Проказа хитро прищурился.
      - Ты - человек ученый, брат Рикардо, тебе виднее. А я скажу, что от Мигеля слышал: дескать, когда наши драпали из Одессы от срушников, то грабанули военные склады со старым добром - все вывезли подчистую, что уместилось в их корытах. Потом была свара с дружинниками и дому; тиками, Большой Передел и куча Малых... Винтари у народа поотбирали, да только все не отберешь - винтарь такая штука, что сам к рукам липнет. Да разве один винтарь? Вон, в Колдобинах, пулемет есть, "максимом" прозывается... Однако неразговорчивый, без лент.
      "Дальше в лес, больше дров, - подумал Саймон, стараясь извлечь самое ценное из этого ливня информации. - Большой Передел и куча Малых... свара с дружинниками и домушниками... а еще - когда наши драпали из Одессы... из той Одессы, где нынче ветер гуляет над пепелищем..." Сотня вопросов вертелась у Саймона в голове, но, не желая пришпоривать скакуна удачи, он спросил лишь об одном:
      - Этот Мигель... Кто он такой, Проказа?
      - Учитель наш и писарь, из городских, из Рио. Ссыльный, хоть и не враг народа. Попал за какие-то вины в кибуц, на свекле чуть не подох, да дядька Иван его на бычков сменял. Голова! Одно слово, городской! Будет тебе, брат Рикардо, с кем умные речи говорить, а заодно и кружку опрокинуть.
      - Я не пью, - сказал Саймон.
      - Никто не пьет, батюшка. Все только выпивают. С этими словами рыжий хлестнул мулов, и они въехали в городок. Саймон, ожидавший увидеть дома из бревен, кaк в Смоленске, с просторными окнами, крылечками и верандами, был разочарован: тут строили по южноамериканским образцам, и беленые глиняные стены под черепичными кровлями тянулись вдоль пыльной улицы глухим и жарким монолитом. Его рассекали лишь узкие двери, закрытые или распахнутые. Иногда путнику удавалось заглянуть во дворик - тоже вымощенный утоптанной глиной, с неизменным деревом посередине, с очагом и крохотным бассейном или цистерной для воды. Но эти патио, как и знакомый быт небольших городков Латмерики и Южмерики, не занимали Саймона; он глядел на людей. Белых и смуглых, с кожей оттенка бронзы или цвета густого кофе, с негроидными или славянскими чертами, с глазами голубыми, карими и темными, как бразильская ночь, с шапкой курчавых черных волос или с льняной, выгоревшей на солнце гривой, с каштановыми локонами, с рыжими патлами, точно такими, как у Пашки Проказы... Это было поразительное зрелище - не потому, что в Разъединенных Мирах не случалось смешения рас, но совсем по иной причине: инстинктивно Саймон готов был услышать испанскую речь, португальскую или английскую, однако здесь говорили по-русски. И это казалось странным, будто он внезапно сделался зрителем какой-то неправдоподобной оперетты. Обличья - вавилонское столпотворение, а язык - один... Тот самый, что вывезен из Одессы - со всем, что уместилось в кораблях... "Где они, кстати?.. мелькнула мысль. - Где флот, преодолевший океан? Сгнил? Проржавел? Или пошел в переплавку?"
      Раздумья Саймона прервались; фургон выехал на площадь. Она была прямоугольной, и в дальнем узком ее конце стояла церковь со звонницей маленький белый храм о пяти маковках с крестами, в привычном Саймону православном стиле. Казалось, его должны окружать бревенчатые избы и терема, но на церкви русский колорит кончался: четыре других строения на площади были низкими длинными белыми касами, крытыми оранжевой черепицей. Два - слева, два справа. Слева - полицейский участок (перед ним слонялся служивый в синей форме, с кобурой на ремне) л почтовая контора под вывеской: трубящий в рожок всадник; справа - лавка со всякой всячиной и корчма под названием "Салун". Рядом с участком виднелось некое странное сооружение, похожее на колодец, - обнесенная невысокой кирпичной стенкой яма, а над ней - то ли ворот, то ли лебедка с толстой цепью, на которой болтались кандалы. У полицейских и почтарей узкие окна были зарешечены, а над крышами торчали антенны. "Значит, есть радиосвязь", - подумал Саймон, пытаясь в то же время догадаться о назначении ямы и ворота; лавку украшали три широкие, распахнутые настежь двери, сквозь которые можно было разглядеть прилавок и полки с товаром, а при корчме имелся навес, на столбиках с перилами. На перилах сидел бородач с ружьем на колене, а рядом были привязаны четыре лошади и мул покойного отца Домингеса. Пашка, зыркнув на бородача, пробормотал: "Здесь они, вражье, семя!" - и вознамерился подхлестнуть мулов.
