Михаил Ахманов
Конан и небесная секира
(Конан)
(под псевдонимом Майкл Мэнсон)
О времени, называемом в хайборийских королевствах
Допотопной эпохой, известно немногое: пожалуй, в летописях можно найти сведения о самом последнем ее периоде, да и то они окутаны туманом легенд. Наиболее ранние исторические хроники рассказывают об упадке допотопной цивилизации, хотя процесс этот тянулся не один век. Наиболее могущественными в ту пору были державы Гирканского материка (или Туранского, как именуется он в некоторых источниках) - Валузия,
Камелия, Верулия, Грондар, Туле и Коммория. Народы этих стран говорили на одном языке, что свидетельствует об общности их происхождении. Варварами же той далекой эпохи являлись пикты, обитавшие на далеких островах в
Западном океане, и атланты, населявшие небольшой цветущий континент между островами пиктов и Туранским материком.
Альмаденские Скрижали, Плита I, строки 35-42
Глава 1. Рождение Рана Риорды
Говорят, что прародитель Гидалла, Великий Кузнец, провидец и старейшина клана Южного Ветра, ковал ее на бесплодной вершине Айи, возносившейся некогда над волнами морскими на две сотни бросков копья. Небо в тот день было безоблачным и ясным, но чудилось, что земля, воды и воздух содрогаются под напором невидано яростной бури: удары чудовищного молота разносились вдоль побережья подобно грому, а искры, срывавшиеся с наковальни, блистали как всполохи молний. Колебалась почва, трескались несокрушимые прибрежные утесы, во внутренний долинах, зеленых и плодородных, высокие деревья раскачивались словно трава на ветру, реки выходили из берегов либо стремительно мелели, обнажая каменистое дно. Так, в грохоте и водопадах обжигающих искр, то молчаливо погружаясь в пламя гигантского костра, то гневно звеня и шипя под молотом божественного кователя, рождалась Рана Риорда, Небесная Секира, драгоценное наследие потомков Гидаллы.
Великий Кузнец и старейшина ковал ее с рассвета до заката из небесного камня, рухнувшего на безлюдную вершину Айи в незапямятные времена, когда Древние Боги, хранители Равновесия, сошлись в схватке с Демонами Хаоса. Долго бились они в мрачной пустоте, что простиралась за гранью хрустального купола небес, жгли друг друга звездным огнем, морозили глыбами вековечного льда, метали огромные каменные глыбы; свались такая в Западный океан, пришел бы конец и Островам Пиктов, и цветущей Атлантиде, и, быть может, самому бескрайнему Туранскому материку. Но рок и случай благоволили людям - лишь один осколок тех небесных глыб пал на землю, в ослепительной вспышке врезался в гранитную твердь Айи и застыл там словно снаряд из пращи, поразивший намеченную цель.
Увидел то Гидалла, который в стародавние времена властвовал над южным пределом и южным корнем атлантов, и послал слуг своих на вершину Айи. Вернулись они не скоро и сказали старейшине разное: одни утверждали, что камень хранит дыхание грозных богов, ибо горяч он, как накаленный в кузнечном горне слиток меди; другие же опасались, что метнула его длань демона, ибо был он страшен видом и темен, как ночные небеса. Правда, никто из посланных не рискнул подойти к тому камню даже на сто шагов или коснуться его хоть пальцем; разглядывали они камень издалека, и потому речи их были неясны, смутны и полны ужаса.
Гидалла же, Великий Кузнец и провидец, поразмыслив, решил: пусть лежит прилетевший со звезд камень на вершине Айи, пока не проявятся его естество и скрытая сущность. Мудрым было то решение, поскольку всякая сущность, полезная либо вредоносная, становится ясной со временем. А времени у Гидаллы-прародителя было сколько угодно; ему, отпрыску Древних Богов, скорая смерть не грозила. И потому мог он ждать, и ждал долго, несчетное множество поколений, пока не увидел, что от павшего с небес камня нет никакого вреда.
