Михаил Ахманов

Принц вечности

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Это повествование о Дженнаке, сыне Джеданны, одиссарского сагамора; о Дженнаке-долгожителе, Великом Сахеме Бритайи, отмеченном богами. Продолжая свою летопись, я напомню читателям, что в первой книге («Другая половина мира») Дженнаку двадцать лет, и события разворачиваются в 1532 году от Пришествия Оримби Мооль; в этом – втором романе ему уже пятьдесят, и, соответственно, действие происходит в 1562 году. Я старался писать эту книгу таким образом, чтобы она была независимой от первой и чтобы читатель не испытывал необходимости в обязательном порядке знакомиться с первым романом; надеюсь, это удалось. В настоящий том также включено подробное описание мира Дженнака, и тому, кто желает быстрее ухватить суть, я рекомендую просмотреть небольшое введение к этим комментариям.

А теперь читайте – с подобающей вдумчивостью и неторопливостью, ибо, как говорят в Одиссаре, торопливый койот бегает с пустым брюхом. И да будет с вами милость Шестерых!

Михаил Ахманов

1562 год,

считая от Пришествия Оримби Мооль

Глава 1

День Тростника месяца Цветов.

Пролив Коготь, к востоку от Бритайи

Длинное измеряют коротким, широкое – узким, тяжелое – легким; деяния же человеческие измеряются совестью. Но нельзя отплясывать с ней танец чиа-каш; нельзя называть черное белым, злое добрым, недостойное достойным. Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам.

Книга Повседневного,

Притчи Тайонела

За три десятилетия чешуйка шо-кама, морского змея, совсем не потускнела. Бережно хранимая в ларце, вместе с кейтабской чашей из голубой раковины, пергаментным свитком, белоснежным женским шилаком и другими памятными вещицами, эта пластинка величиной в две ладони излучала такое же зеркально-серебристое сияние, как и в тот день, когда Дженнак сорвал ее с исполинского мертвого тела, простертого на камнях, на берегу крохотного заливчика, служившего морским змеям кладбищем. Теперь, оправленная в сероватый мехальк, чешуйка сделалась зеркалом – не простым, но как бы представлявшим грядущее обличье посмотревшего в него. Чешуйка была чуть выпуклой, и человеческое лицо, отражаясь в ней, странным образом искажалось, выглядело старше, словно глядевшему вдруг добавили лет пятнадцать-двадцать; морщины делались глубже, глаза – тускнели, черты становились расплывчатыми и неопределенными. Но к самому Дженнаку это не относилось. Достигнув зрелости, он выглядел тридцатилетним, и этот облик не должен был меняться в ближайшие столетия – ибо власть времени над светлорожденным кинну была не такой всеобъемлющей и разрушительной, как над прочими людьми.

Значит, зеркало лгало, прибавляя ему лет! И все-таки Дженнак не мог с ним расстаться: оно являлось единственной памятью о той бухте на берегах Лизира, где умирали шо-камы и где угасло его влечение к Чолле. Теперь, по прошествии многих лет, он понимал это и не сожалел ни о чем – ибо, как сказано в Чилам Баль, тяжел камень истины и его не спрячешь в мешке лжи. А ложь столь же смертельна для зарождающейся любви, как попавшая в ноздрю капля яда тотоаче…

Дженнак со вздохом отложил блестящую чешуйку и повернулся к обычному зеркалу – стеклянной пластине с серебряной фольгой, отражавшей лишь истину тонувшего в прошлом мгновения. Лицо его будто бы разом омолодилось, став таким, каким он привык его видеть последние двадцать лет во время своих магических упражнений. Темные брови, изогнутые подобно атлийскому челю, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие скулы, прямой изящной формы нос, твердая линия рта, широковатый подбородок, кожа цвета бледного золота… Сильное лицо! Лицо властителя, правящего столь обширными землями, что к титулу его добавлено – Великий…

Он пододвинул зеркало к бойнице, небольшой и круглой, сквозь которую струился скудный свет северного солнца; пол слегка приподнимался под ним и сразу же падал вниз – следуя движению «Хасса», одолевавшего очередную волну. «Хасс», названный в честь белоснежного сокола, символа власти, был отличным и просторным кораблем, однако три сотни воинов, оримов и одиссарцев, а также оружие и припасы требовали слишком много места; в результате Дженнак ютился в крохотном хогане под кормовой надстройкой, где и выпрямиться-то в полный рост оказалось непросто. Впрочем, он был неприхотлив; долгие странствия и жизнь в полудикой Бритайе приучили его довольствоваться малым.

Однако бывали минуты, когда он нуждался в уединении. Люди его привыкли, что их сахем – или лорд, как называли его все чаще согласно бритскому обычаю, – видит вещие сны, беседует с богами, испрашивая у них совета и одобрения; но магия… Магия, древнее таинство, рожденное еще до Пришествия Оримби Мооль, не имела отношения к богам – ни к светлому Арсолану и грозному Коатлю, ни к Сеннаму-Страннику и Тайонелу, Потрясателю Мира, ни к Провидцу Мейтассе и хитроумному Одиссу. Особенно тустла – редкостное и жутковатое искусство, коему обучил Дженнака перед смертью Унгир-Брен, его старший родич, верховный одиссарский жрец. Да будет он счастлив в просторах Чак Мооль! Умирал он легко, прожив двести лет и еще три года, в завидном возрасте даже для светлорожденных.

Солнечные лучи, просачиваясь сквозь круглую бойницу, падали на зеркало и лицо Дженнака. Он сосредоточился, пристально глядя на свое отражение; брови его распрямились и походили теперь не на изогнутый клинок атлийского челя-каа, а на прямое лезвие челя-иту. Затем, расширяясь, затрепетали ноздри, а на носу внезапно обозначилась горбинка – едва заметная, но тем не менее совсем не свойственная людям светлой крови. Кожа Дженнака начала бледнеть, принимая бело-розовый оттенок; зеленая радужина глаз поблекла, посерела – и вдруг налилась голубым, словно два ярких изумруда обратились тусклыми сапфирами; губы стали тоньше, уголки рта опустились, подбородок сузился, лоб и щеки прорезали глубокие морщины, кости черепа как бы раздались вширь, и лицо округлилось. Наконец у левого уха появился шрам, кожа под глазами обвисла, а щеки потеряли свою упругость. Под нижней челюстью тоже возник мешочек дряблой плоти.

Прождав время восьми вздохов и убедившись, что маска его не распадается, Дженнак удовлетворенно кивнул. Если окрасить брови и волосы в белесый цвет недозревшего маиса да приклеить под носом развесистую поросль усов, получится точь-в-точь физиономия Хирилуса, старого брита-слуги… Вот только шрам у него побольше и вроде бы раздвоенный на конце…

Он поправил шрам и удлинил верхнюю губу, добиваясь полного сходства. Если просидеть в таком виде с рассвета до вечерней зари, то, пожалуй, станешь неотличим от Хирилуса! Мускулы сами запомнят, где стянуть кожу, а где – расправить ее; хрящи и кости, обратившись ненадолго мягким воском, отольются в новые формы, застынут, изменив его облик до неузнаваемости; сохранится цвет глаз, и новая форма носа, и очертания рта, подбородка, скул и щек… Единственное, что неподвластно чародею-тустле, – это волосы. Все обитатели Срединных Земель – да и большая часть чернокожих и меднокожих аборигенов, населявших Жаркую Риканну, – были безбородыми, безусыми и не имели волос ни на груди, ни на ногах; даже самому ловкому тустле не удалось бы украсить свои скулы черной, рыжей или коричневой шерстью. Дженнак такого тоже не сумел бы, да и не было в том нужды: волосы не нос, не губы, не глаза; их можно приклеить и снять, можно обрезать, можно перекрасить… Вот лишиться их полностью – это уже проблема! И потому ни один варвар Ближней Риканны, сколь ни походил бы он на одиссарца или кейтабца, на тайонельца или сеннамита, не смог бы выдать себя за жителя Срединных Земель. Даже орим, человек смешанной крови, – у оримов бороды все-таки росли.

Вспомнив об оримах, Дженнак принял обличье Ирассы, одного из трех своих телохранителей, сына бритунки и одиссарского воина-хашинда. Затем, словно наслаждаясь своим всемогуществом, он вызвал в памяти иные лица – помощников и слуг, вождей, тарколов и санратов, и тех, кто ухаживал за его лошадьми, тех, кто правил его колесницами, тех, кто стоял у метателей и руля «Хасса», забирался на мачты, распускал паруса. Последним в этой череде смуглых и белолицых физиономий явился Амад, гость из Страны Пустынь, искатель справедливости, сказитель и певец, обитавший в Лондахе уже два года – с тех пор, как он был выкуплен Дженнаком у фарантов, бродячего континентального племени. Добиться сходства с Амадом оказалось несложно: его соотечественники, бихара, не носили бород и обличьем своим напоминали атлийцев.

Рассматривая в зеркале свое новое лицо, смуглое, сухощавое и темноглазое, Дженнак размышлял о том, сколь различно дарованное Кино Раа и приобретенное собственными трудами. Боги наделили его способностью к предвидению, но дар сей ему не подчинялся; миражи грядущего появлялись и исчезали независимо от воли его и желания, и он не мог ни вызвать их, ни управлять ими, ни насладиться зрелищем приятного, ни отвергнуть жуткое. Он лишь разглядывал картины, посылаемые сквозь мрак и холод Чак Мооль, Великой Пустоты; боги же показывали то, что желали, а не то, что ему хотелось бы увидеть.

Над магией, имевшей не божественное, но земное происхождение, он был вполне властен. Он мог изменить внешность и голос, мог вызвать видения на гладкой поверхности вод, мог даже – с некоторым усилием – проникнуть мыслью в далекую Эйпонну или в Края Восхода, лежавшие еще дальше. Но эти способности не являлись ниспосланными свыше, как дар предвидения; чтоб овладеть древним волшебством, он должен был трудиться и повторять снова и снова уже знакомое – как попугай, твердящий сотни раз заученную фразу. Особенно это касалось тустла; сие умение требовало постоянных тренировок, чтобы лицевые мускулы сохраняли нужную подвижность, а пигментация кожи и зрачков поддавалась мысленному усилию. Впрочем, эти упражнения были Дженнаку не в тягость и даже развлекали его – заставляли выбросить из головы множество забот и сосредоточиться на самом себе, чтобы хоть на время обрести душевный покой.

Но покой – слишком большая роскошь для властителя, чья жизнь связана со множеством других жизней, чье время драгоценно, чьи слова определяют судьбы тысяч; властитель принадлежит не самому себе, но обстоятельствам и людям. Одно из этих обстоятельств уже надвигалось на Дженнака под распущенными парусами, бороздило свинцовые северные волны, кралось проливом Когтя – и было до него лишь двадцать полетов стрелы. А люди… Люди уже стояли под дверью, размышляя, не пора ли потревожить светлорожденного сахема.

Привычным усилием он заставил исчезнуть мираж – видение большого крутобокого судна с вместительными трюмами, набитыми запретным грузом; затем стер лицо Амада – словно смыл с себя физиономию бихара пригоршней воды. Последний раз глянув в зеркало, Дженнак поднялся, спрятал серебристый диск и чешуйку шо-кама в ларец, захлопнул крышку и опоясался челями. Сегодня, в День Тростника месяца Цветов, минуло ровно тридцать лет, как ему достались эти клинки – прямые и прочные, великолепной тайонельской работы, принадлежавшие некогда Эйчиду, его сопернику из Страны Лесов и Вод. По водам тем Эйчид давно уплыл в пылающем погребальном челне, а он, Дженнак, остался в живых – и значит, ему полагалось исполнить свой долг перед людьми и богами. Ибо, как сказано в Книге Повседневного, все на свете имеет свою цену – в том числе и жизнь человеческая.

В дверь осторожно постучали.

– Мой лорд?

Это был Ирасса, называвший его не светлым иртом, не сахемом, как полагалось в Одиссаре, а на бритский манер. Лорд… Одно это слово являлось напоминанием о том, сколь далек Одиссар и сердце его – Серанна, лежащие на западе, за Бескрайними Водами! Там, у золотых песков, нагретых солнцем, в кольце цветущих пьялов и маисовых полей, дремал древний Хайан, столица сагамора; там тянулись вверх дворцовые башни, увитые лозой, там, рассекая леса и болота, уходила к северу Сакбе Белых Камней, там высились теокалли, подобные рукотворным холмам, там ветер играл листвою пальм и яркими перьями накидок, а воздух был свеж и полон благоухания… Серанна, Страна Цветов! Дом, Очаг Одисса, родина!

– Мой лорд?

Дженнак вздохнул.

– Я иду, Ирасса… Иду!

* * *

– Пакити послал за тобой, господин, – с виноватой улыбкой произнес Ирасса, почтительно сложив руки перед грудью. Два других телохранителя, молчаливые сеннамиты Уртшига и Хрирд, подтвердили сказанное кивками. Им было под тридцать, но Ирасса, еще не отметивший двадцатипятилетия, все же считался старшим, ибо состоял при лорде с детства – с тех пор, когда смог застегнуть на нем пояс. Правда, с тех времен он здорово подрос, превратившись из тощего мальчишки-слуги в ладного и крепкого парня. Вот только усы и бородка росли у него неважно, как у всех оримов, но Ирасса холил их, не жалея сил, и расчесывал волосок к волоску.

«Пятнадцать лет, – рассеянно подумал Дженнак, оглядывая свой корабль, – еще пятнадцать, и Ирасса превратится в зрелого мужа, в накома, водителя войк, потом – в советника, богатого опытом и многими уменьями, и, наконец, в немощного старца, вспоминающего подвиги юности… Век человеческий так краток!»

На палубе все находилось в полной готовности. «Хасс» был трехмачтовым длинным боевым драммаром и, кроме кормовой башенки, где стояли рулевые, нес еще два высоких помоста для стрелков – на носу и меж первой мачтой кела и второй таби. Третья из мачт – чу, согласно кейтабской терминогии, – примыкала к кормовой надстройке, куда вели с палубы две лестницы. Кейтабцы, морское племя, привыкшее спускаться и подниматься по канатам, сочли бы лестницы недопустимой роскошью, но кейтабцев на «Хассе» не было. Только люди Пяти Племен, уже начавшие забывать, кто из предков их принадлежал к Клану хашинда, кто – к сесинаба или ротодайна, кто – к шилукчу или кентиога. Правда, среди солдат всегда оказывалось больше воинственных ротодайна, хашинда и кентиога, среди охотников и следопытов – шилукчу, а среди мореходов – сесинаба, и это значило, что древние пристрастия сераннских племен еще не позабыты. Пакити, ак'тидам и навигатор, командовавший кораблем, тоже был из сесинаба – из рода вторых вождей. Род его был знатным, но ему, пятому сыну, не досталось ни земли, ни рыболовных судов, ни приличной усадьбы-хогана, а посему Пакити, как и другие благородные отпрыски Одиссара, владевшие лишь челем да панцирем-шарати, двинулся за океан, в Бритайю, где ждали его ратные труды, почет и угодья. Он был отличным мореходом, этот Пакити, ровестником Дженнака, которому служил уже восемнадцать лет.

На мачтах «Хасса» вздувались паруса, неяркое бледно-голубое небо было покрыто редкими облаками, свинцовые волны бились о борт, скроенный из прочного дуба хон, сизалевые канаты гудели на ветру. В Серанне в месяц Цветов воздух был теплым, ласкающим кожу, но тут, на севере, льды и снега, лежавшие в горах, еще дышали холодом. И потому стрелки-ачиды, застывшие на помостах, и щитоносцы у бортов кутались в меха – не в легкие накидки из перьев, привычные для одиссарцев, а в тяжелые бритские плащи из волчьих шкур. Лишь те, кто готовил к бою метатели – огромные бронзовые цилиндры на станинах из железного дерева, – пренебрегли и теплой одеждой, и доспехами; они ворочали свои орудия, подтаскивали громовые шары, и кожа их лоснилась от пота.

Ирасса набросил на плечи своего господина плащ – точно такой же, какие были на воинах; потом, приняв из рук Уртшиги убор Великого Сахема, возложил его Дженнаку на голову и отстранил, любуясь. Чем-то он сейчас напоминал Вианну, милую пчелку-чакчан, улетевшую в царство Коатля, – напоминал не внешностью своей, вполне пристойной для воина и мужчины, но блеском серых глаз и выражением лица.

Дженнак вздохнул и начал подниматься на рулевую палубу. Белые перья сокола трепетали над его головой, Ирасса и двое сеннамитов шли по пятам.

– Да будет с тобой милоссь Шесс-стерых! – присвистывая от возбуждения, Пакити вскинул руку. – Мы высс-следили их, ссветлый ирт! Высс-следили! Там, где ты скасс-зал! Идут у берега, под серыми парусс-сами, крадутся, как койот к загону керравао… Всс-сгляни!

Он сунул Дженнаку зрительную трубу, но тот, отрицательно покачав головой, лишь усмехнулся. Эти трубы – даже самые лучшие, сделанные на кейтабских островах и называвшиеся Оком Паннар-Са, – были ему не нужны уже давно. Он и так видел этот корабль – двухмачтовый крутобокий парусник-стагард с опущенными балансирами, низко сидевший в воде; видел его палубу, где у метательных машин суетились смуглые коренастые мореходы с Островов, ощущал живое тепло и тревогу, исходившие из трюма, мысленно касался серых парусов. Серый цвет – цвет Коатля, повелителя Чак Мооль… Как бы не сменился он вскоре черным! И сменится, если кейтабец попытается удрать или станет сопротивляться!

Мореходы-островитяне, уже заметившие вызывающе алые паруса «Хасса», попытались прижаться к берегу, слиться с бурыми, лиловыми и серыми скалами. Возможно, эта хитрость им удалась бы, не имей они дела с Дженнаком, который видел сейчас внутренним зрением не один лишь кейтабский стагард, но и весь берег, всю оконечность огромного полуострова, самого северного в Ближней Риканне. Полуостров сей походил на распластавшуюся в прыжке випату, большую ящерицу из сераннских болот. Однако обитавшим в этих краях дикарям-норелгам очертания их земли напоминали дракона. Дракон, как было уже известно Дженнаку, относился к разряду мифических тварей; подобных чудищ не водилось ни в холодных, ни в жарких землях, что норелгов, впрочем, не смущало: для них полуостров был Драконьим, а сами они являлись Детьми Дракона. Возможно, они были правы – если принять во внимание их редкостную кровожадность и страсть к грабежам. Но в Бритайю они уже плавать не отваживались, ибо всякий набег на вотчину Дженнака приносил им одних лишь мертвецов.

От остальных земель Риканны край драконьих потомков отделяло море Чати, мелкое и узкое, покрытое льдами три месяца в году; из него, продвигаясь на запад по проливу Когтя, корабль мог достичь другого моря, Чини, столь же холодного, но глубокого и более обширного. За ним, на солнечном закате, высилась Бритайя, владение Дженнака – обширный остров, превосходивший все вместе взятые кейтабские острова. А дальше, до самых берегов Эйпонны, простирался океан – на целый месяц плавания при попутном ветре. Судно, ушедшее туда, терялось среди волн и вод, так что даже магическим вторым зрением отыскать его было нелегко, а уж нагнать либо перехватить становилось совсем неразрешимой задачей. И потому Дженнак выслеживал чужие корабли в этом проливе, изогнутом, как ястребиный коготь; здесь проходила морская дорога к землям норелгов и росайнов, и была она единственной, так как с севера, с океанского побережья, к Драконьему полуострову не подобрался бы никто. В сезоны Желтых Листьев и Белого Пуха воды там промерзали на длину копья, а Время Цветения становилось временем бурь и штормов, игравших в фасит ледяными горами. Так что всякий, желавший пробраться к норелгам на корабле, никак не мог миновать пролива Когтя.

И к счастью, подумал Дженнак, покосившись на своего ак'тидама, чьи глаза уже горели охотничьим азартом. Пакити был невысок, но крепко сбит – вернее, сплетен из морских канатов – и от всех прочих людей отличался широкими, как лопасть весла, ладонями. Подобно многим, странствующим в океанах и морях, он пользовал не легкий хааб, а крепкое эночи, и от этого нос и щеки морехода покрывала сеточка красноватых прожилок. Глаза же у него были маленькие, всегда щурившиеся, словно от ветра, нос – расплющенный ударом скатарской палицы, выбившей заодно и передние зубы. Не слишком он был красив, этот Пакити, но свое дело знал и в винный кувшин заглядывал не перед дракой, а после нее.

– Ну, милосс-ссивый ирт, как мы их восс-смем? – произнес он с хищной ухмылкой. – Тараном в бок – и на дно? Или сс-своротим балансиры? Или всс-станем борт к борту и сс-спалим кейтабских жаб дотла?

