Руфа. – Нурхан, ты, когда прекратишь устраивать балаган?
      – Он больше не будет, – я встал на защиту Шастри.
      Фюрер сидел за столом в молчании. Я тронул его за плечо.
      – Правда, больше не будешь?
      Он ничего не ответил.
      – Бек, ему же больно, – пожалел Шастри Муля.
      – А ты думаешь, мне не больно смотреть, как наш товарищ не может справиться с детской болезнью левизны в коммунизме?
      – Правильно сделал, – Руфа всегда за меня. – Нечего к замужним женщинам приставать. Правда, Карлуша?
      – Правда, – сказала экономист планового отдела. Она поднялась и вышла из комнаты.
      Жди меня…
      В пьесе Корнейчука "Фронт" из всех персонажей самая примечательная фамилия у начальника разведки фронта. Фамилия разведчика – Удивительный. Полковник Удивительный по ходу пьесы много раз вводил в заблуждение командующего фронтом Горлова, активно вредил нерасторопностью командарму Огневу.
      Ситок в разговоре часто дезориентирует собеседника восклицанием:
      "Удивляется вопрос!", при всем этом никогда не потрудится задуматься, от чего и почему у нее удивляется вопрос.
      Директор института Минсельхоза Жумекен Балабаев в прошлом заместитель председателя облисполкома и муж ее дальней родственницы
      Малкен – трогательно глуповат.
      – Мама, – как-то спросил я, – почему твой зять Жумекен тупой?
      На этот раз вопрос у Ситка не удивился и она, не задумываясь, ответила:
      – Жумекен казахскую школу окончил.
      Сказала мама так, не потому что иногда не думает, что говорит.
      Человек, как она сама про себя говорит, – объективный, прямой – и, уважая Балабаева за внимание и регулярные подарки, искренне полагает, будто непосредственность ее зятя и в самом деле могла быть в свое время отрегулирована посещением русской школы. Матушка закончила два класса казахской школы в Акмолинске, может, поэтому и перегнула с фантазиями про русскую школу, в которой и без Жумекена
      Балабаева своих баранов хватает. Что до самих русских, то мама не заблуждалась насчет русских, не считала русских шибко умными людьми.
      Сила русских, по ее мнению, в другом.
      Удивлялся у матушки вопрос от ума евреев. Про них она говорила просто и без затей: "Жебрейлар – башкастые".
      Морис Симашко приходил к нам один раз. Было это, когда папа работал директором Литфонда. Отец болел и Морис Давидович заехал завизировать заявление на безвозвратную ссуду.
      Симашко одно время был известен и за пределами Казахстана. Он хорошо начинал, в 58-м и 60-м его повести печатал "Новый мир", книги его издавались во Франции, переводились на английский, японский, португальский, польский, венгерский языки. Много было у Мориса
      Давидовича вещей, про которые читатели говорили: "Живо, увлекательно".
      Симашко удивил меня. Ростом. Симашко очень маленький. У мамы, однако, вопрос удивился от головы Мориса Давидовича. Ситок раскатывала на кухне тесто и, увидев, как писатель вышел из кабинета отца, тормознула Симашко:
      – Морис, дорогой!
      – Да, Александра Самсоновна. – Симашко застыл в дверном проеме на кухню.
      – Зайди.
      Симашко шагнул на кухню и мама покачала головой:
      – Какой у тебя Морис, башка!
      У Симашко размером голова не меньше, чем у ее подруги Маркизы.
      Головкой подружки мама тем не менее не восторгалась, а тут…
      – Что сейчас пишешь, Морис?
      – Вещь одну заканчиваю, Александра Самсоновна, – неопределенно ответил писатель.
      Матушка пару раз крутнула скалкой по тесту, и, бросив взгляд на папку, которую Симашко не выпускал из рук, вновь перевела взор на голову писателя:
      – Пиши, пиши, Морис! Ты – башкастый. С такой огромный башка надо писать!
      Морис Давидович не знал, что говорить. С одной стороны ему было неловко за башку, с другой – восхищение жены директора Литфонда было неподдельным, искренним, так что писателю ничего не оставалось, как сказать: "Спасибо, Александра Самсоновна".
      Жил певчий дрозд
      Кто в лаборатории пахари, так это Кул Аленов и Саша Шкрет. Кул успевает все. И работать, и отдыхать. Исписавшись, бросает ручку и выходит в коридор поболтать, После работы играет в настольный теннис, два раза в неделю ходит в бассейн и не забывает подумать, кого из молодок склонить к беклемишу.
      Слово "беклемиш" Аленов придумал сам.
      Им Кул предпочитает заниматься исключительно с молоденькими, их он вербует, – чтобы далеко не ходить, – из партнерш по настольному теннису, спутниц по походам в бассейн, кадрит на институтской дискотеке.
      Пьет Кул только с устатка, – меру он знает, – только чтобы покалякать с мужиками, поволочиться. В разговоре часто роняет: "Аж брызги летят". Это когда он рассказывает о беклемише.
      Лабораторные мужики относятся к нему настороженно,. женщины подтрунивают над его жадностью. Аленов никому не занимает, когда надо сдавать кому-нибудь на подарок, с.н.с. закатывает скандал.
      Жмотство мало кому нравится. С другой стороны, оно свидетельствует о силе характера – Кулу наплевать, что о нем могут подумать люди.
      Аленов учился в аспирантуре ВИЭСХа (Всесоюзный институт электрификации сельского хозяйства) у известных в своих кругах
      Лебина и Эйбина. Хаки говорит, что в ВИЭСХе Кул попал в подходящую компанию. Аленов по природе сам по себе парниша проворный и, мол,
      Лебин и Эйбин отточили сноровку Кула.
      Хаки поддразнивал Аленова:
      – Лебин, Эйбин и Кулейбин.
      На что Кул настороженно вопрошал:
      – Скуадра адзурра! Ты на что намекаешь?
      Все у него распределено, все расписано, никуда Аленов не спешит, потому и никуда не опаздывает. Шум в комнате ему не мешает, он всегда спокоен, никогда не выходит из себя. Управляется с обедом – в общепитовской столовой ли, у кого в гостях, без разницы – за три-пять минут. Так же Кул и думает быстро, работа у прогнозиста спорится.
      Другое дело – Саша Шкрет. О беклемише на работе ни слова, в настольный теннис не играет, в бассейн не ходит, переводит дух без отрыва от производства. Притомившись за расчетами, Саша снимает усталость, разминая суставы пальцев. Натруженные суставы издают треск, разминка длится минут десять. Шкрет ломает пальчики и не догадывается, что иных наших треск дюже напрягает. Сашина разминка выводит из себя Каспакова, выйдя из комнаты, где сидит Шкрет, он возмущается: "Какая дурная привычка!".
      Саша работает, не поднимая головы. В комнате шум: разговаривают мужики, женщины пьют чай, режут, не закрывая ртов, по рисункам из модных журналов, кальку на выкройки, в комнату постоянно кто-то заходит, выходит. Шкрет пишет, считает, время от времени поднимает голову и что-то шепчет себе под нос.
      Саша по специальности инженер тепловых электростанций (ТЭС), занимается оптимизацией структуры генерирующих мощностей: прикидывает какой состав источников энергии лучше всего обеспечивает надежность снабжения теплом и электричеством потребителя.
      Оптимизация требует точности – счетная машинка Шкрета всегда включена.
      Саша когда жалуется, что мешают работать, начинает заикаться:
      – И-и-з-з-з-вините…
      Никогда не ругается. Если чем-то сильно рассержен, то гнев его сводится к вопросу: "Что за шут?".
      Клички к Шкрету не пристают. Как только его не называли – и
      Платоном Кречетом, и Штреком, и Шкрабом, – Шкрет Саша так и остался
      Шкретом Сашей.
      В последнее время у Саши Шкрета общие дела с с.н.сом лаборатории энергосистем Турысом Сатраевым. Хоть круг интересов у Турыса топливно-энергетический баланс, но "туриста", как его назвал Зяма, тоже хлебом не корми – дай что-нибудь сосчитать на машинке. Если
      Шкрет никогда не придуривается, не строит из себя и прост как правда, то Сатраев любитель поважничать, выпятить подальше из себя умище.
      В одной комнате с Туристом сидит Оркен Ережепов. "Оркен" в переводе с казахского – горизонт. Принято думать, что горизонты они
      – светлые. Глядя на Ережепова, они не кажутся светлыми. Оркен мужик работящий, но скучный. До того заунывно тоскливый, что, глядя на него, хочется стиснуть зубы и шептать про себя: "Молчи грусть, молчи…".