А затем, выбрав день из удачных дней, взвалил он на левое плечо свой молот, на правое - наковальню, на спину - мехи и мешки с черным углем, и отправился на гору Айя, самую высокую средь гор благословенной Атлантиды. Тяжела была его поступь; говорят, что в прежние времена, до Первого Потопа и Великой Катастрофы, на склоне Айи всякий мог увидеть отпечатки его следов - огромные продолговатые впадины, что цепочкой тянулись от подножия до самой вершины. Добирался же туда Гидалла ночь, день и еще одну ночь, а когда пришел, поставил наземь наковальню, положил на нее свой молот, сбросил мешки со спины и приблизился к камню. Был тот небесный камень угловат, ребрист и черен, как сердце злого духа, но не устрашился Великий Кователь; развел огонь, чистый и жаркий, заклял его Четырьмя Ветрами, Семью Светилами, Ночью и Днем, Светом, Тьмой и собственной божественной силой, а потом погрузил в пламя черный слиток. И спала с него корка, словно звериная шкура, и засиял он лунным серебром, заблистал золотом солнца, заискрился небесной голубизной.
Необычным показался Отцу Гидалле этот металл, ибо в те давние времена знали атланты красную медь, и желтую бронзу, и темное железо, но даже сам Великий Кователь не ведал, сколь ярко сверкает стальной клинок или или серп. Поглядел он на слиток и решил, что вид его прекрасен, а свойства - превосходны, ибо лежит на нем божественная печать. И, воздев к небесам свой молот, произнес прародитель:
– Что сделаю я из сего камня? Скую плуг, чтобы без устали, год за годом, бороздил он мягкую землю? Скую якорь, чтобы прочно держал он судно в грозу и в бурю, в шторм и в ураган? Скую чашу для масла и вина, огромную и сияющую подобно полной луне? Или скую цепь, нерушимые оковы для врагов моих пиктов, для вождей Валузии, Туле и Грондара?
Тут он остановился, подумал и сказал так:
– Но вспаханные добрые земли, и быстрые корабли с мачтами и веслами, и драгоценную посуду можно отнять, ибо ни плуг, ни якорь, ни чаша не защитят в годину бедствий; возложить же цепи на врагов своих можно лишь победив их оружием. А потому скую я не лезвие плуга, а лезвие боевого топора, не острие якоря, а губительное навершие секиры, не глубокую чашу для вина, а прочные кольца для рукояти - и обратятся те кольца, и лезвие, и острие в цепь и рабский ошейник для недругов моих!
Как сказал Гидалла, так и сделал. С утренней зари до вечерней звенел и стучал его молот, сыпались алые искры, выли и ярились Четыре Ветра, когда Великий Кузнец раздувал мехи. Грохот и черный дым, расползавшийся по склонам Айи, пугали птиц; с криком метались они над морем и скалами, словно неприкаянные души, ускользнувшие с Серых Равнин. Вздрагивала земля, и звери лесные уносились прочь, подальше от берега, от жуткого грома и яростных молний. Рушились хижины, ураган срывал крыши, валил изгороди, калечил рощи фруктовых деревьев; в ужасе ревел на пастбищах скот. Но люди были спокойны. Знали они, что прародитель Гидалла, спустившись с высокой вершины Айи, подарит им н е ч т о. Силу ли, что пересилит сильных, мощь ли, невиданную в веках, защиту ли и крепость, что устоят под ударами жестоких врагов. Не только устоят, но и позволят ответить ударом на удар, кровью за кровь, набегом за набег!
И воины клана Южного Ветра, рослые широкоплечие мужи, черноволосые, с синими глазами, то простирали руки на запад, к островам диких пиктов, то на восток, где за широким проливом лежали богатые туранские земли, где тянулись бескрайние равнины, где, подпирая небеса, высились каменными громадами города Валузии и Туле, Коммории и Грондара. Простирали руки мужи на запад и восток и грозили недругам кулаками; и был для них грохот гидаллова молота слаще нежных напевов флейт.