– К чему палить? Все-таки не жабы они, а люди, – сказал Дженнак. – Будут сопротивляться, утопим. Но учти, Пакити: хоть это торговый стагард, а не драммар, есть у них четыре тумбала и горшки с огненным зельем. Так что ближе чем на пятьсот локтей ты к ним пока что не приближайся.

– Тумбалы… – Пакити презрительно поморщился. – Наши метатели бьют вшестеро дальше и вдвое точней!

Дженнак промолчал, не желая обсуждать очевидное. Перенар, взрывчатое зелье, изобретенное в Коатле, был теперь известен и одиссарцам; с его помощью из громовых метателей посылали шары весом в двадцать или пятьдесят мерных камней, и шары те могли разнести вдребезги любую крепость. Правда, метатели являлись слишком громоздким оружием, подходящим лишь для стен тулумов и палуб кораблей, а не для армии, выступившей в поход, так что на сухой земле победу все еще добывали чель, стрела, копье и воинская удача. На море же от двенадцати метателей «Хасса» не имелось иной защиты и спасения, кроме бегства.

Но стагард с острова Йамейн был хоть и прочен, и велик, да слишком неуклюж и не мог уйти от боевого корабля. Не мог и защищаться – тем более что лучшие стволы, самые дальнобойные и скорострельные, отливались в Одиссаре. Мог бы, пожалуй, спрятаться – только не от взора кинну, что зрит серые паруса на фоне серых скал. И потому судьба судна была предрешена.

«Хасс» мчался за кейтабцем подобно соколу, рванувшемуся за добычей; он летел стремительно, неотвратимо, будто подгоняемый рукой Сеннама, повелителя ветров. Сеннам да и прочие боги были справедливы: хоть при жизни не карали никого, но поворачивались спиной к недостойным и удачи им не посылали. А мореходы с этого стагарда занимались явно нечестивым делом, так как в трюмах своих везли не мед и воск, не меха и шкуры, не серебро и медь, а живой товар. Да и зачем островитянам отправляться в неприветливые северные края за воском, шкурами или металлом? Воска и шкур хватало в Эйпонне, а серебра, в отличие от Иберы, у норелгов сроду не водилось. Люди – вот главное богатство Драконьего полуострова!

Расстояние меж кораблями сокращалось с каждым вздохом, и когда от «Хасса» до кейтабца пролегло пять полетов стрелы, ак'тидам повернулся к Дженнаку.

– Мою вампу – на мачту! – распорядился тот. – И дай сигнал – пусть спускают паруса, ложатся в дрейф и готовятся к досмотру.

На таби, самой высокой из трех мачт, взвилось плетенное из алых перьев полотнище с контуром грозного сокола посередине – символом Одиссарского Очага; затем над серыми водами раскатилась звонкая дробь тумма. Большой сигнальный барабан гремел повелительно и властно, будто бы напоминая, кто господин в этих землях и морях; его рокот, то сухой и резкий, то долгий и протяжный, привычно складывался в слова. Морской код был понятен всем на палубе «Хасса», и Дженнак видел, как его люди оживились. Одни, сбросив накидки из шкур, подтягивали ремни на доспехах, другие осматривали оружие, проверяя, легко ль выходят клинки из ножен, третьи надевали шлемы. Стрелки же возились у метателей, ворочая тяжелые стволы.

Йамейнский стагард попробовал спорить с судьбой – паруса не спустил, а по-прежнему прижимался к берегу, будто угрюмые серые скалы могли внезапно расступиться и скрыть его от преследователя. Маневр этот был опасен: от корабля до скал оставалось три сотни локтей, а у подножий их вода кипела, как в бурлящем котле.

– Подарка прос-ссят, клянусь Чак Мооль! – просвистел Пакити. – Отос-сслать, мой господин?

– Отошли. Даже два! В воду и в скалы.

Приставив ладонь к наголовной повязке с трепещущими белыми перьями, Дженнак следил за дымным следом снарядов. Один из них упал в волны перед йамейнским кораблем, взметнув столб сизо-стальной бешено вращавшейся воды; второй с грохотом ударился в утес и раскололся, выхлестнув языки багрового огня. Эти громовые шары были начинены перенаром, и трех-четырех попаданий хватило бы, чтоб отправить стагард на дно, к многорукому демону Паннар-Са, весьма почитаемому в Йамейне, на Кайбе, Гайяде и прочих островах Морского Содружества.

Похоже, кейтабский ак'тидам это понял; серые паруса на мачтах поползли вниз, и бушприт, обитый бронзой, повернул в море, в сторону «Хасса». Пакити тоже распорядился убрать паруса, и теперь корабли сближались.

– Сс-сбить им баланс-ссир? – спросил Пакити, потирая свой красноватый расплющенный нос. Глазки его сощурились, верхняя губа приподнялась, обнажая щель на месте выбитых зубов, и походил он сейчас на подслеповатую черепаху. Впрочем, то было обманчивое впечатление; Пакити хоть и потерял резцы, клыки сохранил.

– Балансир не трогай, – сказал Дженнак. – Им еще обратно плыть – туда, где товар брали. А вот тумбалы пусть сбросят за борт. Передай!

Снова загрохотал барабан, и на палубе стагарда нехотя зашевелились. С расстояния в пятьсот локтей, что составляло половину полета стрелы, Дженнак уже различал отдельных мореходов – полуголых «чаек», взившихся с парусами, рулевых, замерших у кормила, и приземистого ак'тидама на кормовой надстройке, кутавшегося в шерстяной плащ. Разглядел он и с полсотни вооруженных молодцов, чему не приходилось удивляться: кейтабцы имели весьма своеобразные понятия о торговле и платить за товар когда монетами, а когда – стрелой либо ударом челя.

Грохнул еще один выстрел из метателя, взвихрился водяной столб, и тумбалы с плеском рухнули за борт – островитяне, видно, поняли, что шутить с ними не собираются. Их ак'тидам уже знал, с кем имеет дело, так как его зрительная труба нацелилась прямиком на среднюю мачту «Хасса», на вампу с алым соколом; он, разумеется, пересчитал и белые перья в уборе Великого Сахема, и число людей на борту, и количество громовых метателей. Пересчитав же, как человек практического склада ума, наверняка начал прикидывать убытки – либо готовиться к трудной дороге в Чак Мооль. Как ведомо всем, люди достойные уходят в Великую Пустоту тропою из радужных лучей, а грешникам предстоит брести по раскаленным углям и пробираться зловонными болотами, где стерегут их кайманы, гигантские змеи и прочие чудища. И лишь Коатль, владыка мертвых, ведает, кому отмерен какой путь. Дженнак полагал, что торгующих людьми бог заставит помучиться преизрядно.

Высокий борт «Хасса» навис над палубой кейтабского корабля, и воины, зацепив стагард крюками, перебросили сходни. Теперь оба судна раскачивались в такт на невысоких морских волнах. Лица кейтабцев, крепивших сходни на своей стороне, были угрюмы – в их экипажах все мореходы являлись торговыми партнерами, и всяк понимал, что грядущая сделка прибылей не сулит.

Кивнув своим телохранителям, Дженнак неторопливо спустился вниз, легко прошел по сходням и спрыгнул на палубу стагарда. Островитяне послушно расступились перед ним, освобождая путь; грозные орудия «Хасса» были нацелены на кейтабцев, а самострелы-ачи и двузубые сайили в руках солдат являлись столь же веским аргументом. Ирасса, Хрирд и Уртшига шагали за своим владыкой, не притрагиваясь к оружию, но бросая по сторонам грозные взгляды. Они были на локоть выше любого из кейтабцев и шествовали среди них, будто три драчливых гуся, попавших в утиную стаю.

Ак'тидам островитян поджидал Дженнака в позе покорности – голова склонена, руки разведены в стороны, колени полусогнуты. Но был он, как выяснилось, не один: за спиной его стояли два атлийца в богатых одеждах, и они, не в пример провинившемуся мореходу, не собирались просить о снисхождении. Старшему из них было лет сорок пять, и выглядел он вождем – похоже, не из последних, так как волосы его, связанные на затылке в тяжелый пучок, украшали пять серых пушистых перьев птицы гох. Младший, как решил Дженнак, был ровестником Ирассы; нефритовый топорик-магави у него за поясом свидетельствовал, о том, что он носил чин батаба. Разумеется, и вождь, и военачальник не были людьми светлой крови, но от широкоскулых лупоглазых кейтабцев они отличались, как ястреб от совы. Жилистые, крючконосые, с тонкими губами и непроницаемым взглядом узких глаз, они, казалось, не питали почтения к светлорожденному, уподобляясь в том варварам с Перешейка и разбойничьим кланам из северных лесов. Но дикарями их считать не стоило; их Очаг был воистину Великим, а сами атлы, народ угрюмый, воинственный и надменный, отличались редкой предприимчивостью и являлись извечными соперниками Одиссара. Правда, океанских судов они пока что не строили, а предпочитали нанимать островитян, знающих путь через Бескрайние Воды.

– Пощады, светлорожденный! – Предводитель кейтабцев склонился, ударившись о палубу лбом. – Мое имя О'Тига, ак'тидам с Йамейна… Пощады! Во имя Шестерых!

Упоминание Шестерых Кино Раа было общепринятым приветствием, и ответ – разумеется, дружелюбный – гласил: да пребудет с тобой их милость. Существовали, однако, варианты, и Дженнак выбрал тот, который более всего подходил к случаю:

– Да свершится их воля!

Сие означало, что прощения и милости не будет. Догадавшись об этом, О'Тига опять стукнулся лбом о палубные доски; атлийцы же переглянулись. Дженнак повелительно кивнул старшему из них, и тот нехотя пробормотал на кейтабе:

– Ах-Кутум, вождь и носитель опахала владыки Ах-Ширата… Кажется, мой светлый кьо, Уделы наши сейчас не воюют?

Не глядя на него – как и на второго атла, не пожелавшего представиться, – Дженнак обратился к О'Тиге:

– Что ты делаешь в этих водах, ак'тидам? Йамейн – жаркий остров, а здесь прохладно… слишком прохладно для кейтабцев, привыкших к теплым морям!

– Но эти моря не запретны, – прошептал О'Тига, сложив ладони перед грудью и принимая позу почтения. Похоже, он был обучен киншу и неплохо владел языком жестов, знаков и поз, распространенным во всех землях Эйпонны.

– Моря не запретны, – согласился Дженнак, – запретен товар, который везет твое судно. Может, покажешь его? Может, я ошибаюсь и в трюме твоем камни с норелгских гор да лед с их вершин? Если так, я выплачу тридцать тысяч серебряных чейни – одиссарских либо атлийских, каких пожелаешь! Или атлийские у тебя уже есть?

Монеты обоих Уделов были одинакового достоинства, формы и веса, но одиссарская – сплошная, атлийская же – с дырочкой посередине. Ак'тидам, несомненно, намек на атлийские чейни понял и потемнел, как випата, залегшая в черной болотной грязи. Старший из атлов раскрыл было рот, но Дженнак скользнул по нему строгим взглядом, и тот не решился заговорить.

– Ну, так посмотрим, что у тебя в трюме? Открывай!

О'Тига нехотя пошевельнул рукой, и его мореходы, угрюмо поглядывая то на грозного сахема, то на щетинившийся копьями борт «Хасса», принялись стаскивать деревянные щиты с крышки люка. Как на всех кейтабских стагардах, она находилась между мачтами, и вниз свисали канаты да веревочные лестницы. Обычно это пространство под палубой делилось на две части: в одной обитали моряки, в другой, за переборками, хранились запасы провизии, бурдюки с водой и полезный груз. Но на этом корабле все было иначе.

Когда Дженнак, сопровождаемый О'Тигой и обоими атлийцами, приблизился к темной дыре, ноздри его затрепетали. Из трюма тянуло зловонием; запах пропотевшей одежды, немытых тел и нечистот разлился над палубой словно незримый туман, дыхание смрадного болота среди непроходимой джассы, где обитают лишь змеи, жабы да кайманы. Болота тут, разумеется, не было, а вот кайманы имелись, и глядели они на Дженнака снизу вверх сотнями ненавидящих мутно-серых глаз. Светлые взлохмаченные волосы, мускулистые тела, заросшие шерстью, тяжелые квадратные подбородки, оскаленные в угрозе зубы… Норелги! Разумеется, крепкие молодые мужчины от восемнадцати до тридцати – самый ходовой товар в Коатле, будущая гвардия владыки Ах-Ширата, Простершего Руку над Храмом Вещих Камней…

Взирая на них сквозь широкую прорезь люка, Дженнак задумался. Вот перед ним рабы, невольники, продавшие сами себя и вовсе не жаждущие освобождения. Их не взяли в бою и не родили их матери-рабыни, но каждый из этих дикарей готов был променять свободу и неприветливую свою землю на горсть серебряных монет и право воевать и грабить – не здесь, в нищей Риканне, где многим не разживешься, а за Бескрайними Водами, в Срединных Землях, в сказочной Стране Заката… Они были воинами, необузданными и дикими, но палки атлийских батабов делали из них солдат – превосходных солдат, пусть не столь искусных, как одиссарцы или сеннамиты, но отличавшихся силой быка и жестокостью ягуара.

Нет, они совсем не стремились к освобождению! Они готовы были ждать, готовы претерпеть мучительную дорогу в тесном и грязном корабельном трюме, готовы были пить затхлую воду и есть провонявший рыбой пекан… Зато потом, потом!.. Вместо каменистого и бесплодного полуострова, лежавшего меж морем Чати и вечными льдами, их ожидали цветущие майясские города, крохотные беззащитные сахры Перешейка, богатства Арсоланы и Рениги, фруктовые рощи и поля одиссарских переселенцев, обосновавшихся на правом берегу Отца Вод… Все это было куда привлекательней снежных гор и ледяных равнин Земли Дракона!

Наглядевшись на человеческую стаю, в молчании скалившую клыки, Дженнак повел бровью, приказывая закрыть зловонное отверстие. Затем повернулся к ак'тидаму.

– Лучше бы ты возил в Коатль лошадей, О'Тига. В Ибере отличные скакуны… Да и у меня в Бритайе не хуже…

Кейтабец потупился.

– За лошадей столько не платят, милостивый кьо.

– Но риска меньше! Торгующий же людьми лишен покровительства Одисса… Сколько их там? – Дженнак кивнул в сторону люка. – Полторы сотни?

– Только сто восемнадцать! Клянусь клювом Паннар-Са!

– А я говорю – полторы! И за каждого тебе обещали по двести чейни, ведь так? Атлийских чейни, клянусь секирой Коатля!

Рука младшего атлийца, батаба, потянулась к топору, а старший, скривив тонкие губы, заговорил:

– Однако, светлый кьо…

– Лорд не дозволил тебе говорить, койот! – За спиной Ах-Кутума вырос Ирасса. – Ты, вонючий скунс! Крючконосая падаль! Держи рот на запоре!

Койоты и скунсы в Бритайе не водились, так что Ирасса в жизни не встречался с такими нечистыми тварями, но обругать умел любого – хашинда, его отец, научил отпрыска всем солдатским «премудростям». А их каждому воину было известно столько же, сколько звезд на небесах – про пасть, помет и кишки койота, гнилую утробу каймана, черепашьи яйца, скунсово отродье и дерьмо попугая. Если добавить сюда слова, выведанные Ирассой от сверстников-бритунцев, арсенал получался богатый.

Выслушав сказанное телохранителем, Ах-Кутум потемнел лицом и прошипел со злобой:

– Во имя Шестерых! Что творится в мире?! Орим, полукровка и дикарь оскорбляет атлийского вождя! Пусть Мейтасса проклянет меня, если я не увижу цвет его крови!

В руках атлийца вдруг сверкнули метательные ножи, но Ирасса оказался проворнее: пальцы его легли на запястья Ах-Кутума, сковав их прочными узами.

– Вышвырнуть крысу за борт, мой лорд?

– Подожди. – Отобрав у атлийца оружие, Дженнак перебросил оба клинка Уртшиге. – Ты, Ах-Кутум, здесь не вождь, не воин и не взятый в бою мулук, которого я отпустил бы за выкуп или из милости. Ты проклят Мейтассой! Ты и прямь койот и скунс, ибо попался на торговле людьми, запретной для всякого, кто почитает Чилам Баль! Или ты, называющий себя вождем, не знаешь Святых Книг и заветов Вещих Камней?

– Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам! – пробормотал атлиец, словно желая продемонстрировать, что хотя бы Книга Повседневного, первая из свода Чилам Баль, ему известна. – Ты, светлорожденный, судишь так, как выгодно тебе. Ты носишь белые перья властителей Одиссара и думаешь как одиссарец; ты уверен, что вся Риканна, от Бескрайних Вод до Вод Заката, принадлежит Дому Одисса и Дому Арсолана – не считая тех жалких угодий, коими вы одарили кейтабцев. А раз так, то иным Великим Уделам нечего искать в Восточных Землях! Они там лишние! Мед и хааб поделят без них!

Дженнак приподнял брови.

– Кто запрещает тебе возить норелгам хааб и менять его на мед? Кто запрещает воздвигнуть город на их побережье? Кто запрещает торговать зерном и металлом, перьями и нефритом, свиньями, птицей и лошадьми? – Он выдержал паузу, всматриваясь в хмурую физиономию атлийца. – Но сагамор, мой родич, отправил послания твоему владыке Ах-Ширату и К°'ко'нате, повелителю Мейтассы; и сказано в них, что ни один из эйпоннских Уделов не должен держать в своих землях двуногий скот. Ни рабов-ремесленников, ни земледельцев-хейо, ни рыбаков-цони, ни прислужников, ни погонщиков, ни солдат! Ибо сказано в Книге Тайн: что есть человек? Существо, наделенное телом, свободой и разумом. Не только телом и разумом, но и свободой! Ты не согласен с богами, Ах-Кутум?

– Я с ними не спорю – как и мой владыка, повелитель Очага Коатля. Я спорю с тобой! Ты говоришь про тех людей – рабы! – Атлиец грохнул кулаком по крышке люка. – А я говорю – наемники! Такие же, как твой ублюдок орим и твои сеннамиты!

«Наемники! Так он желает их называть, чтоб оправдаться перед богами, – подумал Дженнак. – Что ж, творящий неправедное тоже надеется уберечь и честь свою, и сетанну… Пусть на словах, но уберечь… Хотя обманывает он лишь самого себя…»

На краткое время вздоха перед Дженнаком мелькнула палуба, залитая кровью, помертвевшее лицо атлийца, нож, пронзивший его шею, полураскрытый рот с белой полоской зубов. Картина слегка раскачивалась, и мерный ритм этих подрагиваний будто подсказывал, что дело происходит на корабле – то ли на стагарде из Йамейна, то ли на другом судне. В точности Дженнак этого не знал, ибо ни корабельных мачт, ни вамп, ни самого моря или берега боги ему не показали; он видел лишь крохотный эпизод, что будет вплетен в незримую ткань грядущего через мгновение, через месяц или спустя десятилетия. Но для атлийца этот ничтожный миг был равен расстоянию меж жизнью и смертью.

Он не собирался более пререкаться с Ах-Кутумом или сообщать о промелькнувшем перед ним видении, а потому, коснувшись белых перьев, развевавшихся над головой, произнес:

– Когда ты отправишься в Чак Мооль, атлиец, не рассчитывай, что уйдешь туда радужным мостом. Я думаю, что путь твой будет долог – достаточно долог, чтоб ты успел поразмышлять и о рабах, и о наемниках. И, быть может, ты попадешь к Коалю уже сегодня. Ведь жизнь твоя, как любил говорить один мой знакомый кейтабец, не стоит сейчас дыры от вашего чейни.

О'Тига, слушавший в почтительном молчании, выпучил глаза.

– Кто же это сказал, милостивый кьо?

– О'Каймор, тидам на службе властителя Ро'Кавары… Слышал про него?

Глаза у йамейнского морехода совсем вылезли на лоб, а люди его, державшиеся в отдалении, принялись перешептываться.

– Кто ж в Кейтабе не знает про О'Каймора! И кто же не знает о тебе, Великий Сахем! Вы с О'Каймором – да будет он благополучен в пространствах Чак Мооль! – первыми переплыли Бескрайние Воды. У берегов Лизира шторм обрушился на ваши корабли, а вместе с ураганом пришел Паннар-Са, Морской Старик, и ты сражался с ним, светлорожденный… Так сказано в песне О'Каймора! А песня та … – О'Тига раскрыл рот, намереваясь исполнить сказание о той схватке и победе, одержанной светлым кьо с помощью Сеннама, покровителя странников, но Дженнак лишь усмехнулся.

– Ты видел мою вампу и слышал мои слова, – произнес он, – и теперь ты знаешь, кто я такой. Готов ли ты покориться моему приговору, ак'тидам?