      Заведующий лабораторией энергосистем Эммануил Эфраимович Лойтер постарше и поопытнее Жаркена Каспаковича. В молодости Лойтер работал на станции, в ОДУ (объединенном диспетчерском управлении). Кроме того, что знает станционную энергетику и системы, Эммануил
      Эфраимович из тех ученых, что зрят в корень не без каверезности.
      Шкрет с Сатраевым на объединенном семинаре докладывали отчет о научном распределении экибастузского угля.
      – В связи с перебоями в снабжении топливом станций Северного
      Казахстана, – Сатраев сдвинул брови, – считаем нецелесообразным передачу экибастузского угля на нужды Троицкой ГРЭС.
      Лойтер озорно улыбнулся и беспощадно обнажил суть вывода Сатраева и Шкрета:
      – Не дадим, потому что самим мало?
      Объединенный семинар оборжал докладчиков.
      Кул Аленов непосредственность Сатраева объяснял его образованностью:
      – Что с него взять? Окончил финансовый институт.
      Аленов парень хват, но тут он ошибался. Легче всего думать, что бачбана по рождению способны облагородить (и наоборот) школа или институт. Сатраев, как и Ережепов, закончил институт с красным дипломом. Проблема у них в другом. В том, что оба колхозника, каждый по отдельности, и совместно, не знают, куда девать умище.
      К примеру, Лойтер курит сигареты через длинный мундштук с антиникотиновыми патронами. По другому в его возрасте и с его повышенным давлением нельзя – курит Эммануил Эфраимович "Памир" – сигареты без фильтра. Глядя на завлаба, Ережепов курит, правда, сигареты с фильтром – "Казахстанские", – но тоже через длинный, такого же цвета, как у Лойтера, с антиникотиновыми патронами, мундштук и так же как Эммануил Эфраимович держит руку с табачищем изящно, на отлете, и, кажется, теперь нисколько не переживает за то, куда пристроить умище.
      "В те времена не ощущалось особых разногласий между городскими и приезжими. Мы все, каждый свою меру, попробовали лиха в послевоенном детстве. В чем мы не находили понимания с городскими, так это в их равнодушии к родному языку. Понятно, росли в городе, учились в русских школах, смешанная среда. Тем не менее удивляло, что они не стремились познать родной язык. Кем они в таком случае могли себя ощущать, кого, черт побери, представляли? Самих себя?
      В чем еще можно было их упрекнуть, так это в вышучивании, правда, беззлобном, приезжих за скверное знание русского языка.
      Студенты из шаруа и без того терялись из-за путаницы в окончаниях, а когда попадали на семинарские занятия по философии или политэкономии, для них начинался кошмар. Как-то один такой бедолага на семинаре по политэкономии докладывал реферат о хищнической сущности транснациональных монополий. Он бойко читал текст, широко расправлялся в плечах, слыша за спиной одобрительные междометия преподавателя, как вдруг после его слов "… к примеру, монополистическая компания Дженерал матрос…" грянула ржачка.
      Больше всех веселились горожане. У докладчика испарился пафос. Он в замешательстве с минуту переводил глаза с преподователя на ребят, потом спролсил: "Я что-то не понял. Снова начать?".
      Наши жеребцы по новой заржали".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      Вы слыхали? Да, да! "Вы слыхали, как поют дрозды? Не, не те дрозды, не полевые. А дрозды, волшебники-дрозды…". Легко понять, о каких дроздах может идти речь применительно к науке об энергетике, когда день-деньской имеешь дело с дятлами. Словом, обедать Чокин ездит домой. Все знают: директору домашние подают на обед и мясо. Знают потому, что по возвращении в институт Шафик
      Чокинович вынимает зубочистку и подолгу цвиркает. Слушает докладчика, между делом цвиркнет раз-другой и дожевывает застрявшее в зубах мясо.
      "Вот они расселись по деревьям".
      Сатраев с Ережеповым на послеобеденных вливаниях в кабинете директора не спускают глаз с Шафика Чокиновича, ловят каждое движение. Почему задолго до обеда, с раннего утра, заводят они, аки неизвестного подвида райские птички, перецвиркивание.
      – Цвирк! – со своей ветки сигналит побудку Сатраев.
      – Цвирк- цвирк! – за соседним столом просыпается певчий дрозд
      Ережепов.
      И с полей доносится: "Ой бай!". Большая комната лаборатории энергосистем наполнилась "ой-е-е-еем".
      "Шапки прочь! А-у-а… В лесу поют дрозды!
      А-у-а-ав-ва… Певчие избранники России…" Как и полагается, поют дрозды до головокруженья.
      – Завязывайте! – лопается терпение у Саяна Ташенева. – Спятили?!
      Сладкоголосые птицы юности или не слышат опупевшего Саяна, или не хотят ничего слышать, и продолжают чирикать: "Цвирк-цвирк!
      Цви-и-и-и-ирк!".
      Древо желаний
      Чокин питает слабость к просвещенным людям. Настолько, что ставит старшим научным сотрудникам в образец краснодипломников и некоего
      Фетина. Последний закончил политехнический, позже физфак университета и не собирается останавливаться на достигнутом.
      Лойтер жалуется на внутричерепное давление и просит Чокина разрешить работать несколько дней в неделю дома. Чокин ценит
      Эммануила Эфраимовича, но разрешения не дает. Заведующий лабораторией энергосистем пригорюнился. Не во власти Лойтера обижаться на директора вслух, потому он как дальновидно умный человек технично сделал закладку бомбы замедленного действия.
      Дело в том, что жена Ережепова работает на ВЦ, ей полагается знать современные языки программирования. Оркен сподобился освоить с помощью жены АЛГОЛ с КОБОЛом. Лойтеру – все "мы в ответе за тех, кого приручили" – только этого и надо, вот он на секциях Ученого совета настоятельно и рекомендует Чокину обратить пристальное внимание на Ережепова.
      – Парень окончил институт с красным дипломом, свободно владеет и
      КОБОЛом, и АЛГОЛом, трудится, не покладая рук. Не могу нарадоваться… На моей памяти первый такой…
      Чокин уперся взглядом в Ережепова. Он привык самолично проверять людей, но вера в проницательность Лойтера делает свое дело: он очарован краснодипломным птахом.
      – Что ж… Это достойно.
      Хризантемы…
      Отношение Сюндюкова к делу нравится директору. Иначе и не должно быть – Руфа хоть и большой фальсификатор истории, но мужик основательный
      Электрификация целины в общих чертах завершена. Директивами последнего съезда партии поставлена задача внедрением последних достижений науки и техники добиваться резкого повышения продуктивности животноводства. Шафик Чокинович загорелся планами организации лаборатории сельской энергетики под Руфу. Планы разукрупнения лаборатории не понравились Каспакову. Он поначалу говорил Чокину, что лаборатория по энергетике села в институте не нужна, мол, к чему дублировать Сельэнергопроект? Директор стоял на своем. Тогда Жаркен стал капать Чокину на мозги: дескать, Руфа не тянет на завлаба.
      Директор понял страстишку Каспакова и затею с лабораторией сельской энергетики оставил в покое. Однако, Каспакову уже и этого мало. Он вознамерился окончательно деморализовать Сюндюкова и при любом – удобном, неудобном – случае стал подкалывать Руфу.
      Мы вышли на улицу в хорошем настроении. Нас отпустили с работы поприветствовать проезд по улице Тодора Живкова, после встречи руководителя Компартии Болгарии разрешено идти на все четыре стороны.
      Я стоял рядом с Руфой, когда подошел Жаркен.
      – Ты тоже здесь? – с издевкой спросил он Сюндюкова. – Удивительно.
      – Че это он на тебя баллон катит? – спросил я.
      – Человек на уровне. Вот под себя и гребет, – Руфа опустил глаза.
      – Кто он такой, чтобы на тебя выступать? – за Руфу мне обидно. -
      Почему не заткнешь его?
      – Ладно…, – Руфа заморгал глазами.
      Каспаков делился не только со мной, что он по-настоящему понимает про Руфу: "Рафаэль бездельник". Три года назад он же говорил про
      Сюндюкова совершенно обратные вещи. Что Каспаков не согласится на появление у себя под боком лаборатории во главе с Руфой можно было предвидеть. Но чтобы он поставил себе целью из-за чепухи изо дня в день лажать вчерашнего друга для меня неожиданность.
      И опыт, сын ошибок трудных…
      Область неизвестного повелевает обходиться с ней крайне осторожно. Большим чудачеством и даже ошибкой в путешествии по неизведанному уповать на подобие какого-то предварительно разработанного плана. С другой стороны, стоять на месте из боязни впасть в ошибку в будущем может принести немало ненужных сожалений об упущенных возможностях.