Солнце склонялось к закату, когда Великий Кузнец отложил свой молот. Небесная Секира, Рана Риорда, сверкала перед ним; искрилось и блестело ее лезвие, похожее на половинку серебряной луны, грозно топорщился четырехгранный наконечник, и два кольца шириной в ладонь были приготовлены для рукояти. На верхнем выбил Гидалла крест, знак старших братьев своих, Четырех Ветров, раздувавших его горн на вершине Айи; на нижнем - символ семи звезд, Семи Светил, своих младших братьев, что указывали дорогу путникам и мореходам. На лезвии же огромного топора не было ни тайных знаков, ни священных символов, ни украшений, ни рисунков, ни иероглифов, ибо предназначалось оно провидцем Гидаллой для других дел и иных свершений.
Рана Риорда лежала поперек наковальни словно новорожденный младенец, коему боги не успели еще даровать душу. Она была мертва; вернее, еще нежива, потому что смерть означает забвение и тлен, а перед нею простирался долгий путь - столь долгий, что сам Гидалла, кователь-провидец, отпрыск Древних Богов, не мог пройти по нему мыслью и чувством до конца.
Он поднял руки к вечернему небу, потом раскинул их в стороны, над водами и землями, реками и ручьями, скалами и горами, равнинами и лесами. Здесь и там - повсюду! - обитали братья его и сестры, такие же потомки Древних Богов; и всех их молил Гидалла о помощи, просил поделиться частицей своей силы. У неба и небесных светил испрашивал он сияние и блеск; у скал - несокрушимую крепость; у вод - подвижность и гибкость; у ветров - стремительную силу и жестокость; сам же он наделял творимую душу провидческим даром.
Откликнулись стихийные духи, родичи Кузнеца - те, чьи имена исчезли, канули в вечность после Великой Катастрофы. Но в допотопном древнем мире были они еще могучи и сильны, и сила их перелилась в руки Гидаллы; он ощутил ее как тяжкий и жаркий поток, устремившийся от плеч к локтям и запястьям - словно река огненной лавы стекала по жилам его, чтобы выплеснуться куда-то, в воздух, в камень или металл, проникнуть в мертвую бесплодную твердь, наделив ее тайной и могущественной жизнью. Прикрывая ладонями сверкающее лезвие, Кователь сгорбился и застыл, шепча заклятья; дар родичей впитывался в холодную сталь, пробуждал ее от сна. Он чувствовал: то - грозный дар! Страшный!
Потом он резко отвел руки, и капля крови из рассеченного пальца расплылась на серебристом металле. Секира будто бы вскрикнула; багровая вспышка метнулась по кромке ее лезвия, и кровь исчезла.
Склонив голову, Гидалла посмотрел на свое творение - уже живое, подавшее голос в первый раз - и произнес:
– Отныне и впредь будешь ты узнавать мою кровь, мою плоть и руку моих потомков. Ты не предашь их, ибо карой станет развоплощение и гибель; ты не покинешь род Южного Ветра, ибо жизнь твоя будет зависеть от сыновей моих, внуков и правнуков - только они дадут тебе то, чего ты жаждешь. Предсказывая, ты не обманешь их; сражаясь, не подведешь. Попав же к чужим, ты будешь убивать, убивать и убивать! Убивать, пока не вернешься к роду моему и племени, в руки того, кто окажется старшим из моих потомков. Он насытит тебя, он тебя успокоит! Он повелит, и ты выполнишь!
И, сказав так, Гидалла увидел, что Небесная Секира легла одним концом к землям Востока, а другим - к островам Запада. И понял он, что это хорошо, ибо и там, и тут были враги. Грозно усмехнулся Великий Кователь и одарил серебристую сталь еще одной каплей своей крови.
Так родилась Рана Риорда - кому на радость, кому на горе.
Да будет ведомо тем, кто направляется к берегам Стикса - то ли по делам торговым, то ли следуя похвальному желанию повидать иные страны
– что народ в стигийских пределах мрачен и угрюм, как всякое племя, отринувшее светлого Митру.
Поклоняются же стигийцы проклятому Сету, Змею
Вечной Ночи, и воистину правят ими не светские государи-владыки, а коварные жрецы-чародеи, чьи мерзости, и хитрости, и тайные заклятья способны устрашить любого. Что же до их главных городов, то таковых насчитывается три: Кеми, близ самой дельты Стикса, Луксур и обитель мертвых Птейон.
