Белое, полуденное небо. И нестерпимо сверкающее золотом пятно над столом. Если прищуриться, сосредоточить мысли на этом пятне, оно вдруг напомнит тебе самовар. Медный, крутобокий, начищенный толченым кирпичом. Он так сиял, отражая солнце, что казался золотым.
      - А он и в самом деле золотой? - спрашивала я маму; это она доводила до блеска наш самовар.
      - Скажешь тоже, - мама легко вскидывала руку, так легко и красиво, что рука казалась крылышком.
      Вообще у мамы все получалось как-то красиво, и двигалась она стремительно, легко, и волосы она причесывала как будто ивушка шевелит ветвями под ветерком.
      Как-то дядя, услышав мой вопрос, сделал очень серьезное лицо.
      - Конечно, золотой! Вот приедем в город, отнесу самовар к зубному врачу, и сделаем тебе золотые зубы.
      Мама покачала головой, улыбнулась.
      - Нет, дядя, - возразила я. - Как же нам без самовара? Представляешь, дача без самовара!
      - Что правда, то правда, - почесал себе затылок обескураженный моим вопросом дядя. - Но и тебя ведь жалко - такая красивая девочка, а двух зубов уже не хватает. Кто тебя замуж возьмет?
      Последнее обстоятельство меня очень встревожило. Все выходили замуж, и мама, и тетя, даже противная бабушка имела мужа, а я, такая красивая, хорошая, останусь одна? И в то же время мне было очень жаль самовара. Я шмыгнула в комнату и стала разглядывать себя в зеркале. И в самом деле кое-где уже не хватает зубов, оставшиеся тронуты чернотой. Я долго колебалась: что же делать, выйти замуж или сохранить самовар? Наконец решила: ах, лучше выйду замуж. Дядя прав, буду щеголять блестящими, золотыми зубами.
      Мой дядя всегда веселый. Его не так-то просто загнать в тупик -он из любого положения быстро найдет выход. Даже бабушке не удается его расстроить. На ее зловещее шипение он постоянно отвечает шуткой, и, смотришь, обстановка разрядилась.
      - Мы сделаем все, чтобы ты была самая красивая. На твоей свадьбе и жених, и все остальные только и будут делать, что смотреть на твои сверкающие зубы.
      Что мне оставалось? Хотя я очень любила, когда вечерами все собирались вокруг самовара, собственная красота мне была дороже. С тех пор, как увидит меня дядя, тут же шепнет:
      - Не волнуйся, сделаем, как решили. Зубы у тебя будут - загляденье. И никто не узнает нашу тайну.
      Я терпеливо ждала - долго ждала... Но дядя не вернулся с войны, и что-то ушло из моего детства. Зубы у меня выросли сами по себе, ровные, белоснежные. А вот дядя так и не вернулся. И никто мне не может заменить его. Сколько лет прошло - он стоит перед моими глазами, высокий, сильный, с размашистыми жестами, все понимающий с полуслова. Старый самовар стоит у меня дома, и я его никогда никому не отдам. От него тянется тропинка из нелегкой взрослой жизни в волшебную, солнечную страну моего детства, где жили-были дед да баба, мама моя и отец. Для меня самовар стал драгоценной частицей прошлого. Дороже всякого золота.
      Говорят, руки очень существенное дополнение к портрету человека. Руки дедушки всегда творили добро, умели возделывать землю, разжигать огонь, бережно держать ребенка... Но я никак не могу привыкнуть и каждый раз вздрагиваю, когда вижу в его руках острый нож. Он спокойно точит лезвие о камень. Это так не вяжется с образом дедушки.
      Обычно это случалось осенью, когда откормленные им два барана должны были быть зарезаны. Он холил их все лето. Они были очень привязаны к деду и бегали за ним, как собачки. Но ноги словно прирастали к земле, жгучая тайна жизни и смерти влекла, притягивала, и с замиранием сердца наблюдала я за приготовлениями деда.
      - Не забудьте дать барану воду и сахар, мясо станет вкуснее, деловито советовала бабушка.