      Родители Гау уехали на неделю в Уральск. Нуржику и Гау Балия
      Ермухановна наказала никого, кроме меня, в дом не пускать. Нуржик, братишка Гау. Ему семнадцать лет и он студент первого курса философско-экономического факультета КазГУ.
      "Хоп! Хей хоп!".
      – Что такое "гив ми ай лав миссис Вандербильт?".
      – Подари мне свою любовь, миссис Вандербильт, – сказала Гау.
      – Кто такая Вандербильт?
      – Миллионерша.
      – А что это Маккартни хихикает?
      – Не знаю.
      Для человека лучше, когда перед ним ставят заведомо невыполнимые, нереальные задачи.
      Кроме группы "Уингз" на виниловом квадрате из "Кругозора" и
      "Крокодал рок" Элтона Джона. Передо мной, крокодилом, матушка поставила задачу жениться на Гау уже в этом году.
      "Миссис Вандербильт, к тебе обращены взоры миллионов трудящихся,
      – разговаривал я сам с собой, – Помоги и мне".
      О моей женитьбе на Гау родители говорят как о состоявшемся факте.
      – Бекен верный человек, – говорит об отце Гау Валера. – Когда мы умрем, он не бросит тебя.
      – Знаешь, что мой папа говорит о твоем отце? – спросила Гау и сказала: "Папа говорит, таких, как твой отец, в Казахстане нет.
      Такие, как Абекен, говорит папа, есть только в Ленинграде".
      Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку. Бекен
      Жумагалиевич человек крайностей.
      На меня надвигается…
      Необратимость, иначе, невозврат, гарантируется безвозвратными потерями эксергии. Что такое эксергия? Если энергия – способность к совершению работы, то эксергия есть та ее часть, что расходуется непосредственно на совершение работы. Оставшаяся неизрасходованной, вторая ее часть, называемая анергией, представляет собой балласт, который всегда и обязательно присутствует в энергии. Далее. Полезно расходуемой в процессе эксергией считается та ее часть, которая содержится в полученном продукте технологического процесса; все остальное – потери эксергии на необратимость.
      Шеф с теорией Озолинга про необратимость не знаком, потому, когда уволился с последнего места работы, через месяц пришел домой с улицы и со смехом объявил:
      – Еду с бичами на шабашку.
      Приехали. Шеф не стыдится общения с опустившимися мужиками. Смех смехом, но кажется, он не отдает ясного отчета в том, что вопрос не в работе и не в заработках.
      Примечательно и то, что и Ситок не имеет ничего против шабашки.
      – У него нет самолюбия, – сказала мама, – Без самолюбия человек ничего не добъется.
      Матушка заблуждается. Собака зарыта не здесь. Сколько людей спокойно и счастливо обходятся без самолюбия, довольны жизнью. Потом ведь Шеф как раз именно тот человек, который без самолюбия не Шеф.
      Согласен, он перестал приглядываться к себе. Допустил одну-другую поблажку настроению и пошло-поехало.
      Во всем остальном он остался таким, каким и был всегда.
      У нас обоих складывается так, что думать о себе, искать выход приходится лишь после того, как событие произошло. Предвидеть не про нас. Это как в общей энергетике анализируют положение только после того, как волевым порядком понастроят электростанций, а после размышляют: где здесь логика? Но то, что наука идет позади практики для энергетики не имеет ровным счетом никаких губительных последствий.
      Для Шефа, Доктора и, отчасти, меня – как раз наоборот.
      Работа на шабашке ждет Шефа к концу октября. 11-го или 12-го возвращается Доктор.
      Захват 2
      Кемпил рассказал о стычке Жроны с Есом Атиловым. Жрона в прошлом увлекался джиу-джитсу, стебается как заправский самурай – безжалостно.. Ес сильно поздоровел и из скромного мальчика превратился в одного из главных шпанюков центра. Дерется, как и
      Жрона, до последней капли крови. Тем не менее, из опаски, что Жрона с алатаускими затопчет его, позвал на подстраховку Шефа.
      Жрона действительно пришел не один. Кроме Кочубея, Кемпила и других Жрона привел с собой и Тимку Хрыча. Тимка, пожалуй, самый что ни на есть грозный пацан в центре города. Он один стоит банды. Шефа
      Хрыч знает, может из уважения к воспоминаниям детства и считается с ним, но, ежели разозлится, то и моему брату вполне могло не поздоровиться.
      Шеф поступил, не теряя лица, мудро. Сказал, что Ес и Жрона пацаны свои, почему и должны драться один на один.
      Жрона хорохорился, Ес, как рассказывал Кемпил, заметно перетрухал. В последний момент Шеф под предлогом, что повод пустячный, остановил кровопролитие.
      Листопад
      На кухне дернулся и заурчал холодильник. Нуржик спит в детской.
      При свете уличных фонарей в полутемной комнате мерцает огонек индикатора "вкл" проигрывателя. Пол Маккартни с кентами хихикает.
      Гау стесняется разгуливать голой при свете. Но все равно все и так видно. Видно, да и вся она доступна настолько, что моя беспомощность вызывает в ней сочувствие.
      – Ты устал… Тебе надо одохнуть.
      – Тогда я пойду домой и отдохну, – сказал я и поднял брошенную у дивана одежду.
      – Завтра придешь?
      – Приду. Ты извини, что так…
      – Ой, ну что ты говоришь… Отдохнешь и все получится.
      – Будем надеяться.
      Музыка Вагнера – музыка рабов.
      Альбер Камю
      К обеду забежал Зяма. С собой у него две бутылки вина и томик
      Шекспира на двух языках: на одной стороне листа английский текст, на другой – перевод на русском. Через десять минут вино мы придушили до донышка и Зяма, перелистывая Шекспира, загундел по английски..
      В комнату вошел Озолинг. С утра он в институте, на секции Ученого
      Совета. Мурлыкая, И.Х. заглянул через плечо Зямы: "Что у вас?".
      – Шекспир в двойном переводе.
      – Шекспир! Вы читаете Шекспира? – приятно удивился И.Х.
      – Читаем и Шекспира, Иван Христофорович.
      – Очень хорошо.
      Момент поквитаться за контрудар в Померании удобный и я пошел на штурм Зееловских высот.
      – Иван Христофорович, почему у вас ехидствующий скепсис ко всему казахскому?
      Озолинг повернулся ко мне.
      – Что?! – Старика было не узнать, я застиг немца врасплох.
      – Что, что?! – я открыл огонь прямой наводкой. – Я за вами давно наблюдаю. Думаете, я ничего не вижу?
      – Что? Что вы видите? – Озолинг в смятении.
      – Все вижу я. Вы нам все уши прожужжали своими Гете и Гейне.
      Почему? Что вы нам хотите Гете и Гейне доказать? Думаете, Джамбул, наш любимый Джамбульчик хуже ваших Гете с Гейне?
      – Не спорю, – голос у деда дрогнул.
      – Еще бы вы спорили! К вашему сведению Джамбульчик с Абайчиком в миллион раз лучше Гете с Гейне. Разве не так?
      – Та-ак…, – И.Х. не знал, как от меня отделаться.
      – Если так, то почему бы вам как следует не взяться за изучение казахского языка? – спросил я и посоветовал. – Для полного исправления вашей сущности, думаю, вам же лучше будет, как проснетесь, с утра брать домбру и петь на казахском песни Джамбула.
      А мы будем вас контролировать. Договорились?
      Из рук Озолинга выпал портфель. Зяма поднял его. С портфелем под мышкой И.Х. выбежал из комнаты.
      Через полчаса заявился Шастри.
      – Ты что это деда стращаешь!
      – Пошутил я.
      – Иван Хрстофорович перепугался. Говорит: он, что, в своем уме?
      Я, говорит, никогда ничего плохого про казахов не говорил.
      – Может и не говорил. Но я то чувствую, что он о нас думает.
      – Мало ли что человек про кого думает. Брось.
      – Не твое дело. Передай ему: будет ябедничать, я ему еще не такой
      "дранг нах остен" устрою. Преступления нацизма срока давности не имеют.
      – Ладно тебе. Горбатого могила исправит.
      Будь Озолинг помоложе и покрепче, обратка за контрудар в
      Померании не получилась бы. Сталин изверг, но все равно, сдается мне, И.Х. рано выпустили. А если бы штурм Зееловских высот сорвался?
      Не беда. Придумал бы что-нибудь другое.