Под презрительными взглядами атлийцев О'Тига вновь рухнул на колени.

– Готов, светлорожденный! Я признаю, что судно мое нанято почтенным Ах-Кутумом, дабы перевезти в Коатль отряд норелгских дикарей… Я признаю, что заплатил вождям их тканями и серебром и что люди в трюме моего стагарда куплены как скот, как горшки хааба, как кипы кож или иной товар… Я признаю, что за каждого из них мне обещано по двести чейни, если смогу я избежать твоих дозорных кораблей и добраться до атлийского побережья… Я признаю все это, потомок богов, и молю о милости и пощаде! И о прощении!

– Пощада и прощение – не одно и то же, – вымолвил Дженнак. – Я не буду отбирать твой стагард и не пущу его на дно; вот – моя милость и пощада, ак'тидам – во имя памяти О'Каймора, кейтабца, ставшего мне другом! Но прощения не жди. Слушай мой приговор: ты высадишь всех норелгов на берег – не на родное их побережье, а прямо тут, среди бесплодных скал; пусть добираются на родину как могут и помнят, что в Стране Заката им не бывать. Потом ты отправишься в Йамейн, соберешь тридцать тысяч чейни – ровно столько, сколько обещано тебе Ах-Кутумом, – и переправишь серебро в Хайан, брату моему, чаку Джиллору; и ты расскажешь всем в Кейтабе, как был наказан мною и предупрежден, скажешь, что в следующий раз отберу я не деньги твои, а жизнь. Хайя! Я сказал!

О'Тига вновь стукнулся лбом о твердые доски палубы; казалось, он испытывал облегчение, отделавшись столь немногим. Кейтабцы любили деньги; они умели их наживать, но умели и терять. И хотя тридцать тысяч полновесных серебряных монет являлись крупной суммой, О'Тига мог возместить свои убытки за два-три удачных рейса в Лизир, Иберу или в богатый золотом Нефати. Перенаселенный Кейтаб нуждался в лизирском зерне, а иберских лошадей охотно покупали во всех Уделах Эйпонны, особенно в Сеннаме.

– Хвала Шестерым! – воскликнул О'Тига. – Ты оказал мне милость, светлый кьо, ты почтил меня доверием! Ибо как ты узнаешь, что я выполню все сказанное тобой?

– Я узнаю, – усмехнулся Дженнак, – узнаю.

Он наклонился над кейтабцем, и глаза его вдруг стали темными, лицо – плоским и широким, нос – приплюснутым, а щеки – отвислыми. На мгновение О'Тига как бы узрел себя самого; он вздрогнул и сотворил священный знак, коснувшись правой рукой груди и дунув на ладонь.

– Я узнаю, – повторил Дженнак, выпрямляясь.

Атлийцы, похоже, что-то заметили; младший пытался дрожащими руками высечь огонь и раскурить шаллу, а старший глядел на сахема Бритайи во все глаза, и было заметно, что гордость борется в нем с суеверным ужасом. Наконец Ах-Кутум овладел своими чувствами и пробормотал:

– А мы? Что будет с нами, светлый кьо?

Плечи Дженнака приподнялись и опустились.

– Если я снова поймаю тебя, Ах-Кутум, то предложу на выбор: или бассейн с кайманами в хайанском Доме Страданий, или загон, полный голодных волков, – у меня в Лондахе. Выбирай кайманов, атлиец, они неплохо обучены и вершат скорую казнь. Волки страшнее…

Кивнув, Дженнак направился к сходням. Ирасса шел впереди него; Хрирд и Уртшига – по бокам; их доспехи матово поблескивали, наплечники и тяжелые муаны щетинились стальными рогами, шипастые кистени-чиапы и сумки с эй-саками раскачивались у бедер. Хрирд нес на плече чаку, боевой топор с изогнутым крючковатым лезвием и копейным острием; у второго сеннамита секира торчала из-за пояса, а в руках сверкали отобранные у Ах-Кутума ножи. Дженнак шагал меж ними будто белый сокол-хасс в сопровождении двух бронированных черепах.

Они были уже у самого борта, когда атлиец окликнул его.

– Слышал я, что ты, светлый кьо, прозван Неуязвимым. Слышал, что ты, побывав во многих сражениях, не имеешь ни ран, ни шрамов и ни один человек не сумел коснуться кожи твоей клинком челя или наконечником копья, а стрелы тебе и вовсе не страшны, ибо их ты ловишь на лету. Верно ли сказанное? И что хранит тебя – милость богов или магия, в которой ты превзошел многих?

«Ни то, ни другое», – подумал Дженнак. Разумеется, боги были к нему благосклонны; он являлся их избранником, и он владел магическим даром. Но хранило его воинское мастерство, уроки коего преподал ему в юности наставник Грхаб. В своем роде оно тоже было волшебством – таким же, как тустла и магия кентиога; впрочем, очень многие вещи кажутся людям волшебными, тогда как секрет их прост и постигается лишь прилежанием и трудом! Труд, прилежание и сотворенное ими искусство являлись реальностью, а неуязвимость – легендой, одной из многих, сплетенных вокруг Дженнака временем и людьми. Когда-то он был ранен – в первом своем бою, в поединке совершеннолетия; правда, за тридцать минувших лет шрам над коленом побледнел и сделался совсем не виден.

– Так что же хранит тебя? – с внезапной яростью повторил Ах-Кутум. – Молчишь? Не хочешь отвечать? Ну, тогда проверим! Посмотрим, сколь сильна твоя магия!

В воздухе вдруг сверкнули метательные ножи; в руках атлийца уже трепетала новая пара – два изогнутых лезвия, готовых к броску. «Сколько же их у него?» – подивился Дженнак, сообразивший, что клинки предназначены не только ему, но и стоявшему позади него Ирассе. Ах-Кутум являлся, несомненно, мастером; лишь великий искусник сумел бы метнуть ножи с таким проворством.

Но всякий мастер рискует встретить более искусного, и первый нож, нацеленный в лицо Дженнака, бессильно звякнул о стальной муан. Второй был отбит Хрирдом, подставившим свою секиру, а прочие Ах-Кутум бросить не успел: собственный его клинок, блестевший в ладони Уртшиги, внезапно ринулся к нему, змеиным жалом впился в горло и, пробив шею насквозь, вышел сзади на три пальца. Одно мгновенье атлиец еще стоял, покачиваясь и хрипя точно подраненный гриф-падальщик; потом на губах его вздулись и лопнули багровые пузыри, и кровь хлынула из перекошенного рта. Он рухнул на спину, к ногам О'Тиги.

Этот обмен ударами занял время пяти вздохов; стоявшие вокруг кейтабцы увидели лишь серебристый блеск клинков и услыхали звон да хриплый выдох умирающего. Но наконец случившееся дошло до них, и лица островитян помертвели, а их ак'тидам вновь рухнул на колени. За О'Тигой, отбросив свою шаллу, а вместе с ней – и гордость, на колени опустился батаб-атлиец. Глаза его были закрыты, щеки – бледны, и выглядел он так, словно висел уже над бассейном с кайманами или ждал, когда волчьи клыки вопьются в его глотку.

– Светлорожденный… – просипел О'Тига, – светлый кьо… не карай…

– Забудь о случившемся и выполняй сказанное мною, – произнес Дженнак. – Воля богов свершилась.

Ступив на мостки, он перебрался на палубу «Хасса». Четверо солдат подтянули деревянный трап, другие уперлись в борт стагарда шестами, расталкивая корабли. Затем на рулевой палубе зазвучал свистящий голос Пакити, и над окованным бронзой тараном взметнулись треугольные паруса, а вслед за ними все три мачты, кела, таби и чу, украсились алыми полотнищами. Стагард из Йамейна будто бы разом откатился назад и начал удаляться, сливаясь с серыми скалами, свинцовой водой и хмурым небом.

– В Лондах, – бросил Дженнак своему ак'тидаму, снимая пышный убор из соколиных перьев. – В Лондах, Пакити! «Хасс» добычу закогтил. Теперь очередь «Чультуна».

Прищурившись, он оглядел горизонт и висевший над ним Глаз Арсолана – не ослепительно яркий, как в Серанне, а будто бы подернутый туманной дымкой. На юге клубились облака, предвещая ненастье, и ветер срывал с волн пенные гребешки, касался лица Дженнака прохладными, влажными ладонями. Где-то там, на юге, в холодном море Чини, спешил к проливу второй его корабль, «Чультун»; спешил, чтоб встать на стражу меж Землей Дракона и берегом фарантов.

Сизый сокол сменял белого, как ночь сменяет день; вздувались под ветром и вновь опадали паруса, вставало и уходило на закат солнце, катились океанские валы от Эйпонны к Риканне, а вслед за ними текли годы – и не было им ни счета, ни числа.

Интерлюдия первая.

МИР

Мир был круглым, как орех чиап, с которого срезали шипы, или как золотистый апельсин, невиданный в Эйпонне плод, зревший лишь в Восточных Землях, на берегах Длинного моря Хан'То. Еще он походил на гадательный шар из яшмы или нефрита, какие умеют вытачивать искусные майясские ремесленники, изображая на них пятьдесят мельчайших знаков ронго либо шесть покрупнее – те, с которых начинаются имена богов.

Но все-таки орех чиап давал более верное представление о мире, ибо его окружал твердый бугристый нарост, деливший скорлупу на две половинки. Мировая сфера тоже была разделена, – правда, не каменной стеной, а Океаном Заката и Бескрайними Водами. В одном из ее полушарий от полюса к полюсу тянулся прихотливо изрезанный материк – или два материка, соединенных северней экватора узким перешейком; в другом тоже простирались обширные массивы суши, но, сколь они были велики, не ведал никто. Что же касается цивилизованного континента – Верхней и Нижней Эйпонны, Оси Мира или Срединных Земель, – то он был измерен странниками йашчилан и мудрыми жрецами-ах-кинами, и всякий, окончивший храмовую школу куикулько, знал, что от северного ледяного края до Холодного Острова на дальнем юге насчитывается две сотни соколиных полетов. Речь, разумеется, шла о посыльном сером соколе-чультуне, а не о хассе с белыми перьями; хасс сильней и крупней чультуна, он превосходный боец, но летает не с такой стремительностью, как его сизый родич.

В древности, в дни Пришествия Оримби Мооль, Эйпонна казалась гигантской, как целая вселенная. Тут было теплое море меж земель – лазоревый Ринкас, окруженный с трех сторон сушей, а с четвертой, восточной – кейтабскими островами, из коих четыре, Кайба, Гайяда, Йамейн и Пайэрт, мнились столь большими, что на каждом могла бы разместиться богатая сахра – с полями, лесами, фруктовыми рощами, селениями и городами. Тут были две могучие реки, Отец и Матерь Вод; северная соединяла пресное море Тайон с соленым Ринкасом, южная, вбиравшая множество притоков, струилась в знойной низменности Р'Рарды, среди лесистой джассы и непроходимых болот, заканчивая путь свой в восточном океане. Тут были и горы – гигантская цепь, протянувшаяся на западе вдоль всего континента; в одних местах каменная твердь оставалась спокойной, в других, в стране Коатля или в Шочи-ту-ах-чилат, небеса подпирали огненные вершины, и временами земля содрогалась от их могучего жаркого дыхания. На севере, в Верхней Эйпонне, были льды, были хвойные и субтропические леса, были болота, озера и реки, была парама – просторная степь, лежавшая меж правым берегом Отца Вод и Великими Западными горами; в параме бродили койоты и несчитанные стада косматых быков, в озерах и реках обитали кайманы, в лесах – олени и лоси, медведи и волки, обезьяны и бобры, белки и соболи, огромные птицы керравао, не умеющие летать, а также владыка всех лесных тварей, гневливый и ненасытный ягуар. На юге, в Нижней Эйпонне, льды и снега сияли только на самых высоких горных вершинах, а у подножий их, в бассейне Матери Вод, царило вечное знойное влажное лето. Тут, в непроходимой джассе, таилось множество чудес: архады с лепестками шести божественных оттенков и белоснежные кувшинки, чьи листья походили на круглый воинский щит; яркие бабочки размером в две ладони, страшные огненные муравьи и пауки – ядовитые, безвредные или полезные, как этова, плетущие тонкий шелк; обезьянки-коата с драгоценным черным мехом и неповоротливые мясистые тапиры; попугаи в алом и белом оперении и мудрый владыка птиц кецаль, чьи сине-зеленые с золотистым отливом перья ценятся превыше прочих. Но не одни лишь горы и дремучие леса были в Нижней Эйпонне – была и степь, сеннамитская парама, столь же широкая, как на северном материке. И все это – земли и воды, степи и джасса, плоскогорья и низменности, долины рек и тысячи пресных озер, – все это казалось неисчерпаемым, бесконечным, необозримым.

Но мера всему – человек. И все он измеряет по себе: время меряет вздохами и кольцами полосатой свечи-цомпантли, вес – монетами и бычьими тушами, длину – локтями и шагами, полетом стрел и соколов. Впрочем, всякой мере – свой черед. Вот хоган – место, где обитает человек: малый хоган, вигви или типи, шатер из шкур либо тростниковая хижина соразмерны с ним; большой хоган – кива, дом из дерева и камня, или дворец сак-муль, или храм – превосходят его, но ненамного, в десять или в сто раз, а такую величину всякий может объять и разумом, и чувством. Иное дело – земля; она обширна, и, чтоб измерить ее, нужен не человек – люди. Народ, племя, клан, Очаг… Ибо земля измеряется угодьями и полями, городами и странами, дорогами-сакбе на высоких насыпях, числом кораблей и гаваней, количеством хижин, домов и дворцов, повозок и колесниц, шахт и мастерских – и когда всего этого слишком много, земля становится тесной.

Шестеро божественных Кино Раа в предвечной мудрости своей основали шесть великих Очагов: четыре – на северном материке и два – на южном. Самым дальним из них стал Сеннам в степях Нижней Эйпонны, то был край скотоводов и искусных воинов; в их степи с берегов Ринкаса, из центра мира, сокол летит без малого месяц. В Верхней Эйпонне, у пресного моря Тайон, расположился Тайонел, Земля Лесов и Вод, богатая шкурами, древесиной и металлом; а в параме, у подножий Западных гор, раскинулась Мейтасса – ее племена, как и сеннамиты, пасут быков и мчатся в бой на их косматых спинах, ибо привыкли они жить грабежом и разбоем. Трем другим Великим Очагам достались земли на берегах Ринкаса: пять одиссарских племен обитали в Серанне, на Цветущем Полуострове; держава надменных атлийцев воздвиглась на западном побережье; а Арсолан, Страна Солнца, занял небольшую часть южного берега; прочие же земли Арсолана лежали в горах и долинах, граничивших с Океаном Заката. Кроме этих шести Уделов, были еще страна майя и Кейтабские Острова; все остальные земли населяли дикари. На севере, у самых льдов, обосновались плосколицые туванну, мирные и робкие, как полевые мыши; южнее, в Мглистых Лесах, в Стране Озер, в Краю Тотемов и на Острове Туманных Скал, обитали кланы краснокожих, и люди те не отличались ни робостью, ни миролюбием, ибо числили в своих прародителях филина и волка, рысь и медведя, орла и коршуна. Иные же дикари жили на океанских берегах, у самых Бескрайних Вод или у Океана Заката, либо на жарком гористом Перешейке, между Юкатой, страной майя, и Арсоланом, либо на дальнем юге, за Сеннамом, либо в неприступных горах, либо в зеленом лабиринте Р'Рарды. Последние считались самыми дикими, так как одни из рардинских племен были незнакомы с огнем, другие пожирали убитых врагов, а третьи ели коренья и насекомых и от скудной сей пищи вырастали только до четырех локтей.

Но даже эти карлики множились в числе, хоть и не так быстро, как народы Великих Очагов и предприимчивые кейтабцы. Границы стран год от года отодвигались, вчерашние варвары перенимали искусства и ремесла, рыбачьи деревушки на западном и восточном побережьях превращались в порты и города, затем – в сахры, где правил выборный либо наследственный вождь-сахем. Уделы спорили за земли, и каждый старался взять власть над племенами недавних дикарей, над всяким новым портом и городом, над еще не поделенными землями; каждый Великий Очаг желал захватить торговые дороги на суше и на море, укрепиться сильным войском или секретным знанием, воздвигнуть тулумы с высокими стенами, спустить на воду боевые корабли, облечь воинов своих в прочные шарати и дать им в руки не палицу-чуэн и не копье с кремневым острием, а стальной чель и бронзовую секиру.

Вдруг оказалось, что Эйпонна не так уж велика, что благодатных земель в ней немного, зато в изобилии бесплодных гор, мертвящего льда, смрадных болот да тропических лесов, где не посеешь маис, не выстроишь город, не проложишь сакбе – разве могилу сумеешь выкопать. Но и в нее не ляжешь, ибо сожрут тело погибшего огненные муравьи, грифы-падальщики или чудовищный медведь-кочи, огромный, как бык. И еще оказалось, что многого нет в Эйпонне – нет злаков, кроме маиса и проса, нет плодов, кроме сладкого нана-са, нет верховых и вьючных животных, кроме медлительных быков и хрупких лам. О том, что есть и чего нет, доподлинно знали кейтабцы, морской народ, ибо плавали они в Ринкасе и вдоль восточного побережья Эйпонны – где грабили, где торговали, где строили города и порты, захватывая землю для новых поселений. Были они многочисленным народом и первыми ощутили стеснение на своих островах; и хоть заняло морское племя весь южный берег Ринкаса, основав две державы, Ренигу и Сиркул, земель ему не хватало. А раз нет земель, то нет и пищи, нет места для хогана, нет пастбищ для скота, нет лесов с розовым дубом хон и железным деревом субинче, из коих строились кейтабцами корабли. А без корабля нет и кейтабца – так как народ сей привык находиться в постоянном движении, ища пропитания и богатств в самых далеких уголках Эйпонны.

Только ли в ней? Ведь мир, как известно, шарообразен… Это не было тайной, хранимой ах-кинами; о сферичности мира сообщалось в Чилам Баль, в Святых Книгах, написанных самими богами. И там же – пусть смутно и неясно – говорилось о Землях Восхода, о Риканне, лежавшей за Бескрайними Водами, о другой половине мира – быть может, столь же полной сокровищ, как Страна Заката. Но чтоб добраться к ней, островитяне нуждались в защите и покровительстве богов, а значит, им предстояло вступить в союз с Великими Уделами. Ибо в Уделах правили светлорожденные потомки Кино Раа, и среди них искали мореходы себе вождей – таких, чьи сердца тверды, чей разум ясен, чьи голоса слышны богам.

Великий Восточный Поход начался в месяце Плодов, на исходе сезона Цветения, в год 1532-й от Пришествия Оримби Мооль. Пять больших драммаров вышли в Бескрайние Воды; пять кораблей под парусами цветов Сеннама-Странника, Светлого Арсолана и Одисса, бога мудрости и удачи. И плыли на тех кораблях семь сотен воинов и мореходов, а вели их наследник Дома Одисса, юная дочь владыки Арсолана и умудренный жизнью ак'тидам из Ро'Кавары, Града Морских Врат, что на Кайбе, большем из кейтабских островов. И потому, когда флот достиг восточных земель, их побережья разделили на три страны. Кейтабцы взяли себе обширные равнины Жаркой Риканны, названные Лизиром, лежавшие к югу от моря Хан'То и простиравшиеся на восток до великой реки Нилум и земель Нефати; Лизир был населен чернокожими дикими племенами, а в Нефати, где умели строить из камня, глины и тростника, у людей кожа отливала красной медью. Земли Лизира отличались плодородием, и множество чудных зверей обитало в них; отсюда в Кейтаб везли зерно и хмельные напитки, шкуры и редкостную кость, крепкую чешую шо-камов и даже золото – из гор и пустынь, что находились еще дальше Нефати, за узким морем с водами красного цвета.

Обширный материк, лежавший к северу от Длинного Моря Хан'То, был назван Ближней Риканной. Его населяли странные племена бледнокожих – люди со светлыми или огненными волосами, у коих шерсть росла даже на лицах, чем мужи их весьма гордились, называя эйпоннцев голышами и заморскими слизнями. На юге материк вдавался в воды Хан'То тремя полуостровами, и самый западный из них, гористая Ибера, стал арсоланским владением – отчасти независимым, ибо правила им Чолла Чантар, Дочь Солнца и сагамора Арсолана. Земли ее были богаты серебром и иными металлами, на внутренних плоскогорьях полуострова росли невиданные в Эйпонне плоды и злаки и паслись табуны лошадей – чудесных потомков стремительного ветра, с которыми не могли сравниться ни ламы, ни лоси, ни быки Сеннама или Мейтассы. Люди же в Ибере обитали воинственные; селились они в хольтах, выстроенных из сосновых бревен, и сражались медным оружием – в отличие от племен фарантов, гермиумов, скатаров, зилов и всех прочих, бродивших в Ближней Риканне от теплого моря Хан'То до холодных морей Чини и Чати. За водами Чати лежала Земля Дракона, самая северная оконечность материка, и жили там норелги – еще более дикие и кровожадные, чем иберы. К востоку континент простирался в неведомую даль, на сотни полетов сокола – и где-то там, на краю мира, у берегов Дальней Риканны грохотал океанский прибой. А к западу от земель норелгов лежал в океане остров Бритайя, и сделался тот остров частью Удела Одисса. И правил им Великий Сахем, отказавшийся наследовать весь Одиссар по смерти отца своего, чака Джеданны; однако был он увенчан белыми перьями и считался третьим властителем в государстве – после чака Джиллора и его сына Даркады, наследника и ро'тагира.

