Я молчал. Того умирающего юношу, в которого я вселился семнадцать лет назад, звали Аупутом, но, исцелив телесные раны своего носителя, я назвался Гибли. Я всегда Гибли, во всех эпизодах своей мниможизни в прошлом – такова дань традиции. Я выбрал это имя на заре времен, когда ливийцы еще не пришли в пустыню, да и самой пустыни еще не было, и с той поры ношу его в каждом из десятков моих воплощений. Постоянство имени – важный знак; с одной стороны, оно позволяет отделить Андрея Ливийца от ливийца Гибли, с другой – перебросить мосты между всеми Гибли, которыми я был и буду. Об этих моих ипостасях ходят легенды среди людей пустыни, но я не знал, что их уже повторяют в Обеих Землях.

– Так ли это? – снова прошептал Инхапи, глядя на меня со смесью ужаса и восторга. – Верно ли, что твое ка вновь и вновь приходит с полей Иалу*, даруя избранным тобой мудрость, мощь и силу?

– Почему ты так решил, Инхапи?

– Потому что сам Великий Дом, сын Гора, слушает твои советы. Потому что ты один из всех людей пустыни смог подняться высоко в Та-Кем. Потому, что ты читаешь знаки папирусов, как Тот*, писец богов, и бьешься с врагами, как Львиноголовая Сохмет. Потому что я видел, как ты сражался под Аварисом. Он был не прав, под Аварисом мне крупно не повезло. Там погибла Небем-васт, когда сорок гиксосских колесниц обошли моих ливийцев с фланга, растоптали египетских лучников и, ворвавшись в наш лагерь, устроили кровавое побоище среди поваров, погонщиков, танцовщиц, арфисток и певиц.

Помрачнев, я бросил взгляд на юное лицо Инхапи и молвил:

– Ты ждешь ответа, сын Ини? Его не будет. Мой дух, мое ка подсказывает мне, что истина не для твоих ушей. Даже жрецы не ведают путей Осириса и способов, какими он перемещает души меж миром мертвых и живых. Это тайна, тайна для всех живущих в твоем мире и в будущих мирах, которые придут ему на смену. Разве не страшно прикоснуться к ней?

– Страшно, – с содроганием подтвердил он. – Но ты уже ответил, господин. Я… – Голос его замер в нерешительности.

– Чего же еще ты хочешь?

– Стать послушным твоему зову. Есть из твоих рук, как ел я в этот вечер. Носить за тобой что прикажешь – меч, опахало, табурет. Быть спутником твоим, учиться у тебя и унаследовать песчинку твоего могущества.

Я выдавил улыбку и хлопнул его по плечу:

– Унаследуешь, клянусь Демонами Песков! Непременно унаследуешь, если ты т о т Инхапи!

Он лег на землю, повозился, устраиваясь поудобнее, и заснул.

Вот юноша, жаждущий силы и власти, подумалось мне. Неглупый юноша и очень смелый, если, преодолев страх потустороннего, он говорил со мною так, как говорил. Но даже самым умным, самым смелым в этих временах не оценить масштабов своего несчастья. Осознание придет позже, в Эпоху Взлета, с началом зрелости, когда поймут, что даже великая жизнь, жизнь гения, творца, пророка, трагически коротка и заканчивается дряхлостью, старческой немощью и неизбежной смертью. А пока… Пока людей поддерживает вера – в поля Иалу, в Элизиум, в рай, где праведным будет даровано вечное счастье. Стоит ли разрушать эти иллюзии?

Мы выступили рано утром и к полудню уже миновали Шарухен. Городская стена восьмиметровой высоты была сложена из необработанных бурых камней и охватывала территорию с четверть квадратного километра. На стене торчали мрачные горбоносые воины в кожаных шлемах, кто с луком, кто с копьем, провожавшие нашу колонну руганью и непристойными жестами. Было их не так уж много, да и сам Шарухен, в понятиях более цивилизованной эпохи, являл собою не город, а городишко с десятком тысяч жителей, если не считать предместий. Но за полтора тысячелетия до новой эры он мог соперничать с любым из крупных финикийских поселений, с Тиром, Библом или Сидоном, площадь которых была почти такой же. Конечно, эти портовые города были богаче и многолюднее, зато Шарухен лежал в уникальном месте, между пустынным гористым Синаем и плодородной Палестиной. Важный стратегический пункт, который не обойдешь, не объедешь; для Египта – ключ к Палестине и Азии, для Азии – ключ к Египту.

