Михаил Ахманов

Ассирийские танки у врат Мемфиса

Глава 1

Каменоломня

Зазевался я с этой глыбиной. Тяжелая, неудобная, чтоб ей дерьмом рассыпаться! И огромная, как плита с пирамиды Хуфу!

Зазевался я, и тут над головою свистнуло, бич из кожи бегемота ожег хребет, отправив мою душу из сердца прямо в мочевой пузырь. Балуло, кушитская вошь, халдей недоношенный! Этого медом не корми, а дай поизгаляться над ветераном-роме! Ини, Бу и другие надсмотрщики меня не трогали. Ни плетью не трогали, ни кулаком, ни дубинкой, и в задницу не пинали. Унофра и Тхути, парочка теп-меджет,^[1] старшие охраны, тоже относились с уважением, понимая, что в редком лагере найдется чезу,^[2] и не какой-нибудь там тыловой крысеныш, а сам Хенеб-ка, боевой командир чезета Волков.

Стиснув зубы, я принялся ворочать проклятый Осирисом камень. Глаза мои были сухими, и плакала только душа. Людям этих слез не видно.

Не от боли я страдал, от унижения. Но боль тоже была, хоть не от бича Балуло, а за то, что прошло и уже не вернется.

Чезет… Где он нынче, мой чезет, тысяча лихих бойцов?.. Полег в сражениях на Синайской дуге?.. Сидит в глухой блокаде под Дамаском?.. Или бьется в пустыне с ассирскими десантами?.. Может, никакого чезета Волков нет уже на этом свете, а есть канава, куда свалили трупы… Такое я видел, ибо за двадцать шесть лет в строю всякого насмотришься. Видел я такие канавы, знаю! Когда не справляются полковые бальзамировщики, когда войска отступают, когда нет транспорта, чтоб вывезти тела убитых, вот тогда и хоронят во рвах и ямах и не каждый раз успеют закопать. А если даже и закопают? Все одно, нет тем душам дороги в Поля Иалу…^[3]

Подоспели Пуэмра и Иапет, и мы взгромоздили камень на волокушу. Хайло, здоровый как бык, напрягся и потянул ее по деревянным рельсам в дальний угол карьера, к гранильщикам. Грохот их молотков разносился над огромной ямой, где копошилось сотни три народа. Грохот, жара, едкая пыль, смрад немытых тел, свист бичей да проклятья сквозь зубы… А все вместе – спецлагерь 3/118 Дома Маат^[4] в Восточной, или Нубийской, пустыне. Категория «три» означала, что здесь сидят офицеры и солдаты, потерявшие честь, а также другие людишки, каким-то боком связанные с армией и крепко проштрафившиеся. Лично меня упекли за оскорбление величества, а по этой статье амнистий не полагалось. Впрочем, какие амнистии в военное время?

До полудня, до самой жары, я со своими обкалывал новую глыбу. Свои – это Иапет, наемник-ливиец, хабиру Давид из палестинских иудеев, молодые офицеры-знаменосцы^[5] Хоремджет и Пуэмра и два приставших к нам солдата, Нахт и Пауах. Эти сидели за измену – попались в лапы ассирам или, может, шумерам во время неудачного прорыва к Дамаску. В плену они пробыли недолго, смылись дня через три и вышли из окружения, но это им не помогло: трибунал Амон Бдит лишил их чести и припаял каждому по десятке. Но все же не двадцать лет, как мне, Иапету и Давиду. С другой стороны, наша статья «оскорбление величества» была почти расстрельной.

В полдень нам дали по кружке воды и черствому сухарю. Большая милость, надо сказать; Унофра, халдей, шепнул мне как-то, что на рудниках за Пятым порогом, где сидят воры, святотатцы, расхитители гробниц и прочая уголовная братия, такого не полагается. Все же были у нас послабления, но не за прошлые подвиги и пролитую кровь, а по причине сугубо прозаической: мы, солдаты-лишенцы, злы и свирепы, и если бросить нас против ассиров, всякую дыру заткнем и будем драться с львиной яростью. Так что передышку в полдень, сухари и воду давали нам не зря. Вдруг пригодятся на фронте лишенные чести!

Отдыхали мы под краем котлована, где трудами последних месяцев весь пригодный камень был изъят, и потому образовалась ниша. Место с намеком на прохладу, удобное и почетное, дарованное мне по молчаливому согласию других бедолаг. Были в лагере еще офицеры, были ветераны, были теп-меджет, но в звании чезу – никого. Так что я мог сидеть среди своих товарищей, пить вонючую теплую воду да разглядывать карьер, бараки на его склоне, загон для ослов и верблюдов, кладовые и водяную цистерну. В семи бараках мы спали, восьмой предназначался для охранников-халдеев, а за ним, выше по склону, рядом с кладовыми, торчало строение из обожженного на солнце кирпича с антенной на крыше, где обитал Саанахт, начальник лагеря. Редкий скорпион, покарай его боги! Но с ним жила Туа, тощая и злобная, и хоть поговаривали, что она из отставных фиванских шлюх, другой женщины на двадцать сехенов^[6] в любую сторону здесь не было. Каждый из нас посматривал на Туа – для того, думаю, чтоб не забыть, как выглядит баба.

Сидя на камне, я грыз сухарь, пил мелкими глотками воду и разглядывал сотоварищей, бывших солдат, что прятались за глыбами и кучами щебня в поисках тени. Хоремджет, тонкий и стройный, с благородным лицом, стоял, прислонившись к скале, и мечтательно разглядывал пустынные дали. Он из пехоты; получил двенадцать лет за отказ расстреливать хеттских пленников. Нахт и Пауах, сожрав свои пайки, играли на пальцах в чет-нечет. Иапет вытряхивал пыль из волос – космы у него были рыжими и, по ливийскому обычаю, длинными, а заплетать их он ленился. Лень – это еще один ливийский обычай; ливиец даже в ловле блох не проявит поспешности. Пуэмра ковырял в зубах – привычное занятие для Стерегущих Небо. У них на позициях тоска – сидят у своих орудий, задравших хоботы вверх, и ждут, не пролетит ли воздушный ассирский разведчик или, скажем, цеппелин-бомбовоз. Что до Давида, последнего из нас… Давид лежал, уткнувшись носом в землю, чтобы не встречаться взглядами со мной и Иапетом. За долгие месяцы нашей неволи так получалось не всегда, и если он на нас смотрел, то выглядел козленком в пасти крокодила. Совесть его терзала и мучила; помнил, что мы с Иапетом очутились тут по его вине. Вина была, но не Давида, конечно, а гиены Хуфтора. Буду жив, спляшу на мумии его отца! Другого родитель Хуфтора не достоин – коль сын мерзавец, то в этом виноват отец.

Но думать об этом и разжигать бессильный гнев мне не хотелось. В краткие мгновения отдыха я вспоминал чезет, боевых товарищей и своих женщин, вина, которые пил, блюда, которые ел; еще вспоминались рощи на берегах Хапи, сутолока мемфисского базара, голые скалы Синая и шумные финикийские города. Но был и другой способ смирить ярость и успокоиться. Подростком читал я древние истории, и одна из них запала мне в душу – повесть о Синухете, воине и родовитом князе, претерпевшем по воле богов множество злоключений. Он жил в эпоху смуты и неустроения, во времена Первого Аменемхета, которого евнухи удавили в царской опочивальне, и уже это говорит, что власть фараона была слаба, что не всякий владетель был фараону послушен, и что грозила державе междоусобица. А бить и резать своих Синухет не пожелал – честь не позволяла. Часто я думаю о нем как о соратнике и друге, и вспоминаю, вспоминаю… Память у меня хорошая.

«Говорит Синухет, князь и вельможа, любимый царем, правитель его владений в северных землях, доверенный слуга царя – да живет он вечно!

Случилось так, что великий фараон Аменемхет, владыка Обеих Земель, был призван богами в их небесные чертоги. О том, как и почему это произошло, говорили разное и удивлялись внезапной кончине повелителя, ибо отличался он телесной крепостью и силой – мог послать стрелу на пятьсот шагов и разрубить секирой воинский щит.

В те дни, когда фараон соединился со светлым Ра и все земли Та-Кем пребывали в горе и стенаниях, я, вместе с наследником царевичем Сенусертом, воевал на севере в землях Сати, что лежат далеко от наших благословенных краев. Мы прогнали врага, втоптали в пыль его воинов, взяли в городах богатую добычу, золото и серебро, ткани и украшения, пленных и всякую скотину без счета. И со всем этим богатством мы отправились обратно к Хапи, но шли неторопливо, ибо путь был далек, а добыча – обильна.

Вельможи, спутники почившего царя, послали гонцов к сыну его Сенусерту с горестной вестью, и те гонцы достигли войска нашего к ночи. Наследник отдыхал в своем шатре. Вошли к нему гонцы, поцеловали землю у его ног и сказали, зачем посланы. Скорбь охватила Сенусерта, был он как заблудившийся в пустыне, у коего высохла печень, но предаваться печали долго не мог, так как уже не царевич он был, а царь. Царю же положено править домом своим, ибо стая шакалов не заменит одного льва.

Встал владыка Сенусерт, собрал свиту из ближних, кто оказался под рукой, взошел на колесницу и, покинув войско, полетел соколом в земли Та-Кем. Я в ту пору был в другом месте, охраняя с воинами обоз, стада и пленных, и был у меня обычай проверять в темное время, не заснули ли стражи. Взял я оружие свое и пошел к обозу.

На пути моем стояла палатка младших сынов фараона. И был в ней гонец, один из тех, кого прислали к Сенусерту, и говорил он младшим сыновьям владыки о постигшем их несчастье. Но не рыдали они, не плакали, а возвысили голос против брата своего Сенусерта и начали строить планы, как завладеть короной и престолом Обеих Земель. Стоял я и слышал это, ибо был недалеко, но в темноте меня не видели. Сердце мое дрогнуло, печень сжалась, руки опустились и похолодели члены; понял я, что грядет великая междоусобица, в которой всегда погибает невинный и торжествует зло. И когда вернулся ко мне разум…»

Нить повести прервалась – к камню, на котором я сидел, приблизился Хайло. По-нашему звали его Инхапи, но он на это имя отзываться не желал, хоть доставалось ему на перекличках и палкой, и кнутом. Спустя какое-то время бить его перестали – видно, решили халдеи, что на все воля Амона: хочет лишенец зваться Хайлом, пусть так и будет.

Хайло подошел строевым шагом, встал во фрунт и бросил руку к виску в салюте. Потом сказал:

– Дозволь присоседиться, семер.

– Вольно, немху.^[7] Садись.

Я кивнул на ближайший камень, но Хайло опустился на землю у моих ног. Дисциплине его обучили.

– Жарко, – сказал он для начала разговора.