Таким был мир. Обе половины его наконец воссоединились; от мест цивилизованных люди и корабли проложили дорогу к землям диким, неведомым и опасным, но обширным и полным богатств.

Теперь предстояло их поделить.

Глава 2

День Чультуна месяца Цветов.

Лондах, Южная Бритайя

Никто не сотворял мир; возник он сам собой из пламени и света, из холода и тьмы. Мир – древо, питаемое соками пространств и времен, и возросли на сем древе многие прекрасные ветви, и листья, и плоды. Богов, как и мир, никто не сотворял; они – ветвь на древе мира. И людей не творил никто; люди – листья на ветви богов.

Книга Тайн, Листы Сеннама.

Я, О'Каймор, тидам О'Спады, владыки Ро'Кавары,
Господин надела Чью-Та, водитель кораблей,
Я, О'Каймор, достигший берегов Лизира
На драммаре своем «Од'тофал кон'та го»,
Что значит – Алая рыба, летящая над волнами,
Я, О'Каймор, кейтабец, говорю вам:
Видел я дивное, узрел чудное –
То, что случилось в бурю,
В шторм, каких не бывает в Ринкасе,
Но в одних лишь Бескрайних Водах,
Где вел я свои корабли к солнечному восходу,
И было на них семь сотен воинов и мореходов
Под рукой властителя нашего,
Светлого кьо Дженнака…

Голос рапсода звенел в теплом весеннем воздухе, то жаворонком взмывая к небесам, то падая вниз, будто сраженная стрелой птица, то трепеща крылышками колибри, зависшего над розовым кустом. Светловолосый рапсод пел на бритском, ибо Сага о Восточном Походе, сложенная О'Каймором, давно была переведена с резкого щелкающего кейтаба на майясский и одиссарский, на певучий арсоланский, на атли и даже на варварские языки Иберы и Бритайи. Рапсод пел, Дженнак, Амад и Ирасса слушали, Хрирд и Уртшига дремали, пригревшись на солнце и разомлев после дневной трапезы, а старый Хиримус, молчаливый слуга, подливал слушателям и певцу хааб да янтарное шебу – или пиво, как назывался сей напиток по эту сторону Бескрайних Вод.

Долго волны бросали корабль,
И гнулись мачты его, кела и чу,
И ветер рвал паруса –
Синие паруса цветов Сеннама,
И тучи бродили над морем,
Как черепахи в бурых панцирях,
И грохотали, сталкиваясь меж собой,
И стонали подобно талуду,
Пророчащему несчастье.
Долго волны бросали корабль,
А потом узрел я волну среди волн,
Высокую, как божественный теокалли,
Темную, как пространства Чак Мооль,
Перегородившую Бескрайние Воды
От земель Восхода до земель Заката.
И когда поднялась та большая волна,
Пришел с ней Морской Старец,
Пришел демон Паннар-Са, Великий Осьминог,
Огромный и грозный, пылающий яростью;
Пришел и раскрыл над «Тофалом» свой клюв,
И был тот клюв громаден –
В четыре сотни локтей шириной…

«Интересно, – думал Дженнак, вспоминая ту страшную бурю у лизирских берегов, – интересно, сам ли О'Каймор, старый хитрец, сочинил сие?» Часть слов в этой песне Саги, как он помнил, действительно принадлежала рокаварскому ак'тидаму, и взяли их из послания, что передал О'Каймор барабанным боем с «Тофала» на другие корабли – тогда, когда шторм закончился, небеса очистились и ветер стих. Но остальное являлось позднейшим добавлением – то ли самого О'Каймора, то ли его навигаторов-седрамов и прочих кейтабских мореходов, склонных к преувеличениям и фантазиям.

Многое ли было добавлено и кем? Кто ведает… О'Каймор скончался в Ро'Каваре восемь лет назад, умер в почете, но не продлил род свой, не оставил ни сына, ни дочери… И некого спросить, сам ли он пропел свою Сагу, или сложили ее со слов тидама кейтабские певцы да бродячие ах-кины…

О, Паннар-Са с горящими гневом очами!
Грозен вид его, неизмерима мощь!
И ужаснулись все на «Тофале»,
И ослабли от страха,
И распростерлись на палубе,
Приняв позу кирана'о,
И выпустили руль, и бросили парус,
И приготовились к гибели,
Ибо коснулось всех дыханье Пустоты,
И каждый видел тропу с раскаленным углем,
Что вела в чертоги Коатля…

Про тропу О'Каймор ничего не говорил, как помнилось Дженнаку; насчет руля и брошенных парусов вроде бы верно, а вот про дыхание Чак Мооль, тропу, раскаленные угли и чертоги Коатля – это все добавлено потом. Ну, что ж, и соловей не поет двух похожих песен…

Он покосился на Амада, сухощавого смуглого мужчину лет тридцати пяти, кивавшего в такт мерному речитативу. Его гость бихара имел вид истого ценителя: глаза полузакрыты, брови сведены над тонким орлиным носом, лоб изборожден морщинами, а губы чуть подрагивают – словно Амад уже переводит Сагу с бритунского, сочиняя притом новые строфы о тучах и волнах, руле и парусе, мачтах кела и чу. Непростая задача! Ведь его соплеменники, обитавшие среди песков, никогда не видели ни моря, ни кораблей.

Затем Дженнак перевел взгляд на Уртшигу и Хрирда, прислонившихся к теплой каменной стене террасы; оба его сеннамита дремали, ибо песнь о подвигах своего вождя слышали не один раз и на добром десятке разных наречий и языков. Но Ирасса, третий телохранитель, внимал ей с раскрытым ртом, сверкающим взором и с еще большим почтением, чем Амад. Ирасса родился здесь, в Бритайе, и всякое слово, долетавшее с той стороны Бескрайних Вод, казалось ему священным откровением. И неважно, откуда то слово пришло – из Одиссара, Юкаты, Арсоланы или Кейтаба; важно, что было оно эйпоннским, принесенным кораблями, людьми или морскими вестниками с другой половины мира. Ирасса мечтал повидать ее; мечтал полюбоваться Хайаном, воздвигнутым на каменных и земляных теокалли, шумной и пестрой Ро'Каварой, Тегумом, у стен которого кончалась Сакбе Белых Камней, столицами торговых сахр – Накамой и Фанфлой, Седангом и Тани-шу. Несомненно, хотел он увидеть великие города Арсоланы – горную Инкалу и Лимучати, лежавший у пролива Теель-Кусам, у огромного моста, переброшенного над бурными водами; хотел он поглядеть и на древнюю землю Юкаты, на Храм Вещих Камней, на огненные атлийские горы и степи тасситов, на гавани Рениги и рардинскую джассу…

«Вряд ли шайоль подозревает, сколь близки эти мечты к осуществлению», – подумал Дженнак, усмехнувшись. Рука его скользнула по шелковистой ткани легкого танара к поясу, где рядом с ножом, коротким челем-шу, висела сумка. Он нащупал там пергаментную полоску, погладил ее пальцами, будто, прикоснувшись к ней и не видя послания глазами, мог прочесть затейливые знаки ронго. Письмо принес сокол из Иберы, прилетевший вчера; оно было кратким, но ясным – ибо Чолла Чантар всегда изъяснялась с полной и не оставляющей сомнений откровенностью.

Голос рапсода внезапно окреп, раскатился грохотом боевого тумма, и Дженнак заметил, как веки Амада дрогнули. Прелюдия кончилась; теперь начиналось повествование о делах чудесных и, прямо скажем, невероятных.

Ужаснулись все на «Тофале»,
И ослабли от страха,
И выпустили руль, и бросили парус,
И повис корабль над бездной
Подобно чайке с перебитым крылом.
Да, ужаснулись все – но не ведал страха
Вождь наш, светлый кьо Дженнак!
Неуязвимый кьо, потомок богов,
Провидец, слышавший глас Мейтассы,
Мудрый, словно кецаль,
Бесстрашный, как ягуар!

Пожалуй, О'Каймор являлся первым, подметившим его неуязвимость… Или то был Оро'тана, тасситский вождь, с коим бились они на валах Фираты? Быть может, Оро'тана… Тридцать лет прошло с той поры – достаточно долгий срок, чтоб память подернулась мглой забвения, чтоб на события истинные стали наслаиваться легенды, на них – мифы, а на мифы – слухи… Недаром же Ах-Кутум любопытствовал насчет неуязвимости Великого Сахема и попытался проверить сей чудесный факт!

Рапсод пел. Амад Ахтам, закрыв глаза, раскачивался в такт мерному речитативу бритунца. Он был человеком способным и любознательным, и за два года, проведенных в Лондахе, смог добиться многого, одолев даже знаки ронго, хоть письменная речь до сих пор казалась ему волшебством, а книги – предметами священными и непостижимыми. Он, разумеется, читал все песни о Восточном Походе, ибо в скромном лондахском книгохранилище запись Саги имелась; но одно дело читать, а другое – слушать.

Приблизился светлый кьо к рулю,
И возложил на кормило свои могучие руки,
И рассмеялся в лицо Морскому Старцу,
И, погрозив Паннар-Са кулаком,
Направил таран «Тофала» ему в брюхо.
Был тот таран, окованный бронзой,
Подобен смертоносному сайилю;
Двадцать локтей в длину,
Сверкающий, как лезвие Коатля,
Огромный, словно божественная секира.
Ударил таран Паннар-Са,
Пробил его шкуру, вонзился в тело,
Выпустил черную кровь,
Что пролилась над водами
Жгучим ядом тотоаче.
И застонал ветер,
Вторя крику Морского Старца;
Взревел он,
Свернул кольцом когтистые лапы,
Защелкал со злобой клювом,
Но напасть не решился.
И унесло его волнами,
Будто бурдюк опустевший,
Из коего вылит хааб,


И вопль его угас
Как пламя сгоревшей свечи…
Так все было!
Я, О'Каймор, видел!

Так все было! Может, так, а может, иначе… И что ты видел, старый мошенник, и что сочинил?

Вздохнув, Дженнак приподнял серебряную чашу, отпил два-три глотка. Вино было привозным. Вероятно, Бритайя располагалась на мировой сфере севернее Тайонела, и лоза с веселящими сердце ягодами, даром хитроумного Одисса-прародителя, здесь не росла. Бриты были мастера варить ячменное пиво, но вино привозили из Иберы, с лизирских равнин и с длинного вытянутого полуострова, делившего море Хан'То напополам и называвшегося Атали. Аталийское вино считалось самым лучшим – правда, как все пьянящие риканнские напитки, его сбраживали и выдерживали до невероятной крепости, получая не легкий хааб, а настоящее эночи. Дженнак так и не сумел к нему привыкнуть, а потому разбавлял напиток водой. Ибо сказано: пьющий эночи видит сладкие сны, да пробуждение горько!

Фарасса, брат его, любил эночи… Завистник Фарасса, злобный, как кайман… Фарасса, по воле коего погибла Виа и сам он, Дженнак, едва не расстался с жизнью – когда атлиец из Клана Душителей, наемник Фарассы, метнул в него громовой шар… Но эти дела, эта боль – в прошлом; и хорошо, что чель Великого Сахема остался чист и не изведал вкуса братской крови. Те, кто поклоняется Шестерым, знают: боги милостивы, они не мстят никому, но судьба превыше богов, сильнее и безжалостней их – ибо судьбу человек творит сам. Судьба и отомстила Фарассе – много лет назад, еще при жизни отца Джеданны, Владыки Юга и одиссарского сагамора. Игры с атлийскими душителями не кончились добром, и однажды Фарасса проснулся с петлей на шее – проснулся, чтоб спустя мгновение отправиться в Великую Пустоту. Нелегкой дорогой, надо полагать!

– Так было! – пел светловолосый бритунский рапсод, и сказитель-бихара беззвучно вторил ему, шевеля губами и кивая головой.

Так было!
Иные молвят: то – домыслы и сказки…
Нет!
Ведь я, тидам О'Каймор, видел –
Видел, как светлый кьо Дженнак
Сразился с Паннар-Са, изгнав его в пучину!
И видел я иное, видел дивное:
Лишь прикоснулся светлый кьо к кормилу,
Вслед за его рукой легла рука другая,
Широкая, подобная веслу,
И мощная, как ствол субинче;
А за спиною кьо возникла тень,
Огромная, как мачта,
Одетая в небесный синий цвет.
То был Сеннам,
Владыка Бурь, Великий Странник!
То был Сеннам,
Хозяин Ветра, Властелин Дорог!
То был Сеннам…

Сеннам! Возможно, возможно… Но Дженнак готов был прозакладывать все свои сокровища, все свои земли, города и дворцы против рваного кейтабского сатла, что в тот миг не божественная длань легла рядом с его рукой, а могучие ручищи Грхаба. Грхаба, его наставника, коему обязан он столь же многим, как и мудрому аххалю Унгир-Брену… Поистине, один вылепил его тело и обратил мягкую глину в твердый металл, а другой вдохнул в него разум – точно так же, как великие Кино Раа, сделавшие дикарей людьми…

Грхаб, О'Каймор, Унгир-Брен… За три десятилетия Дженнак слушал песни Саги сотни раз, но не затем, чтоб насладиться восхвалениями в честь светлого кьо, победителя Паннар-Са и открывателя земель Риканны. Нет, о нет! Даже в юности у него хватало ума, чтоб не тешить свою гордость громкими словами. Он слушал, чтоб вспомнить тех троих, уже ушедших в Великую Пустоту; слушал, чтоб поразмыслить над бренностью жизни и собственным своим путем – долгой дорогой встреч и вечных разлук. И еще, с робостью и страхом, он искал в себе следы ожесточения от сих потерь и радовался, не находя их. Возможно, рано, думал он. Старый аххаль утверждал, что кинну, избранник богов и долгожитель, черствеет душой на исходе второго столетия… А он, Дженнак, еще так молод! По меркам светлорожденных едва вступил в период зрелости…

Но причина могла заключаться и в ином. Быть может, время пока что врачевало его раны – время или сознание того, что он хотя бы отчасти предвидит грядущее, а значит, способен им управлять. Например, он отринул власть – верховную власть над всем Одиссаром, принадлежавшую ему по праву младшего сына, наследника-ро'тагира. Он сделал это сразу же, как умер отец, восемнадцать лет назад, и с тех пор ни разу не пожалел о своем решении. Старший брат его Джиллор оказался хорошим правителем – умным, дальновидным, а главное, хоть и одаренным долголетием, но все же не столь безмерным, как кинну, избранник богов.

Что же касается Унгир-Брена, О'Каймора и Грхаба, то эти потери не могли ожесточить Дженнака, так как в отличие от Вианны все они переселились в Великую Пустоту в положенный каждому срок, дав ему время смириться с вечной разлукой. Грхаб, правда, мог бы прожить и дольше своих семидесяти шести, зато боги послали ему легкую смерть – на апанне, где он обучал молодых воинов, крутил свой железный курод, пока не лопнула жила. Его сожгли со всеми почестямии, пропев Гимны Прощания, а затем прах наставника упокоился в склоне теокалли, на котором был возведен дворец Великого Сахема. И служил он надежной защитой крепости, ибо сказано: там, где закопаны кости сеннамита, споткнется враг, и топор его покроет ржавчина, а на копье выступит кровь. Дженнак, впрочем, на это поверье не полагался, а в память о наставнике выписал из далекого Сеннама двух его юных родичей – Хрирда и Уртшигу.

Как все сеннамиты, они были хорошими воинами, с именами, громыхающими будто громовые раскаты или рычанье ягуара в джассе. Да и орим Ирасса им не уступал – отнюдь не уступал… И все же Дженнак не чувствовал себя с ними так спокойно, как с Грхабом. И это было понятно. Грхаб, всевидящий и всеслышащий Грхаб, являлся его учителем, а этих троих он учил сам – и, как всякий наставник, чувствовал себя ответственным за их жизни. Ведь сказано в Книге Повседневного: боги говорят с юношей устами вождя, отца и старшего брата… Так что для своих телохранителей он был и учителем, и властелином, и отцом, и старшим братом.

Бритунский рапсод заканчивал песню славословием в честь господина Бритайи и самого божественного Сеннама-Странника, покровителя путешествующих, Владыки Бурь и Ветров. Голос его был подобен клекоту орла:

Велик светлый кьо,
Отважный, неуязвимый,
Избранный Кино Раа!
Боги явили ему милость,
Сам Странник коснулся его руки,
Направил его, дал силу,
Помог сокрушить Паннар-Са!
И пусть о том знают все.
Я, О'Каймор, сказал!

Песнь эта, одно из многих сказаний о Восточном Походе, сегодня исполнялась для Амада, для другого странника, прибывшего в Бритайю почти из столь же далеких мест, как и сам Дженнак, – только не с запада, а с востока. Амад Ахтам, сын Абед Дина, не был воином и предводителем воинов и путешествовал ради собственного удовольствия, а также в поисках сказочной земли, где царят мир, справедливость и благоденствие. Такого края он не нашел, зато за восемь лет странствий с избытком нахлебался всяких горестей – довелось ему побывать нефатским рабом, погонщиком васаров, гребцом на галерах разбойников-мхази, пленником в Лизире и Атали. Наконец попал он в лапы дикарей, что бродили в лесах Ближней Риканны, а оттуда – прямиком в Лондах, в сак-муль Великого Сахема. Но характер у Амада был легким; хорошее он помнил, а плохое предпочитал забывать – не в пример своим соплеменникам-бихара, отличавшимся, по его словам, редкостной мстительностью. Кроме новых песен и нравов иных земель, его интересовали языки. Он обладал редкостной восприимчивостью к чуждым наречиям и знал их едва ли не все, какие имелись в бассейне Длинного моря; появившись же в Лондахе, он выучил бритский, одиссарский и кейтаб едва ли не в шесть месяцев.

Дженнак вспомнил об этих его талантах, когда бихара, почтив певца глубоким поклоном, произнес:

– Хотелось бы мне, светлорожденный ирт, услышать сию историю на языке твоей родной земли. Он так мелодичен и приятен, что я, внимая шелесту дубовой кроны, – новый поклон в сторону бритского певца, – невольно повторял все сказанное, но словами, пришедшими из края благоуханных пьялов. Конечно, в меру ничтожных сил моих и способностей, дарованых светозарным Митраэлем! Я, скромный сказитель, уверен, что в земле твоей есть великие певцы, и рядом с ними мой голос – писк комара против соловьиных трелей. Вот бы послушать их!

– Послушаешь, – молвил Дженнак, кивком разрешая бриту удалиться. – Послушаешь, сказитель, если отправишься со мной на ту сторону Бескрайних Вод. Только не в край пьялов, а в страну гор и прекрасных сак-мулей под золотыми кровлями. Язык тех мест еще приятней одиссарского, а бог, хранящий их, во многом подобен твоему Митраэлю.

Дженнак заметил, как дрогнули руки Ирассы, сложенные на коленях, как шевельнулись его усы, и усмехнулся. Потом взглядом показал Хирилусу на кувшин, и слуга тотчас наполнил кубок Амада.

– Не об этом ли божестве ты говоришь? – Сказитель поднял глаза к солнцу, чей щедрый послеполуденный свет струился над широким Теймом, омывал город, раскинувшийся у подножия теокалли, дубовые рощи на другом берегу реки и темные поля, еще не подернутые зеленой дымкой первых всходов. – Если о нем, мой светлый ирт, то, значит, ты собираешься в Арсолану. Но бог ее все-таки не похож на Митраэля. Митраэль вечно сражается с темным Ахраэлем, да будет тот проклят, сожжен и развеян над знойными песками! А всякий, кто коснулся оружия – даже божественного топора с лунным лезвием, – поневоле становится жесток. Не прими сказанное на свой счет, господин, – ведь мы говорим о богах, не о людях! Да и боги твои иные, совсем иные… даже Провидец Мейтасса, даже грозный Коатль, Владыка Мертвых…

«Да, иные – думал Дженнак. – Зато твои, сказитель, слишком похожи на людей, сцепившихся в драке из-за тощего керравао с ощипанным хвостом!»