      Ю Си
      Почти как…
      В тот день проснулся рано и долго лежал. Лежал, думал и вспоминал. Вспомнил и том, что Гау вчера объявила: "Послезавтра из
      Уральска возвращаются родители". Помнится, еще я подумал: "Ну и что?
      Ничего страшного". Не успел подумать, что так вот непонятно для чего зря я себя успокаиваю, как вдруг почувствовал: что-то со мной произошло. То ли передернула моментально исчезнувшая судорога, то ли что-то отпустило меня. Переменилось настроение.
      Я выбросился из кровати и побежал в ванную.
      Если долго мучиться, что-нибудь получится. Суетные ухищрения может и мало в чем результативны, но всякое деяние всегда лучше бесплодного причитания над горемычностью участи.
      Кому возносить хвалу, – миссис Вандербильт или самому Полу
      Маккартни, – не знаю, но только в том, что кто-то в последний момент пришел на помощь – сомнений нет.
      … Свет выключен. Гау привычно разделась. Из форточки тянуло холодом.
      – Поднялся ветер, – сказала Гау.
      – Может закрыть форточку?
      – Как хочешь.
      – Закрою, – сказал я и потянулся к окну.
      Я дотронулся до форточки и тут случилось то, о чем я давно успел позабыть. Тот самый недоумок, от которого я натерпелся за двенадцать лет столько, что и рассказывать скучно, взял да и сам по себе, без всяких уговоров, восстал из безжизненного забытья.
      – Гау, смотри! – закричал я. – Он встал.
      – Ой! Как он хорошо встал! – Гау хлопала в ладоши.
      Но это было еще не все. Недоумок поднялся так, что пролилась первая кровь.
      Дело в том, что мусульманин я по рождению, но положенный обряд посвящения в правоверные в свое время не прошел. От припоздавшего пробуждения край плоти порвался.
      Гау переполошилась. Я побежал в ванную. Она за мной.
      – Отложим до завтра.
      – Но завтра приезжают родители.
      – Придешь после занятий ко мне домой.
      На трамвайной остановке никого. В центре города жгли листья. Дым, увлекаемый ветром, стелился над трамвайными проводами и уходил в темное небо, по которому медленно плыли синие облака.
      Только что я одержал победу над импотенцией. В том, что завтра у меня с Гау все получится, я не сомневался. Доннер веттер! Победить собственное бессилие можно. Надо только сильно хотеть. Хотеть даже тогда когда хотеть никак не хочется. Хотеть через силу, через не могу и через не хочу.
      Я другими глазами глядел на небо, на фонари. Я полной грудью вдыхал дым от листьев и думал о том, что наконец-то начинается нормальная, как у всех, жизнь. При всем этом я успел позабыть о вчерашней тоске и не слишком то и радовался, считая, что произошло то, что когда-нибудь и должно было непременно произойти.
      День Конституции
      Шефа дома нет двое суток. Вечером следующего дня родители с
      Ситкой Чарли ушли к Какимжановым.
      Гау пришла в девятом часу.
      – Кушать будешь?
      – Потом.
      Потом так потом.
      … Мы лежали и молчали. Все произошло быстро и суматошно.
      Громоподобный треск разорвал тишину вечера. "Ур-ра- Ур-ра!".
      Ожила и зашлась в радостном крике окрестная детвора. Ба-бах!
      Прогремел новый залп.
      – Что там?
      – Салют.
      – В честь чего?
      – Не знаю.
      Я включил телевизор. Программа "Время" передавала заключительную речь Брежнева. Сегодня, 7 октября 1977 года сессия Верховного Совета
      СССР избрала Леонида Ильича Председателем Президиума Верховного
      Совета страны и приняла новую Конституцию.
      Ближе к полуночи ЦТ передавало повтор сопотского Гала-концерта.
      "На сцену Лесной оперы приглашается группа "Червоны гитары"…
      Художественный руководитель Северин Краевский… "Не спочнемыс"… "Не успокоюсь"…
      Сопот забился в истерике. И правильно сделал. Потому что "Не спочнемыс" Краевского – это пиз…ц…

      Что такое осень?
      На вокзале Доктора встречал Шеф.
      Глаза у Доктора после семерика на строгом, не сказать, что уж слишком мертвые. Они наполнены непонятной душевной болью, взгляд брата пронизывает тебя откуда-то изнутри. Разговаривает он, но глаза как будто осязаемо прощупывают тебя.
      Что его там били – можно не спрашивать. Я и не спрашивал.
      Беспорядочно рассказывал ему о том, кто, где и как, Доктор молчал и прошивал меня глазами: "Что-то ты не о том… Все это мелочь, ерунда…". Сам же я несколько раз успел позабыть, кому, по сути, обязан брат семериком.
      Что-либо заметного в отсутствие Доктора на воле не произошло. Что было, то прошло. Доктор прописывался, вставал на учет в милиции и не забывал помогать матушке. Папин родич Омирзак, замдиректора асфальтобетонного завода по АХЧ, устроил брата техником в группу КИП и автоматики.
      Про зоновскую жизнь он не рассказывал и учил нас чаепитию по-зэковски.
      – Заварю-ка я вам купца.
      Купеческий – обычный, крепко заваренный чай. У каторжан в особой цене купец с понтишками (барбарисками). По итогам длительных наблюдений менты убедились: крепко заваренный чай – профилактика дизентирии и с недавних пор главное управление исправительных учреждений разрешило зэкам чифирить.. Чифирь, говорит Доктор, хорошо отвлекает от депрессивных думок.
      Прошла неделя, за ней вторая и Доктор вошел в колею. Глаза его приняли человеческое выражение.
      Будет ветер, или буря,
      Мы с тобою навсегда!
      По соседству сдали писательский дом на пять подъездов. Довоенным постановлением Совнаркома психбольным полагается дополнительная жилплощадь. Местком Союза писателей выделил Ситке и Джону двухкомнатную квартиру, но не в новом доме, а свободившуюся после сына одного литератора, в панельке. Квартира на окраине города, в третьем микрорайоне. Родители дали объявление об обмене квартиры на однокомнатную в центре.
      Доктор пить не помышлял, вел себя образцово и мама дала ему ключи от квартиры Ситки и Джона.
      Доктор по делам прописки звонил в домоуправление, ошибся номером и попал на ту, о какой на зоне и мечтать не помышлял. Женщину зовут
      Люда, ей 31 год, у нее прекрасное тело и работает она в управлении делами Академии наук.
      – Баба культурная, – рассказывал Доктор. – Вы бы видели ее документы!
      – Ты рассказал ей, что от Хозяина вернулся? – спросил Шеф.
      – Ты что! Сказал, что я завлабораторией.
      До последней ходки Доктор говорил, что забыл когда последний раз целовался с женщинами.
      "Я им только в рот даю". – говорил он в 60-х.
      "…Молодая прокурорша, оторвалась от бумажки, поглядела на меня злыми глазами, и продолжила чтение обвинительной речи. Она говорила, что я опасный рецидивист и просила суд дать мне семь лет строгого, а я смотрел на нее и думал:
      "Какие у нее серьезные документы! Поднять бы ее на карабас!".
      …Борман тянул с отдачей долга и предлагал рассчитаться петухом.
      Я пошел в отказ. Такой расчет мне не в масть. Не из-за того, что наслушался страхов про фикстулу.
      Многим зэкам в кайф прочищать дымоход, но месить глину не только противно, но и стремно.
      Немец не отставал и однажды уговорил.
      – В нашем петушатнике есть Андрюша. Мальчишка в единственном экземпляре. Сам я его никогда не дырявил. Но такой минет тебе и баба не сделает. Мальчик до того нежный… Закачаешься.
      Может попробуешь?
      В коптерке Бормана сильно натоплено.
      Андрюше лет двадцать с небольшим. Симпатичный, с грустными глазами петушок. Передних зубов нет.
      Я сидел на табуретке, Андрюша оценивающе оглядел меня и стал стягивать с меня штаны.
      Он осторожно взял в руки и несколько раз облизал елду.
      Обращался он с ней мягко, не спеша. Я закрыл глаза и представил, как е… не какого-то там атбасарского петуха, а Элизабет Тэйлор. Андрюша входил в раж. Его, как и меня, начало забирать.
      Он заглотнул кончик и крепко сжал губы. От переполнявшего нетерпения я вломился в тугое влагалище Элизабет Тэйлор и попер по бездорожью… То был натуральный запсилаус.
      Когда все кончилось, Андрюша свежей марочкой обтер елду.
      Борман достал из тумбочки плаху чая, две пачки сигарет. Андрюша молча забрал угощение и ушел.
      Немец подкинул в буржуйку пару чурок, снял с плиты чифирьбак, замолотил косяк ручника. Скурили на двоих папироску, хапанули чифиря.