Шел месяц пайни, первый месяц Засухи, и настоящая жара еще не началась. Но в тех краях, где родился Хайло, даже летом нет такого зноя, как у нас весной. Он из северных варваров, но не шердан, не экуэша,^[8] а из племени, что обитает за морями, реками и горами на самом краю света. Там дремучие леса, воды зимой замерзают, по улицам заваленных снегом городов бродят медведи, а у порогов жилищ завывают волки. Говорят, холод там жуткий, и я понимаю, отчего Хайло сбежал из этих неприятных мест.

– Жарко, – повторил Хайло, – но по ночам песок и камни остывают. Можно идти.

– Куда? – полюбопытствовал Иапет, присаживаясь к нам.

– Туда, – Хайло неопределенно махнул рукой. – К Реке вашей или к морю. Что здесь гнить? Забора нет, стража ленива, псов не держит, а без собак нас не изловят. – Он подумал и добавил: – Не изловят, клянусь яйцами Осириса!

Иапет хмуро уставился на него, Нахт и Пауах прекратили играть, Хоремджет хмыкнул, Пуэмра бросил ковырять в зубах, и даже Давид поднял голову.

– Бежать хочешь? И с этим пришел ко мне? – спросил я. – Почему?

– Ты чезу, семер, ты князь, и у тебя дружина. Сам я не уйду. Без князя и дружины никак нельзя.

– Я не князь, Хайло. Я Хенеб-ка родом из Мемфиса, и отец мой был ткачом, а мать торговала на базаре пряжей.

– Ты чезу, – упрямо пробурчал Хайло. – Ну, не князь, так большой воевода. Ты знаешь, куда идти.

Он не понимал. Ему казалось, что если нет ограды и собак, если халдеи из Руки Гора, что стерегли нас, ленивы, то значит, убежать легко. Так же легко, как выпить кружку пива и закусить соленой рыбкой. Легко! Были бы только верные спутники и вождь, который знает, куда направиться. Но пустыня держала нас крепче оград, собак и стражей.

Я кивнул своему ливийцу.

– Объясни ему, Иапет.

– Слушаю твой зов, чезу. – Иапет повернулся к Хайлу, отбросил с лица рыжие пряди. – Вижу, сын осла, ты в пустыне не бывал. Нет, не бывал! Дрался, наверное, в Сирии, где куда ни плюнь – город, а в нем – вино и бабы. Так?

– Ну, так, – подтвердил Хайло, наливаясь злой кровью. – В Сирии был, в Финикии и еще у этих… – он покосился на Давида, – у еудеев. И что с того?

– До Реки двадцать сехенов, а до Лазурных Вод^[9] еще больше. Без запасов не дойдешь. Пища нужна, оружие, бурдюки с водой… Может, ты припрятал пару? И еще корзину фиников?

– Двадцать сехенов я пройду за пять дней без жратвы и воды, – буркнул Хайло. – Пройду, ежели с компанией.

Иапет прищурился.

– Я пройду за семь, если будет вода. Но я – из живущих в пустыне, и гнев Ра меня не пугает. А ты, жирный бегемот, сдохнешь от жары и жажды на третий день, а на четвертый превратишься в мумию. Это я тебе говорю, Иапет ливиец, родившийся в песках.

Багровые щеки Хайла поблекли. Хоть он служил за Синаем, но с ливийцами наверняка встречался, их среди наемников не меньше трети. А если встречался, то знал: о пустыне с ливийцем не спорят. Так что, проглотив «сына осла» и «бегемота», он с надеждой уставился на меня.

– А ты что скажешь, воевода?

– Я скажу, что нужно ждать. Мед – во рту терпеливого.

– Примешь ли в свою дружину?

– Приму, если обещаешь повиноваться.

Хайло собрался с мыслями, поднатужился и выдал традиционную клятву:

– Обещаю слушать твой зов, семер! Сукой буду и пусть без погребения останусь, если лгу! – Затем, поднявшись, он добавил: – Буду слушать тебя как отца родного. В том не сомневайся, воевода.

Он начал спускаться в карьер, к своей волокуше. На его плечах и огромной спине бугрились мышцы, светлые волосы припорошила пыль. Глядя ему вслед, я поинтересовался:

– За что сидит, лишенцы?

– Неподчинение офицеру, семер, – доложил Пуэмра. Сам-то он сидел за богохульство, за то, что имя фараона всуе помянул. Серьезная статья!

– Значит, неподчинение… А конкретнее?

– Спор у них вышел, семер, то ли из-за бабы, то ли из-за пива, – уточнил Нахт, переглянувшись с Пауахом. – После битвы при Кадеше.

Значит, три года в каменоломне, подумал я. Однако не сломался, не отчаялся! Крепкий парень! Хотя сказано: под плетью и лев будет танцевать…

Грохнул барабан, завопили халдеи, засвистел бич проклятого Балуло. Полуденный отдых закончился.

* * *

Когда ладья Ра встает над восточным краем земли, мы вылезаем из бараков на построение. Семь бараков из камыша и восьмой, деревянный, для охранников, стоят квадратом, а между ними – утоптанный плац. Триста двенадцать потерявших честь выстраиваются в длинную шеренгу, Саанахт идет вдоль строя, Бу, старший халдей, выкрикивает имена и какие за кем провинности. Саанахт думает, определяет наказания, писец Сетна заносит их в папирус. Рука Саанахта щедра: этому – тридцать ударов бичом, тому – двадцать, этого – подвесить к столбу на солнцепеке, того – бить палкой и послать на чистку нужников.

У входа в каждый барак – длинная лента пожелтевшего полотна с надписью. Шесть сделаны иератическим письмом: «Закон фараона строг, но справедлив», «Фараон дунет в Мемфисе, согнутся кедры в ливанских горах» – и остальное в том же духе. Две надписи торжественные, и потому выполнены иероглифами. Одна оповещает: «Слава великому фараону Джосеру Двадцать Первому, да живет он вечно!»; другая гласит: «Жизнь, здоровье, сила пресветлому владыке, наместнику Гора на земле!». Но больше всех мне нравится надпись при моем бараке: «Благодари Амона, что не попал за Пятый порог». Я благодарю. Молча, пока бьют и секут провинившихся. Для боевых офицеров и солдат – привилегия: деревяшка в зубы, если хотят выказать мужество и не вопить. Остальные, всякие жрецы, повара да интенданты, орут и кусают землю.

Солнечная ладья поднимается, и мы возносим хвалу великому богу Амону-Ра, ликующему на небосклоне. Затем поем боевую песню, что укрепляет сердце. Нынче, во время войны с Ассирией и сопутствующих ей неудач, поем гимн, сложенный жрецом Пентуэром еще в период первого ассирийского нашествия:

Вставай, страна Амона-Ра,
Вставай на смертный бой,
С заразой ассирийскою,
С проклятою ордой!


За фараона и Амона,
За пирамиды и Иcиду,
За храмы богов,
За священных быков


Режь и бей,
Кровь не жалей!


Мы честь свою не посрамим,
Рамсес нас поведет.
От стен Мемфиса на Синай
Начнется наш поход.


За фараона и Амона,
За пирамиды и Иcиду,
За храмы богов,
За священных быков


Режь и бей,
Кровь не жалей!

Гимн не совсем отвечает случаю – чести у нас уже не осталось. Честь, воинские звания и боевые награды отнял у нас закон фараона Джо-Джо, который строг, но справедлив. Иные в этом сомневаются, но про себя, так как за сомнения можно встать перед расстрельной командой и схлопотать в лоб горячий «финик». Другие же лишенцы, несмотря на строгий приговор, преданы династии как жуки-скарабеи навозной куче. Их можно отправить за Пятый порог, но и там, разлагаясь заживо в рудничном мраке, они будут славить великого Джо-Джо, мудрого, как сам Тот, и мощного, как бык Апис.

После гимна мы шагаем к котлам с луковой похлебкой, а по дороге плюем на чучело презренного Ххера – Синаххериба, царя ассирийского. Он, должно быть, сидит в Ниневии, в своем дворце, жрет что-нибудь повкуснее луковой похлебки и не знает, что оплеван от макушки до пят. В Нубийской пустыне на него плюют, и в Ливийской, что называется еще Сахара, плюют на лесоповале в джунглях Куша и в рудниках за Третьим, Четвертым и Пятым порогами, в копях Синая и в болотах Дельты – везде и всюду, где трудится подневольный люд, коего в нашей державе многие тысячи. Места разные, но порядок один: не плюнешь, будешь без похлебки.

Прикончив варево из полбы с луком, спускаемся в карьер, ломаем и таскаем камень. Не знаю, куда его потом увозят… Солнце жарит, все в поту и пыли, гранильщики надсадно кашляют и хрипят – у них пыли вдвое больше. Орут халдеи, щелкают бичами. Когда-то, в эпоху Тутмосов и Рамсесов, Дом Маат набирал для этой гнусной службы настоящих халдеев из Месопотамии, но те времена давно миновали – вырезал халдеев какой-то ассирийский царь, Ашшур Кровавый или Саргон Победоносный. Название, однако, сохранилось, но теперь в охране лагерей служат кушиты и отставные ветераны-роме. Помню, однажды за чашей вина болтал я с Уахенебом, своим мемфисским приятелем из Дома Маат, и сказал он, что кушиты в их ведомстве считаются очень надежными. Их не подкупишь, с ними не сговоришься – как по причине врожденной свирепости, так и потому, что известны им три слова, и те – ниже пояса. Хотя язык наш, по утверждению жрецов Тота, велик, могуч и богат.

Из дома Саанахта вышла Туа, выплеснула помои. Грохот в яме затих, все глядят на нее в полном изумлении: надо же, задница!.. и груди тоже есть!.. и что-то похожее на бедра, пусть слишком жилистые и тощие…

Я на Туа не смотрю, я вспоминаю своих женщин: Сенисенеб из Мемфиса, Нефертари из Пер-Рамсеса, что в Дельте, Бенре-мут из оазиса Мешвеш. Бенре-мут вспоминается чаще – она наполовину ливийка, жаркая, страстная, ненасытная. С кем она делит постель, дикая моя пантера?.. Что с другими моими подругами?.. Об этом я знаю не больше, чем о своем чезете.

Так проходит день. Ночью я лежу на нарах в своем бараке, слушаю храп товарищей по несчастью и вспоминаю. Шрам от бича Балуло ноет, но разве это боль! На теле моем много других, более почетных отметин, от хеттских клинков, ассирских пуль и стрел дикарей, что обитают в южных джунглях. Помню схватку у иерусалимских стен… теперь этот город назван Джосерградом в честь великого владыки нашего… там схлопотал я «финик» в левое плечо, и пулю вырезали прямо на поле битвы, даже не накачав меня вином. Вот это была боль! Да и в других случаях штопали по-быстрому, без затей. За двадцать шесть лет я участвовал в семи кампаниях и из каждой что-нибудь вынес: раны, наградные бляхи или новый чин. Чины и бляхи отняли, а раны – вот они, здесь, со мной… Выходит, кроме них да лагеря ничего я у отечества не выслужил…

Горькая мысль! И жалит она меня все эти месяцы, будто свернувшаяся под сердцем гадюка.