      - Правь к церкви, - распорядился Саймон. Над вратами храма был выложен мозаичный крест, а под ним - что-то странное: изображение монеты в одно песо, выкрашенное серебряной краской. Такие же непонятные символы были на остальных строениях: корчму украшала резная фигура в длинном плаще, лавку - намалеванные на дверях зубастые крокодилы, почтовую контору - большой деревянный "штык" под стрехой, а полицейский участок - пушка. Старинная пушка на огромных колесах, выбитая из жести, напомнившая Саймону нечто знакомое: герб родного. города Смоленска.
      С недоумением пожав плечами, он велел Проказе остановиться, спрыгнул на землю, обошел фургон и бережно поднял на руки тело отца Домингеса. Потом направился в церковь - пустоватую, но опрятно прибранную, - поискал взглядом место поприличней и опустил свою ношу под иконой Христа-Спасителя.
      Сзади послышались шаги, потом - деликатное покашливание. Саймон обернулся. Дьячок... Пожилой, маленький, тощий, с бородкой клинышком и мутноватыми глазками... Кожа белая, бородка пегая, однако нос приплюснутый, с широкими негроидными ноздрями...
      - Ох, горе, горе... Творят бесчестие, убивцы, на радость Сатане... Кто на этот раз, сын мой?
      - Отец Леон-Леонид Домингес из Рио, - ответил Саймон, вытащил из кармана кошель и сунул его в руку дьячка. - Вот сорок песо. Положить во гроб, отпеть и похоронить в освященной земле. И крест поставить. Лет ему было сорок три. .
      - Все исполнится, сын мой, - кивнув, дьячок шмыгнул Носом. - Вечор батюшке доложу, отцу Якову.
      - А сейчас где он? - спросил Саймон, оглядывая пустую Церковь.
      Дьячок смущенно потупился:
      - Спит... Вчера, вишь, дитя крестили. Невинный младенец, хоть от Кобелины, помощника огибаловского. Кобелино-то девку силком взял, дочь Симона-плотника, но от отцовства не отказался. Редкий случай! Крестины вчерась закатил, упоил вусмерть, а допрежь всего - отца Якова. А как с ним не выпьешь? Сегодня не выпьешь, завтра не выпьешь, а после в Голый овраг попадешь. Огибаловские и так попов не любят...
      - Отчего же? - поинтересовался Саймон.
      - Оттого, - пояснил дьячок, - что справный поп в народе веру в справедливость держит, а такая вера бандеросам ни к чему. Ни огибаловским, ни тем, что в столице сидят. Они бы нас всех вырезали, ежели б не дон Хайме... Тут он испуганно перекрестился, уставился на Саймона и дрожащим голосом произнес: - А ты-то, сын мой, из каковских будешь?
      - Из своих, - успокоил его Саймон. - Послан сюда вместе с отцом Домингесом и буду служить в семибратовской церкви. Братом Рикардо меня зовут.
      - А одет отчего не по чину? Без рясы и креста? - Теперь дьячок глядел на Саймона с подозрением.
      - Казнь буду вершить. Для того церковное облачение - наряд неподходящий.
      Он зашагал к выходу, но на пороге остановился и, обернувшись, произнес:
      - Ты сказал, что справные попы в народе веру в справедливость держат. А батюшка ваш Яков - справный поп? Или из тех, что веру на бутылку променяли? И пьют с бандитами?
      Дьячок потупился и развел руками:
      - Как с ними не выпьешь, как не уважишь? Жизнь всякому дорога... и своя жизнь, и семейства...