      Прошло с минуту, немца и меня накрыло…".
      Нуржан Ахметов. "День рождения". Рассказ.
      Сейчас Доктор рассказывал, как ему хорошо с Людой, и какая она умная.
      – Она говорит, что я ей до матки достаю.
      Лия Ахеджакова всегда играет одинаково
      "Немецкая волна" передает воспоминания Надежды Мандельштам.
      Перечисление мук, страданий, навевают смертельную тоску.
      "Голос Америки" посвятил передачу памяти Пазолини. Два года назад в привокзальных кушарях Рима его убил молодой наркот. Хиппарь показал в полиции: маэстро якобы пристал к нему с непристойными предложениями. За что и забил его насмерть доской с гвоздями.
      Я ничего не знаю про Пазолини кроме того, что он коммунист и что все только и говорят, как он неизмеримо велик. Слышал и о его предложении Евтушенко сняться в "Евангелие от Матфея". Говорят, поэт похож на Христа. Только кто видел живьем Иисуса?
      В 75-м "Литературка" на смерть иррационалиста поместила суховатый, отстраненный материал. Пазолини известен в Союзе по слухам, фильмов его у нас никогда не показывали. Может в Доме кино и крутили "Евангелие от Матфея" или "Сало", – об этом мне не известно.
      "Литературная газета" писала, что поэт и режиссер исследовал тему сошествия и возвращения из ада. Для серьезного осмысления темы ада надо быть глубоко религиозным человеком, верить, что рай и разные там чистилища это не метафоры, а то самое, что освобождает человека от вопросов о смысле жизни. Словом, ни о чем не думай, кроме как об обязанности "жить, чтобы жить". За нас все давным-давно решено.
      Отечественные критики особо подчеркивают, что Пазолини считал смерть главным событием человеческой жизни.
      Охваченный тяжкой депрессией умирал Гоголь, перед смертью сбежал от жены Лев Толстой, Есенин так тот вообще покончил собой.
      Что позволено Юпитеру, не дозволено быку. Быки это мы.
      Теперь же судя по тому, как советская печать не заостряла внимание на обстоятельствах лишения жизни сеньора Паоло, можно еще раз сделать вывод о том, что для небожителей важен только сам факт смерти, но никоим образом не его форма.
      Если вам ночью не спится,
      Попробуйте в кого-нибудь влюбиться,
      Из тех, что от вас далеко…
      Шеф уехал на шабашку, обещал вернуться к Новому году. Это он спецом. Чтобы свадьбу пропустить.
      Проводы Гау ее родители устраивали в зале торжеств городского
      Дома быта.
      Матушке не захотелось отставать. Место удобно и выгодно тем, что продукты, напитки можно использовать свои. Зал вмещает не более ста человек. Пришлось дополнительно завезти стулья из разных мест. Все равно с местами впритык.
      – Кого позвал с работы? – спросила мама.
      – Всех, кроме Шкрета и Еремы, мужиков из лабратории.
      – Почему не пригласил Шкрета и Ермека? Женщин?
      – Сам знаю.
      – Шкрета и Ермека не приглашать – дело твое. Но женщин позвать надо.
      – Сама же говоришь, нет мест.
      – Для твоих женщин твоих места найдем. Сколько тебе говорить: с женщинами надо быть осторожным.
      – Не лезь не в свое дело!
      – Ладно. Успокойся.
      Женщин с работы мне хотелось позвать и места для них за счет отказа другим в приглашении, конечно же, нашлись бы. Не позвал я их из-за Доктора. Подумал, увидят брата-зэка, начнутся расспросы, то да се. Ситка Чарли, если на момент свадьбы будет в отпуске, дома посидит.
      Для матушки предсвадебные хлопоты что-то вроде сбывшейся мечты.
      Она не перечит, угождает. Попросила умкиного мужа Мерея достать для меня три коробки чешского пива. Кроме "Праздроя" и "Будвара" Мерей привез хорошо очищенную водку, коньяк, какой никто из нас никогда не пил.
      Лица желтые,
      Скажите, что вам снится?
      Свадьба в разгаре.
      – Гау, пойдем в комнату отдыха.
      – А удобно?
      – Удобно.
      С крайнего стола окликнул Олежка Жуков.
      – Гау, Бек! Бухните с нами.
      – Народ кругом. Нельзя.
      – Тогда я в комнату отдыха принесу.
      – Неси. Да поскорей.
      В комнате отдыха шевелилась оконная портьера. Кто там прячется? Я отдернул занавес. У окна с красным мордом, мокрый от пота, Лал
      Бахадур Шастри. В руках держит кальсоны.
      – Во чтобы их завернуть? У тебя с собой нет газеты?
      – Откуда у меня газета? – Шалун что-нибудь да выкинет. – Кальсоны на фига снял?
      – В нижнем белье танцевать жарко.
      – Ты бы лучше брюки снял и танцевал в кальсонах.
      – Хе-хе.. Скажешь…
      Шастри обтерся занавеской и удалился с кальсонами под мышкой.
      Наконец появился Олежка. С ним Кочубей. У последнего в руках бутылка "Арарата".
      – Бек… – Жуков поднял бокал. – Знаешь, как я рад, что у тебя такая жена! Если б ты знал… Гау у тебя… Она у тебя такая, что я… Ну ты понимаешь… Я конечно рад, что ты наконец женился. И вдвойне рад, что у тебя есть Гау.
      – Спасибо, Олег. – тихо сказала Гау.
      А лаве спан
      22 декабря экзамен в аспирантуру. Председатель комиссии
      Устименко. Он теплофизик, потому экзамен в отсутствие еще одного члена комиссии – Каспакова – принимает Лойтер.
      Среди своих приемный экзамен формальность. Лойтер не стал докапываться с каверезными вопросами, мигом смекнув какой из меня энергетик, быстро отпустил.
      Пришла отметить с нами День энергетика Фая. Обнялись, расцеловались и пошли к столу.
      Последним пришел Каспаков.
      – Не дают дома работать, – пожаловался завлаб. – Звонит
      Устименко, звонит Лойтер. Без вас, говорят, принимать экзамены у аспирантов не будем.
      С очередным подколом не преминул возникнуть Хаки.
      – Они боятся вас, – сказал он.
      – Боятся? – напыжился Жаркен Каспакович. – Чего им меня бояться?
      – Ну как же, – Хаки нарисовал в воздухе большой круг. – Вы на уровне. А они кто?
      – Они кто? Ха-ха! – Каспаков выпустил животик. – Ну, наверное, и они что-то из себя представляют.
      – Да ну…, – пренебрежительно махнул рукой Хаки. – Им до вас как
      … Тьфу!
      Жаркен прекрасно знает Хаки, но все равно попадается в ловушки танкового генерала. Нравятся ему ловушки генерала Гудериана.
      Матушка решила исправить ошибку и велела позвать женщин домой.
      Согласились пойти только Фая и старший инженер Алима Омарова.
      Остальные уперлись.
      Пришла с занятий Гау.
      – У тебя жена молодая. – сказала Фая.
      – И мы с тобой не старые.
      31 декабря 1810 года давался бал у екатерининского вельможи…
      Вельможами екатерининской эпохи в КазНИИэнергетики отродясь не пахло. Бальным танцам учить сотрудников тоже было некому, но дискотека была и проводилась она не только под Новый год. Подготовка к дискотеке не хлопоты по организации бала у екатерининского сановника. Делов – раз-два и обчелся. Ответственный за организацию и порядок на институтской трясучке комитет комсомола. Загодя в вестибюле вывешивается объявление. В дискотечный день, после обеда комсомольцы выносят из актового зала стулья, проверяют аппаратуру.
      Все. Можно роки мочить.
      Из лаборатории чаще других остается на танцульки Кул Аленов. Для чего он загодя припрятывает в стол пузырек. Его он распивает в перерыве между танцами со своими жертвами. Не все институтские девицы знают, что такое "беклемиш", но всем нравится, как ухаживает за ними Аленов.
      Лаборанту Темира Ахмерова Гуррагче 22 года. На пачку – вылитый первый космонавт Монгольской Народной Республики, сбитый, подвижный.
      Монгол – парень себе на уме. Если и выпивает, то больше за компанию.
      Предпочитает курнуть.
      С некоторых пор он околачивается среди моих молодых кентов.
      Раньше Гуррагча жил около кинотеатра "Алатау", водил дружбу с
      Кемпилом, Жроной, Кочубеем и другими. Кочубею известно: у монгола постоянно с собой контрольный башик хорошей нашки, потому и он нередкий гость институтской дискотеки.
