Прижавшись грудью к нагретой солнцем скале, Дарт следил, как галера борется с течением. Не подходящее время для странствий! Очень неподходящее! Цикл кончался, небо затягивали облака, предвестники скорых обильных ливней, и тело становилось тяжелей, будто напоминая, что даже в этом искусственном мире день сменяется ночью, а ночь – днем. Конечно, такие понятия были здесь гипотетичными и подчинялись изменению тяжести: с утра она убывала до минимума в условный полдень, к вечеру росла и в полночь, такую же условную, как середина дня, достигала максимума. Эти колебания были не слишком велики – Дарт оценивал их в треть от гравитации Анхаба и других землеподобных миров, – но они регулировали влажность в атмосфере, создавая подобие суточного цикла.

Слабое подобие, не позволявшее столь примитивным существам, как криби, выработать концепцию времени. Похоже, волосатые не замечали происходящих вокруг изменений, если только эти изменения не касались простых реакций – сна, чувства голода, похоти, стремления завладеть добычей. Дарт, однако, видел перемены, определяя их привычными терминами: день и ночь. Ясным и теплым днем, при пониженном тяготении, воды интенсивно испарялись, и реки с медленным величием текли из центрального океана в периферийный. Но гравитация плавно возрастала, небо затягивали облака, скрывая свет голубого солнца, течение рек становилось более бурным и стремительным; вскоре температура падала, тучи проливались дождями, а реки уносили избыток вод в периферийный океан.

Куда он девался, этот избыток? Дарт полагал, что океаны обоих кругов, голубого и алого, соединяются шлюзами, проходящими в толще Диска, через которые воды перекачиваются на противоположную сторону. Возможно, не перекачиваются, а стекают сами под действием тяжести, если гравитация на выпуклой и вогнутой сторонах меняется в противофазе. Такой механизм был бы вполне естественным и объясняющим все наблюдаемые эффекты. Если день голубого круга, период пониженной тяжести совпадает с ночью алого, где тяжесть сейчас велика, и если открыть в этот период шлюзы между полярными океанами, то влага переместится с алой стороны на голубую, а затем – по рекам – в периферийный океан. За это время тяготение в голубом круге увеличится, в алом – уменьшится, шлюзы между центральными океанами будут закрыты, а между периферийными – распахнуты, и излишек влаги стечет на вогнутую сторону. Эта модель круговорота вод казалась Дарту вполне приемлемой; в частности, она означала, что реки всегда текут вниз, с «горы», которой в голубом круге являлась центральная область, а в алом – периферийная.

Сейчас, в преддверии сумерек, свет еще не начал меркнуть, но течение заметно ускорилось, ветер стих, и парус на галере обвис серой тряпкой. Весла еще мерно ходили взад-вперед, но, по-видимому, гребцы на судне выбивались из последних сил. Они сидели под дощатой палубой, и Дарт не мог их разглядеть, но было ясно, что гребцов не меньше тридцати, да еще десятка два созданий толпились по левому и правому бортам. Издалека они напоминали людей: двуногие, двурукие, довольно рослые, с вытянутыми голыми черепами. Тела их, – кажется, облаченные в кольчуги, – влажно поблескивали, за спинами раскачивались дротики или тонкие копья; вероятно, имелось и другое оружие, не заметное за дальностью расстояния. В общем, на беззащитных ко или тири они похожи не были; скорей – на боевой отряд в походе.

Обернувшись к Вау, Дарт изобразил, будто мечет копье, ткнул пальцем в сторону галеры и поинтересовался:

– Тиан – как бить?

Вождь поглядел в небо, что было у него признаком глубокой задумчивости, затем принялся почесывать живот, бережно пропуская меж когтистых пальцев бурую свалявшуюся шерсть. Прошел немалый период времени, пока ему удалось подобрать необходимые слова:

– Тиан кидать острый палка. Мой бить толстый палка.

Погладив свою дубину, Вау прищурил крохотные глазки и опасливо потянулся к эфесу шпаги, покачивающейся у пояса Дарта.

– Дат тоже иметь острый палка. Очень острый. Дат бить тиан?

– Твой сказать, тиан не вкусный. Дат не кусать тиан. Дат кусать даннит.