      Очутившись на раскаленной пыльной площади, Саймон увидел, что народу там прибавилось. Перед участком торчали пятеро в синем, один - с серебряными шнурами, свисавшими на грудь, и в фуражке с лакированным козырьком - опирался спиной о ворот; у почтовой конторы маячил чернокожий грузный мужчина, тоже в мундире, а при нем - две хорошенькие девушки, беленькие да румяные; в дверях магазинчика толпились любопытные, общим числом тринадцать душ, и еще столько же выглядывали из корчмы-салуна - бородатые, усатые и бритые, простоволосые и в шляпах с широкими полями, всех цветов кожи, но с одинаковым жадным любопытством в глазах. А перед корчмой, у коновязи, картинно подбоченясь, стояли трое: Хрящ с крестом отца Домингеса за поясом и пара его подручных, бородач и коренастый тот, который сопровождал Хряща в набеге.
      Саймон неторопливо направился к салуну, размышляя о том, что двое из этой троицы, а, возможно, и третий, знают о гибели брата Рикардо, а значит, стали ненужными свидетелями. Ведь брат Рикардо жив! И всякий, кто усомнится в этом, рискует головой. Собственно, почти ее потерял: и как свидетель, и как палач невинных жертв. Учитывая важность своей миссии, Саймон считал оба эти факта равновесомыми.
      Пашка-Пабло шел за ним след в след, обвешанный оружием: у пояса - два мачете и собственный нож, в руках - огромная винтовка, с плеча коричневой змеей свисает патронташ. В карманах у него что-то побрякивало, глаза мерцали, а синяк под глазом и в самом деле светился как фонарь, пылая огнем праведной мести. Не оборачиваясь, Саймон спросил:
      - Кто тут за старшего, Проказа?
      - А нету никого. Здесь ведь не Семибратовка. Это у нас - общак, у нас староста выборный, а тут, батюшка, город. Поделенный, значится, промеж бандер. Не знаю, как там у вас в столицах, а тут главаря нет. Есть сержант-вертухай видишь рыло с серебряными подвесками у пытошной ямы? - а при нем пяток смоленских. Вроде бы за порядком присматривают, да все они, блин тапирий, в доле у огибаловских.
      - Ну, что ж, - промолвил Саймон, - и я их не обижу. Бог велел делиться.
      До Хряща оставалась пара шагов, когда тот небрежно пошевелил карабином, нацелив его в живот Саймону. Скорей пониже, и этот жест был понятен всякому воину-тай: у них, желая оскорбить, кололи в детородный орган. Так, слегка, для демонстрации превосходства... И Саймон, невозмутимо взирая на ухмылявшихся бандитов, вдруг подумал, что у тайят и людей гораздо больше общего, чем полагают ксенологи. Четырехрукие тайят не стремились к завоеваниям и власти, не избирали вождей, не верили в богов и не копили богатств, и женщины их рождали однополую двойню - что вело к иной традиции брака и странной, с точки зрения ксенологов, организации семьи. Но в главном различий не было: они ненавидели и любили, ценили отвагу и благородство, славили силy и презирали слабость.
      Как, вероятно, эти трое, мнившие себя такими сильными... Но здесь начинались различия: слабые у тайят могли селиться в землях мира, где слабость не греховна и не влечет опасности и унижений. Сильные спускались в лес, где слабости не место, и только там она была виной - так как слабый, попавший в схватку сильных, виноват всегда. Но люди, не в пример тайят, бились всюду, и всюду сила торжествовала над слабостью, а значит, слабых приходилось защищать. Или хотя бы мстить за них, за всех невинно убиенных, коль не в обычае людей делить свои земли на мирные и не мирные.
      Саймон шагнул вперед. Запахи пота, кожи и спиртного ударили а нос, ствол карабина уперся ему в промежность.
      - Ты кто, сучок? Не признаю... Гладкий, белый... Вроде ремней мы из тебя не резали? - Брови Хряща приподнялись в издевке, но взгляд оставался волчьим, настороженным.
      - Вошь кибуцная, - предположил бородач, почесывая темя. - Разве их всех упомнишь! А вот этот, - он ткнул пальцем в Проказу, - из семибратовских мозгляков. Этот за фонарем приперся. Чтоб, значит, с обеих сторон светило.
      Третий, коренастый в плаще, ничего не сказал, но приглядывался к Саймону с подозрением - может, вспоминая вопль, долетевший из придорожных кустов. А может, был он от природы молчалив и разговорам предпочитал стрельбу: ствол его карабина глядел Проказе между глаз.