За ним же, еще далее к востоку, на правом берегу реки, где она поворачивает в океан, стоит сильная крепость Файон, откуда стигийцы посылают воинов против шемитов. Место то, называемое
Сгибом, грозит корабельщикам бедой, ибо воды
Стикса бьют с разбега о скалы, и лишь опытный кормчий может провести судно без ущерба мимо гибельных водоворотов и бурунов.
Аквилонский манускрипт "Правдивое и истинное описание краев чужедальних, лежащих на полдень и на восход солнца"
Глава 2. В темнице Файона
Упираясь коленом в щербатый осклизлый камень, сжимая толстые прутья решетки, Конан висел на стене словно ящерица-геккон, пойманная в невидимые путы. Снаружи темнело; Стикс, темно-смоляной, стремительный, мрачный, ревел и клокотал у подножия скалы, увенчанной короной из семи высоких конических башен. Через неширокую щель зарешеченного окошка киммериец не мог разглядеть ни ближайших замковых укреплений, ни узкой каменистой отмели внизу - той самой, где он потерпел крушение пару дней назад. Там его и взяли - пока он валялся без памяти средь обломков своей лодки. Схватили, и без всяких расспросов, даже не накладывая оков и уз, швырнули в этот каменный мешок… Видно кто-то из стигийцев знал, кого вынесли к стенам Файона темные речные воды! Знал и поторопился упрятать обезоруженного пленника понадежней, пока тот не очнулся и не пустил в ход кулаки.
Пленника? О, Кром, Владыка! Не стоило обманываться на этот счет. Он не был пленником, он был осужденным. И приговор уже привели в исполнение… За два дня, что он просидел в проклятом каземате, ему не дали и крошки хлеба! Он вообще никого не видел и не слышал, лишь изредка какая-то тварь ревела и бушевала где-то наверху, над его темницей. Все, что он помнил - быстрое круженье в водовороте у скал, обломок весла в руке, удар, погасивший сознание… Очнуться ему предстояло уже тут, в каменной мышеловке, нагому, безоружному, беспомощному. Он валялся на прелой соломе, а рядом стоял глиняный кувшин с водой - отнюдь не знак милосердия, а лишь способ продлить его муки.
Яростно вскрикнув, Конан попытался тряхнуть решетку, но безуспешно: железные прутья толщиной в три пальца были надежно заделаны в камень. Даже если б он стоял на земле, а не висел под сводчатым потолком камеры, с такой преградой не удалось бы справиться голыми руками. Тут нужен молот, мелькнуло у Конана в голове, большой кузнечный молот и зубило, да еще веревка, чтоб привязаться к решетке во время работы… Кром! О чем это он? Какой молот, какое зубило? У него были лишь тряпка на бедрах, кувшин, опустевший еще вчера, и охапка грязной соломы, провонявшей мочой.
Киммериец снова рванул решетку и взвыл - бешено, по-волчьи, как воют серые хищники голодной зимой на ледяных равнинах Асгарда. Крик его раскатился над темной водой, бушевавшей внизу, и сразу же сверху долетел ответный вопль, басистый и гулкий, полный неимоверной ярости. Несколько мгновений Конан прислушивался, жадно вдыхая свежий воздух, свободный от смрадных испарений темницы. Чей голос он слышал? Какую жуткую тварь держали в этой башне, пленником или стражем? Скорее, пленником - хоть вопль и не походил на человеческий, в нем слышались гнев и страдание. Возможно, союзник, собрат по заключению?.. Это удалось бы выяснить, если б он сумел выбраться наружу… С другой стороны, коли б он выбрался, зачем ему союзники? К Нергалу их!
Он спрыгнул вниз, на пол, покрытый изъеденными временем гранитными плитами, рассадив колено о шероховатый выступ. Бормоча проклятья, Конан вытер кровь, стряхнул багровые капли с ладони и, выбрав на ощупь клок соломы почище, прижал к царапине. Потом он уселся в углу, прислонившись голой спиной к влажноватому камню, опустил веки и задумался; лицо его было мрачным.