На волосатой роже вождя изобразилось сожаление. Он почесался и виновато прохрипел:

– Нет даннит, есть тиан. Тиан невкусный, зато много. Твой бить тиан?

– Мой поглядеть, – ответил Дарт, передергивая обнаженными плечами. Было тепло, и он, как всегда, ограничился нижней частью комбинезона, завязав рукава вокруг талии.

В нападениях на путников он, разумеется, участия не принимал, но если кого-то брали живьем, старался поговорить и выведать что-то полезное. Дюжину циклов назад на реке показалась целая флотилия – четыре огромных плота с высокими башнями-надстройками и множество юрких подвижных катамаранов. Плыли они посередине реки, в двух или трех лье от острова, но одно суденышко задержалось в лагуне – то ли для ремонта, то ли по другой надобности. В его экипаж входили коренастые, хвостатые, покрытые гладкой шерстью существа, которых Вау назвал даннитами. Бились они отчаянно, пуская в ход короткие копья, зубы и когти, но пали под ударами дубин – все, кроме одной особы поменьше ростом и с более изящной фигуркой. Дарт решил, что это женщина. Полной уверенности в этом не было, но она не принимала участия в схватке, выглядела миниатюрной, хрупкой и носила украшения из раковин. Ош проломил ей ребра и притащил к пещере, где обитали криби, но Дарт отнял добычу – от нее исходила такая аура горя и безнадежности, что сердце его дрогнуло. Он отнес ее в прибрежный грот, к ямам в песке, куда волосатые сваливали имущество странников, и попытался вылечить. Но даннитка все же умерла – видимо, Ош причинил ей какие-то внутренние смертельные повреждения. Во всяком случае, походный целитель, извлеченный из скафандра Дарта, был бессилен.

Криби остались в полной уверенности, что он съел маленькую даннитку – идея милосердия была им недоступна. Что же касается Дарта, то он искренне сожалел о ее гибели; возможно, если б ее удалось исцелить, в этом мире у него появился бы друг, близкое существо, способное к сочувствию и владеющее связной речью. Она хорошо говорила на торговом жаргоне, их долгие беседы позволили Дарту усовершенствоваться в фунги, но из ее рассказов он понял немногое. Кажется, все погибшие данниты были мужьями маленькой самочки и плыли к полярному океану с некой целью, обозначаемой словом «балата», но смысл этого термина Дарт не уловил.

На галере спустили парус. Теперь, когда серое полотнище не заслоняло мачту, Дарт смог разглядеть, что к ее основанию кто-то привязан. Руки этого существа были подняты и обмотаны веревкой так же, как все остальное тело, голова, покрытая длинной золотистой шерстью, свешивалась на грудь; вероятно, этот пленник, так непохожий на экипаж галеры, был без сознания. На миг что-то всколыхнулось в памяти Дарта – что-то смутное, полузабытое; будто бы он когда-то и где-то видел такие же фигуры, безжалостно примотанные к столбам, поникшие в молчаливом бессилии. Это воспоминание мелькнуло и исчезло.

Он вздохнул и перевел взгляд на небо, лес и речной простор. Вид был прекрасен: слева, за протокой, отделявшей остров от берега, простирались джунгли, переливающиеся всеми оттенками нефрита, хризопраза и смарагда; справа струилась река, подобная клинку булатной стали, а за ней, в десяти или двенадцати лье, темнел лес, но совсем иной, чем на близком берегу, не зеленый, а синеватый, почти индиговый. Свет голубого солнца еще пробивался сквозь облака, озаряя скалы за индиговой чащей – цвета кармина и киновари, с коричнево-алым узором, делавшим их подобными драгоценной яшме. В сотый раз Дарт подивился, сколь далеко он может видеть в этом плоском мире – казалось, на такое же расстояние, как с воздушного замка Джаннаха, парившего в анхабских небесах. Но пейзаж не походил на анхабский; там не было рек такой чудовищной ширины, таких свежих и чистых красок, не было и голубого светила, напоминающего яростный дьявольский глаз.