Наше воинство двигалось двумя отрядами по пыльной дороге, мимо пальм, олив, смоковниц и разоренных деревушек: впереди – четыреста моих ливийцев, за ними – чезет Хем-ахта, шесть сотен копейщиков и стрелков. Чезет был полком в египетской армии, и, значит, чезу Хем-ахта удостоили полковничьего чина, хотя он к старой знати не принадлежал и вообще не отличался благородством: отец – сборщик податей в трех селениях Заячьего нома, братья – храмовые писцы. Такие, как Хем-ахт, выслужившиеся из мелких чиновников, звались немху – сословие, до гроба преданное фараону. Преданность их подкреплялась делами: тот же Хем-ахт был осторожен, в меру храбр и беспредельно честен – всю добычу тащил в фараонову казну. За это его не любили, особенно наемники.

Осматривая городские стены, я размышлял о том, как расколоть их таранами, разбить из мощных катапульт, придвинуть осадные башни и лестницы. При изобилии дерева нетрудно построить такие орудия и взять Шарухен за неделю, но это было бы слишком серьезным вмешательством в местные распри. Хватит уже подсказанного воеводам Яхмоса, того, о чем они догадались бы сами или переняли у хека хасут: тактики фланговых обходов, концентрации резерва и упреждающих ударов. В последнем деле ливийцы были большие мастера: ведь всякий упреждающий удар – повод пограбить.

Они считались копьеносцами – пустая формальность, связанная со снаряжением, полученным из арсеналов в Уасете и давно потерянным либо сломанным и брошенным за ненадобностью. Копий и луков мои бойцы не любили, пользовались дротиками, пращами, а также трофейным оружием – широкими гиксосскими кинжалами и мечами сириян, подобными огромному серпу, откованному из железа. Такой клинок висел у меня за спиной, поверх плаща из шкуры леопарда, положенной вождю. Шагавший рядом Инхапи поглядывал на него с вожделением; видно, в самом деле хотел бы что-нибудь потаскать за мной, однако ни табуретов, ни опахал у меня не водилось. Сомневаюсь, что мой клинок был ему по силам: ливийцы – люди рослые, крепкие, выше и шире в плечах, чем египтяне. Устрашающая орда, если поглядеть со стороны: в козьих и овечьих шкурах, с огромными мечами и связками дротиков, с перьями страуса в светлых и рыжих, заплетенных в косы волосах.

Солдаты Хем-ахта были экипированы скромнее. В полотняных чепцах, передниках и нагрудниках в серую и желтую полосу они походили на больших пчел, несущих отдельно свои жала: короткие, подобные кинжалам мечи, тонкие копья, луки со спущенной тетивой и полные стрел колчаны. Оружие легковесное, но боевой дух, питаемый давней злобой к гиксосам, был крепок: ливийцы молча миновали Шарухен, а египтяне перебранивались с защитниками, грозили растопыренными пятернями, напоминая, что кисти врагов будут отрублены и брошены наземь к ногам фараона. «Порази вас Сохмет, песчаные вши!» – кричали одни; «Чтобы Анубис* тебе кишки вывернул! Чтоб на тебя Исида* помочилась!» – вторили другие. Это было явное богохульство; взревели теп-меджеты, послышались хлесткие удары палок, и шум смолк.

Солнце пекло, но свежий ветер с побережья умерял жару. Мы вступили в деревушку километрах в трех от Шарухена – безлюдную, но еще не разграбленную. На ее окраине струился по камням ручеек, плетенные из веток загоны и хижины были пусты, во дворах валялся жалкий скарб, брошенный в спешке: ручные жернова, корзины и горшки, глиняные блюда и рваные сандалии, обрывки веревок и кожаных ремней. Рыжий Иуалат, который вел первую сотню воинов, облизнулся.

– Пошарить бы надо, вождь… Гачир* не тронут. Вдруг Семеро* пошлют удачу!