      - Мне нужно это, - произнес Саймон, кивая на крест.
      - Это? - с удивлением протянул Хрящ. - А еще одна дырка в заднице тебе не нужна? - Он прищурился, потом отвел карабин и вскинул его на плечо. - Ну, раз хочешь крестик, выкупи, сучара. Что там у тебя в карманцах брякает? Не песюки? А может, камень самоцветный завалялся?
      - Денег нет. Их я в церковь отнес, на помин души отца Домингеса. Но камень найдется, горький камень... Его и отдам. Хрящ поглядел на коренастого, подмигнул бородатому.
      - Что он болтает? Камни горькие, души... не пойму... Нет денег - нет разговора! Хотя... - Какая-то мысль пришла ему в голову, и, оглядев Саймона, Хрящ ухмыльнулся и махнул рукой. - Ладно, парень! Сегодня я добрый! Хочешь крест - бери в обмен на службу. Запряжем мы тебя с приятелем в возок и прокатимся в Семибратовку, дорогой в Марфин Угол завернем и в Волосатый Локоть... Всего-то иделов! Согласен?
      За спиной у Саймона Пашка скрипнул зубами и пробормотал, потянувшись к мачете:
      - Ножик дать, брат Рикардо?
      - Нет. - Саймон мотнул головой. - Зачем мне ножик? Крыс давят сапогами.
      Челюсть у бородача отвисла, а коренастый, в пестром плаще, что-то зашептал на ухо Хрящу, тыкая карабином то в почтарей, то в вертухаев-полицейских, то в здание церкви. Хрящ с досадой оттолкнул его.
      - А хоть бы и так, Моченый! И что? Тут наша земля, и пришлые нам не указ! Ни смоленские, ни дерибасовские! Ни прочие гниды и курвы! - Он развернулся к Саймону. - Крыс, говоришь, сапогами? Ты кто ж таков, сучара? Топтун от столичных крутых? Или сам крутой? Говори!
      - Крутой, - подтвердил Саймон. - Ты еще не знаешь, какой я крутой.
      Он сделал неуловимое движение; согнутые пальцы столкнулись с чем-то упругим и податливо-хрупким, незащищенным, пробили преграду, расслабились, отпрянули... Треснула кость, голова Хряща бессильно обвисла на переломанной шее, тело стало заваливаться вбок, на бородатого, который уставился в лицо главарю в немом изумлении. Саймон выбил карабин из лап бородача, отшвырнул его, готовясь атаковать коренастого, который поднимал оружие - но медленно, слишком медленно! Ствол карабина еще только целился в землю, а Саймон уже успел подпрыгнуть - здесь, в этом мире, он был почти невесом! - и нанести удар ногой. Смертельный удар. Носок его башмака сокрушил коренастому пару ребер, осколки проткнули сердце и, раздирая плевру, проникли в легкое. "Быстрая смерть", подумал Саймон, глядя, как на губах умирающего вздулся и лопнул кровавый пузырь.
      Ступни его коснулись земли, взбив белесое пыльное облачко. Бородатый вышел из столбняка; размахивая мачете, словно отгоняя мух, он ринулся к полицейскому участку, к безмолвным фигурам в синем - то ли в надежде на помощь, то ли в смертельной панике. Ему удалось сделать четыре шага; затем Саймон снова взвился в воздух, словно подброшенный невидимой пращой, и камнем рухнул ему на спину. Горьким камнем, как было обещано: пальцы левой его руки сомкнулись на заросших волосом щеках, пальцы правой тисками сдавили затылок; резкий поворот, хруст, хриплый сдавленный вопль... Отпустив обмякшее тело, он повернулся к Пашке.
      - Рясу подай! Оружие собери - и в возок!
      Из корчмы и лавки повалил народ, но все передвигались с какой-то осторожностью и в полной тишине, будто ослепленные вспышкой молнии либо оглохшие от раската грома. На другой стороне площади тучный негр, сержант и полицейские сошлись тесней, но тоже молчали, как бы выжидая: не будет ли продолжен спектакль и не им ли придется стать очередными актерами. Пожалуй, лишь девушки с почты не примеряли никаких ролей; широко распахнув глаза, они смотрели на Саймона со сладким ужасом и восхищением.