Мысль о Джаннахе навеяла воспоминания о Констанции. Ее облик всплыл перед затуманенным взором Дарта, розовые губы шевельнулись – то ли в улыбке, то ли в кратком благословении, нежный аромат вытеснил мерзкий запах, которым тянуло от криби. Дарт покачал головой и грустно усмехнулся. Неужели он никогда ее не увидит? Верить этому не хотелось.

– Ха! – рявкнул над ухом вождь. – Хак-капа плыть обратно! Сюда! – он почесал волосатое брюхо.

Галера поворачивала, расплескивая веслами воду. Течение усилилось, и ей не удалось добраться до оконечности островка.

Сейчас, на исходе дневного цикла, остров представлял собой естественную ловушку. Узкий, вытянутый на пару с лишним лье вдоль поросшего джунглями берега, он отделялся от него проливом – где в пятьсот, где в тысячу шагов. Его дальняя оконечность была высокой, обрывистой и скалистой, но утесы постепенно понижались, превращались в огромные валуны, затем в камни поменьше, напоминавшие округлые слоновьи спины, и, наконец, за рощицей приземистых толстоствольных деревьев улеглось стадо песчаных дюн. В этом месте остров переходил в длинную изогнутую косу с нешироким золотистым пляжем, плавно стекавшим к гостеприимной лагуне. Вода в ней была прозрачнее хрусталя, а ближние скалы и заросли обещали укрытие от ливней, топливо для костров и крупные, величиной с кулак, съедобные плоды.

В общем, подходящий берег для привала, когда идут дожди и быстрое течение не позволяет плыть под парусом и веслами. Не в силах избежать соблазна, путники останавливались здесь по вечерам, а тех, кто пытался преодолеть пролив, опять же выносило к пляжу, на золотые пески, под топоры и дубины криби. Фокус заключался в том, что на исходе суточного цикла ток воды в проливе нарастал гораздо быстрее, чем в широкой реке, и пройти его в этот период было невозможно. Что же касается путников, то они зачастую устремлялись в пролив, не желая огибать внешнюю часть острова, – и в этой огромной реке держались поближе к берегам, в нейтральной зоне, где не водились водяные черви, дельфины-рогачи и жуткие, закованные в панцирь чудища глубин.

Галера покорно скользила вниз по течению, едва пошевеливая веслами. Воины с блестящими голыми черепами стояли вдоль бортов; в надвигавшемся сумраке редкий солнечный отблеск касался то кольчуги, то острия дротика, то гладкой отполированной палубы. Предводитель – его доспех был украшен перьями и раковинами – замер на носу, всматриваясь в поверхность воды и направляя корабль резкими гортанными выкриками. Пленник, обмотанный веревкой, по-прежнему висел у мачты; его тонкие обнаженные руки, привязанные к рее, были вывернуты в кистях, черты скрыты пологом золотистой шерсти. Когда корабль проплывал под утесом, где затаились криби, он, будто ощутив на себе взгляд Дарта, поднял голову, дернул ею, отбрасывая пряди с лица, и оглядел вершины скал.

Это была женщина! Не шерсть, а золотые волосы падали ей на спину и грудь, и между ними просвечивала нежная розово-смуглая кожа; щеку пересекал рубец, и такие же шрамы от кнута или плетки виднелись на плечах, руках и шее. Но это не портило ее изысканной красоты – не больше, чем рваная грязная туника, спутанные космы, царапины и синяки, явный след жестоких побоев. Лицо ее хранило высокомерное выражение, глаза горели неукротимым огнем, и с краешка плотно сжатых губ стекала по упрямому подбородку струйка крови.

«Настоящая леди, – подумал Дарт, чувствуя, как на висках проступает испарина. – Леди, попавшая в беду! К дикарям, разбойникам, мужланам!» Его рука с растопыренными пальцами легла на эфес шпаги, потом сомкнулась на рукояти; привычным движением он вытащил до половины клинок и с лязгом загнал его в ножны.

Заметив это, Вау раззявил в ухмылке широкую пасть, а криби возбужденно загалдели. Скудость слов в их языке искупалась жестами; жесты страха, голода или покорности они понимали отлично, так же, как жест угрозы.

– Дат бить тиан острый палка, потом кусать, стать толстый, сильный? – с надеждой произнес Вау.