      Мама молча приносила воду и сахар. А дед все точил и точил свой нож. И вдруг, словно что-то почувствовав, баран начинал тревожно блеять, мне даже казалось, что из глаз его бегут слезы. Меня ужасало то, что должен совершить дедушка. Он не мог не заметить моего несчастного лица и, наверно, хорошо понимал, что творится в моей детской душе.
      - Ну, ну, не переживай, внучка. Это, понимаешь, так природой устроено. Чтоб ты и другие дети росли крепкими и здоровыми - вам надо мясо, молоко... И природа об этом позаботилась. Такова жизнь.
      Я не очень понимала деда, да и говорить мне не хотелось. Впервые открылась мне неизбежная и трагическая грань жизни: живое убивает и пожирает живое...
      Я убежала за дом, чтоб не видеть, как дед будет убивать баранов. Вернулась, когда дедушка уже проворно сдирал шкуры с подвешенных к тутовому дереву туш. Я вдруг почувствовала ненависть к этому тутовому дереву. Оно отныне было причастно к убийству, и листья его казались мне мясистыми от выпитой крови.
      Освежеванная туша исходила паром. Дед ножом отсек кусочек от курдюка и съел его прямо сырым. Аккуратно нарезанные куски мяса он складывал в таз. Постепенно на глазах вырастала целая гора кровавого цвета. И мне казалось, что ни сейчас, ни потом я никогда не смогу проглотить ни кусочка мяса, так мне было тяжело.
      Бабушка была единственной сестрой семи братьев, и это явно отложило отпечаток на ее характер. Избалованная, капризная, властная, она постоянно дерзила деду, он же, будучи человеком мягким, сдержанным, старался избегать конфликтов и на все ее ехидные реплики обычно отвечал молчанием. Я удивляюсь безграничности его терпения, терпения длиной в целую жизнь. Иногда из-за какого-нибудь пустяка она начинала кричать, старалась побольнее обидеть его, порой даже оскорбляла. Дед как-то вбирал голову в плечи, стискивал зубы, и лицо его темнело. Но я не могу вспомнить случая, чтобы он ответил ей. Отношения взрослых людей всегда не очень понятны детям, дед с бабкой меня очень удивляли. Как могли соединиться на долгую жизнь эти два столь разных человека? Почему он молчал? Может, не хотел сгущать атмосферу в доме, избегал ссор ради меня, мамы? Я очень жалела деда из-за его незащищенности, а к бабушке с каждым днем росла неприязнь.
      Кажется, не было предела ее жадности, эгоизму. Единственная сестра семи братьев заставляла маму и дедушку работать с утра до вечера. Стоило им присесть под тутовником и перекинуться парой слов, как она тут же находила им новую работу. Несмотря на то что жили мы в двух шагах от моря, купаться я ходила с соседями, потому что ни мама, ни дедушка не могли пойти со мной: им было не до меня, они едва успевали выполнять поручения бабушки.
      Но вот приезжал папа, и все порядки в доме менялись - маме и дедушке дышалось свободней. Мама могла посидеть, пошептаться с мужем, побыть со мной. Настороженные большие глаза бабушки неодобрительно следили за всем этим. Видно, не по душе ей были все эти вольности, но она ничего не могла поделать, не смела при отце командовать и, хотя злилась, все делала как-то нервно, беспокойно, но ни к деду, ни к маме не придиралась, не заставляла работать.
      Бабушка любила встречать папу. Ее зоркие глаза замечали зятя раньше всех; она заставляла нас спешить навстречу ему, чтобы помочь дотащить корзины, полные всякой всячины.
      Я не думаю, что она любила его; по-моему, она никого не любила, кроме себя. Но ей нравилось, что в семье есть мужчина, приходящий в дом с полными корзинами, - добытчик, хозяин.
      - Вот так должен приходить домой каждый настоящий мужчина.