      Сегодня 23 февраля, женщины поздравляют мужиков. Кул блатует женщин остаться на дискотеку. Из наших никто не подписывается.
      Заглянула с поздравлениями Кэт. У нее проблема с начальницей.
      Последняя придирается, выживает курильщицу из отдела. Вчера попросила Кэт поискать новое место работы.
      Не долго думая, Жаркен предложил ей припасть к нашему столу:
      – Переходи к нам. Тебя это устраивает?
      Кэт это не только устраивает. Она обрадовалась и охотно присела за стол.
      – Карлуша будет заниматься энергетическими балансами, – объявил
      Каспаков.
      Шастри потер руки от предвкушения – Кэт будет работать в его группе..
      – Теперь дела у нас пойдут как по маслу. Предлагаю выпить за пополнение.
      – Нурхан… Ты это… брось. – Жаркен Каспакович напустил на себя строгость.
      – Не беспокойтесь, Жаркен Каспакович, – заверил шалун завлаба в пристойности, – Это для науки.
      – Ну… – Каспаков поднял кружман с водкой. – Против науки возражений нет. – сказал он и выпил.
      Сдается, что завлаб и сам не прочь раздвинуть перед Кэт горизонты науки. А то с чего бы, и глазом не моргнув, не отходя от кассы, разрешил главный на все времена вопрос – кадровый.
      Шастри не такой, как Кул, любитель дискотек, но если присоединяется к мероприятию, то танцует бодро и неутомимо. Пляшет он, как Жорж Милославский из фильма "Иван Васильевич меняет профессию". Сколько Шастри выпил в тот день трудно сказать. Но много ли ему надо, если рядом Кэт?
      …Гуррагча и Кочубей появились в актовом зале вместе. С ними почему-то сварщик Тимошка из мехмастерских, мужичонка лет пятидесяти. В свое время с Тимошкой любил с утреца освежаться Зямка.
      Сегодня сварщик был тоже пьян, причем, вдребезги и порывался пригласить кого-нибудь на танец. В тот вечер было из кого выбирать.
      Лениво скучали главные институтские лярвы – Ладя из бухгалтерии,
      Лорик из приемной, Ирочка из химлаборатории. Тимошка, однако, не обращал внимания на первых красавиц института и упорно тащил в круг именно Шастри. Бывали времена, когда они на пару с Шастри твистовали. Но когда это было! Шалун может и позабыл те танцы, но
      Тимошка вспомнил и подумал о том, что неплохо бы и тряхнуть сединой, и более удобного партнера, чем шалунишка, никого в тот вечер не признавал. Шастри, хоть тоже был пьян не меньше сварщика, неизвестно почему упирался и стеснительно отговаривался:
      – Тимошка, не лезь. Не надо.
      Сварщик молча тянул за руку Шастри и по буху не понимал, отчего
      Шастри сегодня столь конфузливо упертый? Допреж ведь никогда не стыдился сбацать с ним кроме твиста и цыганочку с выходом. Неудобно было Шастри потому, что с ним рядом сидела на, прилаженной вдоль стены актового зала, лавке Кэт. Чтобы покончить с двусмысленными приставаниями сварщика, Шастри догадался пригласить на танец экономиста планового отдела.
      Они были второй парой, вошедшей в круг…
      Есть примета: если танцоры падают на паркет вдвоем, то это к счастью и любви. На тот случай, если кроме них грохнется кто-то еще третий, ничего в той примете не говорится.
      Тимошка увязался за Кэт и Шастри. Грянула "Ком ту геза" и троица подожгла. Раз, два, три… Шастри выкинул ногу вперед, Кэт ответила тем же, Тимошка, не ведая разницы между "Ком ту гезой" и
      "Барыней", затеял катавасию с танцами в присядку. И произошло то, что должно было произойти. То ли Шастри??чаянно задел но?????имошку, то ли работник сделал подсечку, – я не заметил, – но едва-едва "Ком ту геза" набрала скорость, как все трое дружно повалились на пол.
      Тимошка мгновенно опомнился, вскочил на ноги и быстро скрылся из глаз. За ним со смехом поднялась Кэт. Шастри повержено, уткнувшись носом в пол, лежал и не пытался встать. По стенам и потолку актового зала прыгала, офонаревшой цветомузыкой, институтская дискотека.
      Шалуна обходили пляшущие пары, никто из молодежи не собирался поставить шалуна на ноги.
      Кэт, продолжая смеяться, села рядом. Я обратился за помощью к
      Кочубею:
      – Давай поднимем человека.
      – Сам иди поднимай, – Кочубей брезгливо отвернулся.
      Я бы конечно и один мог поднять Шастри. Но хоть среди танцоров чужих не было, одному поднимать Лал Бахадура не в жилу. Шастри продолжал лежать красным мордом вниз. Тьфу на вас всех. "Ком ту геза" дошла до места назначения и с шипением испустила дух. Под "Ди
      Пепл" мимо танцующих я продрался к Шастри.
      – Вставай, – я обхватил его обеими руками со спины и попытался приподнять.
      Он хоть и маленький, но тяжелый как мешок картошки. Шастри не только не поднимался, но и не мычал.
      – Вставай, кому говорят, – я поднял его за подбородок и отшатнулся.
      С открытыми глазами Шастри не подавал признаков жизни. Этого еще не хватало! Сдох от "ком ту гезы"?
      – Вставай! – прокричал я ему в ухо. – Карлуша тебя на беклемиш зовет!
      "Беклемиш" моментально оживил Шастри. Зрачки Нурхана пришли в движение, обрели прежнюю шаловливость. Лал Бахадур моргнул и, быстро-быстро захлопотав глазами, вскочил и резиновым мячиком запрыгал в сторону хохотавшей Кэт.
      Забота наша такая,
      Забота у нас простая…
      Алдояров, что строил во дворе Еремы гараж для жигуленка, шагает от успеха к успеху.
      Он месяцами пропадает в Экибастузе, где кипит строительство первой очереди ГРЭС-1. Не интересовался, чем он точно занимается, кажется, горелками. На подсветку высокозольного угля расходуется много мазута, розжиг топлива влетает в копеечку и Алдояров пытается помочь станционной энергетике снизить расход нефтепродукта.
      Недавно у него вышла монография, что говорило о приближении защиты докторской. Если он защитится, то в институте (вместе с
      Ахмеровым) будет два доктора казаха.
      Чокин недолюбливает теплофизика. Одно время Шафик Чокинович продвигал его, сделал секретарем комитета комсомола, а когда спохватился – было уже поздно. Помимо защиты докторской Алдоярову обязательно надо вступить в партию, в противном случае все его заявки на будущее ничего не стоят.
      Пробивает он анкету в райкоме самостоятельно. Связи у него есть, сам он человек, не сказать что дюже обаятельный, но напористый.
      В Экибастуз с ним летает Галка Пустовойтенко из химлаборатории.
      Для опытов. Алдояров собрал вокруг себя в коридоре Кула, Кальмара
      (с.н.са лаборатории топочных устройств) и делится с ними результатами натурных испытаний.
      Кул возвращался из коридора и говорил нам: "Бирлес рассказывает, как он харит Пустовойтенко… Красок не жалеет. Рассказал, как все у нее там хлюпает, как она стонет, орет…".
      Другая пассия Алдоярова, что носит кличку "Мать", знает, чем привадить институтского жеребца, потому и не бреет под мышками. Но это еще что, по сравнению с тем, что от нее на расстояние несет лошадиным духом. Бирлес, однако, уверяет кентов, что его шадра не кобыла какая-нибудь и благоухает отнюдь не конюшней.
      – Это у нее адреналин… – объясняет он.
      За природный загар Саян присвоил Алдоярову кликуху "Пол Робсон".
      Зря Саяша обидел певца. У Пола Робсона добрые глаза.
      Семья у Алдоярова на первом месте. Если, кого из сотрудниц института пользует он продолжительно долго и на постоянной основе, не забудет предупредить: "Жена, семья для меня святое. Так что не надейся".
      Кто спорит? Семья святое, но и НИИ, как о том принято думать, – не болото. Это к тому, что о святых вещах более всех трещат дюди, прямо скажем, знающие, о чем они говорят.
      Эпизод этот произошел, когда работали с нами Володя Семенов и татарка Альбина. Женщина, о которой пойдет речь, звали ее Зухра, готовилась к защите кандидатки. Хороший ученый и сама не без приятности. Чокин собирался активно продвигать ее наверх. И эта женщина именно та, о которой я уже вскользь упомянул ранее, – обладание которой, по-настоящему, могло составить предмет гордости
      Алдоярова.