Это была неимоверно длинная фраза для волосатого, из целых десяти слов, выражавшая сложное умозаключение. Произнести ее был способен лишь Вау, и это доказывало, что он не обделен ни силой, ни умом и по праву избран предводителем.

– Мой бить, – подтвердил Дарт, проверяя, легко ли выходит из ножен кинжал. – Мой бить тиан, твой давать самка. Хак-самка, – уточнил он, ткнув острием кинжала в сторону галеры. Самок криби Вау предлагал ему не раз, выбирая наиболее соблазнительных и толстых, с грудями, свисавшими до живота, – и очень огорчался, что Дарт никак не хочет повалять их в травке, вблизи жилых пещер.

Вождь, приподнявшись над камнем, взглянул на привязанную к мачте пленницу и пренебрежительно скривился.

– Плохой самка, тощий! Самка криби лучше. Этот – хак-капа! Кусать!

– Не кусать! Мой! – Дарт стукнул себя кулаком в грудь и оскалил зубы, что служило у волосатых знаком крайнего неудовольствия.

– Твой, – быстро согласился вождь, с опаской отодвинувшись от кинжала. – Твой! Дат тощий, самка тощий, щенок тоже быть тощий!

Пропустив этот образчик первобытного юмора мимо ушей, Дарт следил, как корабль входит в лагуну. Теперь сильное течение не противодействовало, а помогало гребцам; чуть пошевеливая веслами, они подогнали судно к берегу, затем старший – тот, что в раковинах и перьях, – выкрикнул приказ, с носа и кормы галеры сбросили что-то темное, тут же ушедшее под воду, и с низких бортов начали прыгать воины. Трое из них отвязали пленницу и, подгоняя ее пинками, потащили к дюнам, швырнув там на песок. Предводитель снова что-то выкрикнул, весла исчезли в бортовых прорезях, затем на палубу повалили гребцы; все – в кольчугах, с дротиками и секирами на длинных гибких рукоятях. Их движения показались Дарту странными – слишком резкими для человека и более похожими на то, как перемещаются насекомые, кузнечики или богомолы. Он пересчитал их и задумчиво потер свой длинноватый, тонко очерченный нос: он не ошибся, пришельцев было никак не меньше полусотни.

– Много тиан, – прохрипел Вау за его спиной. – Хорошо! Много кусать!

Дождавшись момента, когда все путники покинули корабль, вождь оттопырил нижнюю губу, грозно оскалился и рявкнул:

– Ха-аа!

– Ха-ааа! – поддержали воинственный вопль криби. Шерсть на их загривках встала дыбом, палицы взметнулись в воздух, и лавина бурых волосатых тел хлынула к берегу.

* * *

Дарт, гибкий и длинноногий, обогнал волосатых соратников шагов на тридцать и оказался на пляже одновременно с бойцами Оша и Хо. Их натиск поначалу ошеломил тиан – пятеро или шестеро пали на землю с разбитыми головами, десяток попытался отступить к лагуне, но там их поджидали воины из группы Оша. Раздался яростный клич, взлетели дубины, сверкнули лезвия топоров, фонтаном ударили алые брызги, и прямо в воде, между берегом и кораблем, завязалась кровавая свалка. Исход ее был предрешен – криби вдвое превосходили пришельцев численностью.

Но большая часть тиан, атакованных Хо, сплотилась вокруг вождя, случайно или намеренно отгородив от Дарта пленницу. Они, вероятно, были опытными воинами: встали кругом, и половина тут же взялась за секиры, а остальные с убийственной силой и меткостью принялись метать дротики. Рев волосатых перешел в жалобный визг, несколько криби рухнули и стали кататься в песке, прижимая лапы к ребрам или распоротым животам, одни нападавшие отхлынули, другие бросились к пришельцам – прямо под удары секир с закругленными лезвиями. Этим своим оружием тиан владели с отменной ловкостью, раскраивая черепа и отрубая конечности.