      Слова эти были предназначены и для ушей моих дядей; она при этом презрительно косилась в их сторону. Но их не прошибешь. Они, смеясь, разводили руками, - что, мол, могут поделать студенты, на стипендию не разгуляешься. Скопидомство и жестокость бабушки доходили до того, что она иногда кормить их не хотела. По вечерам, когда мы собирались на море, она находила сотни причин, чтобы оставить маму дома, но один взгляд отца решал все - и мы вместе отправлялись к морю, и хотя я не любила купаться в темноте, боялась Каспия, - все равно мне было хорошо. Я валялась на теплом песке и неотрывно смотрела на людей, которые, взявшись за руки, шли по лунной дорожке. Облитые мягким светом, они и сами казались сделанными из золота.
      Есть такое выражение: тише воды, ниже травы. Я прожила на свете достаточно и могу сейчас сказать, что, пожалуй, не знаю человека тише другой моей бабушки, папиной мамы. Она была, мне кажется, даже тише и травы, и воды, и падающего снега. Ступала мягко, бесшумно. Очень любила природу, могла подолгу стоять около гранатового дерева и любоваться ярко-красными, как язычки пламени, цветами. Она готова была, кажется, жить здесь круглый год, но в гостях у нас бывала редко.
      - Не люблю ее, - говорила она про мою бабушку, - на всех смотрит как на слуг. Все для нее рабы, исполнители ее желаний. Живет как-то не по-человечески.
      Дед при этом уклончиво отводил глаза, опускал голову.
      Жениться ему пришлось на той, с кем обручили его с детства, такова была воля старших. Совершив однажды ошибку, дед как мог тянул свою лямку и порой даже пытался оправдать свою жену, представить ее в лучшем свете. Помню, когда бабушка приходила к нам в дом, папина мать усаживала ее на самое почетное место, доставала свои лучшие варенья, старалась предупредить все ее желания, развеселить занятными историями... Но строгие, поджатые губы бабушки все равно выражали недовольство. Настороженные черные глазища ее цепко шарили по углам, будто она старалась за обычными словами уловить скрытый повод для недовольства. После ее ухода в доме на некоторое время воцарялась гнетущая тишина; хотелось избавиться поскорей от ее образа, от самой атмосферы, которая ее окружала.
      - Тебе, - говорил дядя, обращаясь к деду, - надо за вредность молоко давать каждый день. Химическое предприятие, выпускающее ядовитые вещества, халва по сравнению с языком твоей старухи. Как ты столько лет ее терпишь?
      Дед тихо смеялся, в уголках его глаз появлялись две влажные капельки, а я в это время думала: хорошо, что бабка этого не слышит, - такая всегда высокомерная, чванливая, заносчивая, а то бы, наверно, из ее темных, как колодцы, глаз посыпались искры. От краешков ее губ вниз тянулись морщины, придавая ее лицу застывшее выражение брезгливости, словно ей в рот положили что-то очень кислое. Мне так иногда хотелось увидеть ее улыбающейся, подобревшей. Но где там - разве дождешься...
      Другая бабушка была такая мягкая, ласковая, приветливая, что достаточно было просто посмотреть на нее, чтобы стало светло на душе. Жаль, что она рано ушла из жизни, - за год до начала войны ее не стало. Ушла так же тихо, как и жила. Так улетают птицы. Однажды я видела, как догоняет стаю отставший журавль, и мне почему-то представилась моя добрая, милая бабушка. Улетела, исчезла, растворилась в мглистой дали.
      Нет, не должен быть человек всегда добрым. Разве действенный протест против зла не есть само по себе добро? В детстве, конечно, я не могла додуматься до этого, но поведение деда, его покорность, неумение постоять за себя наполняли меня беспокойством. Теперь-то я знаю, именно он не только научил меня понимать добро, но и бороться со злом, хотя сам этого не умел.
      Помню, как однажды бабушка страшно разозлилась. Причина была какая-то пустяковая. Но ей всегда нужен был только повод, чтоб сорвать на ком-то дурное настроение.
      Она бросала в лицо деду злые, несправедливые слова, говорила бесконечно долго, и губы ее при этом брезгливо кривились. Дедушка не выдержал, ушел за дом, посидел немножко в тени на камне, а затем принялся вязать веники из колючек. Я спросила:
      - Дедушка, почему хорошие люди уходят так рано? Почему умерла наша "верхняя" бабушка? (Верхней я называла ее потому, что она жила в нагорной части города, а другая жила ниже, ближе к морю, и поэтому называлась "нижней" бабушкой.) А эта...