– В этой земле Семеро не властны, – напомнил я, но Иуалат, старый грабитель, упрямо буркнул:

– Все равно пошарить надо.

Шарили бы тщательно и долго, до самой темноты, но за нами топал чезет Хем-ахта, посланный мудрым фараоном, чтобы приглядывать за наемниками. Поэтому я отправил Масахарту и Псушени с тремя десятками парней из четвертой сотни, распорядившись, чтобы брали скот и финики – рассчитывать на что-то более ценное тут не приходилось.

За ручьем, у трех больших смоковниц, дорога раздваивалась, и я велел остановиться. Люди Хем-ахта жадно приникли к воде, мои не пили, помня о древнем законе преследователей и беглецов: в походе пьют утром и вечером. Я зачерпнул ладонью влагу, вытер лицо, капли попали на язык. Воды этой земли были чистыми и сладкими, совсем не похожими на мутноватую жижу из песчаных колодцев и воду Хапи, иногда бурую, иногда красноватую, но в любой сезон негодную для питья. Египтянам этот ручей, должно быть, казался чудом… В Та-Кем хорошую воду брали из водоносных подпочвенных слоев.

Хем-ахт, в сопровождении знаменосца и десятника с палкой, приблизился ко мне и Иуалату. Он был еще не стар, но его лицо и бритая голова, обтянутые пергаментной кожей, походили на череп. С шеи Хем-ахта свисал уджат, амулет в виде глаза из бирюзы и серебра. Прижав его ладонью к груди, чезу молвил:

– Храни нас Исида… Куда теперь, вождь?

– Мудрый Унофра дал нам проводника. – Я вытолкнул вперед Инхапи.

– Этот путь, доблестные, – лазутчик показал налево. – Пройдем половину сехена*, и будет деревня из двадцати домов, за ней другая, с храмом, а дальше – горы и ущелье.

– С храмом? – насторожился Иуалат. – Каменным?

Инхапи сделал жест отрицания:

– Нет. Он совсем не похож на святилище Амона в Уасете или на храм Маат в Саи* – просто большая хижина, а в ней глиняный бог. Ни золота, ни серебра, ни меди.

– А приношения? Есть там приношения? Масло, пиво, мед, вино?

– Ничего нет, мой господин. Пусто.

– Чтобы шакалы сожрали мумии твоих предков! – выругался Иуалат. – Ты дважды ходил по этой дороге, сын осла, и ты не нашел ничего ценного?

– Я – лазутчик пер'о, – с достоинством произнес Инхапи. – Я ищу дорогу для войска, а не добычу на ее обочине.

Сплюнув, Иуалат дернул себя за рыжую косу. Хем-ахт, не обращая на него внимания, повернулся ко мне:

– Кое-что вы все-таки нашли. Довольствуйтесь этим, ибо все по-настоящему ценное принадлежит Великому Дому.

Я проследил за его взглядом. Масахарта и Псушени возвращались – с ослом и полудюжиной тощих коз. На осла были навьючены бурдюки и корзина с сушеными смоквами.

– Выступаем, – сказал я и кивнул Хем-ахту: – Быстрее, досточтимый чезу, пока твои воины не выпили ручей. Мало воды – плохо, много воды – тоже плохо… Боюсь, они за нами не поспеют.

Так и вышло. Когда мы добрались до деревни с двадцатью домами, чезет египтян плелся в километре сзади нас. Еще через пару часов, когда мы миновали селение побольше, с храмом и полусотней дворов, на дороге не было заметно даже пыли. Усуркун, который вел четвертую сотню, наш арьергард, пробрался в первые ряды, и они с Иуалатом заспорили: рыжий считал, что надо остановиться, обшарить деревню и заодно подождать Хем-ахта, а Усуркун не видел в этом смысла. Люди разбежались, талдычил он, и Семеро видят, что взять в этом гачире нечего, кроме драных коз. Пройдем ущельем в долины Джахи, где нас не ждут, а там уж найдется добыча – и козы пожирнее, и вино, и женщины. Может, и серебро – а если так, то лучше его прикарманить, пока Хем-ахт – чтоб печень его высохла в песках! – не наложил загребущую лапу.