Еще на бегу Дарт заметил, что их противники – не люди. Криби можно было с гораздо большим основанием счесть представителями хомо сапиенс или хотя бы их далеких предков; они являлись пятипалыми, живородящими, с заметными знаками пола и скелетом, который, если не вдаваться в подробности, весьма походил на человеческий. Тиан выглядели совсем иначе – другая раса, может быть, гуманоидная, но явно нечеловеческая. Их руки и ноги гнулись в самых невероятных местах, лица, безносые и безгубые, казались лишенными мимики, под высоким куполообразным лбом мерцали три щелевидных глаза, а слишком вытянутые челюсти напоминали крокодилью пасть. То, что он принял за кольчуги, было их собственной чешуйчатой кожей; их торс опоясывал широкий ремень, другие ремни, поддерживающие оружие, перекрещивались на груди, и, кроме этого, тиан не носили никаких одеяний.

Дарт врезался в их строй, отбив кинжалом выпад секироносца и поразив шпагой метателя дротиков. Тот упал; под челюстью, где лезвие проткнуло горло, выступила оранжевая кровь, ноги конвульсивно дернулись. Двое тиан с топорами тут же придвинулись к Дарту; сгущавшийся сумрак делал их резкие движения внезапными и слишком опасными. Он отскочил, стремительным взмахом клинка рассек ближайшему воину шею, пригнулся, когда над головой просвистел топор, ударил кинжалом. Лезвие с усилием проткнуло кожу – будто это и не кожа вовсе, а плотный и толстый колет.

Набежали волосатые из группы Вау. Часть ринулась в прореху, проделанную Дартом, часть, во главе с вождем, обошла пришельцев, отрезав их от воды. Кто-то свалился, сраженный дротиком, кто-то взвыл под ударом секиры, но в ближнем бою сила и сучковатые палицы давали криби преимущество. С победным ревом они крушили противникам кости; тиан, отступая шаг за шагом, откатывались к дюнам и умирали с холодными бесстрастными лицами. Яростная схватка кипела на песчаном берегу, под быстро темнеющим сизым небом, и на мгновение Дарта пронзила нелепость вершившегося. Что он делает тут, среди первобытной орды? За что сражается, кого убивает, кого защищает? Потом он вспомнил о пленнице и с удвоенной энергией заработал шпагой.

Чутье бывалого солдата подсказывало ему, что враги еще никогда не сталкивались с подобным оружием. Клинок, способный колоть и рубить, был для них чем-то новым, незнакомым и потому ужасным; секиры и дротики не защищали от серебристой сверкающей полосы, и каждый удар, каждый укол и выпад был смертоносен, как рухнувшая с неба молния. Шаг за шагом пробиваясь к женщине, Дарт зарубил еще четверых, с привычной сноровкой орудуя клинком; он не помнил, когда и в какой стране ему преподали это губительное искусство, но твердо знал, что является мастером, одним из лучших фехтовальщиков Земли. Временами в памяти его мелькали названия приемов и стилей, лица и титулы бойцов, с которыми он скрещивал клинок; он слышал азартные выкрики, видел колыхание перьев на шляпе, противника в окровавленном камзоле, роняющего шпагу. Впрочем, эти воспоминания были смутными, очень смутными.

Дротик предводителя тиан вспорол кожу на его плече. Вождь был выше остальных пришельцев, шире в плечах и, вероятно, старше: его чешуя поблекла, а на голом черепе и лбу отливала серым. С длинной гибкой шеи свешивалось ожерелье из зеленоватых раковин, другие раковины и перышки переливались на искусно инкрустированных ремнях, три темных глаза с угрозой смотрели в лицо Дарту. Он прыгнул вперед, ударил тяжелым башмаком по ноге предводителя и, когда тот покачнулся, пронзил ему кинжалом висок. Кость с хрустом треснула, и труп свалился прямо на пленную женщину.

Волосатые взревели, затем раздался громкий вопль Вау, сигнал к окончанию схватки, и Дарт, выпрямившись, увидел, что никого из пришельцев взять живьем не удалось. Пляж, заваленный мертвыми и ранеными, напоминал скотобойню, на взрытом песке валялось оружие, пестрели багровые и оранжевые пятна, и криби, пробираясь среди тел соратников и врагов, добивали тех и других, тащили трупы к пещерам. Теперь это было всего лишь хак-капа – мясо, предназначенное для вертелов.