      Дедушка удивленно посмотрел на меня, очевидно, его поразил вопрос, уже хотел было что-то сказать, - я видела, как шевельнулись его губы, но так и не ответил на мой вопрос. Зато я не могла успокоиться.
      - Лучше бы другую бабушку привозили с собой на дачу! Всем было бы хорошо. Она никогда не сердилась. И всех нас любила.
      - Понимаешь, - задумчиво сказал дед, - все дело во времени. Одних оно старит, делает злыми...
      - А ты? Почему ты не такой, как бабушка? Почему "верхняя" бабушка не стала злой?
      - А я разве старый? - вопросом на вопрос ответил дед.
      - Нет, конечно! Ты не старый.
      Я почувствовала подвох, растерялась.
      Мы сидели в тени тутовника, и нам было очень хорошо вдвоем. Когда мы вернулись в дом, бабушка уже успокоилась.
      Но после этого разговора я что-то поняла, убедилась, что дед всегда избегает всего, что касалось его отношений с бабушкой. И лучше не трогать в нем это. Гораздо больше я почерпнула из рассказов мамы. Оказывается, когда бабушка с дедушкой поженились, бабушка с неделю жила спокойно, улыбалась, говорила сладким голоском. Но ее хватило только на неделю. Постепенно язык ее развязывался, и началось: что ни слово - порция яда. Уже в первый год совместной жизни дед понял, что ужиться с такой нелегко. Но выхода у него не было; в ответ на возмущение окружающих он только разводил руками и виновато замечал:
      - Ее зовут Халима. Это значит мягкая, покладистая, спокойная... Я думал, что она такая и есть на самом деле. Откуда мне было знать, что творится под тихо текущей водой? Видно, такая моя Судьба, а от судьбы куда денешься?
      Сейчас-то я понимаю, что именно философия покорности помогла деду выдержать агрессивный характер бабушки, как говорится, пройти с нею по дороге до конца. Всю свою любовь и нежность он перенес на детей.
      Особенно любил дедушка маму.
      - Дочка в меня пошла и характером, и лицом, - часто с гордостью говорил он.
      Мама была дороже и ближе ему всей остальной родни. Рассказывают, что, когда мама вышла замуж, дед очень тосковал, места себе не мог найти, все валилось у него из рук. Он рад был любому предлогу, чтоб навестить маму. А после моего рождения почти переселился к нам. Домой к себе уходил с неохотой. Я почти не помню сказок бабушки, но до сих пор в ушах у меня звучат тихие колыбельные баяты деда.
      Бабушка на все это смотрела с явным неодобрением; по обычаям старины, дед вел себя по меньшей мере странно. Не принято было, чтобы мужчина каждый день навещал дочь. А уж чтоб мужчина нянчил внучку?!..
      Дед выслушал все эти упреки молча и, никак не реагируя, продолжал бывать у нас.
      Я не помню, чтобы дед с бабушкой когда-нибудь ссорились, ни разу не слышала их повышенных голосов. Но это вовсе не значило, что в доме царил мир. Дед оставался самим собой, не возражая бабушке, и поступал так, - как ему подсказывало сердце. Бабушка даже не замечала, что -постоянное напряжение в доме, насыщенность атмосферы грозовыми разрядами сказывались на здоровье старика! И однажды он слег. Навестить его пришел старый друг. Они долго сидели вместе, вспоминали детские годы, людей, которых уже не было. По всему было видно, что деду с другом хорошо: бледное лицо порозовело, руки, лежавшие неподвижно на одеяле, вновь ожили, задвигались, помогая словам, в глазах затеплился свет. Только бабушка все нервничала, хмурилась и даже стакан чая гостю не предложила. Тогда я сама догадаласьзаварила чай, разлила по стаканам и подала старикам. "А сахар?" - взглядом напомнил мне дедушка. Кинулась я - нет сахара. Оказывается, бабушка спрятала сахар и даже забрала наколотые кусочки из сахарницы. На мою просьбу она зло зашипела и глазами показала, чтоб я убиралась прочь. Я отошла, но все переживала, как же гость будет пить чай без сахара? И вдруг меня осенило - я вспомнила сушеный инжир. Эти кружочки бабушка с недавних пор прятала в сундук. Украдкой я вытащила горсть инжира, положила в сахарницу и подала на стол.