Прекратив их свару, я велел двигаться вперед. Инхапи вел нас прямо к горам, невысоким и покрытым редким лесом. Они отличались от мрачных гор Синая, выглядели более приветливыми и округлыми; у их подножий зеленели травами пологие склоны, выше торчали гребенкой сосны и раскидистые тамариски, а над ними поднимались светло-серые скалы, блестевшие прожилками кварца и слюды. Отличное пастбище, подумал я, такого не встретишь ни в сухой саванне, ни в оазисах. Вид и правда был буколический, даже библейский, не хватало только стада овец с пастухом.

Хижины, пальмы и оливы остались позади, и теперь с обеих сторон тракта лежала пустошь, заросшая травой и кустарником. Трава была объедена до корней, а в мягкой почве тут и там отпечатались копыта, следы босых ног и сандалий всех размеров – верный признак, что день или два назад жители благоразумно убрались с пути отрядов фараона. Скорее всего, ушли на северо-восток, за Мертвое море или в долины Иордана. Пожалуй, во всем египетском войске я один имел представление об этой местности, лежавшей за горами. Военные экспедиции Та-Кем бывали здесь не раз, но в давние, почти легендарные времена, в эпохи Древнего и Среднего царств. Где-то в тайных святилищах и усыпальницах хранились папирусы с описанием этих земель, но как найти их после гиксосского завоевания и столетней смуты? Найдут, конечно, но еще до этого опять разведают дороги, расспросят купцов, сирийских, финикийских и ахейских, и через семь десятилетий Тутмос Завоеватель обрушится на Азию. Может быть, и в его армии будет Гибли, вождь ливийских наемников… Поживем – увидим.

Мы подошли к ущелью, довольно широкому, с обрывистой восточной стенкой, которую подмывала мелководная, но бурная река. Был пятый час пополудни; мои воины, привычные к жаре и долгим переходам, двигались бодро, не выказывая признаков усталости. Одни жевали на ходу финики, смоквы и вареное просо, другие болтали на шипящем языке жителей пустыни, третьи, раскрыв рты, глядели по сторонам – уж больно эти земли отличались от африканских степей, долины Хапи и хмурого безжизненного Синая. Какие только люди не жили здесь и какие будут еще жить! Ханаанеи, хурриты, амореи, филистимляне, иудеи, арамеи, греки, римляне, арабы…

Подозвав Осохора из племени уит-мехе*, я послал его разведать путь. Осохор, оставив мешок с припасами и меч, обогнал с тремя своими людьми нашу колонну, забрался на западный склон ущелья и вскоре исчез из вида. Уит-мехе, жители нагорий, были непревзойденными скалолазами и меткими пращниками.

Мы шли вдоль бурлящей реки, по каменистой почве. Ширина ущелья, если не считать потока, была метров восемьдесят – как раз столько, чтобы развернуться сотне бойцов. Развернуться, бросить камни и дротики, ударить – этим почти исчерпывались тактические ухищрения нынешних времен.

– За ущельем река поворачивает к восходу, к большой соленой воде, – задумчиво произнес Инхапи. – Мы туда не дошли, но поймали нескольких хабиру. Они клялись, что такие воды есть воистину и что они соленые, как в море. Может, лгали, дети гиен? Ведь Уадж-ур на закате, а не на восходе.

– Не лгали. На восходе есть… – начал я и запнулся: понятия «озеро» не было ни в ливийском, ни в египетском языках. – Есть водоем, очень большой, с солеными водами.

Инхапи словно не удивился, что я это знаю, – кажется, был уверен в моих магических талантах.

Колонна воинов втянулась в ущелье. Строй они не соблюдали и видом своим были похожи на разбойничью шайку – ни панцирей, ни шлемов, ни щитов, окованных металлом. Все это, а также короткий тяжелый меч, длинное копье, строй гоплитов и фаланга, появится в Элладе лет за семьсот до Рождества Христова и приведет к новому виду столкновений – кровавому и беспощадному ближнему бою. Сейчас, в более патриархальные времена, врагов старались поразить таким же способом, как и опасного зверя – издалека, стрелой, дротиком и камнем из пращи. Еще старались напугать криками и угрозами, своей решимостью и числом.