Амад, как и многие другие обитатели Риканны, не мог почему-то усвоить идею о милосердии и доброте божества – и о том, что злых богов не бывает. Злой бог или демон – порождение людской фантазии, нечто вроде гигантского осьминога Паннар-Са, существующего лишь в песнях и сказаниях кейтабцев, но никак не в реальности. А Кино Раа были реальны, как воздух и солнечный свет, ибо в давние времена пришли они к людям, соединились с ними кровной связью и, удалившись по ту сторону Чак Мооль, продолжали делиться с ними своей мудростью. Конечно, они были добры и не карали никого – даже суровый Провидец Мейтасса, даже грозный Коатль! Разве бог может быть злым? Ведь он – бог!

Однако в Риканне придерживались иного мнения. В одних ее частях, вроде Бритайи, Нефати и далекой страны Амада, богов делили на добрых и злых, на светлых, вроде Митраэля и бритского Куула, чьим символом являлся Священный Дуб, и темных, ночных, подобных Ахраэлю, прародителю всяческого зла. Добрые боги сражались со злыми, то временно побеждая, то уступая им – и тогда на землю обрушивались великие бедствия вроде наводнений, засух, ураганов и извержений огненных гор. Предполагалось, что когда-нибудь произойдет самая последняя и грозная битва, в которой Добро победит Зло – либо наоборот; это уж зависело от склада характера племени, измыслившего своих нелепых богов. Ну а затем, коль все-таки победит Добро, состоится великое судилище, и каждому воздастся по заслугам: праведных ждут сладкий хааб и утка, запеченая с нана-са, а грешников – вечные страдания. Вот и все, что сулил людям бог от щедрот своих! Ибо, называемый добрым и светлым, он не отличался добротой – он грозил отмщением за всякий проступок, и проступков тех было не счесть. Например, кочевникам-бихара не полагалось щадить врага, омывать тело перед молитвой, вкушать пищу каждый восьмой день, мочиться в сторону востока, есть вареных в молоке цыплят. За каждое из этих прегрешений Митраэль мог осудить их на вечные муки, а шаманы, его служители, закопать провинившегося живым в песок или бросить под лошадиные копыта.

Были в Риканне и другие племена, не делавшие различия меж злом и добром, так что их многочисленные боги не делились на два враждующих лагеря, а были все одинаково мерзкими, кровожадными и алчными к людскому вниманию и особым дарам, называемым жертвой. Все они вроде бы покровительствовали смертным: одни – в сражениях, другие – в мирном ремесле, третьи – в домашних делах; но все они были ревнивы и грозили людям такими же страшными карами, как и светлый Митраэль. В Ибере, скажем, поклонялись богу войны Одону, любившему видеть на жертвенном алтаре печень плененных врагов; огненосная Мирзах предпочитала рыжих жеребцов, а супруг ее, похотливый Зеан – молоденьких девушек. А если б иберы не давали положенного, то на них ополчился бы разом весь сонм божеств, ставших такими же безжалостными к людям, как бихарский Ахраэль, отец зла. Нелепость, разумеется! Такая же, как непрерывная битва Митраэля с Ахраэлем или запрет пускать струю на восток!

Впрочем, и нелепое таит нечто – пусть не истину, не красоту идеи, но прелесть наивного и музыку человеческих слов. Дженнаку уже не раз пришлось убедиться в этом, поскольку Амад, отличавшийся изысканной вежливостью, считал, что должен расплатиться за всякое удовольствие. Расплатой же большей частью служили истории, коими был он набит по самое темя – легенды бихара и иных народов, волшебные сказки и притчи, а также все, что случилось с ним на долгом пути из жарких восточных пустынь в дубовые леса Бритайи.

О пустынях он и повел сегодня речь, вытащив из-под лилового одиссарского шилака странный предмет – маленькую лиру из гнутых антилопьих рогов, скрепленных деревом, со струнами из жилок. Звучанье ее, совсем не похожее на нежный посвист файчелли и веселый дробный рокот тункули, напоминало Дженнаку стон раненого зверя – не ревущего в ярости хищника, а гибнущего олененка или детеныша робкой ламы. Но надо признать, Амад играл на своем инструменте с великим искусством, хотя извлекаемые им мелодии были грустными – песни ночи, не дня.

Перебирая струны, он произнес:

– Ты почтил меня, господин, призвав певца из дубовых рощ, дабы услышал я сказание о великих твоих подвигах и странствиях, о битве с морским злом, порождением Ахраэля, и о божестве, заступившемся за тебя… Дивная это история! Столь же дивная, как и то, что сижу я в мире и покое у ног божественного отпрыска, который узрит и правнуков моих, и их детей, и детей их детей… Воистину, чудо!

– Не все в той чудесной истории правда, – сказал Дженнак, глядя, как Хирилус заботливо наполняет чашу сказителя. В Бритайе, не знавшей ни письменности, ни книг, к любому рапсоду относились с великим уважением, и даже дикие шоты, обитавшие на севере, в горах, не верившие в Куула и рубившие священные дубы на дрова, никогда не трогали певцов.

– Не все правда? – Амад пожал неширокими плечами. – А нужна ли тут правда, светлый ирт? Ведь в песнях поется о величественном, и люди хотят послушать о богах и героях, о сражениях с демонами, а не о том, что ремень сандалии натер герою мозоль. Есть правда жизни, – он ударил по струнам, взяв низкий стонущий аккорд, – и есть правда песнопения. – Теперь звук лиры был нежным, как шелест ветра в розовых кустах. – Это две различные правды, и каждая на свой лад верна.

– Есть только одна правда, – возразил Дженнак. – Ты же говоришь о том, что бывает она неприятной и страшной, и потому люди временами предпочитают ложь… Но не будем пускаться в споры, Амад! Кажется, ты собирался рассказать историю?

– Да, мой господин. Историю о пустынях. Ты часто спрашивал меня, на что походит пустыня, где нет ни деревьев, ни трав, ни воды, а одни лишь пески да жаркое солнце, но я, ничтожный, не могу поведать о ней – поведать так, чтоб ты почувствовал ее величие и покой, равный покою смерти. И хочу я повести рассказ не о том, как выглядит пустыня, но отчего появилась она, и кто ее создал, и зачем. Послушай, владыка, – и ты, наверное, поймешь, что есть у нее свои назначение и цель, как у всего остального в нашем мире.

Дженнак кивнул. Действительно, ему случалось расспрашивать Амада про пустыни, ибо подобных ландшафтов в Эйпонне не было. Он побывал во многих землях, путешествуя и сражаясь; видел северные тайонельские леса и огромное пресное море, лежавшее среди них как сапфир в обрамлении малахита; видел атлийские плоскогорья и жаркую болотистую джассу Перешейка, где меж деревьев клубится белесый смрадный туман; видел дельту Отца Вод и поднимался на север по великой реке шириною в пять, шесть, а то и во все десять полетов стрелы; видел кейтабские острова, подобные зеленым букетам, плывущим в изумрудно-синих водах Ринкаса; видел град Лимучати у пролива Теель-Кусам и переброшенный над ним гигантский мост – творение мастеров-соланитов; видел дубовые леса Бритайи и Ближней Риканны, иберские скалистые берега, тасситские и лизирские степи.

Но побывать в пустыне ему не довелось – в настоящей пустыне, где не растет трава и до самого горизонта тянутся знойные бесплодные пески цвета расплавленного золота. Говорили, что за лизирской парамой как раз и находится такая ужасная земля и тянется она до рубежей Нефати и реки Нилус; дальше лежит узкое море с красноватой водой, а за ним – снова пустыня, та самая, в которой и обитали бихара, Амадовы сородичи. Собственно, как рассказывал Амад Ахтам, сын Абед Дина, им приходилось кочевать рядом с пустыней в засушливой степи либо меж оазисами, затерянными в песках – только там можно было найти воду и корм для горбатых непривередливых васаров, для овец и лошадей, да еще кое-какую живность, достойную стрелы. Такая суровая жизнь сделала из бихара отличных воинов, выносливых, безжалостных и упорных в бою. Амад, по-видимому, считался среди них выродком, так как кровопролития не терпел и не желал участвовать в грабительских походах соплеменников.

– В давние времена, когда Митраэль создал землю, – начал сказитель, мерно ударяя по струнам, – увидел светозарный бог, что она бесплодна и некрасива, ибо покрыта песком и камнями, и даже реки текут среди пустых и голых берегов, а морские волны бьются о безжизненные скалы, подобные клыкам дайвов, слуг Ахраэля. Не понравилось увиденное светлому богу, и долго сидел он в тоске и печали, оглядывая сотворенное им и размышляя, чем и как украсить простиравшуюся на все четыре стороны пустоту. Потом он начал собирать камни – простые камни, что валялись вокруг в изобилии, темные, угловатые и мертвые, как и положено камням. Но в руках Митраэля начали они наливаться светом, и появились среди них золотистые и голубые, алые и зеленые – всех шести божественных цветов и оттенков, про которые ты рассказывал мне, милостивый ирт.

Тут сказитель поклонился в сторону Дженнака, отпил вина из чаши и бросил взгляд на телохранителей. Убедившись, что сеннамиты проснулись и тоже слушают его, а Ирасса внимает с нескрываемой жадностью, Амад удовлетворенно кивнул и коснулся струн. Протяжные аккорды поплыли над террасой, словно подчеркивая грусть и тоску Митраэля, взиравшего на бесплодную землю.

– Собрал светозарный бог великое множество камней и свалил их в огромную сверкающую груду среди песка. А потом зачерпнул полную ладонь самоцветов – а в ладони его поместился бы весь твой сак-муль, о господин! – и пошел вдоль морского берега, вдоль рек и озер, перешагивая холмы и горы, попирая ступнями своими твердь сотворенной им земли. И повсюду Митраэль бросал цветные камешки – где один, где два, где целую щепотку; и, касаясь почвы, обращались они в раскидистые деревья, в кусты, покрытые цветами, в тростник и пальмы, в насекомых, людей и птиц и во всяких живых тварей – из тех, что бродят в степи и в лесу, охотятся на подобных себе либо питаются травами. Не забыл Митраэль и о водах; щедрой рукой бросал он камешки в соленые морские волны, в быстрые реки и прозрачные ручьи, дабы и там появилась жизнь – бурые и зеленые водоросли, большие и малые рыбы, водяные змеи и ракушки и всякие чудища со множеством ног, обитающие в пучинах – вроде того Паннар-Са, с коим сражался мой господин. – Склонив голову, Амад заглянул в свой кубок, и Хирилус тут же наполнил его вином.

– Оглядел Митраэль землю, украшенную лесами и лугами, полную жизни, и звуков ее, и красок, и ароматов – и возвеселился в сердце своем, ибо стала земля прекрасной. Но была она велика, и светлому богу пришлось не раз возвращаться к сверкающей груде камней, так как ладони его – хоть и огромные! – не могли зачерпнуть разом столько волшебных семян, чтоб хватило их засеять всю землю. Долго странствовал Митраэль, творя свое доброе дело, но однажды, вернувшись к своим животворным камням, увидел, что они иссякли и лишь несколько алых самоцветов валяются в песке. Решил он сперва набрать еще камней, но огляделся вокруг, скользнул взглядом по песчаной равнине и призадумался.

– Вот, – сказал себе Митраэль, – украсил я мир цветами и зеленью, создал тварей живых, летающих, плавающих и бегающих, создал людей, и займутся люди своими людскими делами; будут они пасти скот свой, охотиться и сражаться, множиться в числе, продлевать род свой, собирать полезные злаки и разбивать свои шатры в степях, лесах и у подножий гор. Но главное, должны они помнить о боге – то есть обо мне; петь мне хвалу, исполнять мою волю и заветы, которые я им дам, молиться, приносить жертвы, говорить со мной и помнить обо мне всякий миг. А для того, чтоб не отвлекались они видом плодоносящих деревьев и пышных трав, пригодных для скота, видом зверей и птиц, коих можно выследить и убить, видом прозрачных вод и высоких гор, нужно дать им подходящее место для молитв. Место, где они могли бы обратиться душою к богу, забыв о прочих местах и видах, более приятных и располагающих к грешным мыслям.

Тут светозарный Митраэль огляделся еще раз и вопросил себя: какое же место подходит лучше всего? На все четыре стороны – один песок, совсем недвижный, в отличие от волн морских, а над ним – только просторное небо, и нигде ни гор, ни холмов, ни деревьев, ни крохотной былинки… Воистину, нет лучшего места, чтоб говорить с богом, говорить, озирая бескрайние пески да небеса и чувствуя свою ничтожность!

И оставил Митраэль пустыню такой, какой была она в первые дни созидания; отвел ее светлый бог для молитв и раздумий, для кающихся и алчущих милости его; и для возлюбленных своих детей, угодных его сердцу. Для бихара!

Амад в последний раз ударил по струнам и смолк.

Взгляд Дженнака скользнул по лицам слушателей. Его сеннамиты остались равнодушны, ибо светлый Митраэль не был их богом и все его старания украсить и оживить землю могли касаться Риканны, но никак не Эйпонны; в ней царили иные божества, и обратиться к ним разрешалось в любом месте, приняв одну из семи предписанных поз. Хирилус, старый молчаливый брит, застыл с кувшином в левой руке, правой же вцепился в бороду – видно, желал представить пространство, засыпанное из края в край песками, что для лесного жителя было делом непростым. Что ж до Ирассы, молодого орима, тот едва ль не подпрыгивал на кожаной подушке и сверкал глазами, собираясь задать не меньше десятка вопросов. Лишь почтение к господину сдерживало его язык.

Усмехнувшись, Дженнак кивнул ему.

– Клянусь свиной щетиной! – Ирасса стукнул о колено кулаком. – Разве неживые камни могут обратиться деревьями, зверями и даже людьми? Все было совсем не так! Был Куул, и была Келайна, его женщина, и от союза их родился желудь – огромный желудь, повыше той груды камней, что навалил твой Митраэль! Тот желудь Куул закопал в землю и поливал его собственной кровью и мочой три дня; а на четвертый из желудя вырос дуб, а на нем – другие желуди, и было их больше, чем шерстинок на медвежьей заднице. Вот от них-то все и пошло! Желуди с вершины дуба обратились в людей, а те, что висели снизу, – в зверей да деревья. И потому дуб – священное древо Куула, и молиться надо под его кроной, а не в песке. Песок подходит лишь для черепашьих яиц, а не для людей. Разве не так?

– Песок – возможно, – с мягкой улыбкой произнес Амад. – Но я, мой славный воин, говорил не о песке, а о песках. Пески же – совсем другое дело.

– Не вижу, чем большая куча песка отличается от малой, – пробормотал Ирасса. – А вот объясни-ка мне, сказитель, отчего камушки, коими игрался твой Митраэль, были разного цвета? Ты помянул шесть божественных красок – выходит, были среди них черные и белые, синие и красные, зеленые и желтые… Зачем?

– Ну, это совсем просто, балам! Белые обратились в лягушек и рыб, существ холодных и склизких, родственных туманам над водами и трясинами; зеленые стали растениями твердых почв, а желтые – мхом и тростником, что растет на болотах и в речных поймах; черные – жуками да пауками, ибо таков их цвет и по сей день; синие – ползучими гадами, ящерицами, змеями и червями, ну а красные – зверьем, птицами да людьми, так как кровь у них алого цвета, и посему…

– Погоди, сказитель! – прервал Амада Ирасса с ехидной усмешкой. – Тут ты чего-то путаешь, Хардар тебя забери! Ведь алое и красное – совсем разные цвета, и суть их различна. У распоследнего вонючего койота кровь красна, как у меня или у тебя, но живем мы шестьдесят зим, а если повезет – то еще десять или двадцать. А у владыки лорда Дженнака кровь алая и светлая, и то – кровь богов! Потомки их властвуют над всеми Великими Уделами и живут вдвое и втрое против нашего. Из каких же камней сотворены они твоим светозарным Митраэлем?

На миг Дженнаку почудилось, что сказитель растерялся: у Митраэля и впрямь не нашлось бы алых камней для потомков Шестерых, чей век был долог, словно течение Отца Вод. Особенно у кинну, жизнь коего измерялась не одним и не двумя столетиями!

Но словесный поединок был привычным полем брани для Амада, и потому он быстро пришел в себя, ответив с хитростью сказителя, привыкшего играть словами:

– А из каких желудей с дуба твоего Куула сотворили ирта Дженнака и его родичей?

Ирасса, однако, с ответом не промедлил:

– Из самых верхних, само собой! Из тех, что дольше грелись на солнце, клянусь хитроумием Одисса!

Не выдержав, Дженнак расхохотался. Его телохранитель-орим не знал сомнений, и Священный Дуб был для него такой же реальностью, как явление Шестерых. Религия кинара никак не совмещалась с наивной верой бритов, но Ирасса противоречий будто бы не замечал, бессознательно отбрасывая их и оставляя то, что казалось понятным и ясным. Куул и Тайонел были для него единым божеством, – поскольку кто же, кроме Тайонела, покровителя земли и вод, смог бы вырастить за три дня огромное дерево, поливая его собственной мочой и кровью? Арсолан являлся, несомненно, солнечным богом Пайруном, Коатль – воинственным Кохалусом, а Одисс – божественным кузнецом Триром, столь же искусным в ремеслах и столь же хитроумным, как Великий Ахау, прародитель Дженнака.

Он поднялся с подушки, обогнул низкий широкий столик, уставленный бокалами и блюдами, и похлопал Ирассу по плечу.

– Помнишь, шайоль, что было сказано Амадом? Когда бог вернулся последний раз в пустыню, то увидел, что животворные камни иссякли и лишь несколько алых самоцветов валяются в песке. Вот от них-то и произошли светлорожденные! От этих самых камней, что лежали внизу кучи!

На губах Ирассы расцвела усмешка, но Амад Ахтам, сын Абед Дина, поморщился, потер пальцем горбинку на носу и виновато покачал головой.

– Прости, мой господин, но такого не может быть. Никак не может! Те алые камни, что лежали в самом низу, превратились в нас, в бихара…

* * *

Приближалось время Вечернего Песнопения. Дженнак остался один, но с террасы не ушел, а принялся мерить ее шагами из конца в конец, от цветуших кустов родендры, привезенных из Хайана и высаженных в западном углу, до столь же нежных и розовых зарослей местного шиповника, благоухавших со стороны востока. Сама терраса открывалась на юг, и с нее он видел лежавший у подножия теокалли город и реку, уже алевшую всполохами вечерней зари; видел каменные причалы с десятком трехмачтовых боевых кораблей, многочисленными торговыми стагардами и рыбачьими челнами. У каждой пристани высился столб с ликами Сеннама-Странника, а всю гавань со стороны суши огораживали двухэтажные бревенчатые казармы и хоганы семейных воинов и военачальников, тарколов и санратов. Как и прочие строения Лондаха, возведены они были на местный манер, из неохватных ошкуренных стволов, просмоленных и вкопанных торчком в землю; кровлей служили тесаные доски и черепица, а над крышами торчали трубы печей, пригодных не только варить, коптить и жарить, но и обогревать жилища. Вид их поразил бы обитателя теплой Серанны, однако у моря Тайон, где Время Белого Пуха было столь же холодным, как в Бритайе, Дженнак видел такие же очаги, сложенные из камней.

За казармами и причалами, в полете стрелы от берега Тейма, был насыпан высокий земляной холм, по-бритунски – маунд, а по-одиссарски – теокалли, вершина коего, кинаме, несла дворец и храм из розоватого песчаника. Дворец ничем не напоминал хайанский сак-муль: не было тут широких проемов и арок, а были прочные дубовые двери и узкие окна, забранные решетками и стеклом; не имелось уютных двориков и цветущих садов с сенотами, но лишь мощенные камнем площадки и переходы, скрытые стенами в десять локтей толщиной; не было мягких ковров из перьев, керамических масок, зеркал и литых серебряных подсвечников в форме змеи либо разинувшего пасть ягуара, но радовали глаз резные дубовые панели, шкуры медведей и волков, брошенные на пол, и чеканка по медному листу, изображавшая то сцены охоты, то воина на колеснице, то стадо оленей или клыкастых лесных кабанов. Если б не это убранство, дворец Дженнака больше походил бы на крепость-тулум – да он, в сущности, и являлся крепостью, особенно в первые годы, лет двадцать назад, когда власть над бритами держалась на стальных одиссарских клинках, огненном перенаре да смертоносных самострелах с железными шипами.