      - Спасибо, внучка, - спокойно сказал дед, но я знала, каких усилий стоит ему это спокойствие.
      - Сушеный инжир - королевское лакомство, - стараясь облегчить замешательство деда, заметил гость и с наслаждением стал пить чай.
      Дедушка, мой дорогой, все понимающий дедушка, улыбнулся мне глазами, во взгляде его было столько тепла, благодарности, что я, боясь расплакаться (мне было обидно за деда), выбежала из комнаты.
      Гость еще долго сидел с дедушкой, они тихо беседовали о том о сем, даже стихи какие-то вспоминали, потом гость, степенно откланявшись, ушел. В комнате наступила гнетущая тишина; бабушка делала вид, что занята работой. И вдруг в этой тишине я впервые услышала негромкие слова деда:
      - Я никогда не прощу тебе этого...
      Голос его дрогнул, глаза повлажнели... Я поняла, чего стоила дедушке эта решительность. Бабушка оскорбила в нем самое святое - закон гостеприимства, радость встречи со старым другом. Нет, ей не стало стыдно за свою жадность, за неловкость перед посторонним человеком, за боль, нанесенную деду. Она просто сделала вид, что не расслышала обращенных к ней слов. Говорят в народе: "Тверд, как камень". В моем детском мироощущении эти слова содержали более конкретный смысл: "Тверда, как моя бабушка". Твердость ее характера, неуступчивость отпугивали людей. У дедушки в молодости было много друзей, но они после женитьбы все реже навещали его. Только гость, который зашел к нам во время его болезни, продолжал ходить, не обращая внимания на старуху.
      Помню, в первые дни нашего переезда на дачу я обнаружила под навесом балкона гнездо. А в гнездышке - птенец. Я была в восторге.
      - Как называется эта птица? - спросила я дедушку
      - Названий у нее хоть отбавляй: "шина пипик", "шина буб", "худ-худ", "хоп-хоп", и все это названия одной птички - удода. А еще ее называют девичьей -птицей. Возможно, в других местах ее еще и как-то по-иному зовут.
      - А почему так, дедушка?
      Мне было даже смешно. Столько имен...
      - Наверное, потому, что люди очень любят ее. И она, будто чувствуя это, всегда строит свое гнездышко рядом с человеческим жильем.
      После этого я очень внимательно приглядывалась к удоду. Мне казалось, что он умнее других птиц и очень хочет дружить с людьми. Мне стало казаться, что и глаза у птицы какие-то осмысленные, и слова, которые ты ей говоришь, она прекрасно понимает, только ответить тебе не может. Удод еще с ранней весны свил гнездо под крышей балкона. Птенец появился к нашему приезду. Я впервые увидела птицу, когда она сидела на электрическом проводе, нарядная, яркая, и в клюве, похожем на мундштук, держала что-то. На голове ее топорщился хохолок, похожий на гребень.
      - Дедушка, а что у нее во рту? - спросила я.
      Дедушка был дальнозоркий и хорошо видел все из дали.
      - Яичко. Яйцо ящерицы, принесла для птенца.
      - Птенец ест яйца ящерицы?
      - Маленькие птенцы удода страшно прожорливы, все едят, едят, а наесться никак не могут.
      - А почему она не кормит птенца, а держит яичко во рту?
      - Нас боится. Боится, что я отниму у нее яичко ящерицы и отдам своему птенцу - тебе.
      Мы с дедом посмеялись и ушли в комнату, спрятались за занавеску. Вдруг я слышу: птица зашипела, как змея, и тут же из гнезда показалась головка с небольшим хохолком кофейного цвета. Малыш, к моему удивлению, тоже зашипел в ответ. Я вопросительно посмотрела на старика: он хорошо знал язык цветов, трав, птиц, всего, что росло, ходило, летало, ползало.