      Он подмигнул им, набросил пыльную рясу и поднял серебряный крест отца Домингеса.
      - Бог свершил правосудие, добрые люди! Я, брат Рикардо, призванный в Пустошь благословлять и утешать, крестить, венчать и провожать в последний путь, сегодня сделался сосудом гнева Божьего, его карающей десницей. И пролился тот гнев на убийц Леона-Леонида Домингеса, священника из Рио, мужа праведного, оставившего сиротами двух детей... Да будет земля ему пухом! - Повесив крест на шею, Саймон кивнул сержанту: - Ты, страж порядка, возьми лошадей убийц, а также все имущество, какое при них найдется, и распорядись этим по собственному усмотрению. А вы, добрые жители Дураса, помните, что сказал всеблагой Христос, Спаситель наш: поднявший меч от меча и погибнет! Поднявший руку на невинного будет стенать в когтях Сатаны! Поднявший камень камнем и получит - горьким камнем, дробящим плоть и кости! Вот предупреждение, которое шлет вам Господь, гласящий моими устами. И если есть среди вас скудоумный упрямец, который не понял этих речей, пусть явится он в Семибратовку и послушает слово Господне еще раз. Пусть приходит, коль у него свербит в заднице! Я ему все растолкую в подробностях.
      Он залез в фургон и сел рядом с Пашкой Проказой. Тот свистнул; мулы стронули возок, засеменили, огибая церковь, выбрались в степь, где ветер гулял над травами, а с холмов плыли запахи цветущих акаций. Морской аромат уже не чувствовался в воздухе, но небо будто отражало океанскую синь - оно было глубоким, просторным, бездонным. Земное солнце, почти такое же, как на Колумбии и Тайяхате, грело Саймону висок и левую щеку. Он сощурил глаза, прикидывая, что сейчас часов шесть - может, десять-двадцать минут седьмого.
      - До темноты будем на месте, - вымолвил Пашка-Пабло, прервав затянувшееся молчание. Потом поцокал языком и с восхищением признался: - Горазд ты, брат Рикардо, проповедничать! Сразу видать человека ученого, городского! Такой зря клювом щелкать не станет... И по башке даст, и в башку вложит, чтоб в ней дурные мысли не водились... - Он сделал паузу, покосился на Саймона и добавил: - А еще горазд ты прыгать и руками махать, горазд, батюшка! И долго такому надо учиться?
      - Всю жизнь, если хочешь сберечь свои уши, - ответил Саймон.
      * * *
      КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК
      Кратер был цилиндрической формы - провал в тридцать метров глубиной и пятьдесят в диаметре. Когда-то здесь, в окрестностях Рио - прежнего Рио-де-Жанейро, - стоял гранитный монумент, изваяние принца Жоана Мореплавателя среди огромных сейб, чьи корни, подобные серым бугристым доскам, взрезали почву. Сейбы большей частью сохранились, остались лес и парк, разбитый на океанском побережье, но изваяние отправилось на Южмерику, в иной мир, к другим океанам, чьи девственные волны не качали ни испанских галеонов, ни португальских каравелл. Теперь вместо статуи темнел кратер - совсем небольшой, сравнительно с километровыми безднами следом покинувших Землю городов. Просто цилиндрическая дыра, забавная достопримечательность... Дно его выровняли, подвели трубу с горючим газом, и в кратере распустился огненный цветок имитация миниатюрного вулкана.
      Провал окаймляло широкой дугой двухэтажное каменное здание с башенками по углам, выступающими контрфорсами и зубчатым парапетом на плоской кровле, похожее на средневековый замок. От башни к башне, вдоль второго этажа, шел балкон, мощенная плиткой галерея, подпертая слегка наклонной стеной; внизу виднелся карниз полуметровой ширины, бетонным кольцом огибавший кратер. Здание было построено к северу от него, а с юга, со стороны моря, над краем пропасти парила резная деревянная беседка, блестел серебром бассейн, обсаженный розовыми кустами, а дальше берег снижался, стекая к бухте и каменному молу полосой песка. У мола застыли катер и паровая яхта с высокими мачтами, песок был чистым, крупным, желтым; волны, неторопливо огибая мол, накатывались на него, обдавая пеной и брызгами нагую девушку. Она лежала у самой кромки прибоя, нежась в солнечных лучах; пряди ее золотистых волос намокли и потемнели.