Рядом зашевелился Давид, открыл глаза, повернул ко мне голову. Совесть его терзает… В великой нашей державе много всякого люда: роме, греки, финикийцы и ливийцы, кушиты, палестинцы и сирийцы, даже варвары с севера, но самые совестливые – иудеи. Видит Амон, хорошие бойцы, однако бывают обстоятельства, когда совесть мешает. К примеру, под Кадешем, когда было приказано перебить хеттских пленников.

– Семер… – шепчет Давид, – семер, господин мой и водитель… Прости меня, семер…

– Спи, немху, – говорю я ему, – спи. Нет на тебе вины.

Я не называю его имя. Он обратился ко мне по уставу – «семер», и значит, я для него старший над чезетом, а он для меня – «немху», рядовой солдат. Хорошие командиры своих солдат не выдают.

– Спи, – повторяю я, и глаза Давида закрываются.

А получилось с ним так: в одном городишке на Синае, который мы отбили у ассиров, помочился он на обелиск, валявшийся на центральной площади. Враг его взорвал, каменная стела треснула на пять кусков и почернела от пороха – кто разберет, что высекли на ней в прошлые века, чье имя написали?.. Но Хуфтор, военный жрец и Ухо Фараона в нашем корпусе, разглядел! Разглядел, шакалье отродье, и вызвал генерала Снофру, корпусного командира. Теперь-то я знаю, что он под меня копал – сильно мы друг друга не любили. Я служил, а не выслуживался, в бою не прятался за спинами солдат и, поминая имя фараона, не вопил как припадочный: жизнь!.. здоровье!.. сила!.. Ну, было кое-что еще… девку мы с ним не поделили в одном аскалонском борделе.

Словом, увидел я этот подмоченный камень, отдал генералу честь и говорю:

– Древний обелиск, семер. Должно быть, времен Тутмосов и Рамсесов, и к тому же врагом оскверненный. Во имя Та-Кем мы его восстановим, а этому молодцу, – киваю на Давида, – я назначу порку.

Говорю так и соображаю: если каменюга от прежних династий, то выйдет непочитание святынь, а за это порка в самый раз. Скажем, десять ударов по пяткам.

Но Снофру молчит, в землю смотрит. Вокруг солдаты мои столпились, гудят возбужденно, оружием бряцают – от схватки еще не отошли. У Давида рожа – бледнее белого лотоса. Сообразил, что дело плохо. Будь он роме, может, и обошлось бы, но он – иудей, наемник, иноверец.

Хуфтор, черная душа, обнюхал камень, поскреб надпись из почерневших иероглифов и поворачивается ко мне с мерзкой ухмылкой.

– Ошибаешься, чезу, не старинный это памятник, а нынешней династии. Гляди, вот имя фараона Джосера Семнадцатого, прапрадеда нашего светлого владыки, да живет он вечно! А вот – моча хабиру… Оскорбление величества!

Хуже этой статьи лишь покушение на царскую особу, о чем Снофру хорошо известно. Так что кивает он Пиопи, командиру первой череды, и говорит:

– Оскорбителя – к стенке. Действуй, офицер.

Пиопи деваться некуда. Кивает он в свой черед теп-меджету Хоремхебу и велит построить расстрельную команду.

Солдаты зашумели. Надо сказать, бойцы в первой череде – лучшие из лучших, ветераны-наемники, парни умелые и свирепые, как сама Сохмет. Роме, ливийцы, хабиру, шерданы… все, кроме кушитов. Их я в чезете не держал – ложатся под огнем и в рукопашной против ассиров ничего не стоят. Ну, не об этом речь, а о том, что все на меня глядят и каждый на себя судьбу Давида примеряет.

Я с генералом заспорил:

– Нельзя его расстреливать, семер.

– Отчего же? – говорит Снофру. – Всякого можно расстрелять. Хвала Амону, власти у меня достаточно!

– Этого нельзя, – повторяю. – Он – менфит,^[10] воин великого мужества, из двадцати восьми памфиловцев. За подвиг награжден «Святым Аписом», а после выслужил бляху доблести «Глаз Гора», бляху за оборону Тира и бляху Сохмет за уничтожение семи противников в одном бою. И хоть большая на нем вина, но к стенке – это слишком.

Сказал я правду – были у Давида боевые бляхи, и в корпусе недоброй памяти Памфилия он тоже служил. Все-таки что-то в его пользу! И еще одно: если бы брызнул он на памятник царствующему Джосеру, расстреляли бы на месте, но прапрадед – родич дальний, и тут возможно снисхождение.

Но Хуфтор не унимался:

– Расстрелять! А командира чезета – под палки!

– Опозорить меня хочешь? Не будет этого! – говорю. – Не будет, клянусь Маат, богиней истины! Лучше к стенке встану со своим бойцом!

Хуфтор чуть не запрыгал от радости:

– Ты сам это сказал, не я! Хочешь оскорбителя спасти? Значит, сам ты оскорбитель!

Солдаты мои расшумелись, так расшумелись, что ясно: своих расстреливать не собираются. Пиопи и Хоремхеб стоят, не знают, что делать. Снофру тоже в сомнениях: за малое наказание будет на него донос от Хуфтора. А у меня – холодный пот на висках; чувствую, что пахнет мятежом, и тогда не сносить мне головы. Ни мне, ни Пиопи, ни Хоремхебу, ни остальным моим бойцам.

Тут выскочил Иапет и попер на Хуфтора с кулаками.

– Краснозадый павиан! – кричит. – Тебя самого обоссать, башку пробить и закопать под кучей дерьма! Ты на кого тянешь, морда крысиная? На солдат, что кровь проливают? На храброго чезу? Он нас в бой ведет, а тебя, вошь, я под пулями не видел!

Придержали его, не успел он Хуфтору врезать, но наговорил многое, и фараону светлому досталось, и его прапрадеду. Ливийцы – импульсивный народ, кровь у них горячая, рука на расправу быстрая, ибо родились они в жаркой пустыне. Кожа их бела и не смуглеет под солнцем,^[11] но гневные лучи светила – в их душах, и носят они этот огонь как метку своего разбойничьего племени. Горе тому, кого обожжет это пламя!

Но, как я сказал, придержали Иапета. Что до Снофру, тот вынес мудрое решение: всех троих – под трибунал, но не по первой, а по второй статье Военного Кодекса. Назначь он первую, мы бы нежились уже в Полях Иалу… Судили нас за оскорбление почившего величества, но, снисходя к былым заслугам, жизнь все же сохранили. Много это или мало? Двадцать лет в каменоломне, чуть не половина прожитого мной, и если выйду я на волю, то дряхлым седым стариком… Но что сожалеть о свершенном! Чести я своей не потерял, милости не просил и чужими жизнями не откупился – жив Давид, жив Иапет, и они еще молоды.

Когда я встану перед другим судом, перед Сорока Двумя в царстве Осириса,^[12] и когда взвесят они мою душу, будет ясно, что поступил я по совести.

Глава 2

Ассиры

Ночью над нами загудело. Гул был знаком – не наши «соколы Гора», а басовитый грозный глас вражеских машин. За такими звуками обычно следуют посвист летящих с неба бомб, грохот разрывов и крики умирающих.

Иапет, спавший вполуха, как подобает жителю пустыни, проснулся первым, а за ним – весь барак. Мы ринулись к выходу, но там уже торчали халдеи, и стволы в их руках глядели на нас черными мрачными зрачками. «Из бараков не выходить! – завопил Бу, старший надзиратель. – На место, кал гиены! На место, падаль, и сидеть тихо!» Его приказ подхватили другие охранники по всему периметру лагеря. Я услышал их громкую перекличку и понял, что Бу отправляет кого-то к Саанахту за новостями и распоряжениями. У Саанахта был ушебти,^[13] и по радиолучу он мог поймать Мемфис, или Фивы, или Суу, базу Первого флота на Лазурных Водах.

Кровля над бараком была из тростника, и кое-кто из нас, раздвинув сухие ломкие связки, высунулся наружу. Я тоже встал на нары и проковырял отверстие. В темном небе, затмевая звезды, метались лучи прожекторов, падавшие то на огромную серебристую оболочку летательной машины, то на подвешенную к ней гондолу, то на стремительно вращавшиеся винты. Армада, парившая в вышине, наплывала с востока; видимо, ассиры пролетели над Аравией, Синаем и узким морским заливом и теперь пересекали Нубийскую пустыню. К Великому Хапи идут, подумал я, вспомнив о городах, стоявших на Реке, о Мемфисе, Хай-Санофре, Пермеджете и множестве других. Неприятель двигался прямо туда.

Для чего? В чем состояла цель операции? Бомбардировка мирных поселений?.. Уничтожение складов и военной техники?.. Атака на столицу?.. Я терялся в догадках.

Аппараты в небе были цеппелинами. Подобный тип летательных машин мы прежде называли «ладьей Ра», но термин варваров-аллеманов вытеснил это обозначение. Так случалось и с другими словами – боевая трирема стала для нас крейсером, «гнев Осириса» – пулеметом, а бронеходная колесница – танком. Танк – название бриттов, таких же варваров, как аллеманы… Или уже не варваров? Там, на западе, был Рим, был Карфаген и страны, что находились под карфагенским и римским влиянием, а оно достигало даже земель Заокеанского континента. Целый новый мир! И чудилось мне временами, что наша славная держава нужна ему не больше, чем песок пустыни.

– Чезу! – позвал меня ваятель Кенамун, стоявший с Давидом и десятком других лишенцев у входа. – Чезу, там, снаружи, халдеи о чем-то толкуют… Послушаешь?

Я спрыгнул с нар. Люди расступились предо мной, затихли, и я услышал голоса охранников:

– Почтенный Саанахт велел держать их в бараках…

– Он включил ушебти…

– Хвала Амону, нам ничего не грозит…

– Налет на Мемфис… Так передали из Суу…

– Там батареи Стерегущих Небо… Как прорвались эти проклятые?..

– Целый флот летит. Но многих подбили…

– Да, многих! Так сказал господин наш Саанахт…

– Гиены ассирские! Сгорят над Мемфисом!..

– Сгорят. Там фараон – жизнь, здоровье, сила! Он не допустит…

Голоса стали глуше, превратившись в неразборчивое бормотание. Гул моторов тоже начал стихать, удаляясь на запад и будто подтверждая услышанное мной. Цеппелины прошли над лагерем, не сбросив ни единой бомбы – явно берегли их для столицы и пушек Стерегущих Небо. Триста потерявших честь солдат да сорок охранников – слишком ничтожная добыча для такой армады.

Я отступил от циновки, закрывавшей вход, повернулся. Барак глядел на меня сотней настороженных глаз.

– Флот ассирских цеппелинов прорвался к нашим берегам, – произнес я. – Каменоломню не тронут, не нужна им каменоломня, они к Реке идут. Думаю, к Мемфису.