Женщина, придавленная телом мертвого вождя, зашевелилась. Дарт наклонился, сдвинул труп, перерезал веревку и помог ей подняться. Сердце его, бившееся в ритме сражения, ударило еще сильней и чаще; образ Констанции на миг промелькнул перед ним, но тут же исчез, будто смытый водопадом золотистых локонов. Глаза у пленницы были серыми и огромными, в веерах удивительно длинных ресниц, губы – яркими, алыми, грудь – высокой, а стан и бедра – тех изящных форм, какие будили воспоминания о вазах и древних беломраморных статуях. Но главное, она была теплой, живой и находилась здесь, рядом, в отличие от Констанции.

«Увижу ли я ее когда-нибудь?..» – мелькнула мысль у Дарта. Без Марианны разделявшие их бездны казались неодолимыми…

Пленница, изумленно приоткрыв рот, смотрела на него. Он поклонился, приложил к сердцу ладонь, затем произнес на фунги, тщательно подбирая слова:

– Не опасайся за свою жизнь. – И, сделав паузу, добавил: – Могу ли я узнать имя благородной госпожи?

Губы женщины шевельнулись, будто она хотела ответить, но тут ее взгляд упал на труп предводителя тиан. Серые глаза полыхнули гневом, ярость исказила прекрасные черты; ударив мертвеца ногой, она сорвала с него ожерелье и хрипло расхохоталась.

– Ты, отродье безмозглой ящерицы! Чтоб тебя пожрал туман Элейхо! Ты не поверил моим снам, которые посылает Предвечный? Ты говорил, что мой язык лжив? Ты поднял плеть на ширу Трехградья? И ты убил Сайана! Чешуйчатая тварь, лысая жаба, безносый ублюдок, не знавший матери! Ты убил его, а мне не поверил, так? А ведь я видела и этот берег, и песчаные горы, и смерть твоих потомков, вылезших из тухлого яйца, и острый шип в твоей башке! Все так и случилось, ибо просветленная шира из Трехградья, избранница Элейхо, всегда пророчит истину!

Дарт взирал на нее в немом восторге. Впервые он встретился здесь с существом, которое было подобно ему – и не только внешне, телесным обличьем и чертами. Она выглядела, как человек, она говорила, как человек, и от нее пахло человеком. Точнее – женщиной. Этот аромат кружил Дарту голову.

В последний раз пнув мертвеца, незнакомка повесила на шею ожерелье из зеленых раковин.

– Ты, гнилое мясо! Ты убедился, кто из нас прав? Я все еще жива, а твою плоть съедят мерзкие волосатые криби!

– Такая судьба может постигнуть и благородную госпожу, – произнес Дарт, вкладывая клинок в ножны. – Это было бы очень печально! Тем более что я до сих пор не знаю твоего имени и не ведаю, кого мне выпала честь спасти.

Она вскинула головку в нимбе спутанных золотистых прядей, и Дарт заметил, что на правом ее виске переливается кружок из перламутра. Женщина погладила его, словно желая привлечь внимание к этому знаку, и коснулась тонкими пальцами ожерелья. Был ли в том повинен наступавший сумрак или иные причины, но Дарт мог поклясться, что раковины в нем стали голубеть.

– Ты должен согнуть колени, когда говоришь со мной. Мое имя – Нерис Итара Фариха Сассафрас т'Хаб Эзо Окирапагос-и-чанки. Я – просветленная шира из Трехградья!

– Никогда не слышал, – признался Дарт с вежливым поклоном, оглядывая пляж. Вау, Ош и большая часть волосатых уже отправились к пещерам, а остальные, под командой Хо, складывали в штабель мертвые тела. Груда получалась внушительная.

– Не слышал о Трехградье? – Глаза женщины широко распахнулись. – Откуда же ты? Кто ты такой? И как твое имя?

– Дарт. – Соразмерив краткость собственного имени с титулами Нерис, он с вызовом добавил: – Дарт, по прозвищу Дважды Рожденный.

– Странно! Вторую жизнь дает Предвечный, и не здесь, а только лишь в своих чертогах… Как можно родиться дважды? И что это значит?