      Зухра разведена, отношения с Бирлесом ни от кого не скрывала, ходили они вместе по институтским коридорам, на банкеты и прочие общественные мероприятия. Зухра человек открытый и говорила подругам: "Алдояров мне муж".
      В одной комнате с ней сидела тогда жена Семенова и происходило это в те тревожные дни октября 1973 года, когда Альбина наседала на
      Володю с настоятельным призывом не отворачивать лица и ответить на вызов времени.
      Альбина бегала на второй этаж к Зухре и делилась с подругой: "Что делать? По-моему, Володя – железобетонный".
      На что Зухра простодушно замечала: "А, по-моему, у него не стоит".
      Стоит – не стоит, это вам не на ромашке гадать.
      Наверное, лучше всех знала о том, стоит или не стоит у Семенова, его жена. Альбине с Зухрой никто не мешал поставить вопрос ребром перед женой Володи: "Как у него там?". Но они предпочитали легкомысленно дебатировать вопрос вслух, нисколько не обращая внимания на супругу Семенова. Она между делом слушала Альбину с
      Зухрой и с краткими отчетами о дебатах бегала на третий этаж.
      Энергия накачки, сообщаемая женой, делала свое дело. Наконец супруга прибежала к Володе с последним сообщением: "Все. Они окончательно сошлись на том, что у тебя не стоит. Сейчас решается вопрос о том, какому врачу тебя показать".
      Альбина с Зухрой забылись и в нарушении суверенитета личности зашли далеко. Слишком далеко. Это и поставило точку в дискуссии.
      Володя снял нарукавники, запер на все замки стол и пошел на второй этаж. Подойдя к Зухре, он спросил: "Ты говорила это?".
      – Говорила.
      Семенов ударил ее в лицо. Ударил не то чтобы сильно, но чувствительно. "Но дело не в этом". Мужик, поднимающий руку на женщину, даже если он сильно не в себе, всегда знает, на что идет.
      Володя знал, кто такой Алдояров и потому дал волю рукам.
      Узнал о происшествии Чокин. Если он даже пьянство на работе считал из ряда вон выходящим делом, то, что говорить о том, что кто-то из сотрудников посмел поднять руку на его фаворитку? Директор зарычал и скомандовал начальнице канцелярии Михейкиной: "Соедините меня с милицией".
      Спустя час директор опомнился и, дав милиции отбой, вызвал из отпуска парторга Лаврова: "Борис Евгеньевич, прошу внушить Семенову, что он негодяй".
      Володя защищал честь мужского достоинства. Правильно или неправильно он выбрал способ защиты мужского достоинства опять же дело не в этом. В данном случае важно другое. Разведенную женщину гнетет комплекс беззащитности. И если бы Алдояров корпусом быстрого реагирования врезал Семенову, можно было бы обойтись и без Лаврова.
      Так что судить о том, чего стоит мужчина единственно по его женщине, не только не корректно, но и глупо. Алдояров сделал вид, что это его не касается. Что творилось в эти дни с его женщиной, знала только она одна.
      Володя и я сидели в комнате одни, когда дверь распахнулась и влетел здоровый казах лет тридцати, за ним Зухра.
      – Вот он! – крикнула Зухра.
      Казах схватил Володю за шкирятник.
      – Убью!
      Семенов не то, чтобы перетрухал, – он чуть было не навалил на науку.
      Зухра вцепилась в казаха. Это был ее двоюродный брат.
      – Аман, прошу тебя, не трогай его! Все испортишь! – Через месяц
      Зухра защищала кандидатку. – Я тебя привела для того, чтобы он знал, что за меня есть, кому заступиться!
      Двоюродный брат поднял со стула Семенова. Володю колотило как боцмана Россомаху с похмелья. Я вышел в коридор. Из комнаты напротив вылез Ерема.
      – Ермек, в нашей комнате человека убивают.
      – Что? – Ерема вбежал в нашу комнату.- Что?! Что?!
      Он увидел, что почем и закрыл дверь.
      – Этого не жалко. Пусть убивают.
      Аман не убил Володю, даже пальцем не тронул.
      Вопрос о том, куда приводят последствия защиты мужской чести, перенесся на лабораторное собрание с участием парторга института.
      Лавров говорил так:
      – Володя кандидат наук, как будто ученый. Говорят, он хорошо поет, играет на гитаре. Все вроде бы так… Но когда Шафик Чокинович вызвал меня и рассказал о ЧП, я подумал не об этике…
      – Жаль, что это случилось с Зухрой, – перебила парторга Ушка.- Но
      Володю довели.
      – О чем ты говоришь, Таня! – возмутился Лавров. – Причем тут именно Зухра? Бить женщину низко!
      – Борис Евгеньевич, я с вами согласен! – красный как рак встал
      Каспаков. – Это не вспышка гнева! Володя шел с третьего на второй этаж бить женищину… У него было время подумать, успокоиться. Все он обдумал, рассчитал. Зухра живет одна… По сути он поступил подло, это удар исподтишка!
      – Правильно! – закричала Умка. – Семенов – мерзавец! А ты Таня несешь достоевщину!
      Встал Саша Шкрет.
      – Конечно, нехорошо получилось. Но… из-з-з-з-вините… – Саша забуксовал.
      – Что ты предлагаешь? – крикнула Умка.
      – Предлагаю поставить Володе на вид. – выдавил из себя Шкрет.
      – Какой еще вид?! – Умка тоже раскраснелась. – Саша, уж лучше бы ты помолчал.
      Нападками на Семенова недовольна и Фая. Она сверкала глазами и поддерживала Ушку.
      Альбина отмалчивалась.
      Я сидел за одним столом с Еремой. Сзади Шастри. Мы перешептывались.
      – Это не собрание, – сказал я, – а базар-вокзал между казахами и русскими.
      – Конечно, – подтвердил Ерема. – С русскими сильно яшкаться нельзя.
      – Почему с ними нельзя сильно яшкаться?
      – Не видишь, что творится? Это, между прочим, НИИ. Если бы такое сделал где-нибудь на заводе, казах, его там бы русские правдолюбивцы с говном съели.
      Ерема безжалостно прав. Русские не правдорубы. Они правдолюбивцы.
      Сзади просунул голову Шастри.
      – Интересно, а у Володи действительно х… не стоит?
      – Нурхан, ты – лопух! – Ерема все знает. – Конечно, не стоит.
      Если бы стоял, пошел бы он бить женщину?
      – Да-а…, – Шастри сочувственно покачал головой и философски заметил. – Парень влетел ни за х…
      Он повернулся и внимательно посмотрел на Альбину.
      – Какая чудесная женщина! – сказал он и с тихой обреченностью запел. – "А без тебя, а без тебя у нас ничего бы не вставало…". Ох-хо-хо…
      – Что вздыхаешь? – спросил Ерема.
      – Не могу понять.
      – Что не можешь понять?
      – Не могу понять, как это у кого-то не может стоять на Альбину.
      Володя выступил с последним словом. Говорил он по существу, но туманно.
      – Она болтала про мою мужскую силу… Но кому какое дело?
      Володя говорил сущую правду. Кому, какое дело? Ровным счетом никому. Алдояров отсиделся, Зухра нисколько не разочаровалась в нем.
      Они продолжали, как ни в чем не бывало, дружить, лаврировать по фронту и в глубину.
      Яшкаться, словом.
      Суть не в них. Суть в том, что гусары денег не берут. Но то гусары. Что они кроме пиф-паф и скачек по пересеченной местности умеют? Ни от одного человека в институте я не только не услышал вопроса: "Почему утерся Алдояров?", но и не припомню, чтобы кто-то завел разговор на тему "Имеет ли право любовник быть столь гнилым, даже в том случае, если многие бабы – дуры?". Таких разговоров не было в наших стенах. Мы все как будто согласились с тем, что женатому мужчине стыдно впрягаться за, пусть хоть и любовницу, но женщину. Не положено и все. Такт и пристойность превыше всего.
      Короче, НИИ не какое-нибудь болото, поручику Ржевскому делать у нас нечего. Приличия здесь блюдут.
      Выстрелю в спину…
      Отныне Кэт инженер группы промышленной энергетики.
      Кэт женщина с понятиями, ей ли не знать, что наука держится на традициях. К 8-му марта она и приурочила прописку.
      Слежавшийся за зиму снег и лед еще не растаяли. Было тепло, не терпелось порисоваться перед коллегами и я приперся на работу в обновке – югославской дубленке. Накануне вместе с норковой шапкой по большому блату отпустили ее отцу на базе Казпотребсоюза. Дубленка богатая. Настолько богатая, что в ней можно, если бы не жара, и летом ходить.