В камере размером пять на пять шагов воцарилась тишина. Кроме охапки гнилой соломы да пустого кувшина, тут было еще отверстие в полу - узкая дыра для слива нечистот, в которую не удалось бы просунуть и ступни. Другое отверстие, шириной в пару локтей, находилось посередине сводчатого потолка; будь у Конана копье он мог бы дотянуться до массивной плиты, перекрывавшей этот люк. Вероятно, через него осужденного и сбросили в камеру - к счастью, вниз ногами, иначе он рисковал бы очутиться на полу со сломанной шеей. В наружней стене, на высоте восьми локтей, в темнице имелось окно, забранное толстенной и частой решеткой; к нему Конан подбирался тогда, когда смрадный дух в каменном мешке становился невыносимым.
Странное дело! Он мог поклясться, что в этой камере никто не сидел лет десять, а то и целый век, но вонь от этого не сделалась меньше. Видно запахи мочи и испражнений, пота и крови, смрадный дух гниющей плоти въелись в древние камни навсегда, пропитав их до самой сердцевины ароматами безысходности, ужаса и муки. Конан, однако, не испытывал страха - лишь яростный гнев леопарда, по собственному недомыслию угодившего в капкан.
Он с раздражением откинул пропитанный кровью пук соломы, плюнул в ладонь и растер слюну вдоль царапины. Края ранки разошлись; багряная струйка потянулась к ступне, собираясь лужицей на полу. Помянув Сета и всех его грязных стигийских ублюдков, Конан оторвал клок ткани от набедренной повязки и прижал тряпку к колену.
Да, невесело закончились его приключения в Черных Королевствах! Прежде он тут не бывал; подвизался на севере да в срединных хайборийских землях, истоптав их от Заморы и Бритунии на востоке до Аргоса, Зингары и Пустоши Пиктов, что лежали на берегу Западного океана. Случалось ему попадать и в великие города Турана, к примеру, в Аграпур, где он командовал отрядом наемников; сам светлейший Илдиз, туранский владыка, ему доверял, отсылая с непростыми и опасными поручениями то в Меру, то в далекий Кусан, на границу с Кхитаем. Так что в гирканских степях и пустынях, по обе стороны моря Вилайет, ему тоже довелось постранствовать - пока он не распрощался с Тураном, отправившись к себе в Киммерию. Затем была служба в Боссонских топях, на пиктской границе - места мрачные и невеселые, откуда он вскоре перебрался в Бельверус, немедийскую столицу, а потом - в Офир. Благодатная страна, богатая и щедрая - и на золото, и на вино, и на женскую ласку! Да что толку, коль властитель немощен? Добро бы вокруг трона старого Вальдрика плелись интриги обычными людьми, жадными до власти… Так нет, припутали сюда еще и демона! Да такого, что мог схарчить днем весь Офир, закусив вечером соседними Коринфией и Кофом!
Вспомнив пылающие зрачки Аль-Киира, Конан невольно вздрогнул и крепко стиснул кулаки. С демоном, отрыжкой Нергала, ему удалось совладать, но Ианта, прекраснейший из офирских городов, опостылела в конец; он отправился в прибрежный Аргос, ввязался в драку с королевскими гвардейцами в каком-то кабаке и едва успел унести ноги на купеческой галере, что шла на юг, в Куш. Там, в кушитских водах, он и встретился с Белит…
Белит!