      - Это у них условный знак. "Иду, жди у входа в гнездо".
      Так "посигналив", удод подлетел к своему малышу и сунул длинный клюв ему в горло. И тут же, взмахнув крыльями, улетел.
      Я дернула деда за рукав - что, мол, за обхождение с малышом?
      - У этих птиц очень маленькие язычки. Поэтому удод старается запихать корм в самое горло птенцу.
      - А короткий язычок только у птенцов?
      - Нет, у всех удодов.
      - А как же ест взрослая птица?
      Дедушка засмеялся.
      - Сколько у тебя вопросов. "Почему?" "Как?" Ты у нас "почемучка". Взрослая птица хватает корм клювом, подбрасывает в воздух и ловит его на лету, широко раскрыв клюв, корм попадает прямо в горло, и она легко проглатывает его.
      - Ну и хитра!
      И я подумала о том, что как-нибудь попробую таким образом что-нибудь съесть. Но тут же перед глазами встало сухое лицо бабушки, и сразу все увяло. А птица-мать все летала-летала и каждый раз возвращалась с каким-нибудь лакомством: ящерками, навозными жучками, червячком.
      Утром она улетела рано, некоторое время ее совсем не было. Я даже забеспокоилась, меня заинтересовали ее временные отлучки: куда она улетала?
      - Ей же тоже надо подкрепляться, - объяснил дед.
      И действительно, не может же "кормящая мать" голодать. И еще дедушка сказал:
      - Если удод летает низко над землей, значит, выискивает корм для птенца, и тогда трогать его нельзя.
      В конце рабочего дня, до отказа заполненного заботами, суетой, большими и маленькими делами, хочется остаться одной и вновь, как в замедленной съемке, прокрутить перед мысленным взором услышанное, пережитое. Я могу часами сидеть одна, спрятавшись от людей и в то же время продолжая жить их жизнью. В такие минуты единственный, кто мне не мешает, это моя внучка. Устроившись на ковре, она рассказывает сказки своим куклам, напевает песенки. Недавно, смотрю, она бормочет что-то, разглядывая яркие картинки в книге. Прислушалась.
      - Вот чинара, с большой зеленой головой. Корни, как ноги, крепкие-крепкие, ушли в землю... И все листики дрожат, дрожат... Дрожащая чинара.
      Я поразилась. Так, почти теми же словами говорил мой дед, рассказывая мне о чинаре.
      - Почему ты ее так называешь? - спросила я тогда у деда.
      - Потому что стоит налететь ветру-она вздрагивает и что-то поет.
      ...Я прислушивалась к трепещущей чинаре, и мне становилась понятной ее песня. Я любила это дерево. Листья у нее снизу серебристые, а сверху изумрудные. Стоит подуть ветру, и листья приходят в движение. Это трепетное серебристо-изумрудное сверкание под легким, почти неощущаемым ветерком наполняло меня восторгом. Я видела, как тянет к чинаре свои гибкие веточки ива, и была уверена, что они разговаривают, шепчутся друг с другом. Мне даже казалось, что я понимаю их таинственный, никому не ведомый язык.
      Поодаль росло фисташковое дерево, но оно не трогало моего воображения, хоть тоже было красивым по-своему. На фисташковое дерево я смотрела как на добрую тетушку, всегда припасавшую лакомство.
      У этого дерева и листья пахучие, как цветы. Пробегая мимо, я всегда останавливалась: дерево даже пахло вкусно. К осени в зеленую крону фисташкового дерева вкрапливаются похожие на крошечные дыньки плоды. Фисташки, созрев, лопались, и под кожурой показывался розоватый язычок.