Люди загалдели. У многих в Мемфисе и его окрестностях остались семьи, так что весть об ассирском налете их не порадовала. Ассиры жалости не знают, и на земле, со своими клинками и «саргонами», они еще страшней, чем в воздухе. Впрочем, я сомневался, что цеппелины везут десантников. Бомбежка – одно дело, а наземная операция – совсем другое, для нее такая сила нужна, какую по воздуху не перебросишь. Но это понятно чезу и офицерам, а не рядовым.

Пенсеба, солдат, чье место на нарах рядом с Иапетовым, сунулся ко мне. Глаза круглые, губы трясутся…

– Исида всемогущая! Что же будет, семер, что же будет?.. У меня сестра в Хай-Санофре… сестра с двумя детьми, старая мать… Зарежут их?

– Не зарежут, немху. Не попадут твои под бомбы, так останутся живы. Пуэмра, Хоремджет! – Я окликнул офицеров. – Вы наблюдали за небом. Сколько было, по-вашему, машин?

– С полсотни, семер, – доложил Хоремджет.

– Мне показалось, что больше, – отозвался Пуэмра. – Семьдесят или около того.

– Пусть семьдесят, – сказал я. – Если даже идут с десантом, это три тысячи бойцов. Маловато, чтобы взять Мемфис. Их танками раздавят. Гарнизоны под Мемфисом крупные… Так что, немху, молите Гора, чтобы спас ваши семьи от бомб и осколков, а другой беды я не вижу.

– Щедрость твоего сердца безмерна, – пробормотал, кланяясь, Пенсеба. Другие лишенцы тоже вроде бы успокоились, потянули из рубищ, что заменяли одежду, привычные для солдат амулеты, у кого – скарабей, у кого – Глаз Гора, фигурки Изиды или Мут, небесной владычицы. Рассвет был уже близок, и никто не пытался лечь и урвать немного времени для сна; люди молились, наполняя барак тихим монотонным бормотанием. Молился и Давид, но без амулетов – его ревнивый иудейский бог их не признавал.

На плацу и вокруг бараков все было тихо. Я снова поднялся на нары, высунул голову в отверстие. Небо серело, звезды меркли, и в рассветном сумраке можно было разглядеть фигуры кушитов, стоявших парами у входа в каждый барак. Но, очевидно, Саанахт решил, что этой охраны недостаточно, и в середине плаца установили на треногах пулеметы. Два «гнева Осириса»; за одним – Бу и Ини, за другим – Унофра и Тхути. Остальные стражи-роме, два десятка человек, стояли плотной кучкой у дома Саанахта. Самого начальника лагеря я не увидел – должно быть, сидел около ушебти и слушал последние новости.

Над краем пустыни стала всплывать ладья Ра – не ассирский цеппелин, а божественное светило, теп– лое и ласковое утром, а днем – знойное и гневное. Вмиг все преобразилось: небо стало цвета бирюзы, тростниковые бараки – золотистыми, песок – желтоватым, а камни – серыми и бурыми. Чудо, чудо! Но было бы еще чудеснее, если бы на краю карьера выстроился мой чезет, череда за чередой, все в полевых доспехах, при оружии и под развернутым знаменем. Пусть даже не чезет, пусть… Клянусь пеленами Осириса, я бы согласился на меньшее – пусть вместо моих «волков» явится хотя бы Бенре-мут из оазиса Мешвеш и улыбнется мне… Но пустыня была голой и безлюдной.

– Семер! Что ты видишь, семер? – раздался голос Иапета.

Я опустил глаза. Нахт, Пауах, Давид и ливиец окружали меня, только Хайла не хватало, но он был приписан к другому бараку. За ними виднелось множество знакомых лиц, ожидающих и напряженных: ваятель Кенамун, повар Амени, Хоремджет и Пуэмра, Тутанхамон, жрец и военный лекарь, Сенмут, Пенсеба, Софра, теп-меджет Руа, о котором шептались, что промышлял он когда-то грабежом могил… Все были тут, и все хотели знать, что разглядел досточтимый чезу, ибо глаз у него не простой, а командирский, глаз, как у грозного Монта,^[14] что прозревает сквозь доспехи и броню.

– Солнце взошло, – буркнул я. Больше сказать мне было нечего.

– Это мы видим, чезу, – с кривой ухмылкой заметил Пуэмра. – Стало светлее.

В нашем бараке нет возлюбивших Джо-Джо, нет преданных династии до гроба – как-то они у нас не выживают. Здесь смутьяны, не верящие в милость фараона и справедливость суда, здесь те, кто еще не отчаялся и мечтает о побеге. И потому они ждали, ждали моего сигнала. Вдруг что-то изменилось?.. Вдруг халдеи потеряли бдительность?.. Вдруг напуганы вторжением ассиров?.. Вдруг бросили оружие и разбежались кто куда?.. Вдруг, вдруг, вдруг…

Я покачал головой.

– Сегодня не выйдет, немху. Пулеметы на площади, положат всех. В этот раз не уйдем.

Иапет принялся в бессилии ругаться, поминая краснозадых обезьян, вонючих шакалов, смердящую падаль, гнойных ублюдков и те члены тела, что боги даровали людям с целью размножения. Остальные побрели к своим нарам, пряча амулеты и шепча последние слова молитв. Или, возможно, шептали они другое?.. Сегодня не выйдет… В этот раз не уйдем…

День обещал стать таким же, как все другие дни, начинавшиеся, по воле фараона и Амона, одинаково: построение и перекличка, плети и палки, боевая песня и похлебка. Я что-то упустил? Да, разумеется – по дороге к котлам плюнем на чучело Ххера. Какая-никакая, а все же радость… И была бы она двойной, если бы царь ассирийский и фараон египетский стояли рядом. У меня хватило бы слюны, чтобы оплевать обоих.

Я скрипнул зубами.

– Не гневайся, – сказал Давид, сидевший у моих ног на нарах. – Не гневайся, семер. Бог нас не оставит. Его промыслом спасемся.

– Что-то он не торопится, твой бог, – пробормотал я.

– Такой уж у него обычай. Он нас испытывает. Но если уж бьет, то бьет метко.

Пророческие слова! Ибо в следующий миг бог ударил.

* * *

Я все еще торчал в дыре, проделанной в крыше, и видел все от начала и до конца.

Над краем пустыни появилось нечто блестящее, серебристое, медленно плывущее в воздухе. Солнце слепило глаза, но через недолгое время летящий предмет обрисовался яснее: удлиненный корпус, под ним – гондола с рядом люков и окон, а впереди, на выносной поперечной консоли, четыре пропеллера. Три вращались, крайний левый был разбит, и, заметив это, я припомнил разговоры стражей: передали из Суу… батареи Стерегущих Небо… целый флот летит… многих подбили… так сказал Саанахт…

Полоса укреплений на побережье и Первый Египетский флот защищали страну от вторжения с востока. На севере, в Уадж-ур,^[15] дислоцировались Второй и Третий Финикийские флоты, прикрывавшие Дельту, Аскалон, Тир, Сидон и Библ.^[16] С запада нас охраняла Сахара, великая Ливийская пустыня, а с юга – непроходимые джунгли в верхнем течении Реки. Воистину боги нам благоволили! Войти в Та-Кем по суше можно было лишь через Синай, проделав долгий путь по землям Сирии и Палестины, наших северных провинций. Но в небе, в отличие от земной поверхности, не имелось пустынь и лесов, гор и морей; с воздуха мы были уязвимы, и противник это знал.

Ассирский цеппелин приближался, двигаясь так низко, что я мог разглядеть клинописную надпись на гондоле и изображения крылатых быков. Кажется, ему досталось от орудий Стерегущих Небо, но добить врага они не сумели, и теперь подбитый аппарат тащился следом за основной армадой. Для ассирских пилотов мы были как россыпь горошин на ладони – но кому нужен горох, если можно добраться до фиников?.. Они летели к Мемфису, и бомбы, которые нес цеппелин, предназначались не нам, а владыке Джо-Джо, да живет он вечно в дерьме шакалов и гиен!

– Еще одна машина, – сказал я, опустив голову. – Поврежденная, но вполне боеспособная. Летит на запад, догоняет своих.

Хоремджет и Пуэмра тут же полезли к дыркам в крыше, за ними – теп-меджет Руа и самые любопытные из солдат. Я их понимал; цеппелины, как и наши «соколы», были оружием новым, и мало кто видел их вблизи.

– Низко летит, – произнес Пуэмра.

– Локтей^[17] сто пятьдесят, – уточнил Хоремджет.

– Винт ему сбили.

– Видишь, и обшивка пропорота. Вон, над самой гондолой…

Там в самом деле виднелись отверстия от пуль. Легкий газ истекал через них, но, похоже, потери были незначительны – цеппелин держался в воздухе уверенно.

С плаца донесся скрип – Бу и Унофра разворачивали пулеметы. Их стволы уставились теперь на проближавшуюся машину. Сообразив, что это значит, я ощутил холод в груди. Видимо, наши охранники решили заработать ордена или, скорее, перевод в другое, не столь унылое место службы. Чума на них! Сбить цеппелин из пулеметов невозможно – аппарат живучий, и чтобы вспыхнул газ, надо стрелять зажигательными. А вот для нашей пустоши такая роскошь ни к чему; накроют сверху бомбами, и побежим к Осирису, собирая по пути конечности и кишки.

– Что они делают, сыновья ослов! – в тревоге воскликнул Пуэмра. – Не стреляйте, во имя Амона!

Но было поздно. Задергались, затрещали стволы, одна очередь ударила гондолу в лоб, другая прошила серебристую ткань корпуса и ушла в небо. Бу и Унофра не успели изменить прицел, как люки по бокам гондолы распахнулись, и двум нашим пулеметам ответили шесть или семь. Стрелки у ассиров были отменные, и, вероятно, над ними стоял опытный командир – целились не в бараки, а по скоплениям вооруженных стражей. Плотный огонь уложил группу охранников у дома Саанахта и половину кушитов; что до Унофры, Тхути, Бу и Ини, то осталось от них немногое – ровно столько, чтобы пообедать небольшому крокодилу. Кровь хлестала из их растерзанных пулями тел, трое рухнули на землю, Бу повис на треноге, что поддерживала пулемет.

Это произошло с такой скоростью, что мы оцепенели. Ассирская машина висела над нами, но пулеметы ее молчали и бомбы из люков не сыпались. Кто-то в небесах, Амон-Ра или Шамаш, бог ассиров, решал нашу судьбу, а скорее этим занимался командир врагов. В этот миг мы ощутили вкус смерти на своих губах.

Но яства, поднесенные Осирисом, мне привычны. Наклонив голову, я приказал:

– Иапет, Нахт, Пауах! Халдеи у нашего барака мертвы. Заберите их оружие.