Конан застонал сквозь зубы, словно тигр, потерявший подругу, и раскрыл глаза. В каменном его мешке совсем стемнело, в узкой щели высокого окна мерцали первые звезды. Он скорчился у внутренней стены, от которой тянуло сыростью и холодом, но перебираться к наружней, нагретой за день палящим южным солнцем, не хотел: там сильней ощущалась жажда. Правда, большой потребности в воде, а тем более - в пище, он еще не испытывал; он мог голодать подолгу, не теряя выносливости и силы. Вода - другое дело; воду из кувшина он прикончил еще вчера, когда очнулся в вонючей дыре, в одной из десятков темниц Файонского замка. У него гудела голова, болел затылок, расшибленный о камни на речном берегу, и боль усиливала жажду. Звериным инстинктом варвара он понял, что должен пить, чтобы справиться с болью и окончательно прийти в себя; для этого вполне хватило полного кувшина. Голова уже не раскалывалась напополам, лишь изредка постреливало в затылке; все остальное, ссадины да синяки, включая и кровоточившую ранку на колене, не стоило даже упоминать. Еще ночь и день, другую ночь и другой день он продержится без воды, сохранив трезвый разум и телесную мощь… да, пару дней и ночей он вынесет, и за это время надо убраться из стигийского гадючника! Потом начнут путаться мысли и станет не до побега - будут мерещиться реки да ручьи, водопады да озера… Об этом Конан знал по собственному печальному опыту - в гирканских пустынях и в засушливых степях Замбулы водилось не больше влаги, чем в этой каменной крысоловке. Вдобавок там было куда жарче!
Ему полагалось искать сейчас пути к спасению, но в голове по-прежнему кружили мысли о Белит.
О, Белит, Белит! Королева Черного Берега, владычица быстрой и безжалостной "Тигрицы"! Смуглянка с гибким станом и полными грудями! Он видел ее темные пылающие глаза, черную волну локонов, падавших на обнаженные плечи; сквозь гнусные запахи каменного мешка пробивался аромат ее тела, незабываемый, как свежий и чистый запах снегов на склонах киммерийских гор. О, Белит, прекрасная, желанная, потерянная!
Он не расставался с ней и ее чернокожей командой несколько месяцев, если не считать недолгого путешествия в Тайю, в Заоблачный Турхан… Но и туда он попал ради Белит, пытаясь выручить ее брата… И не его вина, что Джихан предпочел смерть воина жизни калеки! Впрочем, что думать сейчас об ошибках и винах… сейчас, когда Белит мертва!
Погибла она плохой смертью, в развалинах древнего города, полного сокровищ, в руинах на берегу сумрачной Зархебы, медленно струившей свои воды среди непроходимых лесов Черных Королевств. Пока Конан блуждал в джунглях, какая-то тварь напала на корабль, перебила черных воинов и добралась до Белит… Он не сумел спасти ее, защитить - ему достался лишь труп, мертвое тело, подвешенное к рее "Тигрицы" на ожерелье из пурпурных алмазов… На смуглой шее девушки они сверкали точно капли крови…
Потом он очутился в Кешане и Пунте, но дальше на юг не пошел. Неудачи преследовали его; добыча выскальзывала из рук, дела двигались не слишком успешно - то ли потому, что думы о смерти Белит гнетущей тяжестью давили сердце, то ли из-за гнусных обычаев и мерзкого климата Черных Королевств. Тут не слышали светлого имени Митры, Владыки Жизни, не ведали о милостивой Иштар и могучем Аримане; и уж конечно ни один из чернокожих нобилей и их подданных-полурабов знать не знал про киммерийского Крома, Повелителя Могильных Курганов. Не то чтобы Конан нуждался в божественном покровительстве, но он внезапно ощутил тоску по краям, где звучит хайборийская речь и где, опуская клинок на вражескую шею, можно воззвать к грозному Крому - в надежде, что он услышит тебя и оскалит зубы в жестокой усмешке.
Итак, позаимствовав пирогу у каких-то рыбаков, обитавших на границе Зембабве и Пунта, Конан направился вниз по течению. Цель свою он представлял достаточно хорошо: добраться до Сгиба, где Стикс почти под прямым углом поворачивает на запад, к океану, и высадиться там берег. На правый берег, разумеется, туда, где высилась горная цепь, отделявшая восточную Стигию от Шема и Турана. Область эта была сравнительно безлюдной, и Конан надеялся без хлопот миновать сторожевые посты в горных ущельях, не без основания полагая, что стигийские копейщики, в шлемах и броне, с тяжелыми щитами, не угонятся за ним на скалистых склонах, среди коварных осыпей и ненадежных тропинок, ведущих к высоким перевалам. Перейдя горы, он мог направиться либо на восход солнца, к Замбуле и далее, к великим туранским городам, Аграпуру, Шангаре и Хоарезму, либо на закат, в шемитские пределы, к Эруку и Асгалуну. Можно было уйти и на север, в Коф, Офир или в Замору, которую Конан покинул лет семь или восемь назад; он был бы непрочь навестить давних приятелей в Пустыньке, самой разбойной части Шадизара, где прошла его юность. Возможно, опустошив винные запасы в ее кабаках и приголубив дюжину-другую заморанских красоток, он забыл бы и про Черные Королевства, и про Белит, и про корабль ее, быструю "Тигрицу", что гнил сейчас на побережье Куша или Стигии… Возможно, все возможно!