      В беседке, развалившись в плетеных креслах, сидели трое мужчин. Пожилой, высокий, лысоватый - очевидно, владелец поместья - курил сигару; жест, которым он стряхивал пепел, казался по-хозяйски уверенным, на широком бледном лице застыла маска спокойствия и властности. Рядом с ним нахохлился старик жилистый, тощий, смуглый, с ястребиным носом и темными, как смоль, зрачками; в левой руке он держал бокал, а кисть правой, обтянутая черной перчаткой, неподвижно покоилась на коленях. Третий мужчина, светловолосый, холеный, с тяжелой челюстью, был молод - не старше тридцати пяти. Он сидел напротив лысоватого с таким расчетом, чтоб видеть блондинку на пляже.
      - Соблаговолят ли доны начать? - спросил старик и, когда его собеседники кивнули, продолжил: - Сегодня, почтеннейшие, у нас два вопроса: "торпеды" и гаучо. Или, если хотите, гаучо и "торпеды".
      - Предпочитаю второй вариант, дон Хайме, - откликнулся лысоватый.
      - Как угодно, дон Грегорио, как угодно. Дон Алекс не против?
      Молодой снова кивнул, обозревая стройные бедра девушки.
      Тощий Хайме отпил из бокала и сплюнул в огненную пропасть.
      - Итак, судари мои, Луис, наш кондор и генерал, уже за Старым Мостом, в пампасах. Три линейных отряда драгун и карабинеры... Тысячи две, если не ошибаюсь? - Две с половиной, - уточнил Алекс, не спуская глаз с девушки. Хозяин, дон Грегорио Сильвестров, перехватил его взгляд и усмехнулся.
      Хайме приподнял руку в перчатке, что-то лязгнуло, скрипнуло, рукав съехал к локтю, обнажая крепление протеза.
      Сухие узкие губы старика шевельнулись.
      - Я полагаю, Луис пойдет от моста на север, а шестнадцатый отряд драгун и крокодильеры Хорхе Смотрителя - на юг. Дней через двадцать клещи сомкнутся, и твои головорезы, Анаконда, положат пару сотен гаучо. Так?
      - Так, - с ленцой подтвердил светловолосый.- Но могут всех пустить в расход. Как договоримся, амигос!
      - Мы уже договорились с доном Федором-Фиделем, милостивец мой. - Старик снова отхлебнул вина. - Две сотни убитыми и сотня пленных - Пимену в Разлом, за керосин с мазутом. Ну, десять-двадцать раненых - Сильверу на развлечение, для пыток и публичных казней... Так что, сударь, придержи своих кондоров и кайманов. Договоренности надо выполнять. Даже с доном Федькой.
      - Дон! - Алекс презрительно фыркнул. - Мелкий пахан, паханито, которому мы подарили жизнь! Я бы его... - Он стиснул кулак, но пожилой, нахмурив брови, пророкотал:
      - "Штыки" всегда спешат, а резать и стрелять нужно с толком, чтобы добро не пропадало зря. С толком, Алекс, понимаешь? И с пользой для дела. Так, как вырезали дружинничков триста лет назад, как прикончили домушников и донецких отморозков. Те были опасны, а гаучо с их доном Федькой для нас не конкуренты. Скорей партнеры! От них прямая польза, ибо стране нужны враги, и внешние, и внутренние, чтоб было с кого спросить за всякую провинность.
      - Обвиноватить, сударь мой! - хрипло каркнул дон Хайме, стукнув кулаком в перчатке по колену. - Виноватый - всегда враг, а враг - всегда виноват! Такая вот логика!
      - Ты прав, Хайме. - Грегорио Сильвестров степенно кивнул. - Нам нужны враги, необходимы, чтоб в трудный час бросить их "шестеркам" на растерзание. А где мы возьмем врагов, вырезав всех под корень? До срушников и бляхов далеко... а эмиратские еще дальше.
      - Враги найдутся, - буркнул Алекс. - Тот же Хорхе с его крокодильерами или черные Пименталя.