Трое метнулись к выходу. Вероятно, мысль насчет оружия пришла не только мне – у других бараков тоже замелькали люди, наваливаясь на еще живых кушитов и обирая мертвых. Кажется, среди этих расторопных парней был Хайло.

Внезапно цеппелин начал спускаться, выбрав место приземления за бараком стражей, перед складами, цистерной и домом Саанахта. Бомбы по-прежнему не летели, и враг не открывал огня. Весы в руках богов качнулись, решение было принято: мы остались живы. Пока.

Из гондолы сбросили крюки на канатах, подтянули машину к земле. Раскрылся люк побольше, выпрыгнул первый ассир, за ним посыпались фигуры в черном, примерно десятков пять. Раздались гортанные выкрики и одиночная стрельба – добивали раненых. Десантники, все же десантники, подумал я. Очевидно, на воздушных кораблях пролетевшей армады был не только запас бомб, но и тысячи бойцов. Для чего? Штурмовать Мемфис? Глупая затея! Что же им нужно, этим отродьям Нергала?..

Черные фигурки ринулись к плацу и баракам, снова послышались выстрелы – на этот раз в кушитов, в тех, кто еще шевелился. Балуло, мой обидчик, получил пулю в лоб, но это меня не обрадовало. Следующими на очереди были мы.

Над крышей барака просвистела очередь, напомнив, что любопытных не любят. «Вниз! – крикнул я. – Все вниз!» Мы спрыгнули на утоптанную землю, и тут же циновка, закрывавшая вход, упала, явив нам ассирскую рожу в бороде и шлеме. «Ры-ры-ры, гы-гы-гы, ры-рых!» – проорал солдат, выразительно повел стволом «саргона» и исчез. Речь его была понятна мне не больше чем собачий лай. Я владею латынью, разбираю наречие ливийцев, но на ассирском знаю лишь три слова – правда, самых важных: «гальт!» – «стой!», и «гендер хо» – «руки вверх».

Впрочем, догадаться о смысле сказанного было несложно: ассир советовал нам не высовываться. Но циновка упала, и теперь я мог разглядеть край площади перед бараком и нескольких ассирских солдат. Не первый раз я их видел, но в армии Ххера, как в нашей, много иноплеменных частей – хетты и вавилоняне, персы и урарту и даже дикари с Гирканских и Кавказских гор. Однако эти были коренными ассирами, горбоносыми, белолицыми, чернобородыми и, судя по мундирам, принадлежали к корпусу СС, к избранным подразделениям месопотапо. Если кто не знает, СС, или Собаки Саргона, – лучшие бойцы в ассирском воинстве, а их месопотапо – полный аналог нашего Дома Маат, то есть секретная служба и тайная охранка. На инструктаже для офицеров нам говорили, что возглавляет ее некий Мюллиль, вавилонянин, страшный человек. Попавшие в его застенки назад не возвращались.

На плац вышел ассир с особо густой бородой, завивавшейся колечками, с изображением алого крылатого быка на груди. Притормозив перед бараком перебитых стражей, он хлопнул тростью по пыльному сапогу, скривил презрительно губы и огляделся. Позади него стояли солдаты, не очень много, но у каждого – «саргон» с обоймой на двадцать «фиников» и пара гранат в подвеске. В общем, на нас хватило бы.

– Есть высший официр? – громко выкрикнул чернобородый. – Идти здес немедленно! – И он ткнул тростью в землю.

В бараке воцарилась тишина, когда я направился к выходу. Должно быть, половина лишенцев прощалась со мной, а другая на что-то надеялась – возможно, на то, что ассирский офицер вдруг превратится в мать Изиду и поднесет нам бочку с пивом. Я поймал взгляд Давида и усмехнулся. Не могу сказать, что не было страха в моем сердце, но загнал я его так далеко и глубоко, что сам не отыскал бы.

– Ты есть в какой званий? – спросил чернобородый, когда я встал перед ним. – Есть командовать череда?

– Бывший чезу Хенеб-ка, командир чезета, – ответил я. Скрывать свое имя и звание причин не было.

– О! – Ассир удивился, потом оскалился в ухмылке. – Плохое дело у твой фараон! Плохое, если чезу, болшой чин, рубит камен! Ты бунтовайт?

– Что-то вроде этого, почтенный.

Мне было неприятно стоять перед ним в грязной рваной тунике и жалких сандалиях из тростника. А еще обиднее было то, что на плечах моих алели шрамы от палок и плетей, и этот ассир понимал, как отчизна меня наградила.

Он снова хлопнул тростью по сапогу.

– Мой карта сказать, что здес лагер дла… дла… дла мятежник, – нашел он нужное слово. – Сколко тут золдат и сколко официр?

– Всего три сотни человек, тринадцать офицеров, – промолвил я, еще не догадавшись, к чему он гнет. Хочет прикинуть, как с нами расправиться?.. То ли перестрелять, то ли, не тратя лишних патронов, переколоть штыками?..

– Ты, чезу, и другой официр держать контрол над золдат? Золдат вас слушать? Слушать, подчинятся, выполнять приказ? Ты понимайт?

– Понимайт, – ответил я. – Все нас слушать, подчиняться, выполнять приказы. Хвала Амону, народ у нас дисциплинированный.

– Тогда ты есть собрать официр и сказать им такой слово: я вас не убивать. Зачем? Вы – обижен фараон, вы – враг фараон, и вы тепер свободен. При один условий: все идти со мной на берег, к Лазурный Вод. Я дам оружий и патрон, вы брать город. Малый город, но такой, где есть коабл. Кто хотеть, идти на коабл, ехать через море, воевать с фараон в войске великий царь Синаххериб. Кто не хотеть, остаться у Лазурный Вод. – Он прищурился на солнце. – Иди собрать официр. Я ждать. Ответ – к полдень.

– Что будет, если мы не согласимся? – спросил я.

– А ты как думать? – Ассир провел ладонью по завитой бороде и кивнул солдатам. Те взяли оружие на изготовку. Жест был понятен и комментариев не требовал.

Вернувшись к бараку, где уже стояли на страже два бородатых ассира, я вызвал Хоремджета и Пуэмру и послал их за остальными офицерами. Иапет, прижавшись к тростниковой стене, косился на вражеских солдат точно волк на куропаток. Заметив меня, он чиркнул ладонью по горлу, но я покачал головой. Как говорили предки, меч из ножен надо вытаскивать вовремя.

Хоремджет с Пуэмрой отправились в обход лагеря, а я зашагал к привычному месту, к нише под краем карьера. Солнце поднялось на ладонь, и теплые его лучи скользили по камням, площадке и баракам, по телам убитых и серебристой громаде приземлившегося цеппелина. Я шел, ощущая, что рядом со мной идет кто-то еще, призрак, невидимая тень, явившаяся мне из прошлого. Не князь ли Синухет, не пожелавший запятнать себя кровью соплеменников?.. Кажется, я покинул его у палатки сынов фараона…

«Сердце мое дрогнуло, печень сжалась, руки опустились и похолодели члены; понял я, что грядет великая междоусобица, в которой всегда погибает невинный и торжествует зло. И когда вернулся ко мне разум, я побежал из войскового лагеря, разыскивая место, где можно спрятаться. Укрытие нашлось за кустами, вдали от дороги, по которой утром прошло наше воинство. Я сидел в своем убежище, внимая голосам звавших меня воинов. Наконец они ушли, решив, что я стал жертвой льва или разбойников, встречавшихся в той местности. Тогда снизошел ко мне покой, и стал я думать, угоден ли мой поступок богам и чести нашего древнего рода.

Войско разделится, думал я, одни встанут за наследника, другие – за младших сынов фараона, и начнут воины лить кровь, но не вражескую, а свою, кровь роме, детей Та-Кем. Увидев это, скажут люди: «Вот брат пошел на брата, а братья те – наши владетели; если им можно так поступать, то с нас какой спрос?..» И начнутся бунты и грабежи, и учинится беспорядок, и встанет малый против большого, а большой – против малого, и даже смерть их не примирит – будут разорять могилы и глумиться над прахом умерших. А тот, кто не захочет этого делать, кто не поднимет меч и копье на соплеменников, тот погибнет первым, ибо спросят его: «За кого ты?» – а он не ответит. О, Исида, Исида, мать-заступница! Страшные грядут времена, и нет в них правого, ибо виноваты все…

И понял я, что не желаю участвовать в той смуте, и укрепился сердцем в своем намерении. А было оно таким: покинуть родину, бежать в чужие земли, служить их повелителям, ибо нельзя человеку остаться в одиночестве…»

Подошли Хоремджет и Пуэмра с остальными офицерами, расселись на камнях. Лица у всех были мрачными.

– Думаю, этот цеппелин, отставший от ассирского флота, не может подняться, – сказал я, бросив взгляд на Туати, бывшего среди нас единственным авиатором.

– Не может, – подтвердил он. – Наши халдеи влепили очередь в пилотскую кабину, и я уверен, что пилоты мертвы. В оболочке были отверстия от пуль, и к ним добавились новые. Газ уходит, подъемная сила падает. Глядите, оболочка уже заметно съежилась. – Туати показал на цеппелин и добавил с торжеством в голосе: – Им отсюда не улететь!

– Это хорошо или плохо? – поинтересовался Левкипп, грек из Афин. Он был образованным юношей и вроде из состоятельной семьи; не знаю, какими ветрами занесло его в наемники и в нашу каменоломню. Дрался он честно и даже выслужил бляху «Тутмоса III Завоевателя» за личный героизм.

– Хорошо! – воскликнул Тотнахт, офицер-пехотинец, сидевший за рукоприкладство и хулу на командира. – Хорошо, ибо сторожившие нас мертвы!

– Плохо, – молвил я, и Тотнахт смущенно потупился. – Плохо, так как улететь ассиры не могут и выход у них один: перебраться через пустыню и захватить судно в каком-нибудь порту у Лазурных Вод. Их командир уже сообразил, что нет у него других вариантов.

На миг воцарилось молчание, затем посыпались вопросы:

– Что же будет с нами, семер?

– Это ведь Собаки Саргона? Они безжалостны!

– О чем говорил ты с их офицером?

– Что он предлагает?

– Во имя Исиды милостивой! Он убьет нас, верно?

Я поднял руку.

– Он не так глуп. Штурмовать с полусотней бойцов любой порт на Лазурных Водах – занятие рискованное. Он нуждается в нашей помощи. Здесь, в лагере, есть провиант, вода, верблюды и ослы, и этого хватит, чтобы добраться до побережья. Он поведет нас под охраной, затем раздаст оружие и бросит в атаку. Тех, кто останется жив, обещает взять с собой. На восточном берегу Лазурных Вод – ассирские базы, и плыть до них не слишком долго. Разумеется, если не перехватит Первый флот.

Они слушали в полной тишине, посматривая на плац, на ассиров, стоявших у каждого барака, и на пулеметы, где тоже виднелись фигурки в черном. Пулеметов стало больше: два – на плацу, и еще пара – на крыше дома Саанахта.