      На подходе к институту поздно заметил чокинскую "Волгу". Директор вылез из машины. Я робко поздоровался, он не ответил. Он не знает кто я, но впервые смотрел на меня. Смотрел впервые не как солдат на вошь, а во все глаза, с тревожным любопытством. Почему? Потому что и на нем была точно такая же, как и у меня, югославская дубленка. Во взгляде грозного директора прочитывался немой вопрос: "Это еще что за неизвестный науке зверь осмелился прикинуться в одинаковый со мной тулупчик?".
      Шел дождь, и я то и дело падал в обледенелые лужи. Прописка удалась на славу. Пьяные Кэт и я провожали до дома такого же пьяного
      Жаркена.
      В сумке у Кэт бутылка грузинского коньяка. Пили на берегу
      Весновки, Кэт и Жаркен целовались, я как референт руководителя нового типа, зажав между ног кейс, держал наготове в руках бутылку со стаканом. Потом мы кружили на такси по городу. Теперь уже Жаркен и я провожали Кэт. Кончилось тем, что бутылку приговорили и Кэт послала Каспакова на три буквы.
      – Куда пойдем? – спросил я.
      – К Алмушке.
      Алмушка училась вместе с нами в институте. Отец у нее полковник
      КГБ, недавно переведен в Целиноград. Живет Алмушка с мамой и сестрой.
      – Ты извазюкал дубленку, – сказала Кэт.
      – Из-за вас, чертей. Первый раз одел… Как думаешь, можно ее почистить?
      – Не знаю.
      Дубленку жалко. Она теплая-претеплая и легкая, как оренбургский пуховый платок.
      Алмушка достала из холодильника пол-бутылки сухого вина.
      – Где мы будем спать? – спросила Кэт.
      – Я вам постелила на полу в ближней комнате.
      Я промолчал. Кэт засмеялась.
      Проснулся в шестом часу утра. Рядом неслышно спит Кэт, на диване
      – сестра Алмушки. С Кэт у нас одно на двоих одеяло. Не хорошо. Не то не хорошо, что рядом спит Кэт, а то не хорошо, что я быстро забываю, что сделала для меня Гау.
      Гау нельзя волноваться. Но мы ей и не скажем.
      Кэт в ночнушке. Я дотронулся до ее плеча: "Спишь, подруга?".
      Молчок. Та-ак… Подруга к измене готова. Я откинул ночнушку, трусики у нее стягиваются легко. Я провел ладонью там. Развертывание закончилось. Если осторожно, то можно приступать.
      – Ты что? – Кэт проснулась.
      – Тихо! – прошептал я.
      – Завязывай.
      – Сказал же тебе, – тихо!
      Она вскочила, натянула трусики и перелезла через сестру Алмушки на диван.
      – Ты что делаешь? – приглушенно крикнул я.
      – Ниче, – донеслось с дивана. – Ишь, раскатал губу.
      На работе ни для кого ни секрет, кто вчера провожал домой
      Каспакова. Сам он пришел на работу с утра и, обеспокоенный пропажей сотрудницы, позвонил к ней домой. Трубку взял Гапон, муж Кэт, и тоже послал Жаркена на хутор бабочек ловить.
      Рядом с Жаркеном Хаки, Муля и Шастри. Им и пожаловался завлаб:
      "Что за семья? Чуть что – ругаются как извозчики".
      – Что мужу скажешь? – спросил я у Кэт.
      – Ничего не скажу. – Она умывалась в ванной.
      – Ты сейчас куда?
      – На работу. А ты?
      – Домой, – я раздумывал. Домой идти не хотелось, Гау на время перебралась к родителям и надо было успеть появиться у себя до ее звонка. – Попадет тебе от Жаркена.- сказал я.
      – За что?
      – Не помнишь? Вчера ты его на х… послала.
      – Да ты че? Не помню.
      – Надо было тебе дать ему.
      – Все равно бы у него не встал.
      – Это почему?
      – У моего Гапона по пьянке не стоит.
      – Тебе главное надо было дать, а там со стояком он бы и сам разобрался.
      – Ай…
      – А мне почему не дала?
      – Пошел ты…
      Я позвонил на работу. У телефона дежурил Шастри. Он тоже ищет Кэт.
      – За Кэт не волнуйся. Она скоро придет.
      – Она с тобой?
      – Со мной. Встретишь ее на трамвайной остановке и передашь из рук в руки руководителю нового типа.
      – Не понял. Какого типа?
      – Повторяю для долбое…в! Руководителю нового типа!
      – А-а… Понял. На какой остановке ждать?
      – На Космонавтов и Шевченко.
      На остановке Шастри устроил допрос комсомолки.
      – С кем спала?
      – Твое какое дело?
      – Смотри у меня!
      – Ты что, муж мне? Совсем офигел.
      Жаркен, Хаки, Муля на работе лечились сухачом. В комнату вошли
      Шастри и Кэт. Каспаков подпрыгнул на месте:
      – Где нашел, где нашел?.
      "Тат-та-та-ра-да! Тат-та-ру-та!"
      Шастри не задержался с ответом:
      – "В го-ро-де на-шем…" – затянул шалунишка.
      – В каком городе? – Жаркен с похмелюги не догоняет.
      Шастри продолжил для непонятливых.
      – "Кто-то те-ряет, – строго-умеренно вывел он и, выдержав паузу, мастеровито закончил. – а кто-то на-хо-о-о-дит!".
      "Тат-та-та-ра-да! Тат-та-ру-та!".
      Хаки налил в кружку вина, протянул Кэт.
      – Подлечись.
      – Не хочу. – Королева бензоколонки еще не привыкла опохмеляться.
      – Муж у тебя…, – пожаловался на узбека Каспаков. – Орет на меня… Обматерил. Дурной такой…
      – Не обращайте на него внимания, Жаркен Каспакович.
      – Он что, ревнивый?
      – Он ревнует только к одному человеку.
      – К кому?
      – Не поверите. К Чокину.
      – К Чокину?! – Хаки ревность мужа сотрудницы к директору не сильно удивила. Он сочувственно погладил Кэт по голове. С кем не бывает..
      – Ну… Я ему говорю, дурак что ли? А он… Морду твоему Чокину набью!
      – Та-ак… Говори, что ты рассказывала мужу про Чокина? -
      Каспаков всерьез обеспокоился безопасностью руководства института.
      – Ничего… Ну там… Директор у нас академик, в возрасте, мол…
      – Сколько вас предупреждать: ничего дома не рассказывать про институтские дела, – Жаркен Каспакович отхлебнул рислинга. – Я знаю, в нашей лаборатории есть такие, которые рассказывают дома о том, что делается на работе. Не понимаю их… – Каспаков огляделся и спросил
      Кэт. – А где Бектас?
      – Не знаю. Домой наверное пошел.
      Выставлю мину…
      Прошел месяц. На улице тепло. Гау мыла балконные стекла в нашей комнате. Убрала в комнате и положила мокрую тряпку у входа.
      – Что, остальные комнаты мыть не будешь?
      – Еще чего.
      Мне то что. А вот матушке вряд ли автономность снохи понравится.
      Лучше бы Гау совсем не принималась за уборку.
      Я пошел в больницу к Джону.
      – Твоя баба беременна? – спросил Джон.
      Мы сидели на ступеньках главного входа в корпус.
      – Ситка сказал тебе?
      – Да.
      – В июле должна родить.
      – На. – Джон вытащил из-за пазухи пупсика из папье-маше. – Это твоей бабе.
      – Откуда у тебя это?
      – Сп…л.
      – Ты на меня обижаешься. Мне трудно к тебе ходить. Понимаешь…
      – Да все понимаю. Ты только не пей.
      – А я и не пью.
      – Как не пьешь? Вот и сейчас пришел поддатый. Прошу тебя, – не пей.
      – Хорошо.
      – Ладно… Беги домой. Бабу береги.
      Видел бы Джон Гау, может и не сказал, что она баба. Судя по уборке, дела в нашем доме Гау не касаются.
      Сюрприз не только для меня.
      Гау проснулась и пьет чай на кухне. Зашел Доктор и хлопнул меня по плечу:
      – Как дела, Шошкич?
      Гау чуть не подавилась от смеха.
      – Шошкич?! Ха-ха-ха! Как хорошо вы сказали!
      Югослав Шошкич защищал в 1963-м ворота сборной мира на матче
      Столетия.
      "Шошкич парирует, – Гривс добивает!".
      "Шошка" – по-казахски свинья. В нашей семье Шошкич имя ласкательное, что-то вроде домашнего свиненка.