      - Их шестеркам не бросишь. - Дон Грегорио погасил сигару и швырнул ее в пропасть, за резные перила беседки. - Свара с Хорхе и Пименом - это уже Передел... Большой Передел, как во времена домушников! Пока не в наших интересах, Алекс.
      - Ладно! - согласился светловолосый, не спуская глаз с блондинки. Она приподнялась на колено и начала стряхивать песок; груди у нее были полными, упругими, с алыми вишнями сосков. - Ладно! Двести так двести! А что потом?
      - Это ты скажи, что потом. - Старик насмешливо прищурился. - Ты наследственный спец по военной части. Мое дело - налоги драть, Сильвер у нас страж спокойствия, а ты - Анаконда и главный "штык"! Тебе и решать, сокол мой.
      Алекс нерешительно ухмыльнулся, наблюдая, как девушка, стряхнув с плеч песок, отжимает волосы.
      - А что решать? Отступим к мосту, к Харбохе. Вследствие временных неудач.
      - Э, любезнейший, так не пойдет! - Протез лязгнул, дон Хайме привстал, опираясь рукой в перчатке о подлокотник кресла. - Зачем нам поражения и неудачи? Для нас - поражение, для Хорхе - победа! Зубастый он, этот Хорхе... Сделаем вот как: победоносное наступление приостановлено, ибо старый скряга Хайме прекратил финансировать операцию. Отсюда - трудности с углем, мазутом и патронами... Без угля паровик не ездит, припасы не доставить, а кораблями тоже не подвезти - из-за, алчности "торпед", которым не хватает патриотизма. Думаки пусть заявят протест, а дон Грегорио и дон Алекс его поддержат, как и подпевалы из прочих департаментов. А я поплачусь: "торпеды" вздули дань за перевоз, финансовый кризис в державе, казна - три с половиной песюка, готов уйти в отставку. И спустим все на тормозах. Или свалим на Трясунчика.
      - Ума палата, - уважительно произнес дон Грегорио, раскурив новую сигару. - Не возражаешь, Алекс? Тот пожал плечами:
      - Не возражаю. Двести голов, сотня пленных, и наступление будет приостановлено. С Федьки-Фиделя - бочонок пульки.
      - И столько же-с меня, благодетель. К свадьбе твоей, "шестерок" поить, сказал старик, почесывая щеку. - Ну, милостивые доны, не пора ли заняться "торпедами"? - Он покосился на лысоватого, дождался согласного кивка и вымолвил: - Тут случай ясный, соколы мои: мытари их обнаглели, вдвое за провоз дерут, а у Хосе-Иоськи крыша поехала - дела забросил, кораблики в луже пускает да кормит срушников дерьмом. Надо же, пообещал Сапгию целый флот броненосцев во главе с "Полтавой"! А пан Сапгий у нас не дурак, совсем не дурак... Как бы своих людишек не заслал для проверки, а это нам и вовсе ни к чему... Так что же? Будем кончать Трясунчика?
      - Будем, - согласился дон Грегорио. - Я кого-нибудь подыщу из мелкоты, из вольных отстрельщиков...
      - Не лучше ли сдать Трясунчика крокодильерам? - предложил молодой.
      - Не стоит. Слишком уж звероватые, а Хосе-Иосиф все-таки дон... Пусть отойдет пристойно, с миром.
      Девушка на пляже присела, широко расставив колени, и Алекс, глава Военного департамента по прозвищу Анаконда, судорожно сглотнул.
      - Хороша кобылка? - Дон Грегорио изобразил улыбку. - Не терпится, а?
      - Стерплю. Недолго осталось. - Алекс побагровел и, желая замять неловкость, тоже оскалился в усмешке. - На такой кобылке только и гарцевать в пампасах за мостом или в Пустоши... Лихое место эта Пустошь, опасное - без резвого коня! Одни изгои да ранчеро... А еще, доносят, сумасшедший поп в Дурасе объявился - божий человек, а трех диких пришиб. Разом!
      - Выходит, судари мои, я их не зря прикармливаю, попов-то, - заметил дон Хайме. Потом спросил - правда, без особого интереса: - А дикие чьи?
      - Из шайки местных отморозков. Под Огибаловым ходят. Был такой сборщик-мытарь у "плащей", брал налог за пульку... Не донес хозяину песюков, вот Монтальван его и выгнал.