Наконец Хоремджет спросил:

– Почему он думает, что мы согласимся?

– По ряду причин, знаменосец. Вот одна из них: если не согласимся, нас перебьют. – Я помолчал, чтобы это дошло до них получше. – На ассирских картах наш лагерь помечен как место содержания мятежников, а всякий мятежник – потенциальный ренегат. И, как вам известно, нашлись такие, и не в единственном числе. Вспомните про чезет Сета.

Этот чезет, набранный из пленных, сражался на стороне ассиров. Пленных у них хватало благодаря нашим бездарным полководцам. Взять хотя бы генерала Нармера, бросившего на танки ливийскую верблюжью кавалерию! Или того же Памфилия, который угробил под Дамаском гвардейские части… У нас тоже были пленные ассиры, но их, кроме почетных гостей, держали за Пятым порогом. Что до гостей, те кучковались в столице, поближе к трону и спецпайкам. Как говорится, лес рубят, щепки летят, а в Ассирии лес рубили усердно – царь вырубал всех неугодных, даже собственных сановников. Уничтожали их вместе с семьями, до третьего колена, и наиболее пугливые бежали к нам.

– Мы не предатели! Пусть я останусь без погребения, если лгу! – выкрикнул Рени, офицер бронеколесничных войск. Сидел он за то, что утопил свою машину в Иордане, форсируя поток во время половодья.

– Мы не предатели! – отозвались остальные. В их глазах горели искры гнева, и ни один не опустил головы. Хоть мы считались лишенными чести, но то была лишь запись в судейских папирусах. Честь осталась с нами. Мы были готовы за нее сражаться.

– Оружие, – произнес я. – Сколько у нас оружия?

– Все, что взяли на кушитах, – доложил Пуэмра, быстро опросив товарищей. – По два «сенеба»^[18] в каждом бараке, ножи и десяток гранат. Если справимся с псами, что нас стерегут, получим еще четырнадцать «саргонов».

– Хорошо. Атака должна быть внезапной и скорой. Пока они не догадались, что у нас есть оружие.

Ассиры высокомерны и брезгливы. – Должно быть, поэтому они не осмотрели мертвых кушитов. Считая себя высшей расой, избранниками богов, они испытывают неприязнь к людям с черным цветом кожи, к тем, кто не носит бороды или имеет нос прямой, а не подобный клюву коршуна. Таких, согласно их понятиям, следует уничтожать, а заодно и роме, чья кожа не очень бела, а бороды слишком редкие. К тому же наши стада тучны, воды обильны, земли плодородны, и значит, мы занимаем жизненное пространство, необходимое высшей расе. Геббепаласар, ассирский министр пропаганды, даже написал об этом книгу, и называется она «Заговор мемфисских мудрецов».

– Разберите задние стенки бараков, с крыши дома Саанахта они не видны, – сказал я. – Пулеметчиков на плацу и тех, кто нас стережет, перебьем из «сенебов». Сигнал я дам голосом. Если разделаемся с этими, – я кивнул на плац, – их останется три десятка. Тридцать стволов и шесть или семь пулеметов… Дом Саанахта придется штурмовать. Возьмите лучших солдат, лезьте вверх по склону и охватите ассиров кольцом. Я пойду с вами. Тотнахт, в твоем бараке Хайло, парень, что тянет волокушу. Очень сильный. Отдашь ему гранаты. – Я смолк, собираясь с духом перед тем, что должен был сказать. – Атаку нужно поддержать пулеметным огнем. Пуэмра и ты, Туати… вы это сделаете.

Я отправлял их на смерть, и они это знали.

– Благодарю за честь, семер, – вытянувшись, произнес Пуэмра. Туати молча отдал салют. Лица у обоих стали торжественные и отрешенные, как у людей, уже узревших Поля Иалу.

– Расходимся, – сказал я. – Ждите сигнала.

Они торопливо удалились, и я пошел за ними вслед, но не спеша. Ассирский офицер смотрел на меня с кровли дома Саанахта. Затянутый в черный мундир, он высился там меж двух пулеметов и своих солдат будто изваяние мрачного божества, доставленное прямиком из Ниневии. Под его взглядом я опустился на колени, согнул спину, прижался лицом к земле – то были знаки покорности, какие отдают лишь фараону. Затем простер руки к небесам и солнечному диску – мол, видишь, полдень еще не наступил. Для многих и не наступит, подумалось мне.

Ассир усмехнулся, кивнул, и я исчез в бараке.

Там Кенамун, Амени и Руа уже резали клинками тростник у задней стенки, пятеро солдат расширяли дыру, и еще десяток, кто с гранатой, кто с кайлом, замерли в ожидании. У входа, скалясь в хищной усмешке и подбрасывая на ладони нож, затаился мой ливиец, рядом стояли Нахт и Пауах с «сенебами», Давид и Хоремджет. Пуэмра присел на корточки, сжавшись будто пружина и спрятав в ладонях лицо. Он был из Стерегущих Небо и считался хорошим стрелком, а к тому же превосходно бегал. Храбрый парень… Да будет милостив к нему Осирис!

– Готово, семер, – послышался сзади шепот Руа.

Я подождал несколько мгновений, отсчитывая время по ударам пульса, затем покинул барак и направился к двум часовым-ассирам. Они глядели на меня точно две змеи; потом один презрительно махнул рукой и что-то сказал другому. Ры-ры-ррав… Голос его был как собачий лай.

– Внимание! – выкрикнул я. – Начинай!

Ударили очереди из «сенебов», я прыгнул на ближайшего ассира и сбил его наземь. Шея у него была бычья, до горла не добраться, пришлось выкалывать глаза. Прием хороший, но неаппетитный. Я вытер ладонь, сорвал с врага подсумки и оружие, добил ударом в лоб. Иапет, зарезавший второго ассира, уже поднимался с «саргоном» в руках. На земле валялись пробитые пулями тела пулеметчиков, и к ним бежали двое: Пуэмра от нашего барака и, с другой стороны, авиатор Туати.

– Хоремджет, веди людей! – распорядился я, ныряя обратно в барак. Теперь все решала скорость, тот краткий миг ошеломления, когда врагам неясно, что ты будешь делать – атаковать, отступать или бежать в панике.

Мы проскочили через отверстие и бросились вверх по склону. «Сенебы» и «саргоны» – у четверых, но остальные тоже не бесполезны: убьют вооруженных, найдется кому пострелять. Мы мчались по камням и мелкой гальке, и сзади поспешали еще две группы наших бойцов. Я вытянул руку, показывая, чтобы они обошли ассиров с правого фланга.

На плацу застрекотали пулеметы – значит, Пуэмра и Туати все же добрались до них. Надолго ли?.. Ассиры ответили огнем. Плац у них был как на ладони, и я не удивился, когда один из наших пулеметов смолк. Потом трижды грохнуло слева, взлетели пыль и обломки кирпича – Хайло достал до крыши гранатами. Вражеские пулеметы захлебнулись, но тут же снова начали стрелять. Туати – или, может быть, Пуэмра?.. – все еще бил с площади короткими очередями.

Мой отряд выбрался на край карьера, отрезав ассиров от пустыни. Теперь я видел их солдат, засевших у складов, у цистерны и дома Саанахта, видел пулеметные ячейки – по крайней мере, две из четырех или пяти. На крыше, широко раскинув ноги, лежал в кровавой луже ассирский офицер, а рядом зияла пробитая взрывами дыра – в нее, должно быть, рухнули и пулеметы, и мертвые пулеметчики. Оболочка цеппелина, продырявленная пулями, посеченная осколками, совсем сдулась и валялась на земле неаккуратной грудой. Слева и справа, за камнями, торчали головы моих бойцов, и счет между роме и ассирами был уже в нашу пользу: у меня – двадцать восемь человек с оружием плюс подкрепления, у врагов – два десятка солдат без командира. Правда, были еще пулеметы, и, судя по всему, чернобородые надеялись на них. Во всяком случае, сдаваться не собирались.

По моему сигналу бойцы поползли меж камней. Уже не лишенцы-заключенные, а человеческие существа, почуявшие свободу; от нее нас отделяли жизни двадцати ассиров. Мелочь, в сущности! Для Монта, грозного бога войны, на один зуб!

Давид и Софра бросили гранаты, другие полетели с флангов, и я поднял людей в атаку. Мы ринулись на ассиров подобно львам, расстреливая скудные свои боеприпасы; мы добежали до них, и каждый бил тем, что было под рукой, – кайлом, прикладом, ножом или камнем. Поистине верно говорили предки: финик с кривой пальмы так же хорош, как с прямой. Молот и кирка ничем не хуже пули – только бы замахнуться, вытянуть руку и достать врага.

Все закончилось быстро. Полдень еще не наступил, когда я приблизился к дому Саанахта и спотк-нулся о его труп.

Глава 3

Исход

Саанахт лежал на пороге, засыпанный рухнувшими с крыши кирпичами. Застрелили его в упор – на груди, у сердца, расплылось багровое пятно. Хоть был он скорпион и ядовитый гад, я остановился над покойным, склонил голову и вознес краткую молитву Осирису. Впрочем, не думаю, что она поможет Саанахту, когда Сорок Два Судьи примутся взвешивать его деяния.

Рядом с начальником лагеря валялись пробитые осколками трупы трех ассиров-пулеметчиков. Обогнув их, я шагнул в каморку, служившую опочивальней. Здесь нашлась Туа: тело – отдельно, голова – отдельно. Похоже, тощая ведьма чем-то ассирам не потрафила, и ей разрубили шею клинком. Кровь вытекла на полотняное покрывало ложа и начала подсыхать; ткань бугрилась ржавыми комьями, и голова Туа лежала среди них как жуткий плод в багряном сиропе.

Прости меня, Монт! Прости, Львиноголовая Сохмет! Простите, мои покровители! Все же война – страшная штука…

Снова пробормотав молитву, я перебрался в другое помещение, такое же крохотное, но выглядевшее попросторней – здесь находились только стол, табурет, клетка с большим зеленым попугаем и сундук с папирусами. Я покосился на сундук, но тайны Саанахтовой бухгалтерии занимали меня не больше, чем дремлющая птица. На столе громоздился ушебти с торчавшим из верхней крышки микрофоном и питающими батареями – к нему я и подсел, включил аппарат и стал вращать ручку настройки. Приемник оказался неплохой, фиванского производства, и антенна на крыше уцелела, так что скоро сквозь треск помех стали прорываться голоса. Я настроился на Мемфис.