– Именно то, что я сказал. Я воин и странник, пришедший издалека. Из очень далеких краев.

Она оглядела его рослую сухощавую фигуру, обнаженный торс, царапину от дротика, алевшую на плече, кинжал, шпагу и металлический цилиндр дисперсора, пристегнутый к бедру. Потом покачала головой.

– Ты, вероятно, не лжешь, клянусь милостью Предвечного! Ты в самом деле воин, великий воин… Я видела, как ты убивал тьяни… И ты пришел из далеких краев. Может быть, с другой половины мира? И, может быть, ты не только воин? – В ее глазах мелькнуло непонятное подозрение. Нахмурившись, она добавила: – Здесь, на этой стороне, мне еще не попадались существа, не слышавшие о Трехградье. А я встречала многих… я, просветленная Нерис Итара Фариха Са…

– Прости, что перебиваю, – заметил Дарт, – но я буду звать тебя Нерис. Мир жесток, ма белле донна, и обитающим в нем лучше иметь имена покороче. Длинное имя требует долгого времени – такого, что, пока его произнесешь, можно лишиться головы. Или я не прав?

Женщина поморщилась, растирая покрытые рубцами плечи и полунагую нежную грудь. Внимание Дарта приковали розовые соски – они просвечивали сквозь тунику, словно пара спелых вишенок.

– Ты не ошибся, воин… как тебя?.. Дважды Рожденный?.. Мир и правда бывает жестоким – не успеет вылететь слово, как становишься пленницей и попадаешь под удар плетки или в пасть дикаря. Поэтому слово короткое и быстрое лучше длинных речей… – Она посмотрела на труп вождя тиан, который волосатые тащили к штабелю, и мрачно усмехнулась: – Я разрешаю: зови меня Нерис, но не забывай добавлять – шира или просветленная. И приседай, когда обращаешься ко мне. Вот так! – Она присела, с изяществом склонив головку и вытянув руки над коленями.

– Приседать слишком утомительно, моя прекрасная госпожа, – возразил Дарт. – Может, сойдемся на том, что я буду дрыгать ногой или подмигивать?

Нерис недовольно поморщилась.

– Да, не очень верится, что ты согласишься приседать… Ты ведь из тех, что приходят к трапезе последними, зато хватают лучшие куски! Слишком сильный и слишком гордый… Так?

– В общем, правильно, но со мной можно договориться, – откликнулся Дарт и присел для пробы. – Ну, как у меня получилось?

– Неплохо, совсем неплохо…

Губы Нерис дрогнули, личико напряглось, будто она удерживалась от смеха. Дарт снова присел, в надежде увидеть ее улыбку.

– Чего теперь желает ваше просветленное высочество?

– Иди на корабль и отыщи там мой мешок из шкуры полосатого маргара. Ты знаешь, кто такой маргар? – Женщина бросила на него странный взгляд, потом подняла глаза к затянутому тучами небу и нахмурилась, словно что-то припоминая. – Большой мешок… я думаю, он лежит под скамьями гребцов… Принеси его, Дважды Рожденный, а затем отведи меня в такое место, где можно переждать дождь и не видеть этих мерзких криби, пожирателей падали. Я устала. И я хочу есть и спать.

– Бьен! Слушаю и повинуюсь, моя прекрасная госпожа.

С неохотой оторвавшись от созерцания ее груди, Дарт зашагал к галере, влез на палубу и нырнул в трюм. Чешуйчатые твари, вылезшие из тухлого яйца, были, вероятно, существами аккуратными: в трюме царил порядок, весла сложены вдоль бортов, груз – факелы, пропитанные горючим веществом, какие-то свертки и корзины, от которых тянуло кислыми запахами, – не загромождал прохода, а был сложен на корме и носу. Мешок, в самом деле основательный, из мягкой шкуры в серую и черную полоску, отыскался под пятой скамейкой. Дарт поднял его и уже примерился взвалить на спину, как в мешке что-то завозилось, захныкало и запищало. Писк был вроде бы членораздельный, одно и то же слово повторялось вновь и вновь, будто некое существо, жалуясь на превратности судьбы, рыдало: «Голлоденн, голлоденн, голлоденн…»

От неожиданности он уронил мешок и машинально перекрестился. Потом поднял его, встряхнул и вылез из трюма. Тело его начало тяжелеть, речной поток ярился и ревел, будоража тихие воды лагуны и раскачивая галеру, тучи грозили вот-вот разразиться дождем, и волосатые торопливо тащили с пляжа последних мертвецов. Нерис стояла на берегу, массируя распухшие запястья, и ожерелье на ее шее сделалось совсем голубым.