      Разные вкусы у людей. Одни любят розу, другие кипарис, третьи веселую полевую ромашку. Но фисташки поэты воспевали во все времена, они сравнивали фисташки с нежными губами красавиц, даже пахлаву украшали ее плодами. Когда мне случалось бывать вдали от родной земли, мне вспоминался Апшерон голубизной неба, золотым песком своих пляжей и... фисташковым деревом, неприхотливым, скромным в неброской своей красоте. Жаль, что теперь его все реже и реже встречаешь в садах, на дачах. Неужели оно вообще уйдет с нашей земли? А карагач? Правда, он не плодоносит, но сколько людей в жаркий полдень укрывает он от нестерпимого зноя! Казалось, не ветер приводит в движение листья этого похожего на мудрого старика дерева, а сам карагач рождает ветер движением своих могучих ветвей. К сожалению, вырождается и карагач. Этим деревьям - и фисташковому, и карагачу - грозит исчезновение. Они умирают стоя, протягивая сухие, опаленные солнцем ветви к людям, будто на помощь зовут с немым укором нашему равнодушию.
      И о лоховом дереве спросила меня внучка. Как когда-то дед открывал мне мой Апшерон, я теперь тороплюсь передать девочке красоту и запахи родной земли, тайны деревьев, птиц, аромат свежеиспеченного хлеба и неистовый нрав Каспия.
      - Ты только понюхай, как пахнет лоховое дерево, когда зацветает, говорил дедушка, срывая мне веточку с желтовато-пушистыми соцветьями. Понюхай и никогда не забудешь. Даже вдали от дома этот запах будет частицей твоей земли...
      В дни праздника азербайджанцы украшают подносы с подарками лохом, среди которого горят маленькие разноцветные свечи. Рядом ставят очищенные орехи, леденцы, хушкабар, ногул, крашеные яйца, шакербуру, пахлаву. Иногда закрываю глаза и вижу этот праздничный стол, буйство красок и ароматов моей земли. И на душе делается светлее. Особенно когда вспоминаю проросшую в блюдцах пшеницу. Сеял дед пшеничные зерна в начале весны. Я радовалась им. Вместе с тем всегда было немножко грустно. Появляясь на свет, чтобы прорасти, подарить людям красоту и свежесть своих ростков, всходы потом погибали. Я старалась удлинить их жизнь, часто поливала, переносила тарелочки с зеленью то на солнышко, то в тень, но, несмотря на все мои старания, через некоторое время зелень увядала.
      - Не переживай, дочка, - дед долго наблюдал за моими усилиями спасти травку. - Ростки не выбрасывают. Их дарят реке, морю, арыку... Давай твою травку отдадим птицам.
      Перед праздником весны убирали свои дома, белили стены, мыли окна, и стекла блестели, как хрустальные. Забывались старые ссоры, пересуды, все ходили друг к другу в гости, поздравляли с праздником, такие нарядные и красивые в новых платьях... И вообще было такое ощущение, что жизнь обновилась. Мальчишки разжигали костры и прыгали через огонь. Легко, по-птичьи взмахнув руками, они взлетали над пламенем. Впрочем, и мы, девочки, не отставали от них. А чаще всего просто подходили к огню, чтобы наглядеться на живую игру огненных вихрей...
      ...Я листаю детскую книжку, брошенную моей внучкой, картинки которой так взволновали меня незабываемыми образами детства... Интересно, кто автор книги? Хазар?! На обратной странице титульного листа волевое лицо с чуть прищуренным лукавым взглядом, волевой подбородок. Густые, откинутые назад волосы открывают высокий, красивый лоб. Хазар... Разглядываю черно-белый портрет и вижу живой блеск темно-синих глаз, румянец на загорелых скулах...
      Хазар любил лепить из песка сказочные замки. Высокие, с зубчатыми стенами, башенками, островерхими крышами, они как бы парили в воздухе. Самое удивительное, что на замках Хазара всегда была башня, очень похожая на возвышающуюся над скалой башню маяка. Ночью башню не было видно - лишь огромный огненный глаз помаргивал, посылая свой яркий, слепящий вблизи свет далеко в море. Он сигналил морякам, предупреждал об опасной близости прибрежных скал, помогал не сбиться с пути в тумане. А днем, как говорил дед, маяк "спал". Однажды мы с дедом отправились к маяку, обошли высокое каменное строение с небольшими окнами. И ничего интересного вблизи оно не представляло. Неподалеку из земли торчали остатки какой-то мощной старой стены и возвышалась груда серых камней. Зато с темнотой, когда вспыхивал свет, маяк казался мне гигантской звездой, упавшей с неба на скалу.