В эту эпоху так воевали все, кроме ливийцев. Ливийцы не боялись схватки грудь о грудь, предпочитая стрелам мечи и секиры. Не выучка была тому причиной, даже не жажда завладеть добычей и не презрение к смерти, а лишь природная свирепость.

Слева, на гребне стены, возникла фигурка нашего разведчика. Он махнул дротиком, затем сделал вид, что пронзает им врага, и начал спускаться на дно ущелья.

– Похоже, наткнулись на шаси, – молвил Иуалат, оскалив зубы в волчьей ухмылке.

Человек Осохора – я не помнил его имени – скатился по склону:

– Люди, вождь. Вооруженные. Вступили в ущелье.

– Сколько их? – спросил я, взмахом руки подзывая к себе старших над сотнями.

– Осохор считает.

– Далеко?

– Пятая часть сехена. Пешие, без колесниц. Два отряда, а в середине – повозки с быками.

Египетский сехен составлял примерно одиннадцать километров – значит, враг доберется до нас минут через двадцать – двадцать пять. То, что мы встретили врагов, не подлежало сомнению, но кто они и сколько их?

На фоне неба возникли силуэты Осохора и двух его уит-мехе. Спускаясь, они прыгали по камням словно небольшое стадо горных антилоп. Воины за моей спиной уже готовили мечи и секиры, распускали ремни на связках дротиков, привязывали к запястьям пращи. В сумках пращников глухо шелестели глиняные снаряды, кто-то поспешно – жик-жик! – подтачивал топор.

– Сотен семь впереди, – доложил Осохор, – потом повозки и еще четыре-пять сотен воинов. В повозках люди в красных плащах. Богатые, мой вождь! Шапки золотые, плащи красные, как солнце на закате, и тоже шиты золотом. Еще ожерелья из бирюзы.

Сирийцы, мелькнуло у меня в голове. Сирийские князья любили пышно одеваться – в пурпурные финикийские ткани, в тиары, украшенные самоцветами и золотом. Войско, с которым нам предстояло столкнуться, могло быть первой из дружин, отправленных на помощь Шарухену. Видно, в Сирии еще не знали, что Яхмос уже стоит под городскими стенами.

– Золото… – пробормотал Усуркун.

– Бирюза… – эхом откликнулся Иуалат.

– Плащи, – добавил Тахи, старший над третьей сотней.

Эти трое, как, впрочем, и все остальные за моей спиной, не думали о численном превосходстве врага, о вероятности смерти или тяжелой раны; ими руководил разбойничий инстинкт: всех перерезать и отобрать богатства. Эта идея фикс не вызывала у меня ни неприязни, ни, разумеется, сочувствия. Они были тем, чем были, а я – одним из них и, кроме того, наблюдателем и собирателем фактов. Нам, психоисторикам, известно, что прошлое, цепь событий и нравы людей, не изменить и что попытка подойти к истории в терминах вины и правоты, жертв и злодеев нелепа. Это лишь эмоциональные оценки, связанные с определенной эпохой, не существующие вне ее контекста, и если смотреть с удаления, понимаешь, что злодей мог превратиться в жертву и наоборот. Мы изучаем историю так же, как изучают Вселенную Носфераты – sine ira et studio, без гнева и пристрастия.

Я огляделся. Позиция была отличной – шагах в семидесяти к северу ущелье изгибалось, и, значит, противник наткнется на нас внезапно. Миг ошеломления нужно использовать, как и крутые скалистые стены, и россыпь камней за рекой.

– Пращников – на скалы! – приказал я. – Осохор, возьми своих уит-мехе. Иуалат, готовь дротики. Ты поведешь первую сотню, я – вторую. Усуркун, отправь Масахарту и пятьдесят человек за реку. Пусть спрячутся вон в тех в камнях и ударят шаси во фланг. С остальными и сотней Тахи будешь в резерве. Нападешь, когда я дам сигнал мечом.