«…трр… хрр… дрр… ассирское вторжение на исходе сегодняшней ночи. Как сообщают компетентные источники в Доме Войны, это бессмысленная акция. Из сорока машин, принявших участие в налете, восемь сбиты Стерегущими Небо, а остальные, оказавшись под плотным заградительным огнем, не смогли выполнить прицельное бомбометание. Дворец фараона – жизнь, здоровье, сила! – цел, ни единого снаряда не попало в Ставку Главнокомандования под Мемфисом, в здания Дома Войны, Дома Маат и другие стратегические цели. Частично разрушен храм Амона, пострадали южный и юго-западный ремесленные кварталы, где производят носилки, опахала и другие предметы роскоши. Взрывами опрокинуты две статуи сфинксов на Дороге Процессий, разбиты несколько причалов на Реке и сожжено селение Пи-Мут, рыбачья деревушка к югу от столицы, рядом с птицефабрикой священных ибисов. Исчерпав запас бомб, цеппелины поднялись на большую высоту и взяли курс на северо-восток. Их преследуют наши славные соколы Гора…»

Хрр… дрр… Грянула бравурная мелодия, хор юных жрецов затянул торжественный гимн. Благодарили всех богов, от Амона до крокодила Себека и шакала Анубиса, но особенно – божественного Джосера, воплощение Гора, чьи глаза – луна и солнце, чьи крылья покоятся по обе стороны небес, чей грозный клюв – погибель врагам. Попугай пробудился, буркнул: «Фарраону урра!» Плюнув, я выключил ушебти.

Кое-какая информация была, однако, полезна. Сорок цеппелинов бомбили Мемфис или пытались это сделать, но Хоремджет и Пуэмра видели больше машин, да и сам я помнил, что над пустыней пролетело аппаратов пятьдесят, а возможно, семьдесят. Сорок везли бомбы, сброшенные на столицу, в других находился десант, отборные части СС – и куда же они подевались?.. Я уже не сомневался, что налет был акцией прикрытия и что где-то в долине Реки или в ее окрестностях рыщут Собаки Саргона, и в немалом числе. Но это было не нашей проблемой.

Я покинул дом Саанахта. Мои бойцы собирали оружие, а те, кто не участвовал в схватке, тащили раненых и мертвые тела. Туати с растерзанной грудью, Пуэмру с залитым кровью лицом, мертвого Сенмута, мертвого Нехси, мертвого Рамоса… Тотнахт хрипел, получив три пули в легкие, у Джхути был перебит позвоночник, – жить обоим оставалось недолго. Их опустили на землю – там, где у кучки легкораненых уже хлопотал Тутанхамон.

Подошел Хоремджет, вскинул руку к виску в салюте.

– Твои приказы, чезу?

– Назначаю тебя своим помощником, знаменосец. Кто из офицеров выжил?

– Рени, Мерира, Пианхи и Левкипп. – Он бросил взгляд на лекаря. – Еще Тутанхамон…

– Ты и я. Семеро из тринадцати. Ну, и за это хвала богам!

Я посмотрел на плац, кишевший людьми. Не все из них дрались с ассирами, только ветераны-менфит, лучшие из лучших. Был здесь и другой народец: проворовавшиеся интенданты и писцы, мастера из технических служб, пара барабанщиков, сбежавших с поля боя, дезертиры-новобранцы и просто дезертиры. Эти вряд ли рискнут пойти со мной, да и я в них не нуждался.

– Хоремджет.

– Слушаю твой зов, семер.

– Пусть Рени, Мерира и Левкипп разобьют наших бойцов на команды и назначат старших. Пусть Пианхи займется продовольствием, поставит часовых у склада и цистерны и выдаст людям дневной рацион. Ты озаботься захоронением. С ассиров снять амуницию и обувь, трупы бросить там, где лежат. Собрать снаряжение халдеев и закопать их в сухом песке. Наших погибших тоже, но отдельно и с почестями.

Хоремджет кивнул. Среди нас не было бальзамировщиков, но сухой песок мумифицирует трупы, и умершие явятся к Осирису в своем телесном обличье. Я не мог лишить такой возможности даже кушитов – как-никак они служили Та-Кем, хоть от этой службы спина моя зудела. Что до ассиров, то их тела сожрут шакалы и стервятники. Ничего, Нергалу они сгодятся в любом виде!

– Все исполню, чезу, – сказал Хоремджет, перебросил за спину ствол и отправился разыскивать офицеров.

Среди раненых я заметил Давида и сделал ему знак приблизиться. За ним подтянулись остальные: Иапет, Нахт, Пауах и Хайло-Инхапи. Моя дружина, а отныне – мои вестовые и телохранители. У Давида была замотана рука, на ребрах Пауаха багровела ссадина – видно, врезали прикладом. Но другого ущерба я не заметил.

– Давид и ты, Хайло, обшарьте дом. Там сундук в одной из комнат – откройте, и если найдутся деньги, заберите их. Иапет, проверь животных в загоне и прикинь, хватит ли нам верблюдов или придется взять нескольких ослов. Груз – вода и довольствие на десять дней для сотни человек. Нахт и Пауах, вы будете со мной.

Распоряжения были отданы, но они не уходили, переминались с ноги на ногу. Наконец Давид спросил:

– Чезу, куда мы пойдем?

– Туда, куда я вас поведу. Этого достаточно?

Руки, вскинутые в салюте, четкий стук каблуков… Они уже разжились ассирской обувкой, и только Хайло с его огромными лапами все еще был в сандалиях. Судьба бегемота – ходить босиком, подумалось мне.

– Давид!

– Слушаю твой зов, семер!

– В той комнате, где сундук, находится ушебти. Разбейте его.

– Слушаюсь!

Я взял бы аппарат с собой, но он казался слишком хрупким и тяжелым, не армейского, а гражданского образца. Бросать его как есть было неразумно. В лагере оставались люди – вдруг кому-нибудь придет идея связаться с Домом Маат и доложить о беглецах. Амон сказал: нет моей милости для тех, кто сам о себе не заботится.

Трое моих ординарцев исчезли, двое остались со мной. Я направился к Тутанхамону. Он был отличным лекарем, но пару лет назад ошибся, отхватил ступню парнишке из семьи сановника Джо-Джо. Собственно, ошибки не было – начиналась гангрена, и если бы не нож хирурга, юный офицер гулял бы уже в Полях Иалу. Сначала Тутанхамона благодарили, потом восторги стихли – все же парень лишился ноги. А кто ее отрезал?.. Вот он, этот лекаришка! Ату его!.. Дальше был трибунал и лагерь 3/118.

Тутанхамон повернулся ко мне.

– Двадцать шесть убитых, одиннадцать раненых, семер. Двое – в тяжелом состоянии. – Он посмотрел на Тотнахта и Джхути. – Осирис уже простер над ними руку… Мне их не спасти.

Я тоже взглянул на умирающих. Оба были без сознания.

– Ты знаешь, что делать, жрец.

– Знаю. – Скорбно поджав губы, Тутанхамон огладил бритый череп.

Он обучался в фиванском Доме Жизни, где наставляли во всех искусствах, потребных военному хирургу: как вытащить пулю, как наложить лубки на сломанную кость, как выдрать зуб или принять роды. Как избавить от мук при смертельных ранениях… У лекарей это называлось «поцелуем Осириса».

Наступил и прошел полдень. Люди Пианхи сварили похлебку с луком, пшеном и мясом осла, убитого в перестрелке. Оружие собрали до последнего патрона; обувь ассиров, одежда халдеев, ремни и подсумки были на новых хозяевах. Очистили склад, разделили имущество, дабы не обижать остающихся – тех, кто верил в милость Джо-Джо или поддался страху перед дорогой в неизвестность. На верблюдов грузили бурдюки с водой и продовольствие; один мехари нес пулеметы, другой – запасные ленты и ящики с гранатами. Мертвых похоронили в ямах, в жарком песке, и заровняли его поверхность, чтобы никто не осквернил могилы. Тутанхамон пропел над ними гимн из Книги Мертвых, ваятель Кенамун, владевший даром слова, сказал скупую речь.

Когда солнце пошло к закату и на небе вспыхнула первая звезда, когда зной начал спадать, мы выступили из лагеря. Восемь верблюдов, восемь ослов, сто шестнадцать человек… Полторы сотни остались в каменоломне. Их дальнейшая судьба мне неизвестна. И неинтересна.

* * *

Мы шли на восток, в Черные Земли, в долину Великого Хапи. Хвала Амону, до вчерашней ночи враг в Нубийской пустыне не появлялся, и воевать здесь мне не довелось. Но местность я представлял – по картам и штабным учениям. Примерно в сорока сехенах к югу лежала Долина Рахени^[19] с трактом стратегического значения, ведущим в Фивы, а поблизости от нас тянулся Северный путь от побережья до самого Мемфиса. По этой дороге в лагерь ходили гусеничные грузовозы, доставляя каждые тридцать-сорок дней пшено и муку, воду и масло, финики и корм животным, батареи для ушебти и все остальное. На этих же машинах вывозилась наша продукция, каменные блоки и плиты. Карьер являлся источником великолепного серого гранита, ближайшим к столице, но куда его отправляли, я не имел понятия. Возможно, наш славный повелитель возводил очередной дворец или роскошную усыпальницу?..

Грузовозы сопровождали ливийские всадники, и драться с ними в планы мои совсем не входило. Да и был этот Северный путь лишь по названию дорогой, а в реальности – все те же камни, пески и заросли сухих колючек. Поэтому я вел своих людей на полсехена южнее, по тропе, протоптанной неведомо кем и когда – возможно, еще в эпоху Снофру и Хуфу.^[20] Двигаясь прямо на запад, мы должны были выйти не к Мемфису, а к малым городкам в его окрестностях, Хай-Санофре, Ненинесуте и другим, где людей поменьше, где легче скрытно переправиться через Реку.

И что потом?

Люди шли за мной безропотно, но я понимал: каждый терзается сомнениями, каждый спрашивает – куда? Куда и зачем? Куда ведет нас чезу? К Реке, в черные лапы маджаев?^[21] На новое судилище в Мемфис, где, взвесив наши подвиги, каждого одарят бляхой Аписа с рогами и подвесками? Или мы идем на запад, в Страну Мертвых?..^[22] Все мои люди, роме и ливийцы, иудеи и выходцы из Сирии, знали, что жизнь в Та-Кем сосредоточена у Реки, что в нашей стране есть только два направления – юг и север. Значит, у Хапи мы повернем, но опять же – куда?.. На севере – Дельта, забитая войсками, и рядом с нею – Синай, поле битвы фараона и ассирийского царя; на юге – Верхние Земли, крепости между Первым и Вторым порогами, а за ними – рудники, непроходимые леса и дикие кушиты… Ни тут, ни там нас не ждали; всюду мы были беглым людом, ускользнувшим от правосудия Джо-Джо. Ибо закон фараона хоть и строг, но справедлив!

Будто подслушав мои мысли, попугай на плече Хайла завопил:

– Фарраон стррог, стррог!..

Хайло взял птицу в доме Саанахта, а когда я поинтересовался, для чего, отвел взгляд, как нашкодивший ученик писца. Наверное, не водились в его краях такие говорящие птицы в ярком зеленом оперении… Иапет был прагматичнее: покосился на попугая и буркнул: сгодится при случае в котел.