      - Зря выгнал, - произнес дон Грегорио, поджав губы. - Я бы бросил ублюдка кайманам. Или подвесил над муравейником - за ребро да на крюк!
      Глава 3
      - Во имя Отца, Сына и Святого Духа нарекаю тебя Николаем-Никколо!
      Саймон перекрестил младенца и сунул его в руки матери. Паренек попался спокойный; не пискнул, не вякнул, а лишь таращил круглые глазенки - черные, как у Поли-Пакиты, внучатой племянницы старосты Семибратова. А вот волосики были у него точно редкий светлый лен - в отца, Ивана-Хуана, который приходился Семибратову троюродным племянником и тезкой. Все жители деревни состояли в ближнем и дальнем родстве, но брачные связи меж ними не приводили к вырождению - тут сказывался приток иной крови, афро-американской. Семибратовка - семь крепких усадеб-фазенд вдоль широкой улицы - стояла на своем месте без малого два столетия, со времен Большого Передела, и за этот срок приняла многих чужаков, белых, черных, бронзовых и шоколадных. Пришлецы женились и тут же делались чьими-то свояками либо зятьями; ну а дети их были уже кровь от крови семибратовскими.
      А что касается названия деревни, то оно пошло от семи братьев или дружбанов, поселившихся тут вскоре после исхода. Не того Великого, когда миллиарды землян переселились к звездам, а исхода-бегства, произошедшего лет через двадцать после братоубийственной свары меж громадянами и Русской Дружиной. Ее подробностей Саймон еще не выведал, но результат был налицо: тысячи беженцев с Украины, преодолев океан, колонизировали Америку. Разумеется, Южную; Северная, если не считать остатков Канады, была перепахана кратерами и пребывала в запустении. Нынче же, по словам всезнайки Майкла-Мигеля, в ФРБ и ее Протекторатах, Канадском, Чилийском, Парагвайском и Уругвайском, проживало двадцать миллионов, да еще тысяч пятьсот обосновались в Кубинском Княжестве, территории хоть автономной, но состоявшей в союзе с бразильцами.
      Не с бразильцами - с бразильянами, поправился Саймон. Бразильцы обитали на Южмерике, в тридцати трех парсеках от Старой Земли, а народ, пришедший им на смену, назывался бразильянским. Правда, кое-кто, подчеркивая происхождение от чернокожих предков, говорил: я - бразилец! - и добавлял пару полузабытых ругательств на португальском. Но таких гордецов и снобов в Семибратовке не водилось, как и во всех окрестных селениях - в Марфином Углу, Колдобинах, Чапарале и Волосатом Локте.
      Малыш Николай-Никколо улыбнулся Саймону беззубым ртом - уже с рук старосты Семибратова, крепкого мужика за шестьдесят, с окладистой пегой бородой.
      - Хорошего парня Полюшка выродила, - пробасил он, стиснув толстыми пальцами рукоять мачете. - И ты, брат-батюшка Рикардо, хорошее имя ему придумал, крепкое. Колян! Будет пока что Колян, а возрастет да войдет в мужицкую силу, и прозвищем разживется. Так, батюшка?
      Саймон молча кивнул. Народ, побольше сотни человек, присутствовавших на обряде, едва ли не все обитатели Семибратовки, потянулся из храма на улицу, шаркая по деревянным полам сандалиями и сапогами. Парни и мужчины были вооружены, и лишь местный учитель, Майкл-Мигель! Гилмор, являлся исключением; он насилия не признавал и не любил оружия. В церкви остались несколько женщин навести порядок да разобраться с церковным имуществом, а заодно проверить, не надо ли чего брату-батюшке - сготовить или постирать. Коттедж Саймона в Грин Ривер состоял на попечении роботов, и он не привык к такой заботливости, имевшей, как все на свете, хорошую и дурную сторону. За ним ухаживали, его поили и кормили и даже преклонялись перед ним - как перед священником и человеком, который владеет тайной боевого мастерства, - и это было совсем неплохо; однако множество глаз и услужливых рук - не лучшее обстоятельство сохранения чего-нибудь в тайне. В конце концов он сжег свою одежду, а драгоценный маяк и остальное имущество спрятал под алтарем со священными дарами. Туда его прихожанки не лезли, боясь совершить святотатство.