Протяжные выкрики сотников – и воины зашевелились. Гибкие быстроногие уит-мехе побежали к скалам – кто полез на западный пологий склон, другие, разбрызгивая воду, пересекли поток и начали взбираться по более крутой восточной стенке. Вслед за ними двинулась полусотня Масахарты, тоже одолела реку и растворилась среди каменных глыб, заросших кустарником. Люди Иуалата втыкали в землю секиры и мечи, пристраивали поудобнее дротики, за спиной или на левом плече. Эти были из племен темеху – мускулистые рослые мешвеш, рисса* и зару*, охотники на антилоп и скотоводы. Воинов техени в моем отряде было немного – этот племенной союз располагался на западных территориях, в районе от Идехан-Музрука до Атласских гор и залива Габес, где через семь веков воздвигнут Карфаген. Еще западнее, дальше Тассили, у озера Себха-Мекерган, на плато Адрар и атлантическом побережье, жили десятки племен, неизвестных в Египте и называвших себя ошу*, что на ливийском значит просто «люди». Внешность, язык, обычаи и верования были у всех одинаковыми, но единым народом они себя не считали. Такого понятия в их мире не было; «своими» считались родичи или близкие соседи, подчинявшиеся одному и тому же племенному вождю. В районах, населенных ошу, я побывал двенадцать раз, и, вероятно, за всю человеческую историю никто не знал их лучше меня.

Люди Иуалата перегородили ущелье неровной цепочкой, за ними, шагах в семи-восьми, стояла вторая сотня. Как обычно, в таком построении Иуалат был на левом фланге, я – на правом, у самой воды. Поток журчал и плескался около сандалий, овевая разгоряченное тело прохладой. Сзади и наискосок от меня собрались в плотную толпу бойцы третьей и четвертой сотни. С севера уже доносился мерный топот ног, гортанные выкрики и скрип колес повозок.

Я вытащил свой железный серп и поглядел на замершего рядом Инхапи. Его клинок длиною в локоть был неважным оружием для предстоящей схватки. Слишком легкий и короткий меч, которым сражаются в строю, прикрытые слева и справа щитами и броней соратников. Случай, однако, был не тот – ни щитов, ни брони, ни дисциплины легиона, который бил словно единая рука. В эту эпоху, стоило боевым порядкам сойтись, как строй ломался, противники перемешивались и битва распадалась на ряд отдельных поединков.

Наклонившись к лазутчику, я прошептал:

– Держись около меня, парень. Не отставай ни на шаг, но в свалку не лезь.

Он кивнул, непроизвольно сглотнув. Наш страх – сила наших врагов, говорят воинственные мешвеш, но на его лице не было страха, только напряжение и готовность к бою. Тот ли он Инхапи? – снова подумал я. Если тот, мне не о чем беспокоиться: он выйдет из битвы невредимым и доживет до старости. История нерушима.

Пращники уит-мехе словно прилепились к скалам – кое-кто еще искал опору для ног, другие уже раскручивали над головами ремни из прочных бычьих шкур. Некоторые из меченосцев последовали их примеру – с тихим шелестом рубили воздух, разминая мышцы, вгоняя себя в ярость. Моим соплеменникам требовалось очень немногое, чтоб ощутить прилив адреналина.

Первые сирийские шеренги показались из-за поворота. Воины шли вразброд, занимая всю ширину ущелья; покачивались копья и топоры, поблескивали кое-где медные шлемы, плыл паланкин из светлой ткани над облаченным в пурпур человеком, князем или военачальником. Смуглые бородатые лица, темные глаза, резкие черты – тут были те, кого лет через пятьсот-семьсот назовут амореями, хурритами, иудеями, арабами. Для египтян все они являлись шаси, азиатами, и лишь немногие народы уже получили имя: аму – семиты, хериуша и хабиру – кочевые арабские и иудейские племена.

Увидев нас, сирийцы завопили. Передние пытались замедлить шаг, вытащить клинки, наклонить копья, но масса, давившая сзади, подпирала их, выжимая в ущелье и в речные воды. Кто-то упал, поскользнувшись на мокрых камнях, кто-то выдернул меч, едва не лишив соседа уха, кто-то кричал, призывая на помощь богов, но эти крики тут же сменились шелестом падавших сверху снарядов, хищным посвистом дротиков и предсмертными стонами. Глиняное ядро, пробив ткань паланкина, цокнуло по шлему воеводы, и тут же в его живот и грудь вонзились дротики. Они летели тучей – бронзовые острия на пальмовых древках, направленные сотней рук. Из долгого опыта я знал, что причиненные ими раны большей частью не смертельны, но человек, истекающий кровью, уже не боец. Травинка под копытом быка, если вспомнить слова Унофры.