Склоны маунда почти отвесно уходили вниз, и в этом тоже был свой смысл и свое назначение: кактус тоаче не прижился в Бритайе, и потому здесь не представлялось возможным вырастить на пологих склонах непроходимый живой заслон или огородить им рвы и валы тулума. Поэтому вместо тоаче с ядовитыми шипами, вместо волшебных зелий вроде сениля и желчи випаты использовались камень, известь, просмоленные бревна и крутые земляные насыпи. Что же касается шарати и шебуру, то их изготовляли не из пропитанных кочином панцирей огромных черепах (которых в окрестностях Лондаха не водилось вовсе), но из стальных колец и бронзовых пластин. К счастью, Южная Бритайя была богата металлами, не драгоценными, а простыми: оловом, медью и железом, пригодными для клинков, и для доспехов, и для стволов громовых метателей. Имелся тут в изобилии черный горючий камень, так что искусства тетани, где нужны жаркий огонь, тяжкий молот, печь и гончарный круг, в Лондахе процветали.

Но как не похож был этот бревенчатый город с редкими каменными домами на прекрасный Хайян, паривший над берегом Ринкаса, вознесенный вверх на сотнях причудливых платформ! Вместо просторных площадей, окруженных склонами теокалли, змеились тут длинные улицы и переулки, обрубленные с трех сторон защитными валами, а с четвертой – речным откосом; а вместо кольца душистых пьялов с огромными белыми цветами окружали Лондах поля, яблоневые сады и дубовые да тисовые рощи; вместо сенотов, обсаженных зеленью, пересекали город пять-шесть каналов с крутыми мостиками на гранитных сваях; вместо сверкавших под солнцем золотых песков тянулись к югу заросшие травой да ивами берега Тейма. Но эта непохожесть не отталкивала и не раздражала Дженнака, ибо город сей принадлежал ему и создан был его заботами и трудами. Как и вся страна, зеленая Бритайя! Временами, глядя на Лондах с вершины маунда, он чувствовал себя подобным Одиссу, своему великому прародителю. Некогда, в легендарной древности, Хитроумный Ахау примирил Пять Племен Серанны, создав из воинственных ротодайна, строителей-хашинда, легких нравом рыбаков и бродяг сесинаба, угрюмых кентиога и охотников-шилукчу новый народ; примирил и дал им властителей светлой крови, сделал единым целым, воздвиг крепкий державный тулум над прахом былых раздоров… Не повторен ли труд Одисса Дженнаком? Как некогда сам Ахау-прародитель, он явился в дикий край и покорил его враждующие племена – где силой, где убеждением, где угрозами либо магией, служившей ему столь же верно, как тайонельский чель и тысячи солдат… Он сухо рассмеялся, вспомнив физиономию Тууса, упрямого вождя валлахов, – в тот миг, когда увидел вождь умершего отца и выслушал его советы. К счастью, духов предков, истинных или поддельных, в Бритайе уважали, что не раз спасало страну от кровопролития, а самих бритов – от уничтожения. Теперь все это осталось в прошлом; теперь в южной Бритайе из каждых десяти человек двое были одиссарцами, а четверо – оримами, их потомками, и эта кровная связь обеспечивала верность бритов куда надежней, чем оружие и солдаты.

Жаль покидать Лондах, промелькнула мысль, однако пора… Пора! Настало время отправиться в путь, дабы не разрушилось созданное им, дабы мог он и впредь следовать своему предназначению – переправиться на материк, усмирить разбойников-фарантов, пройти в земли гермиумов и скатаров, достичь могучих рек, Даная, Днапра и Илейма, что текут в росайнских чащобах и степях над двумя солеными морями… А потом он пойдет на север, в Землю Дракона; отправится туда с тысячами воинов и сотнями драммаров, выстроит тулумы на берегах Чати и Чини – мощные тулумы с метателями, а у стен их заложит города… И норелги перестанут продавать мужчин в Эйпонну, ибо Эйпонна сама придет к ним – придут сыны Одисса со своими богами, своим неодолимым оружием и своим мастерством… Придут, породнятся с норелгами, и будет в их земле как в Бритайе… А коль не захотят они жить среди скал и снегов, то можно переселить их с полуострова на материк… переселить мирно, ибо земель в Ближней Риканне хватит. Пока хватит!

Разумеется, все эти планы требовали времени – быть может, целой сотни лет, но разве время не повиновалось ему? Он, кинну, мог распоряжаться временем с гораздо большей определенностью, чем любой другой светлорожденный, ибо жизнь его была поистине безмерна, он не прожил и десятой ее части. А значит, не стоило жадничать и скупиться; несколько месяцев, которые он проведет в Эйпонне, не значат ровным счетом ничего. И в то же время значат очень много, ведь любое бедствие на родине – кровопролитная война, крушение Великих Очагов могло сокрушить и его собственные замыслы.

Дженнак пошарил у пояса, вытащил туго свернутую полоску кожи, расправил ее, всмотрелся. Ронго были выписаны красным, цветом Одисса, – в знак почтения к его Дому; только внизу сверкал золотистый солнечный диск на фоне контура Иберы.

Чолла… Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина…

Избавляясь от наваждения, он потер пальцами веки и вновь перевел взгляд на пергаментную полоску. Там рукой Чоллы было выведено:

«Прибыл морской вестник из Лимучати, принес послание: Че Чантар, владыка Арсоланы и мой отец, желает видеть тебя. Я тоже. Постель моя пуста и пусто сердце. Если я позову, ты приплывешь, мой тагир?»

Он остался для нее тагиром, остался одиссарским наследником, хотя белый убор с серебряным полумесяцем давно носит сын Джиллора. Впрочем, и над его головой развеваются белые перья, только скрепляет их не лунная вампа, знак наследника, а маленький сокол с грозным клювом… И этот выбор он сделал сам, променяв судьбу властительного кецаля на жизнь чультуна-непоседы… Что ж, мужчина должен отбрасывать собственную тень!

На миг сожаление кольнуло его сердце – не из-за власти, потерянной им, из-за Чоллы. Многие годы протекли с того дня на лизирских берегах, когда руки Чоллы обнимали его, и много женщин согревали ложе Дженнака – смуглые одиссарки и белокожие дочери Бритайи, девушки из Иберы, с материка и привезенные из далекого Нефати… Женщин у него было много, но не было любви; ее он опасался, ибо любовь вела к потерям, а потери – к страданию. Впрочем, он расплатился бы и самой жестокой ценой, если б встретил женщину, достойную любви, такую, как Вианна, его чакчан, его ночная пчелка… Но подобных ей не попадалось. Девушки Одиссара были пылкими и искусными в любви, бритки – нежными и покорными, красавицы Нефати чаровали своей хрупкой прелестью, а женщины фарантов оказались столь же неистовыми в постели, как и в бою. Но не было такой, что сочетала бы пылкость и нежность, отвагу и ум, страсть и стыдливость… Не было! Ни одной! Включая и Чоллу Чантар, слишком любившую властвовать – и на ложе, и в хогане, и в делах мира либо войны.

Но, быть может, она изменилась? Тридцать лет – большой срок, даже для светлорожденной…

Сильные пальцы Дженнака скомкали послание, и мысли о Чолле покинули его. Теперь он думал о ее отце, о премудром Че Чантаре, правителе Арсоланы, коему – по самым скромным подсчетам – минуло два с четвертью столетия. И он не собирался умирать! Он правил твердой рукой и, как утверждали очевидцы, был бодр и выглядел чуть ли не тридцатилетним. Правда, светлорожденные не ведали старости и дряхлости, сохраняя молодую силу до самого конца; затем в считанные дни кожа их покрывалась морщинами, выпадали волосы и зубы, а кровь густела, становясь не светло-алой, но багровой, как у прочих людей. И вскоре наступал конец, быстрый, однако не мучительный; светлорожденные засыпали, чтоб пробудиться на дороге, ведущей в Чак Мооль.

Когда же вступит на нее арсоланский властитель? От всего сердца Дженнак желал, чтоб это случилось не скоро, но подобное долголетие казалось ему подозрительным. Джакарра, старший из его братьев, возглавлявший Очаг Йашчилан, умер на сто восьмом году; его отец Джеданна, Ахау Юга, дожил до ста сорока двух лет, а Унгир-Брен перешагнул рубеж третьего столетия. Но даже он не мог сравниться с кинну…

А Че Чантар?..

Впрочем, размышления эти казались Дженнаку бесплодными, и он попытался угадать, почему арсоланский властитель настаивает на личной и срочной встрече. Они были знакомы лишь по переписке и обменивались посланиями раз в два или в три месяца; письма отправлялись в Хайан на одиссарских кораблях, а оттуда соколы-чультуны или гул сигнальных тумма нес их в Инкалу, в горную столицу Арсоланы. Но сейчас, как утверждала Чолла, прибыл морской вестник – и значит, обстоятельства переменились; морских вестников в Лимучати было не больше десятка и посылали их лишь с самыми важными и секретными сообщениями.

Что же желает сказать ему Че Чантар? О чем посоветоваться? Какое тайное дело обсудить?

Ситуацию в Одиссаре? Но там все было в порядке. Джиллор, великий воитель, делил власть с младшим из своих сыновей, ро'тагиром Даркадой; его старший сын возглавлял Очаг Тумма, братство глашатаев, лазутчиков и киничей, следивших за соблюдием закона, а трое остальных потомков – братство Йашчилан, Очаги Ремесленников и Земледельцев-хейо. Очаг Гнева, объединявший многоопытных избранных воинов, окончательно слился с одиссарской армией, и члены его стали тарколами да санратами среди копейщиков и стрелков, среди тех, кто пускал громовые шары из метателей, и среди колесничих и конников – нового войска, сражавшегося верхом на завезенных из Бритайи и Иберы скакунах. Племенная структура Кланов была окончательно разрушена, и вожди ротодайна и шилукчу, кентиога и сесинаба, сохранив свои личные земли и хоганы, утратили власть над людьми. Многие из семей первых наследственных сахемов служили в войске либо занялись торговым промыслом, вступив в братство Йашчилан; многие строили корабли, боевые драммары и купеческие стагарды и пускались в плавание по Бескрайним Водам – на север, в богатые сахры Восточного Побережья, захваченные Джиллором в Шестой Северной войне, или на юг, в дебри Р'Рарды и к Дикому Берегу. Многие же из более мелких вождей, вторых и третьих, продавали свои усадьбы и, подобно Пакити, отправлялись с верными своими сторонниками на новую родину, в Бритайю, где ждали их приключения, опасности, богатство и слава. Поток этих переселенцев рос и ширился с каждым годом, и было ясно, что через десять-двадцать лет он устремится на материк, так что фарантам и гермиумам придется потесниться. Но то были проблемы Дженнака, никак не касавшиеся премудрого Че Чантара и его державных интересов. Все эти годы Великий Сахем Бритайи свято соблюдал договор с арсоланским Очагом и не посягал на земли в бассейне Хан'То – ни на саму Иберу, ни на Атали, Нефати и другие территории в Ближней и Жаркой Риканне, кои могли со временем оказаться под властью Че Чантара и Чоллы – владычицы Чоар, правившей в Ибере.

Возможно, арсоланский сагамор желал посовещаться насчет притязаний Ах-Ширата Третьего, повелителя Коатля? Коатль нуждался в новых землях; расположенный среди огнедышащих гор, он был стиснут меж южными одиссарскими границами неодолимым хребтом, преграждавшим путь к Океану Заката, и сахрами Перешейка, где миазмы зловонных трясин порождали желтую и красную болезни. Разумеется, атлийцы могли бы без особых трудов захватить плодородные земли майя, но независимость Святой Страны гарантировалась Арсоланой и Одиссаром; пожалуй, начнись вооруженный конфликт, к ним присоединились бы и Тайонел, и Сеннам, и даже кейтабцы со всем своим флотом, колониями и островами. Так что Ах-Шират довольствовался тем, что присвоил себе титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней и не пытался отправить своих воинов и свои корабли на запад, через воды Ринкаса.

Конечно, его сдерживал Одиссар – многотысячная армия, стоявшая вдоль северных атлийских рубежей; ее превосходство было доказано не раз за последние два века, в ходе семнадцати войн. Тех, что случились раньше, не считали, хоть и помнили о них; но самыми разрушительными оказались три последние войны. Пятнадцатую полвека назад вел Фарасса, отбросивший атлийцев на семь полетов сокола от дельты Отца Вод; шестнадцатую – сам Дженнак, еще в бытность свою ро'тагиром, перед второй своей экспедицией через Бескрайние Воды; а за время семнадцатой Джиллор доказал, что одиссарские метатели ничем не хуже атлийских и могут повергнуть в прах стены самых надежных крепостей. Выяснив это, Ах-Шират притих на целое десятилетие, а потом, не жалея золота и серебра, принялся скупать и ввозить в свою державу норелгов. Они были выше и много сильней атлийских солдат – крепкие воины, способные отразить атаку тяжелой пехоты одиссарцев. Лазутчики-кауты из Очага Тумма, чьи донесения пересылались Дженнаку, утверждали, что норелгов в Коатле уже тысячи три.

Не о них ли хотел поговорить Че Чантар? Не об этой ли угрозе и о нарушении божественных заветов, запрещавших торговать людьми?

Но эта проблема уже решена, размышлял Дженнак, меряя террасу неспешными шагами. Ах-Шират получил предупреждение от Джиллора, и отныне одиссарские корабли будут стеречь пролив меж морем Чати и морем Чини, будут охранять его с месяца Молодых Листьев по месяц Покоя; ну, а в прочие дни на стражу встанут снега и ветра, шторма да метели. И хоть богат Коатль, ни за какие чейни не подкупит он больше кейтабцев – даже с Йамейна и Пайэрта, падких на серебро, точно пчелы на мед.

Однако у Че Чантара могли найтись другие поводы для встречи. Скажем, притязания тасситов, проникших в Шочи-ту-ах-чилат, к берегам Океана Заката, и начавших строить боевые драммары – что являлось совсем необычным занятием для кочевых племен, промышлявших до сих пор разбоем, да охотой, скитаясь в необозримой параме. Прежде тасситов боялись, ибо они единственные из всех Великих Очагов умели приручать огромных свирепых косматых быков, так что не всякое сильное войско смогло бы отразить удар их орды. Но теперь в Одиссаре появилась своя конница, и лошади, несущие на спинах копейщиков и ачидов, оказались быстрей воинства на быках, а копья и стальные шипы – губительней тасситских уогг и магави. Правда, конных воинов в одиссарской армии насчитывалось всего лишь сотен пять, но первый урок был преподан, и К°'ко'ната, властитель Мейтассы, отвел своих диких всадников на запад, к горам. Горы были хоть и высоки, но изрезаны ущельями и каньонами, и через несколько лет отанчи и кодауты, два многочисленных тасситских клана, пересекли их и обрушились на мирные сахры Шочи-ту-ах-чилат – Места-где-трясется-земля. Теперь они принялись за постройку флота – само собой, руками побежденных, ибо тассит умел натягивать лук, а не строгать доски и ткать паруса.

Но сколько кораблей будет построено? Вряд ли сотни… И вряд ли они представляют опасность для арсоланских флотилий, для огромных боевых плотов, вооруженных метателями, что господствуют в прибрежных водах Океана Заката… Вот если бы вместе с драммарами К°'ко'ната повел на юг, через Коатль, своих всадников!.. Тогда – дело иное: все земли Арсоланы, что лежат на берегу Ринкаса, были бы захвачены, а потом пришельцы обрушились бы на Инкалу и сказочно богатую Ренигу…

Но разве Аш-Шират пропустит Ко'ко'нату? В своих горах он – господин, и все перевалы, все ущелья, все дороги перегорожены стенами его тулумов. Тасситы же не умеют штурмовать крепостей и взрывать их огненным перенаром, да и быки их непривычны к горам…

Так что же тревожит Че Чантара? И зачем понадобился ему Дженнак, правитель далекой Бритайи? Зачем ему Дженнак, бывший наследник Одиссара, отринувший власть и руку прекрасной Чоллы Чантар? Сокол, а не кецаль… правда, почти бессмертный сокол… Но кто доподлинно знает об этом? Знал Унгир-Брен, знал отец, чак Джеданна, догадавалась Виа… быть может, Фарасса… Все они мертвы, и никто не раскрыл его тайну! О ней не ведает даже Джиллор… Умный Джиллор, проницательный и терпеливый, любящий младшего брата… Но и он не догадался, потому что о кинну знают немногие; он до сих пор уверен, что брат отправился в Земли Восхода, влекомый тягой к приключениям, более необоримой, чем тяга к власти… Пусть думает так! Ведь истину ему не узнать… Возможно, лишь сын его, Даркада, поймет… догадается на склоне дней своих…

Перегнувшись через перила, Дженнак залюбовался «Хассом», лучшим из кораблей, стоявших когда-либо в гавани Лондаха. Балансиры его были опущены, паруса свернуты, и лучи заходящего солнца скользили по вампе, сиротливо висевшей на мачте таби; бронзовые стволы прикрыты кожами, руль поднят, на кормовой башенке – ни единого человека, и лишь у стрелкового помоста маячат фигуры двух часовых. Корабль выглядел сейчас будто подбитая птица, брошенная охотником за ненадобностью, но Дженнак знал: стоит ему взмахнуть рукой, отдать приказ сигнальщикам-талуда – и сразу же ударит барабан, пристань и палуба наполнятся людьми, лязгнут цепи, что держат корабль у пирса, зашуршат канаты, взметнутся алые паруса, и Пакити, его ак'тидам, утирая с губ капли вина, велит рулевым править на стрежень. И уйдут за корму лесистые берега Тейма, лягут под окованным бронзой тараном морские волны, и Пакити спросит: «Куда править, сс-светлый ирт? На с-ссевер ли, ловить кейтабских жаб, на запад ли, в благосс-словенную Сс-серанну, или на юг, в Иберу, богатую лошадьми и сс-серебром?» И он ответит…

Ему показалось, что «Хасс» встрепенулся и натянул причальную цепь, точно почуяв ответ. Подожди, сказал ему Дженнак, подожди; еще не сегодня, еще не пришло время, еще не выбран сулящий удачу миг. Завтра – День Попугая, за ним – Голубя, Керравао, Пчелы, Паука, Камня и Глины… кто ж отправляется в дорогу в такие дни? А вот любой из двух следующих, День Воды или День Ветра, подойдут вполне… День Ветра даже лучше, ибо в свисте ветров слышен голос Сеннама-Странника…

И, словно подтверждая эту мысль, с дальнего края кинаме, из-за дворцовых башен и стен, долетел негромкий посвист файчелли. Звук ее струился над рекой, над пристанями и затихшим городом, над дубовыми рощами и полями, где пробуждались к недолгой жизни зернышки пшеницы и ячменя, над яблонями, осыпанными белым снегом цветов, над мирной и тихой долиной Тейма, над землей, которую боги Эйпонны взяли уже под свою защиту и покровительство. Вскоре к тонкой мелодии флейты присоединились мужские голоса, сливаясь с шелестом листьев и трав, с плеском речных струй и далекими птичьими трелями. Солнце медленно опускалось за темную стену леса, и солнечный диск казался сейчас не ослепительно золотым, но алым, как кровь светлорожденных. А в фиолетовых небесах, меркнущих с каждым вздохом, сверкающими колючими искрами начали загораться звезды.

– На чем зиждется мир? – пробормотал Дженнак. И ответил: – На равновесии света и тьмы, тепла и холода, тверди и жидкости, добра и зла…

Вечернее Песнопение отзвучало, и Лондах вновь погрузился в тишину.

Интерлюдия вторая.

БОГИ

Что есть бог? – вопрошалось в Книге Тайн, и там же давался ответ: существо, наделенное бессмертием, силой и мудростью.

Но это определение не означало, что боги являются всеведущими и всевластными; судьба была выше богов, и для каждого живого создания, для ничтожного муравья, для человека или мудрого бессмертного божества она была своей, особой и неповторимой. Впрочем, что касается человека, судьба и боги не диктовали ему никаких решений и не навязывали собственной воли; человек, обладавший плотью и разумом, был наделен и свободой выбора. Это значило, что он, творя зло или добро, предвидя последствия своих поступков, реализуя свои таланты, добиваясь своих целей, сам вершил свою судьбу – разумеется, прислушиваясь временами к советам богов.

Их было шестеро, и в Эйпонне их называли Кино Раа, что на древнем майясском языке значило – Шестеро Богов. Юката, земля майя, считалась Священной Страной, ибо там, почти шестнадцать столетий назад, явились боги, принесенные в мир людей Оримби Мооль, Ветром из Пустоты. Откуда пришли они и куда ушли, завершив свою миссию, оставалось непознанной тайной, ибо в скрижалях завета, в четырех Книгах Чилам Баль, написанных богами, о том не было сказано ни слова. Но Кино Раа, сколь далеко ни пришлось им удалиться, не покинули смертных; всякий мог говорить с ними и слышать их глас – тем отчетливей, чем большей душевной силой был одарен человек. Конечно, светлорожденным потомкам богов и жрецам-ах-кинам было легче общаться с Шестерыми, но и от прочих людей они не отгораживались стенами храмов, не прятались в тумане невнятных заклятий, не грозили, не карали и требовали лишь уважения и почитания, но не жертв.