Если возвратиться к путешествию по реке, то особых сложностей тут не ожидалось. Пирога, небольшое суденышко, плетеное из прутьев, обтянутых толстой кожей гиппопотама, была надежной и крепкой; течение - быстрым, солнце - палящим и жарким, а ночи - умеренно прохладными и свежими. Кроме меча, кинжала и метательных ножей, у Конана имелся добрый аргосский самострел, а в дичи на речных берегах недостатка не наблюдалось; подстрелив антилопу, путник мог не заботиться о пище три-четыре дня. Конечно, он помнил о Файоне, стигийской семибашенной крепости, что высилась на скалах у самого Сгиба, но с чего бы беспокоиться на сей счет? Он собирался бросить пирогу в половине дня пути от Файона и сразу же углубиться в предгорья, где целая армия стигийских латников могла безуспешно выслеживать его хоть целый год.
Но видно проклятый Сет решил подшутить над ним! Сету, владыке этой земли, повелителю стигийских пирамид, городов и башен, хозяину мрачного Стикса, чужаки были не по нраву. Особенно киммерийцы! Тем более, один из них, самый дерзкий, чей меч и кинжал положили немало стигийских солдат, жрецов и магов Черного Круга!
Злобный Сет, вонючий червь, безногая ящерица, отвел ему глаза… Или в том виноваты воды Стикса, что внезапно устремились вперед с невиданной резвостью, кипя и бурля, словно похлебка в адском котле? Конан не мог разглядеть еще и кровель файонских башен, когда мощный поток подхватил его суденышко и понес на север, волоча будто на туго натянутом канате. Выгрести к берегу из этой стремнины не удалось бы и на пятидесятивесельной галере; оставалось ждать и надеяться на лучшее.
Надежда, однако, покинула киммерийца, когда взгляду его открылся Файон - семь гигантских каменных зубцов, соединенных стенами в двадцать длин копья вышиной, воздвигнутых из черного стигийского гранита. Древняя цитадель высилась на широкой и плосковатой у вершины скале, отроге тянувшегося к северу горного хребта; с южной стороны утес круто спускался к неширокой отмели, заваленной огромными валунами. Среди них ревела, буйствовала вода - тут набегавший с юга стремительный поток лоб в лоб сталкивался с каменной преградой, метал в нее струи-копья, бил в гранитный щит покрытыми пеной кулаками и, усмиренный, изнемогший, круто сворачивал к западу.
Пирогу Конана закружило в водовороте, затем понесло прямиком на темные валуны. Он еще успел разглядеть фигурки лучников, спускавшихся к отмели по вырубленным в скале ступенькам, успел удивиться, отчего они не стреляют, успел заметить блестящий шлем военачальника и черную хламиду жреца, шагавших во главе отряда… Через мгновение последовал сокрушительный удар, жалобный треск сломанного весла, стон рвущейся кожаной обшивки; затем наступила тьма.
Конан поднял голову, всматриваясь в узкий вытянутый прямоугольник окошка. Взошла луна; бледные холодные лучи ночного светила падали на руки и плечи киммерийца, на стиснутые кулаки, на хмурое лицо с насупленными бровями. Он слушал, смотрел - так, как слушает и смотрит дикий зверь, попавший в охотничий капкан; он походил сейчас на барса, решавшего, то ли отгрызть защемленную злым железом лапу, то ли вцепиться клыками в неподатливый металл ловушки. Где-то над ним, в верхних этажах чудовищной башни, раздавались едва слышные стоны и вздохи - не то ветер посвистывал меж зубцами парапета, не то некое существо, неведомый монстр, жаловалось на судьбу, или проклинало ее, или молилось своим жестокосердым богам. Один миг киммерийцу чудилось, что он различает звон цепей и скрежет железа; потом неясные звуки стихли, и над его камерой воцарилась тишина.