Обстрел прекратился, я вскинул клинок и выкрикнул:

– Вперед, во имя Семерых!

Вообще-то полагалось идти в атаку с именем фараона либо божеств войны Монта и Сохмет, но Семеро Великих из пустыни, демонов бурь, песков и ветра, все-таки нам ближе. Хем-ахт находился далеко и, значит, не мог зафиксировать нарушение устава. Я был готов поставить гнилой финик против серебряного кольца, что к этой битве он не успеет.

Мои бойцы с бешеным ревом обрушились на сирийцев, разом проложив десяток просек. Те казались ошеломленными – несомненно, дел с темеху они не имели, хоть память о былых походах фараонов была наверняка жива. Но в эпохи Древнего и Среднего царств ливийский контингент в войсках Та-Кем отсутствовал, да и сейчас экспансия сынов пустыни в нильскую долину только начиналась. Причину я выяснил еще во время прошлой экспедиции: взрыв вулкана Санторин в Эгейском море около 1600 года до новой эры. Взрыв был чудовищной силы, и следствием его явились климатические изменения в Сахаре и во всем восточном Средиземноморье: африканская саванна и прилегающая к Синаю часть Аравии пересыхали уже второй век. Гиксосы с северо-востока и ливийцы с запада хлынули к Нилу, но хека хасут успели первыми. Что не удивительно – все же в их войске имелись лошади и колесницы.

Я двинулся вперед, раздавая удары то плоской стороной клинка, то рукоятью, расталкивая и сшибая противников наземь. Не в моих правилах лишать кого-то жизни, ссылаясь на историческую необходимость; кроме того, победа в битве или тем более в войне не означает кровь и резню. Египтяне, народ цивилизованный, это понимали, но втолковать подобные истины темеху было невозможно. Они рычали вокруг меня, как прайд осатаневших львов, – искаженные яростью лица, перекошенные рты, козьи шкуры в алых пятнах, кривые широкие лезвия, взмывающие вверх, чтобы обрушиться на плоть и кости. Исход таких единоборств зависел не от искусства и ловкости, а от неистовой грубой силы, ибо тяжким оружием было невозможно фехтовать; чуть ли не всякий удар означал или смерть, или страшную рану, которую, пожалуй, не исцелили бы даже в эпоху Взлета, через три с половиной тысячелетия.

За мною шли Инхапи и троица воинов мешвеш, которым полагалось оберегать вождя в бою. Я не питал больших надежд на их защиту – Инхапи был почти что безоружен, а три телохранителя кололи и рубили всласть, не очень заботясь о том, чтобы прикрыть мою спину. К счастью, мой психогенный носитель был силен, как бык, и быстр, точно леопард. Удивительно, что вышло из юнца, который умирал от ран и заражения крови! Когда я вселился в Аупута, он походил на гниющий скелет.

Ошеломление у сирийцев миновало, и теперь они защищались отчаянно, так, как бьются люди с волчьей стаей, не знающей пощады, не понимающей слова о сдаче или перемирии. Цену они заплатили высокую – сотни четыре убитых и раненых валялись в кустах, среди камней на берегу и в речке, окрашивая ее алым. Остальных мы отбросили к возам, прямо на быков, мычавших и бивших в ужасе копытами, но тут получилась заминка: второй отряд пришел на помощь первому. Им командовали воеводы в пурпурных плащах и блистающих тиарах, и среди них был, вероятно, сирийский князь или иная персона высокого ранга. Окруженный стеной щитов и копий, он вел своих солдат прямо в воду, огибая повозки и бесновавшихся животных. Единственный путь для контратаки и удара с фланга; свежий отряд мог потеснить нас, дать передышку отступавшим, а после навалиться всеми силами. Несмотря на потери, сирийцев было вдвое больше, чем моих бойцов.