      Говорят, какой-то французский путешественник вместе со своей единственной 18-летней дочкой после долгих странствий вышел к берегам Каспия, где нанял корабль. Так случилось, что по дороге девочка тяжело заболела. Отец ничем помочь ей не мог, даже лекарства оказались бессильны. Девочке стало совсем плохо. Она уже двигаться не могла. Только большие глаза на застывшем лице неотрывно смотрели на несчастного, растерянного отца. Корабль изменил курс, поплыл к берегу, стал на якорь. Больную на лодке переправили на берег.
      Старик выполнил последнее желание дочери, она хотела умереть на суше, на высокой скале, откуда видно и море, и далекие корабли, и песчаная отмель. Отец взял обессилевшую дочь на руки и поднялся на скалу. Слуги расстелили ковер, положили на подушки девушку. Она долго лежала без движения. Отцу даже показалось, что она уже не дышит... А потом она открыла глаза, улыбнулась бледными губами, и отец впервые за последние несколько дней услыхал ее голос. Девушка попросила пить, сделала несколько глотков и, как ни странно, почувствовала себя лучше.
      Проходили дни, целебный воздух Апшерона, жаркое солнце, нежный ветерок оказались сильнее всяких лекарств. Девушка на глазах оживала. Тогда старик решил построить здесь замок и заодно дать дочери окончательно окрепнуть. Виноград, медовый инжир совершили чудо - девушка выздоровела. Наступило время прощания, и в знак благодарности француз подарил местному врачу это белое сооружение. Говорят, что он еще не раз приезжал сюда с дочерью...
      Целебен наш воздух, но, мне кажется, еще целебнее наш хлеб. Не случайно наши предки клялись хлебом, и эта клятва была выше и нерушимей всех остальных. Я особенно любила вкусный хлеб из тендира, который выпекала бабушка! Иногда, заметив, как отваливаются от горячей стенки круглые лепешки, я очень радовалась, потому что бабушка первый хлеб отдавала мне. Он был горячий, мягкий, с хрустящей прожарившейся корочкой. Я жадно отламывала кусочки, нетерпеливо запихивала их в рот. Но хлеб большой, а я маленькая - куда мне одной целый хлеб одолеть. Оставшийся кусок я бросала на землю. И без того огромные глаза бабушки расширялись еще больше, делались такими грозными, что я невольно съеживалась.
      - Вай, разве можно бросать хлеб? Скорей подними его! А то всю жизнь будешь нуждаться.
      - А что такое - нуждаться? - удивилась я.
      - А вот так: хлеб превратится во всадника, а ты будешь как пешеход. Сколько ни старайся, тебе его не догнать. Так и умрешь с голоду.
      Я в ужасе подняла хлеб с земли и, хотя была сыта, съела до последней корочки. Зато теперь я была уверена, что с голоду не помру.
      Бабушка часто вспоминала этот случай, и все в семье смеялись. Разве тогда я могла представить себе, как может случиться, чтобы не было хлеба, и вообще, что такое голод? Но вскоре мне довелось испытать это.
      Помню, был воскресный день. Обычно в такие дни на даче было многолюдно, съезжались дяди, отец, друзья... А в это воскресенье почему-то никто не приехал. Я то и дело выбегала со двора и смотрела на странно пустынную дорогу.
      Но ни отца, ни дядей не было видно. Дома забеспокоились. Бабушка не находила себе места. Тревожились и мама с дедом. Теперь мы все вместе смотрели на дорогу.
      Обед, приготовленный на большую семью, остался нетронутым. Никто не вспоминал о еде. Старики то и дело обращались ко мне:
      - Ну, что там на дороге, погляди, может, кто-нибудь идет?
      Я молчала.
      Чтоб увидеть еще дальше, я даже залезла на забор. И все смотрели на меня с беспокойным ожиданием. Ждали моего знака, возгласа: "С вас магарыч! Идут, идут!" Но дорога по-прежнему была пустынной. Не люблю пустых, безлюдных дорог. Они меня тревожат...