Он потер ссадину под коленом, содрал пропитанную кровью тряпку и бросил ее на пол. Поднялся, погрозив потолочному люку огромным кулаком и бормоча: "Ублюдки Нергала! Выберусь, каждому вырву печень… или вспорю брюхо… Жаль только пачкать клинок в вонючих стигийских кишках… забить бы кол в задницу, и все… " Он понимал, что угрозы эти бессильны, и оттого ярился еще больше; он знал, что не погрузит свой меч в животы стигийцев, ибо клинок его, и кинжал, и арбалет со стрелами покоились скорее всего на речном дне. Вот об этом стоило в самом деле пожалеть: доброе было оружие! Но даже с ним не одолеешь каменные стены и железную решетку…
Может, уцепиться за прут, упереться ступнями в стену и согнуть железный стержень? Вдохновленный этой идеей, он шагнул к окну, коснулся изъеденной временем поверхности камня, затем разочарованно покачал головой. Нет, не выйдет… Узкая бойница была прорезана горизонтально, и каждый из десятка прутов не достигал и локтя в высоту. Такой не согнешь! Тем более, что его могли заделать в камень на пару ладоней и заклясть крепкими чарами… Тут надо рубить! Вот только чем? Осколками глиняного кувшина?
Вдруг Конан резко обернулся, разобрав чуть слышный шорох за спиной. Пол у внутренней стены, где он сидел еще недавно, освещала луна; свет был неярким, но его глаза, острые, как у степного коршуна, различали пучок соломы, который он прижимал к ссадине, и окровавленную скомканную тряпку. Неожиданно ему показалось, что она шевелится, будто под набухшую кровью ткань забрался мышонок. Шевеление сопровождалось странными звуками - так шуршит, шелестит и попискивает ссохшаяся губка, впитывая морскую воду или масло.
Губка? Откуда здесь губка? Конан замер, стиснув челюсти и вперившись взглядом в пол. Что-то там было неправильно, неверно… что-то было не так…
Внезапно он понял, что. Кровавая лужица, темневшая раньше у его ступни, исчезла; клок соломы тоже казался сухим. И тряпка, мокрая от крови! Она высыхала прямо на глазах!
Колдовство?
Киммериец отступил и прижался к стене под самым окном, чувствуя, как холод подбирается к сердцу. Ему немногое было известно о Файонской цитадели, но он помнил, что крепость эта была древней, очень древней, выстроенной в незапамятные времена еще тем народом, что обитал в долине Стикса задолго до стигийцев - возможно, еще до Первого Потопа. А раз так, здесь, в этом мрачном старом замке, могла водиться всякая нечисть - демоны и монстры, порождения минувших веков, призраки, зомби или грешные души, что не могли упокоиться на Серых Равнинах, либо злобные твари, прислужники Сета и Нергала. Что угодно - хотя бы камни, высасывающие кровь из узников! И можно было не сомневаться, что любое из таких жутких чудищ сейчас подвластно магам Черного Круга, ибо они вынюхивали и выискивали в старых руинах, лабиринтах и тайных камерах следы всяческого древнего зла, дабы обратить его к своей пользе.
Конан стиснул кулаки, напряг плечи, словно готовился к смертельному прыжку. В варварской его душе мужество сражалось с отчаянием и страхом; как все киммерийцы, он был суеверен и предпочитал не связываться с чарами, колдовством, злыми магами и существами загробного мира. Но если уж ему приходилось встречаться с подобной нечистью, он не отступал; он бился как разъяренный тигр, полагаясь и на силу свою, и на острый меч, на меткую стрелу, на боевой топор или окованую железом дубину. Однако сейчас он был безоружен. В этих четырех стенах он мог рассчитывать лишь на то, чем обладал с рождения: на крепкие мышцы, хитрость и неистребимую яростную тягу к жизни.