Дарт спрыгнул в воду, прошлепал по песку и показал ей мешок:

– Этот?

Она молча кивнула.

– Там кто-то просит есть.

Лоб Нерис пересекла морщинка. С минуту она в недоумении взирала на собственный багаж, потом, всплеснув руками, вскрикнула:

– О! Бедный мой Брокат! Я же забыла о тебе! Я подумала, что тебя придушили эти потомки ящериц! А ты жив! И голоден!

Ее пальцы уже распутывали завязки мешка, отгибали клапан из полосатой шкуры. Что-то коричневое, пушистое вырвалось на свободу, расправило крылья, взлетело и с писком «голлоденн!.. голлоденн!..» закружилось над головой Дарта. Он невольно отшатнулся.

Наконец-то она рассмеялась! Смех ее был подобен карильону – такой же нежный и чистый, как перезвон колоколов.

– Не бойся, Дважды Рожденный! Это всего лишь Брокат, малыш Брокат, мой крохотный помощник. Умеет немного летать, немного говорить, немного лазать по деревьям… всего понемногу.

Брокат, сложив крылья, вдруг опустился к Дарту на плечо. Теперь он разглядел пушистое создание поближе: четыре лапки с острыми коготками, заросшая мягкой шерсткой кошачья мордочка, два круглых агатовых глаза и крохотная розовая пасть, полная зубов. Зубки были небольшими, но походили на хорошо отточенные иглы.

Теплый длинный язык лизнул ссадину на плече Дарта, и существо тут же довольно заурчало и зачмокало. Тонкие брови Нерис приподнялись.

– Во имя Предвечного… Брокат признал тебя… – промолвила она благоговейным шепотом.

– Это что-нибудь значит, мадам?

Последнее слово он произнес на родном языке, на что Нерис не обратила внимания.

– Это значит, что тебе можно довериться, воин. Разве ты забыл, что… Впрочем, нет, это я снова впала в забывчивость… забыла, что ты явился издалека, не встречал таких существ, как Брокат, и ничего о них не знаешь.

– Забывчивость – самый очаровательный из женских недостатков, – дипломатично отозвался Дарт, наблюдая, как пушистый летун облизывает царапину. Нерис кивнула.

– Покорми его, покорми, и рана твоя заживет быстрее… Он голоден и питается только кровью… но не всякой, а теплой, живой, и лишь от тех созданий, которые ему по нраву. – Пальцы ее коснулись ожерелья, чьи плоские раковины уже отливали синевой. Затем она поглядела на тучи, клубившиеся в вышине, и пробормотала: – Приходит синее время, период дождя и тяжести, еды и сна… обычного сна, ибо я слишком измучена для прорицаний… но силы мои восстановятся, и я спрошу у Предвечного… обязательно спрошу…

– Спросишь – что? – Дарт подтолкнул ее к проходу между дюнами. Женщина бросила на него удивленный взгляд.

– О нашей судьбе, разумеется! Ведь я – шира!

Первые струи дождя обрушились на них, когда до пещер оставалось четверть лье. Брокат взвизгнул, оторвался от ранки, обхватил лапками шею Дарта, защекотал его пушистой мордочкой. Нерис, охая и постанывая, ускорила шаг. Мокрая туника облепила ее стан и ягодицы.

Дарт шел следом, пялился на это зрелище, тащил мешок и размышлял о своем везении. Немалая удача! Тут, в чуждом и незнакомом краю, он встретил женщину! Настоящую женщину! Возможно, это стоит всех недавних бед, потери Марианны и пропажи Голема… Возможно, это знак судьбы: все, что происходит, делается к лучшему… Возможно, он уплывет с острова, избавится от криби – и так ли, иначе, но завершит свою миссию…