Богов называли Ахау, Владыками, но владычество их не вело к тирании духа; по сути, они являлись лишь покровителями, помощниками, советчиками, и всякий, говоривший с ними, говорил как бы с собственной совестью. Во имя Шестерых! – нередко восклицали в Эйпонне; и отвечали: – Да свершится их воля! Но это не означало, что воля богов становилась незыблемым предопределением; то был лишь совет, который человек мог принять или отвергнуть.

Очутившись в Юкате и познав язык населявших ее людей, боги открыли им свое предназначенье и свои имена. Теперь, по прошествии многих столетий, их имена, возможно, звучали не так, как прежде, – но в том ли суть? Всякий знал, что Арсолан – бог света, повелитель небесных светил, Покровитель Справедливости и защитник рода человеческого; людей же он защищал главным образом от самих себя, от собственной их злобы, невежества и тупости. Коатль, бог Мрака и Смерти, был иным, более суровым, нежели Арсолан; он покровительствовал воинам, но не всем, а сражавшимся во имя чести либо защищавшим свою землю и свой хоган – ибо сказано: тот, кто обороняет свой очаг, подобен благородному соколу-хассу, нападающий же смердит, как стервятник. Коатль властвовал над Чак Мооль, Великой Пустотой, куда удалялись умершие; и он же, советуясь с остальными божествами, назначал им путь искупления. Каждый, скончавшийся в старости на ложе своем, либо погибший в бою, умерший от недуга или иного бедствия, отправлялся в Чак Мооль. Там, в запредельных пространствах, всех странников ждали прощение и покой, исполнение желаний и приобщение к Вечности. Но у достойных и недостойных пути в Чак Мооль были различны; одни шествовали туда по тропам, устланным лепесками роз и мягкими перьями, по мосту из радуги и по лунным лучам, другие шли дорогой страданий, одолевали поля раскаленных углей, продирались сквозь заросли колючих ядовитых кактусов, пересекали болота с кайманами. Во время этого мучительного пути умерший взвешивал жизнь свою и избавлялся от дурных желаний – ибо, как говорилось в Чилам Баль, страдания и думы о содеянном зле совершенствуют человека.

Арсолан властвовал над небесными светилами, Коатль – над посмертным миром; а за водами и земной твердью присматривал Тайонел, милостивый к тем, кто кормился от их щедрот, – к земледельцам-хейо, рыбакам-цони, скотоводам, охотникам и рудокопам. Часто приходилось ему быть посредником меж богами и людьми, ибо глас Тайонела слышался в шорохе листьев и трав, в рокоте прибоя, в гуле ветра, в журчанье ручья и звоне водопада; и он – как и прочие боги – любил, когда отзывались люди таким же образом, песней без слов, когда человеческий голос сливается с посвистом флейты-файчелли, порождая мелодии моря, гор и лесов. И потому ах-кины возносили священные Песнопения – Утреннее и Дневное, Вечернее и Ночное; и гимны эти являлись единственной жертвой, угодной божествам Эйпонны.

Три мира – земной, небесный и посмертный – принадлежали трем богам, являясь сценой для спектакля, что ставила судьба. А в играх тех многое зависело от удачи, и потому удача являлась отдельным божественным промыслом, отданным в руки Одисса, Хитроумного Ахау; он, искусник и мудрец, покровительствовал хранителям знаний, певцам, ремесленникам, ах-кинам и аххалям, искателям истин. То был веселый бог, любивший подшутить и над собою, и над людьми, щедрый на всякие проделки и придумки; а самой удачной из них – как считали многие – оказалось вино. Он научил Пять Племен готовить хааб, легкий хмельной напиток, и крепкое эночи, а потом, будто оправдываясь, сказал: пьющий эночи видит сладкие сны, да пробуждение горько. Впрочем, эти слова не попали в Чилам Баль, и оставалось неясным, произнес ли их бог или некий мудрый аххаль древних времен, не поощрявший пьянства.

Сеннам, пятый из божественных Кино Раа, более прочих любил странствовать и за годы Пришествия измерил всю землю – и Эйпонну, и Риканну. По суше он передвигался пешком, но в морях – опять же, как утверждают легенды, не подкрепленные записями в Чилам Баль, – плавал на гигантской черепахе, подобной целому сак-мулю. Сеннаму были покорны ветры и бури, льды и снега, дождь и град, течение рек и лавины в горах, тучи и облака – все, что мешает или помогает путнику. Сеннам был богом странствующих и путешествующих, покровителем мореходов, гонцов, возничих колесниц и торговцев-чиквара.

Как у людей, у богов – своя судьба, но они, мудрые и бессмертные, способны предвидеть ее; лучше же всех искусством предсказаний владеет Мейтасса – божество Судьбы и Всемогущего Времени, Провидец Грядущего. Но и Мейтасса не властвует над судьбой; он лишь способен узреть во мгле предстоящих столетий тень еще не свершившегося, отблеск будущих поражений и побед, великих открытий и разрушительных катастроф. Иногда Мейтасса посылает людям видения и вещие сны, но немногие могут похвастать его дарами; и только особо избранным приоткрывает он мглистый полог грядущего. Редки такие люди, и все они – кинну, пророки и долгожители; но долгая жизнь суждена лишь тем из них, к кому не приходит ранняя смерть.

Объявившись в Юкате и пробыв там некое время, боги отправились в странствия, двигаясь от берегов Ринкаса на запад, на север и юг. Коатль остановился неподалеку, в Стране Дымящихся Гор; Мейтасса пришел в степи Верхней Эйпонны, Одисс – в края, лежавшие за великой рекой, в Цветущую Землю Серанны, на полуостров средь теплых лазурных вод. Пути Тайонела пролегли северней, к пресному морю, окруженному озерами и лесами, где три месяца в году падает белый холодный пух, бушуют вьюги, а лиственные деревья стоят голые. Светлый же Арсолан миновал Перешеек и поднялся в горы, что высятся над Океаном Заката. Там, в горных долинах, воздух свеж и приятен, а земли, согретые солнцем, плодородны и порождают всякие травы и злаки. Но дальше всех ушел Странник-Сеннам; он продвигался вдоль горного хребта на юг, путешествовал в жаркой и душной рардинской джассе, пока не добрался до самого края мира. И были в том краю просторные степи и река, почти такая же большая, как Отец и Матерь Вод; были леса из могучих ореховых деревьев с колючими плодами, были скалы на океанском побережье, были сочные травы и несчитанные стада быков – и были люди.

Но двуногие существа, обитавшие в то время по всей Эйпонне, от Ледяных Земель на севере до Холодного Острова на юге, лишь обликом своим да речью напоминали людей. Во всем же прочем были они хуже диких зверей: охотились, как звери, и размножались, как звери, и сбивались в стаи, и нападали друг на друга под водительством самых свирепых и злобных – чего даже хищники не делают никогда. Ведом им был лишь закон силы, не понимали они красоты движений, звуков и слов, не пели песен и не строили жилищ, поклонялись же демонам-тене – ягуару Тескатлимаге, рогатому и клыкастому Хардару, филину Шишибойну, медведю и волку, грому и молнии, тучам и скалам. Воистину были они не людьми, а жалким подобием людей, ибо человек, как сказано в Книге Тайн, – существо, наделенное телом, свободой и разумом. Над их же телами и волей властвовали жестокие вожди и злобные шаманы, а значит, разума в их головах имелось не больше, чем в гнилой тыкве.

Долгое время великие боги провели среди дикарей; долго учили их многим искусствам и таинствам: как тесать камень и плавить металл, как смешивать глину с песком и обжигать ее в печах, как выдувать стеклянные сосуды, как вскапывать землю и сеять маис, как строить тростниковые типи и кивы из дерева, как плести из ярких перьев вампы, ковры, головные уборы и накидки, как резать и шлифовать яшму и нефрит, гранить самоцветные камни, как собирать из досок и бревен плоты и корабли, ставить на них мачты и натягивать канаты, как возводить насыпи для теокалли и сакбе, копать каналы, насыпать валы, как делать ткань из хлопка и дубить кожи, шить одежду и высокие мокас, как размягчать твердое сенилем и желчью випаты, и как упрочнять хрупкое соком кочин. А еще учили Кино Раа путям сетанны, определяющей деяния и жизнь людскую; и понимались под ней благородство и отвага, достоинство и доблесть, мудрая сдержанность и верность – то, что дает владыкам право властвовать, а всем прочим – покоряться им без ущерба для чести и свободы. Еще учили они песнопениям и изысканным речам, и майясскому языку, и знакам ронго, коими тот язык передавался в пятидесяти символах и звуках; учили позам и жестам киншу, дабы и без слов могли люди выразить почтение и внимание, удивление и приязнь, ожидание, покорность, гнев, стремление к миру или к войне. Еще говорили они, как следует мерить длинное и плоское, малое и большое, как отсчитывать время по солнцу и фазам луны, по вздохам и падению водяных капель, как взвешивать и вычислять, как накапливать полезное и тратить его, когда придет нужда.

Они не запрещали людям почти ничего; не запрещали охотиться и воевать, копить богатство, лгать и прелюбодействовать, домогаться власти, вести бесплодные споры, изменять и предавать, верить в демонов и духов, отправляться за добычей в кровавые набеги. Все это в природе человеческой, и боги, не запрещая жестокое, бессмысленное и несправедливое, говорили: камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке лжи; и еще говорили: если страдает невинный, кровь его прольется на голову мучителя; и еще говорили: изменник пойдет в Чак Мооль с хвостом скунса в зубах; и еще говорили так: спорьте, не хватаясь за оружие, спорьте, не проливая крови, спорьте, но приходите к согласию. А потом добавляли: истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее. Помните об этом; и помните, что для каждого наступит свой черед собирать черные перья.

И все эти слова богов были записаны в Святых Скрижалях Чилам Баль.

Впрочем, не одними лишь искусствами, мудростью и пониманием прекрасного одарили людей великие Кино Раа. Они одарили род людской и собственной кровью. Этот дар, однако, достался не всем и хранился в веках бережливей прочих – ибо что сравнится с даром долголетия? Пребывая в шести краях Эйпонны, боги сочетались со смертными женщинами и оставили потомство, от коего произошли шесть родов правителей, чья кровь была светлее, а кожа – не столь смугла, как у остальных эйпоннцев. Еще отличались они цветом глаз, подобных то нефриту, то изумруду, пухлыми губами и прямыми носами; лица же у них были узкие, лбы – высокие, а брови приподняты от переносицы к вискам.

Эти потомки богов приняли власть над шестью Великими Уделами, над Одиссаром и Арсоланой, над Мейтассой и Коатлем, над Сеннамом и Тайонелом; и была та власть крепка, ибо сагаморы, сахемы и жрецы с божественной кровью жили долго, век или два, накапливая могущество и опыт и до самых последних дней своих сохраняя силы молодости. Наследовал же сагамору младший из сыновей, выживший в поединке совершеннолетия, и был этот обычай мудрым, так как каждый новый властитель правил в своем Очаге едва ли не сотню лет и за это время успевал сделать многое.

Но о владыках Эйпонны будет рассказано в другом месте; теперь же вернемся к ее богам.

Увидев, что зерна брошены в добрую почву, боги возвратились из Уделов своих в Юкату, страну майя, и повелели выстроить Храм Вещих Камней. Храм сей был сложен из каменных плит на плоской скале с обширными пещерами, где находилось прежде святилище Тескатлимаги, кровожадного демона-ягуара. Пещеры очистили, захоронив останки жертв – кости их и черепа – и выбросив вон керамические маски с ягуарьими клыками и колдунов-душителей, что поклонялись Тескатлимаге; затем стены были выровнены, и на них искусные каменотесы-майя вырезали слова богов – все четыре Книги Чилам Баль; каждая из них находилась в особом подземелье и была окрашена в свой особый цвет.

Оттенки же, любимые богами, проистекали из сущности их и были таковы: у солнечного Арсолана – золотой и желтый; у грозного Коатля – черный цвет, цвет смерти, а также пепельный и серый; у Тайонела – зеленый, как травянистые равнины и леса; у Одисса – алый, красный и пурпурный (ибо таким был хааб, приготовленный им в Серанне); у Сеннама-Странника – синий, фиолетовый и голубой, оттенков моря и небес; у Мейтассы – белый и серебристый, как туман, скрывающий грядущие века.

Что же до самих Священных Скрижалей, то полный их свод включал четыре Книги – Книгу Минувшего, Книгу Повседневного, Книгу Мер и Книгу Тайн. Книга Минувшего была написана Мейтассой и Коатлем серебристыми знаками по черному фону, и излагалась в ней история Пришествия и странствий Кино Раа в Верхней и Нижней Эйпонне. Книга Повседневного, принадлежавшая Тайонелу, была составлена из двух частей, выбитых на двух стенах пещеры; в одной бог давал советы, полезные в дни войны и мира, в другой пояснял их притчами и сказаниями о людях и животных, дабы смысл его речей был ясен всякому. Знаки ронго в Книге Повседневного были изумрудными, как листья дерева пьял, а фон – светло-зеленым, оттенка весенних трав.

Третью Книгу – Книгу Мер – написал пурпурными письменами по алому фону Хитроумный Ахау Одисс. Говорилось в ней об искусстве измерения – ибо, не отсчитав ширины и длины, не заготовишь доски и мачты для корабля, не взвесив ношу, не погрузишь ее в повозку или в колесницу, не зная меры времени, не выплавишь металл, не упрочнишь кожу для шарати соком кочин, не сделаешь из мягкого чикле упругий стержень для самострела. Об этом и говорилось в Книге Мер, однако меры те были человеческими, а не божественными; сами же Кино Раа измеряли расстояние и время, вес и объем, тепло и холод иначе, поскольку в Чак Мооль, откуда пришли они в мир людей, все было таким огромным, что сокол и за год не облетел бы крохотной частицы Великой Пустоты.

Последняя Книга, Книга Тайн, как и Книга Повседневного, тоже состояла из двух частей. В первой, называемой Листами Арсолана и написанной золотыми ронго на желтоватом фоне, трактовались философские и теологические материи, и была она представлена в виде вопросов и ответов. В ней объяснял Арсолан, что такое мир и разум, какова природа божества, животного и человека, в чем смысл знания и веры, и почему знание можно продать и подарить, а веру – нельзя; и нельзя навязывать ее грубой силой или словесным убеждением, а только примером. Однако не все божественные слова были понятны без толкований мудрецов-аххалей. Так, помянув о людской разумности, утверждал солнечный Арсолан, что разум есть свет минувшего в кристалле будущих свершений, а означало сие, что человек живет памятью о прошлом и из опыта прошлого строит планы на будущее. О мире же Арсолан говорил, что зиждется он на равновесии света и тьмы, тепла и холода, тверди и жидкости, добра и зла. И долгие годы минули, пока не открылся аххалям истинный смысл сказанного: как нет белого без черного, так нет доброго без злого.

Вторая же часть Книги Тайн, Листы Сеннама, была написана Повелителем Бурь и Ветров синими знаками по голубому фону и посвящена устройству мира и Вселенной. Этот текст был особенно сложен, так как говорил Сеннам о вещах, которые не обозришь глазом и не услышишь ухом; а все расстояния и величины давались в божественных мерах, которые ум человеческий не мог ни объять, ни исчислить. Но в скрытом знании имелись крупицы понятного: так, к примеру, говорилось о том, что мир кругл будто гадательный шар, о том, что он огромен и континенты его находятся в равновесии: в одной половине – Эйпонна, в другой – Риканна.

Итак, боги оставили свой завет, Святые Книги Чилам Баль, и удалились в Великую Пустоту, но в Эйпонне слова их были приняты не всеми. Навязывать же религию было нельзя; один из немногих запретов кинара гласил, что принуждение убивает веру – и лишь взирая на истинно верующих, дикари способны познать божественный свет новых истин. Кое-кто пожелал обратиться к ним – в Кейтабе, на Перешейке, на берегах Бескрайних Вод и Западного Океана; там вчерашние рыбаки сделались торговцами и мореходами, охотники – земледельцами, а каменотесы, еще недавно шлифовавшие кремневые топоры, – строителями дорог, городов и каналов. Но племена, обитавшие в жаркой Р'Рарде, были слишком невежественными, а северяне из Мглистых Лесов и Края Тотемов – слишком воинственными; и те, и другие предпочли древние верования и поклонялись лесным демонам и духам. Была еще горная страна Чанко, чьи жители не пускали к себе иноземцев, и никто не мог сказать, во что они верят и каким богам приносят жертвы. Были туванну, кочевавшие у вечных льдов, были туземцы Дикого Берега, обитавшие за дельтой Матери Вод, был Холодный Остров и остров Ка'гри; и во всех этих землях о Чилам Баль и Кино Раа слышали немногие – даже спустя шестнадцать веков после Пришествия.

В самих же Великих Очагах вероучение кинара цвело и крепло, хотя и тут люди – как бывает всегда – домыслили божественный завет. Временами домыслы их граничили с отступничеством и могли дать повод для религиозных войн, но клинок в делах веры не значил ничего, и это спасало Эйпонну от серьезных потрясений. Религия была всего лишь идеей, хотя и очень важной, а боги говорили, что за идеи сражаются только глупцы; умные же воюют за власть, земли и богатства. Но с течением веков некие идеи стали столь навязчивыми, что казались уже неотделимыми от власти, богатства и прочих земных благ.

Таковым являлось отступничество Пятикнижия, процветавшее среди кочевых тасситских племен. Тасситы включали в Чилам Баль еще одну книгу, якобы утерянную Книгу Пророчеств, в которой будто бы утверждалось, что Очаг Мейтассы будет владеть миром – всей Эйпонной, а также заморскими землями, какой бы протяженности они ни оказались. Среди благородных вождей и простых кочевников многие верили, что зал с пятой скрижалью был замурован в древности кознями враждебных Очагов, прежде всего – Одиссара и Арсоланы, спрятан за каменными стенами, дабы из памяти поколений изгладилось предсказанное Мейтассой. Твердо верили в это тасситы и мечтали завоевать Цолан, найти и вскрыть пятый зал храма.

Отступничеством Возвеличивания грешили соланиты; полагали они, что Арсолан – первый среди богов и потому достоин наивысших почестей. В столице своей Инкале и в других городах возводили они святилища Арсолана и молились в них Солнцу, что было деянием кощунственным и нелепым – ведь солнце видит всякий и может обратиться к Арсолану, пребывая в своем хогане, в лесу, в горах или на корабле. Еще соланиты посылали жрецов в Р'Рарду и Чанко, надеясь склонить их обитателей к учению кинара, а когда жрецов их начали жечь на кострах, топить в речных водах да сбрасывать со скал, то новые миссионеры отправились в путь с воинскими отрядами, нарушая тем самым божественный завет.

В Сеннаме, Окраине Мира, тайком поклонялись Хардару – рогатому, клыкастому и хвостатому демону, древнему богу воинов, охотников и пастухов. Впрочем, то было самое невинное из заблуждений; сеннамиты клялись Хардаром и поминали его перед битвой, но жертв ему не приносили и во всем прочем оставались правоверными кинара. Но в Коатле, где сохранился тайный Клан Душителей, приверженцев Тескатлимаги, дела обстояли серьезней: Великий Ягуар жаждал крови, и потому его адепты охотились на людей, дабы гибелью их ублажить свое божество. В Тайонеле и в сахрах Восточного Побережья продолжали поклоняться Брату Волку и Отцу Медведю, а сильнейшее из племен, клан тайонельского сагамора, звалось Детьми Волка; воины его носили на шлемах серые волчьи хвосты, а на доспехах – чеканную волчью голову, хоть больше пристал бы им знак Тайонела и его зеленый цвет. В Одиссаре же хранили тайное волшебство кентиога – умение вызывать на воде и в зеркалах картины далеких мест, менять внешность и плести из перьев и веток магические вампы, дарующие удачу.

Но в остальном заветы кинара не нарушались. Святилища-ацли, которых имелось немного, были посвящены Шестерым богам – всем вместе, а не одному из них, если не считать соланитских храмов. Ацли почитались местами священными, но не местом для молитв, ибо молиться богам можно было где угодно – хоть в поле, хоть в мастерской, хоть в харчевне-коноаче, сидя за чашей хааба. Храмы же предназначались для более серьезных дел – для сохранения знаний и божественных заветов, для пророчеств и предсказаний, для толкования Чилам Баль, для переписки Святых Книг на пергаменте либо тростниковой бумаге, для обучения киншу и языкам барабанных кодов, лекарскому искусству и другим умениям, кои отличают человека от невежественного дикаря.