Я закричал, вращая в воздухе клинок. Я обладаю сильным голосом, а рост и шкура леопарда на плечах делают меня заметным в самой гуще схватки. Увидев сигнал, мой арьергард, ведомый Усуркуном, бросился в воду наперерез сирийцам, а люди Масахарты, поднявшись точно тени меж камней, встретили врага тучей дротиков. Пращники, засевшие на склонах, начали спускаться вниз; кое-кто раскручивал ремень с глиняным ядром, другие подбирали и швыряли камни или готовились биться врукопашную, секирой и мечом.

Мы сшиблись с сирийским отрядом в бурлящей воде, на скользких камнях и гальке, где всякое неверное движение могло отправить воина в поля Иалу. Впрочем, у шаси свой рай и свой у ливийцев, так что в Поля Блаженных, где правит Осирис, мог попасть один Инхапи.

Стена щитов возникла предо мной, я проломил ее мощным усилием, достал клинком грудь человека в пурпуре. Он захлебнулся кровью, начал падать, а вместе с ним – мои телохранители. Похоже, князя защищали лучшие бойцы, десяток или полтора наемников-хабиру, крепкие чернобородые мужчины в медных шлемах. Дрались они с ливийцами почти на равных: за троих отдали пятерых.

К нам, живущим тысячелетия, забывшим о страхе смерти, время относится благосклонно, не заставляя нас ни медлить, ни спешить, ни, напрягая жилы, растягивать мгновения в тщетной попытке добиться отсрочки у судьбы. Но тот, кто погружается в прошлое, знает: так было не всегда. Для миллиардов навеки ушедших секунды не равноценны – одни торопили их, заставляя действовать стремительно, повиноваться не разуму, но чувствам, другие, унылые, не поддающиеся счету, тянулись, складывались в месяцы и годы, истекали, как вода меж пальцев. Был среди них и самый черный миг – тот, что отделяет жизнь от внезапного конца.

Мы с Инхапи стояли над телом сирийского князя, вдвоем против восьмерых хабиру. Речные струи звенели и кружились вокруг нас, справа летели дротики, посланные Масахартой, сзади, оступаясь на камнях, рыча и потрясая секирами, спешили на помощь люди Осохора. Но в это мгновение мы были вдвоем, только вдвоем против восьмерых.

Чернобородый воин с гневным воплем прыгнул ко мне, вздымая меч, и рухнул в воду с перерубленным плечом. Упал еще один – дротик раскачивался меж его ребер, красные нити извивались в хрустальной влаге точно лепестки цветка. Третий занес клинок над Инхапи.

Тот Инхапи или не тот?.. – мелькнула мысль. Я мог отступить, промедлить секунду, но странное предчувствие повелевало мной: пальцы на рукояти клинка окаменели, мой меч сверкнул и снес нападавшему голову.

Затем – чудовищный удар в грудь, у сердца, обжигающий холод реки, солнечный диск, прыгнувший вверх, и прямо под ним – черные бороды, рыжие гривы, звон оружия и крики: «Гибли! Гибли!» И темнота…

Смерть была быстрой, и только это отличало ее от других моих смертей, более долгих и мучительных.

05

Просторная открытая лоджия висела на пятисотметровой высоте. Я был тут в полном одиночестве; до старта оставался час, и Зал Прощания за моей спиной еще не начал наполняться. Мне всегда казалось, что стоило бы считать его местом проводов, а не прощаний – в последнем есть оттенок необратимости, заставляющий вспомнить о тех, кто ушел к Носфератам. Что же до нас, психоисториков, то мы уходим, но возвращаемся всегда, каким бы образом нам ни пришлось расстаться с жизнью. С мниможизнью, говоря точнее – ведь путешествует наш разум, наша душа, которая теперь бессмертна.

Шел снег, мягкий, пушистый, редкий. Снежинки падали на защитный экран, вспыхивали серебристыми искрами, проваливались сквозь силовое поле, но это был уже не снег, а лишь его иллюзия. Невесомые и прозрачные снежинки кружили надо мной, не касаясь изразцового пола и малахитовых чаш с огромными цветами ниагинги. Они наполняли лоджию тонким, едва заметным ароматом.