Первым и самым древним из храмов считался Ацли Вещих Камней в Юкате, но и в иных уделах и землях были воздвигнуты святилища. В Тайонеле, у гигантского водопада близ моря Тайон, стоял Ацли Глас Грома; его ах-кины умели различать в грохоте падающих вод голоса Шестерых – их божественные пророчества, советы и откровения. К западу от атлийских рубежей, в пещере на берегу Океана Заката, находился Ацли Мер, второй после храма Вещих Камней по древности. Там хранили камни, бронзовые стержни, диски и сосуды, с помощью коих отсчитывали вес и объем, длину и расстояние; там же висел сталактит, сочившийся каплями влаги, и всплеск – время меж падением двух капель – измерялся полутысячей человеческих вздохов. Но после того, как в десятый век Пришествия содрогнулись огненные горы, вода в подземном источнике иссякла, и с тех пор время отсчитывали по кольцам на мерных свечах-цомпантли и по падению капель в стеклянных сосудах.

Еще был Храм Арсолана, Великий Ацли бога солнца в Инкале, где стояло его изваяние, но были и фигуры прочих богов – однако меньшего размера и сделанные не из золота, а из серебра. В Хайане, одиссарской столице, рядом с дворцом сагамора, воздвигли Храм Записей, уходивший на многие сотни локтей в прибрежные скалы. Там, в сухих пещерах, недоступных ливням и морским ветрам, хранились архивы и книги, карты, рисованные на пергаменте или вылепленные из глины на больших медных подносах, старинные изваяния и маски, изделия из перьев, раковин, нефрита, яшмы и прочие редкости, коими был богат Одиссар.

Были и другие храмы, но все они предназначались для того же – для хранения заветов и мудрых книг, но не для молитв. Молитва, общение с Кино Раа, являлось личным делом каждого; и, молясь, человек не клянчил милостей у богов и не каялся в грехах. Он обращался к ним, поверял тайны своей души, свои радости и горести в надежде получить совет, наставление или знамение. Это – единственное, о чем просили богов Эйпонны, единственное, если не считать милосердия к погибшим и умершим.

Обращаться же к Кино Раа полагалось в определенных позах, сотворив перед тем священный знак – коснувшись правой рукой левого плеча или груди у сердца и дунув на ладонь, со словами: пусть отлетят все наши заботы. Поз молитв насчитывалось семь: ши'а и ши'ю – стоя, подняв лицо вверх или опустив голову; а'шью и ю'шью – сидя на пятках лицом вверх или с опущенной головой; но'а и но'ю – стоя на коленях, опять же с поднятой или опущенной головой. Седьмая поза, кирана'о – распростершись ниц – была редкой и применялась в особых случаях, поскольку боги не жаловали тех, кто пресмыкается перед ними в пыли.

Вот и все о богах. Для обитателей Эйпонны они являлись такой же реальностью, как земляной плод или тростник шотор, из коего плели циновки; ведь боги, подобно плодам и тростнику, были и оставались неотъемлемой частью мира. Люди не страшились их и почитали, зная, что Шестеро Ахау – не гневные капризные ревнивцы, но мудрые советчики, ведущие человека путем сетанны, утешители, облегчающие муки тела и страдания души.

И все было бы хорошо, если б боги, принесенные Ветром из Пустоты, побывали не только в Срединных Землях, но и в Риканне, наделив ее обитателей своей мудростью и своей кровью. Но этого не случилось; и то, что не сделали боги, предстояло свершить людям.

Глава 3

День Пальмы месяца Света.

Западная Ибера, побережье Бескрайних Вод

Есть солнечный бог, но нет бога жарких сердечных стремлений; есть бог воинов, но нет бога любовной битвы; есть бог земли и вод, но нет бога объятий и ласк; есть бог мудрости, но нет бога страсти; есть повелитель над ветрами, но нет владыки над чувствами; есть провидец грядущих судеб, но и он смолкает, заслышав шелест шелков любви. Ибо любовь превыше всего, и нет над ней власти, и нету богов; а потому не отвергай любви, не отвергай зова женщины, ибо он – сама жизнь.

Книга Повседневного,

Притчи Тайонела.

– Плевок Одисса! – Плеть Чоллы свистнула в воздухе, и ее жеребец, рыжий с белыми подпалинами, нервно затанцевал, не в силах сообразить, что вызвало гнев хозяйки. – Плевок Одисса! – повторила Чолла. – Атлийский пес! Чтоб Сеннам завел его во тьму!

– Туда он и попал, – отозвался Дженнак, натягивая поводья. Его конь был пепельным, цвета потускневшего серебра, – прекрасный скакун с огненными глазами и седой гривой. «Лошади Иберы все-таки лучше бритских», – отметил про себя Дженнак, а вслух произнес: – Я полагаю, Сеннаму не пришлось трудиться – ведь в Великой Пустоте царит такой мрак, что даже летучей мыши не отличить правого крыла от левого.

Пухлые губы Чоллы Чантар гневно дрогнули.

– И ты столь спокойно говоришь о случившемся? Во имя Шестерых! Куда катится мир! Атлиец, пес, ничтожество, он поднял руку на светлорожденного! Метнул клинки в потомка богов! А ведь этот Ах-Кутум называл себя вождем! Вождем, не людоедом из рардинской джассы! Но где же почтение к заветам Чилам Баль, к светлой крови и к Кодексу Долга? Где путь сетанны, которым должен следовать вождь? Где, я спрашиваю?

Владычица Иберы была прекрасна в гневе, и Дженнак невольно залюбовался ею.

– Видишь ли, – произнес он, сохраняя спокойствие, – Ах-Кутума погубило любопытство. Он захотел проверить, вправду ли я неуязвим. Любопытство – необычайно сильное чувство, оно сильней почтения к заветам и к божественной крови. Ну, а сетанна и долг… Он понимал их по-своему, путая цвета Коатля и Мейтассы.

Чолла, успокаивая жеребца, похлопала его по шее; на руках ее тонко зазвенели серебряные браслеты. Как показалось Дженнаку, работа была местной и превосходной – не хуже, чем украшения, сделанные в Кейтабе или в Арсолане.

– Цвета и слова… – протянула Чолла, изогнув тонкую бровь. – Если назвать черное белым, ворон не обратится в лебедя, ведь так, мой тагир? – Решительно взмахнув рукой, будто разрубая ребром ладони нечто невидимое, она заявила: – Ты должен был уничтожить всех на том корабле. Снять голову с другого атлийца, ак'тидама скормить акулам или повесить, а стагард пустить на дно – вместе с кейтабцами и дикарями-норелгами.

– Повесить? – Дженнак брезгливо поморщился. – Повесить ак'тидама, этого О'Тигу? Что это значит, моя прекрасная тари?

Чолла взглянула на него не без сожаления.

– Казнь, мой тагир, казнь! На прочной веревке делают скользящую петлю, накидывают человеку на шею и вешают его на ветке дерева. А ты мог бы повесить своего О'Тигу на мачте.

– А! – Теперь Дженнак понял, в чем дело. Таким же образом бриты расправлялись с пленными; только вешали они их за ноги, вниз головами, принося в жертву Священному Дубу. Казнь эта была мучительной и долгой, и он ее отменил. Волки быстрей расправлялись с преступниками.

– Этот способ казни пришел к нам из Северной Иберы, – сказала Чолла.

– Вот как!? А что еще пришло к вам из Северной Иберы?

– Многое. Зерно и мед, железо и овцы с тонкой шерстью, и хааб – не хуже одиссарского. Мой старший сын…

Чолла вдруг смолкла, и ее изумрудные глаза потускнели. Ее сыновья и супруг, Ут Лоуранский, являлись как бы запретной темой, и Дженнак избегал об этом заговаривать. Но, разумеется, прислушивался к тому, что говорили воины и слуги, да и люди его держали уши раскрытыми. И потому было ему известно, что рыжеволосый Ут, с коим некогда осталась Чолла – по своей воле и собственному желанию, – лет через девять или десять пал в битве с морскими разбойниками-мхази, оставив супруге двух сыновей и власть над обширным уделом, занимавшим весь юго-восток полуострова. Но Чолла там не осталась; собрала войско со всех покоренных хольдов, призвала из Арсоланы опытных мужей и отправилась на запад, к океанскому берегу, покоряя диких иберов где силой, где убеждением, где страхом перед грозным именем покойного супруга. Теперь владычица Чоар – так называли ее среди местных племен – повелевала всей Южной Иберой, а старший из ее сыновей сражался в Северной, дабы расширить пределы своей страны. Младший же воевал с мхази, обитавшими на островах в море Хан'То, и война эта продвигалась к успешному завершению – во всяком случае, морские разбойники уже не тревожили иберов, а думали о том, как сохранить собственные шкуры. Что же касается самой Чоллы Чантар, то она прочно обосновалась на берегах Бескрайних Вод. Прибывшие из Арсоланы мастера разыскали удобное место – там, где в океан впадала широкая медленная река с плодородной долиной, окруженной холмами и апельсиновыми рощами. На каменистом полуострове, меж рекой и океаном, встал хольт Сериди, столь же похожий на прежние иберские хольты из бревен и дерна, сколь блистающий бронзовый щит на воронье гнездо. И царила в нем – а также во всей Южной Ибере – прекрасная и вечно юная Чоар, четырнадцатая дочь арсоланского владыки, ныне же – сама владычица, возлюбленная огненосной богиней Мирзах, чей голос будил по утрам солнце.

Но Чолла не желала говорить ни о видимых своих успехах, ни о своих сыновьях, покорявших земли и острова, ни о богатствах края, доставшегося ей в удел, – и не желала вспоминать о прошлых днях, о первом их пришествии в Иберу с флотом О'Каймора. Видимо, воспоминанья те были неприятными и будили тяжкие мысли – к примеру, о том, что предпочла она яркие перья власти шелкам любви. Что ж, как говорится в Книге Повседневного, у каждого дерева своя тень, у каждого человека своя судьба, и даже боги тут ничего не изменят!

Властью, кажется, Чолла насытилась по самые брови – как керравао, дорвавшийся до груды маисовых початков. «Что же ей нужно теперь?» – размышлял Дженнак, заглядывая в лицо ехавшей рядом женщины. Она была по-прежнему прекрасна, но не берущей за сердце девичьей прелестью, а зрелой и пышной красотой; бутон превратился в розу, перламутр стал жемчугом, дикая лесная кошка сделалась львицей – такой же гибкой, гармоничной и грозной, как хищницы с равнин Лизира. И чего же жаждал, чего хотел этот прекрасный зверь? «Постель моя пуста и пусто сердце…» – вспомнилось Дженнаку.

Они вновь остановились – на вершине пологого холма, в десяти полетах стрелы от стен Сериди. Травянистый зеленый откос спускался к речному берегу и красноватой гранитной ленточке сакбе, прорезавшей луг и уходившей к востоку; за рекой паслись табуны лошадей, и жеребцы, рыжий и серебристый, выгибали шеи, били копытами в мягкую землю и призывно фыркали.

– Зря ты пощадил тех кейтабцев, – сказала Чолла. – Если иссякло почтение, его следует заменить страхом. Лучше страхом перед богами, а если боги слишком милостивы, то страхом перед людьми. Впрочем, ты всегда был миролюбив и склонен к щедрости: этим кейтабцам подарил жизнь, мне – Ута вместе со всей Иберой, а брату своему – белые перья власти. Но все ли достойны твоих подарков? И что ты оставишь себе? Ведь жизнь – та же игра в фасит, и правят ею те же законы, в ней ничего не дается даром, а можно лишь выиграть или проиграть.

Лицо Дженнака стало задумчивым.

– На этот счет есть разные мнения, – произнес он. – О'Каймору казалось, что над жизнью и над всем миром властвуют золото и серебро, монеты Коатля и Арсоланы, одиссарские чейни, кейтабские сатлы, тайонельские кео и клочки кожи с вытисненным тавром, которые ходят в Сеннаме. Но Грхаб, мой наставник, утверждал иное. Жизнью правит клинок, говорил он; кто первым воткнул его в живот врага, тот и прав.

– А как думаешь ты? – Глаза Чоллы потемнели от сдерживаемого волнения.

– Я думаю, что жизнью должен править разум. И потому я отпустил кейтабцев. И отпустил бы Ах-Кутума, если б телохранитель мой не оказался так скор на руку. Ведь главное, моя прекрасная тари, не воздаяние и месть, а достижение цели. Суди сама: если б я утопил тот стагард, кто бы узнал об этом? В Коатле начали б гадать – то ли буря разбила корабль, то ли норелги взбунтовались, то ли обманули их вожди… А так – так О'Тига возвратится на свой Йамейн, отдаст положенное и поведает о каре и словах Великого Сахема. Если же их не расслышат, то второй корабль с запретным грузом будет отправлен в Хайан, и половина людей с него попадет в зубы кайманов, а остальные – в ямы с огненными муравьями. Выживших мы отпустим для назидания – и кейтабцев, и атлийцев. И только после этого мы примемся топить корабли – но тогда никому не придется гадать, кто это сделал и почему.

Чолла кивнула.

– В самом деле разумно. Выходит, ты ничего не дарил этим псам?

– Нет, не так. Я подарил им время для размышлений. Что может быть дороже? Впрочем… – Дженнак толкнул коленом жеребца, заставив приблизиться к лошади Чоллы, и коснулся ее руки. – Впрочем, коль мы заговорили о подарках, признаюсь, что привез дар и тебе.

– Какой же?

Ее зрачки вдруг заискрились и засияли изумрудным светом, и Дженнак сообразил, что слова его могли быть поняты неверно. «Постель моя пуста и пусто сердце…» – вновь припомнилось ему.

– Видела ли ты человека среди моих людей – смуглого, с носом, точно клюв коршуна, похожего на атлийца? – Он предупреждающе вскинул руку. – Но этот Амад – не атлиец, а сказитель из племени бихара, из Дальней Риканны, из тех краев, что лежат за Нефати и морем с красной водой. Удивительные там места! Ни гор, ни леса, ни болот, ни рек! Пески и немного травы, а деревья растут лишь рядом с источниками, и от одного источника к другому нужно добираться на васарах и лошадях долгие дни. Народ же поклоняется двум богам – светлому Митраэлю, который создал мир, и темному Ахраэлю… этот чаще ломал, чем создавал.

– И что же любопытного в твоем Амаде? – спросила Чолла. Ее глаза померкли.

– Ты ведь слышала, он – сказитель! И с ним интересно потолковать: он побывал во многих землях, разыскивая такую страну, где люди были бы счастливы и не творили насилия и зла. Вдобавок Одисс благословил его хорошей памятью: он уже говорит на одиссарском, понимает знаки ронго и может читать. И он набит историями, как подушка – птичьим пухом! Хочешь, оставлю его в Сериди? Конечно, если он согласится…

– Не согласится. Твои люди тебя не бросают.

– Он – не мой человек, он – сам по себе, – пробормотал Дженнак, понимая, что от него ожидали иного дара и иных слов. Но что он мог сказать? Шелков любви не расстелешь дважды…

– Сегодня вечером, когда на свечах сгорит тринадцать колец, мы будем слушать твоего Амада. – Головка Чоллы склонилась величественно и плавно, но в голосе ее слышалось разочарование. Она хлопнула рыжего скакуна по мускулистой лоснящейся шее, и конь начал неторопливо спускаться к речному берегу и каменной ленте дороги. Дженнак пристроился рядом; метелки высокой травы хлестали подошвы его мокас, теплый ветер развевал полы красного шилака с вышитым у плеча соколом, вампа, плетенная из шелковых нитей и цветных перьев, трепетала на груди. Два жеребца, огненно-рыжий и серебристый, плыли среди трав, подобные солнцу и луне, дневному и ночному оку Арсолана. Всадники же молчали, и тихо журчала река, и прямо из вод ее поднимались наклонные белые стены Сериди, с шестиугольными башнями и парапетом, зубцы которого были изваяны в форме сидящих кецалей. И огромный раскрашенный кецаль, сине-зеленый и золотой, простирал свои крылья над приворотной аркой; а еще выше, у самой его головы, был высечен солнечный диск – такой же, как на арсоланских монетах, с двенадцатью короткими лучами и двенадцатью длинными. Над стенами, башенками и вратами возносились позолоченные шпили, узкие окна сверкали цветным стеклом, а около угловой башни серебрились воды круглого сенота, обсаженного кустами цветущих архад. Эти строения, эти символы и этот бассейн не походили на одиссарские, но то был кусочек Эйпонны, частица родины, привитая на иберской земле; и было странно видеть, что врата стерегут не смуглые стройные соланиты в хлопковых панцирях, а коренастые, белолицые и рыжебородые воины в чешуйчатой медной броне.

Заметив, что Дженнак присматривается к пышным зарослям архад и сеноту, Чолла махнула рукой.

– В пяти полетах стрелы, у морского берега, есть еще один, побольше. Туда приплывают морские вестники. Ты мог бы взглянуть на них, но тот, что принес известия из Лимучати, уже странствует где-то в Бескрайних Водах. Я отослала его, когда с сигнальных башен заметили твой корабль. Через несколько дней отец узнает, что ты в Ибере и скоро отправишься к нему.

– Но ведь и ты могла бы…

Черноволосая головка Чоллы упрямо качнулась.

– Нет. Кто я там? Четырнадцатая дочь сагамора… женщина, которую пытались отдать одиссарскому наследнику… пытались, да он не взял! Нет, мой тагир, лучше я останусь здесь. Здесь я – владычица Чоар! И в этой земле лежит прах моего супруга… Каким бы он ни был, он – мой супруг, и другого я пока не нашла…

Останься, молили ее глаза, останься… Мы оба уже приросли к Риканне, и Одиссар, Коатль, Арсолана, Кейтаб – уже не наше… Пройдет два десятка лет, или три, или четыре, и на месте Сериди воздвигнется город, огромный город, и дворец с кецалем над высокими вратами затеряется в нем, ибо город тот будет не эйпоннским, а иберским… нашим городом… таким же, как Лондах в твоей Бритайе… Останься! И завтра же другой морской вестник отправится в Лимучати, и в его сумке из прочного чикле, непроницаемой для воды, будет лежать послание – о том, что сахема Бритайи и подругу его, иберскую владычицу, дела Эйпонны не волнуют. Останься!

Кто знает, верно ли прочитал Дженнак несказанное и неуслышанное, только в горле у него пересохло, а виски оросила испарина. Тридцать лет минуло, и был он теперь не юношей, лишившимся первой своей любви, а опытным мужем, одолевшим, как тайонельский лосось, перекаты страданий и стремнину горя. Но и Чолла была не та – не капризная девушка, чаровавшая его красотой, шептавшая ему: «Когда мы будем править в Одиссаре…» Оба они стали мудрей, и оба понимали: лишь глупый барсук дважды сует нос в одну и ту же ловушку.

Копыта коней зацокали по розоватому граниту сакбе. Чолла вздохнула. Дженнак, отерев пот со лба, пробормотал:

– Хотелось бы мне посмотреть на твоих морских вестников. Сколько их у тебя?

– Двое, мой тагир, двое. Один – цвета Коатля, другой – оттенка Мейтассы.

Они медленно ехали по дороге, на удивление безлюдной в этот полдневный час. Потом, обернувшись, Дженнак различил нескольких всадников – там, где сакбе поворачивала, следуя вдоль речного берега, и терялась среди апельсиновых рощ. Были, вероятно, и другие стражи, то ли охранявшие их в холмах, то ли следившие, чтоб повелительнице и гостю ее не мешали. За рекой лохматые полунагие пастухи крутились у табуна, запрокидывали головы, отхлебывая из бурдюков, но не пытались подъехать к воде и не глазели на светлорожденных. Это казалось Дженнаку странным: он помнил, что иберы – народ горячий и неистовый, любопытный и склонный уважать лишь силу; подогретые же вином, они уважали лишь самих себя.

Но Чолла, видимо, смогла внушить им нечто большее, чем уважение, – скорее всего, тот благоговейный страх, который вызывает у людей суеверных все непонятное и таинственное. В самом деле, шли годы, а она не старела и не теряла ни своей красоты, ни энергии и сил – а значит, время лишь подтвердило, что огненосная Мирзах и прочие иберские боги считают ее своей избранницей. Тут, в краях беззаконных, среди диких племен, божественная помощь была необходима и как бы подменяла собой сетанну, создавая ореол власти; и кто ведает, смогли бы Чоар и Ут объединить половину страны, если б не покровительство Мирзах? А ведь Чолле пришлось шагнуть еще дальше, чем ее покойному супругу; Ут Лоуранский, не мудрствуя, сек головы непокорным дуомам и громил их дружины, тогда как жена его посягнула на рабство – и выиграла этот бой. Теперь в Ибере не было невольников, но лишь солдаты, кичившиеся своим благородным ремеслом, и все остальные жители, коих кормили земли и воды – точно так же, как одиссарских хейо и цони.