В темной пустыне, под темным небом и скудным светом луны, мы торили путь на запад, словно вереница расставшихся с телами душ. Шуршал песок, скрипели камни, лязгало оружие, и временами к этим звукам добавлялся тоскливый рев осла. Верблюды шагали молча, пересекая пустыню в торжественном спокойствии, как делали это не раз; для них что двадцать сехенов, что двести – все было едино. Они не терзались раздумьями, куда повернуть у Реки, на север или на юг.

Должно быть, сумрак, тишина и беспредельность пустынных пространств с висевшим над ними глазом Тота^[23] навевали мрачные мысли. Я это чувствовал – и, вероятно, не только я, но и другие офицеры. Кто-то затянул боевой гимн: «Это войско вернулось с удачей – оно взрыло страну Хериуша»^[24] – кто-то пустился в воспоминания, раздался хриплый смех, потом – голос Рени, того самого, что утопил в Иордане свою машину. Он пел древнюю песню колесничих, бесконечную, как заросли тростника на речном берегу. Начиналась она пристойно, но за первым куплетом шла похабщина – правда, выдержанная в горделивом и славном духе Та-Кем:

Колесница из Мемфиса
Наша гордость и краса,
Боевая колесница
Все четыре колеса.


Ты лети, лети как птица,
Чтобы встретившись с тобой,
Ассириец и ливиец
Поливал песок мочой.


Чтобы хетты и кушиты
Стали кучами дерьма
Под стопою фараона
И копытом скакуна…

Услыхав про ливийцев, Иапет, тоже не лишенный национальной гордости, сказал:

– Дозволь, семер, я дам ему в рыло?

– Пусть поет, – ответил я. – Когда лодка попала в водоворот, не время ссориться с гребцами.

Ноги вязли в песке, и даже ночью в этой бесприютной местности воздух был душным и тяжелым. Глаз Тота равнодушно взирал с высоты на наше шествие. Мы были воинами, и Тот, лунный бог писцов, нас не жаловал, ибо всякая война уничтожает и разоряет хранилища мудрости. Наши покровители – грозный Монт и Львиноголовая Сохмет.

Я велел Давиду считать шаги. Мы прошли расстояние в полтора сехена, тридцать тысяч локтей, и сделали передышку, чтобы выпить пару глотков воды. До рассвета нужно было одолеть еще столько же. Три сехена за ночь, и тогда мы доберемся к Хапи за шесть или семь дней. Что делать дальше, подсказывал Синухет, мой бесплотный друг. Прислушавшись, я различил его голос:

«И понял я, что не желаю участвовать в той смуте, и укрепился сердцем в своем намерении. А было оно таким: покинуть родину, бежать в чужие земли, служить их повелителям, ибо нельзя человеку остаться в одиночестве. Даже львы, гиены и шакалы живут среди себе подобных, даже птицы сбиваются в стаи, а антилопы – в стада. Но человек – особая тварь, не похожая на других. Журавль, потерявший сородичей, может найти другую стаю, и она его примет; так же и антилопа, и хищный зверь, и всякое иное существо: шакал пойдет к шакалам, лев – ко львам, антилопа – к антилопам. У людей иначе. По воле богов все людские стаи – разные, и черные кушиты не примут к себе сына Та-Кем, хабиру не примут ливийца, а экуэша – маджая. Не примут без того, чтобы не вызнать, какая польза от пришельца, а если пользы нет, то выгонят или убьют. И потому должен беглец подумать, в какие края понесут его ноги, где можно ему обосноваться и стать человеком уважаемым.

Не имел я при себе иного богатства, кроме меча и лука, не приходилось мне торговать, и потому дорога в Финикию, где ценят купцов, была не для меня. Не плавал я на кораблях, не разворачивал парус, не сидел у весла, и значит, среди морских народов, называемых шерданами, был бы я никчемным неумехой. Не пас я верблюдов, не разводил лошадей, а потому не мог скитаться с хериуша в просторах пустыни. Я обладал лишь одним – воинским умением, и нужно было мне искать народ воинственный, который спит с копьем у изголовья и клинком у правой руки.

Еще не зная, где найти такое племя, отправился я утром в путь и шел среди бесплодных гор и равнин до самого вечера. На закате ладьи Ра встретилось мне селение, окруженное стеной, но идти туда я опасался – войско наше тут побывало, и хоть никого мы не убили, но забрали скот и зерно. У этих людей не было причины любить сынов Та-Кем и оказывать им гостеприимство. Поэтому я обогнул селение и пошел дальше, словно волк, бегущий от человеческого жилья.

Настала ночь. Странствовал я в местах сухих и неприютных, где не было ручьев и пальм, а травы хватало только для коз. И настигла меня жажда, опалила горло мое, иссушила глотку, и сказал я себе: вот вкус смерти на губах моих…»

Знакомый вкус, подумал я, пытаясь сглотнуть. Как Синухет, был я сейчас в пустыне, но не один, а с людьми, доверившими мне свою судьбу и жизнь. И как Синухет делал я выбор: куда бежать, к какому племени податься. И не имел я ничего, кроме воинских своих умений да неполной череды бойцов, шагавших по моим следам. К счастью, в наши времена воинское умение – не лежалый товар.

При Джосере Двадцатом, родителе нынешнего нашего владыки, явилось в Мемфис посольство из Рима, два сенатора и префект. Связи с Римом у нас были прочные – кормился тот город нашим зерном и платил за это полновесными денариями. Желалось послам укрепить союз, в знак которого, по решению цезаря и сената, хотел Рим приобрести землю на побережье Уадж-ур для строительства порта и крепости. Таков обычай у римлян и их соперников карфагенян: возводят они цитадели в разных местах, дабы препятствовать друг другу в торговле и влиянии на дикие народы.

Фараон продал им бросовые земли к западу от Дельты, взяв за них три миллиона денариев. Земли, собственно, были ливийскими и назывались на их языке Алл-яск, но и ливийцам эти болота и зыбучие пески не были нужны. Римляне, однако, возвели там форт Цезарию, обустроили гавань и поставили начальником прокуратора, а при нем – неполный легион. И потекла через эту Цезарию контрабанда: хеттское пиво и табак, травка из Индии, греческие кружева, финикийские картинки с голыми бабами и вавилонские блудницы. Лишь из Ассирии товара не везли – грабить ассиры горазды, а делать толком ничего не умеют.

Со временем выяснилось, что климат в Цезарии поганый, гнилой, не всякому легионеру по плечу. Множество римлян поумирало от болотной лихорадки, и прокураторы стали нанимать в охрану нумидийцев и ливийцев. Впрочем, римские солдаты, поселенцы и купцы в Цезарии тоже были – место хлебное, торговое, до Дельты – шесть сехенов, и все чиновники фараоновых таможен прикормлены на сорок лет вперед. Как говорится у римлян – non olet, что означает «деньги не пахнут».

Бывал я в этой Цезарии, бывал! Бывал не раз еще в ту пору, когда произвели меня в теп-меджет, а затем и в офицеры-знаменосцы. В звании чезу тоже бывал, ходил горделиво по улицам в тунике с золотыми сфинксами, при всех своих почетных бляхах: «Рамсеса II Великого», «Тутмоса III Завоевателя», «Скарабея» первой степени и «Святого Аписа» с рогами. В Цезарии нравы свободнее наших, что привлекательно для отпускника-солдата; хочешь – пей в три горла, хочешь – пляши, хочешь – трахайся в любом из множества борделей. А главное, если фараона помянул, то не надо орать – жизнь, здоровье, сила!

В кабаках и борделях свел я знакомство с Марком Лицинием Долабеллой, трибуном и правой рукой прокуратора Юлия Нерона Брута. Такие вот у римлян имена, будто каждый – не один человек, а целых три; пьют и жрут они и правда за троих, но в постели, как говорили мне вавилонянки, слабоваты. Впрочем, это не касается знакомства с Марком, произошедшего вовсе не по воле случая. Марк потащил меня к прокуратору, а тот принялся вербовать меня в римское войско, где была нужда в опытных военачальниках. Рим всегда воюет, то с бриттами, то с иберами, то с карфагенянами, и солдаты у цезаря в большой цене. Мне обещали римское гражданство, чин легата и мешок денариев, но тогда я уговорам не внял – тем более что мы, трибун, прокуратор и я, уговорили амфору фалернского. Большую амфору, прости меня, Амон!

Теперь ситуация изменилась. Синухет был прав: коль нет пристанища в своей стране, беги в чужие земли, служи их повелителям, ибо нельзя человеку остаться в одиночестве. И в том он прав, что нужно мне искать народ воинственный, который спит с копьем у изголовья и клинком у правой руки. Римляне были как раз такими.

– Рроме, рруби! Ассирр трруп, трруп! – завопил попугай на плече Хайла.

Занимался рассвет. Мы выбрали место у невысоких скал, обещавших защиту от солнца, и остановились на отдых.

* * *

В пустыне странствуют ночью. Само собой, это не касается боевых действий или маневров, когда приходится тащиться по раскаленным пескам, чтобы обойти противника и обрушить на него карающую длань. Недаром Рамсес II Великий утверждал, что солдат воюет ногами, и чем больше весит мешок на его спине во время маневров, тем ближе армия к победе. Тутмос III Завоеватель говорил о том же, но более кратко и энергично: тяжело в учении, легко в бою. Мы, однако, не готовились к очередной кампании, и ни к чему нам было топтать песок в дневное время и обливаться потом; наше дело – дойти до Цезарии и улизнуть за море. И пусть в этой проклятой стране другие ломают камень и стонут под плетью халдея! Другие, не я! И не мои бойцы, у коих отняли честь и свободу!

Так говорил я себе, укрывшись в скудной тени под скалой. Полдень давно миновал, я выспался, но люди, утомленные ночным переходом, еще дремали. На восходе солнца Давид, считавший шаги, доложил, что мы прошли три с половиной сехена, и это означало, что мы доберемся до Реки не за семь, а за шесть переходов. Если выдержим темп, если не застигнет буря, если хватит еды и воды, если не нарвемся на пограничную стражу… Если, если, если!.. Но человек должен надеяться и трудиться. Остальное – в руках богов.

Подошел Левкипп, спросил разрешения сесть у моих ног. Был он мне приятен – с такими же тонкими чертами лица, как у Хоремджета, с тем же пытливым взглядом и рассудительной речью. Казались они похожими, как братья, только роме Хоремджет был черноволос, а у грека Левкиппа кудри отливали золотом. Наверное, отливали, когда он жил в Афинах, в доме своего отца; сейчас он, как и все мы, выглядел потным, грязным и уставшим.

– Мне показалось, семер, что ты скучаешь. Прости, если я ошибся.

Левкипп говорил по-нашему почти свободно. Он даже умел писать – конечно, демотическими знаками. Что касается иероглифов, то я не встречал чужестранца, обученного нашему священному письму. Да и то сказать – в какую голову, кроме бритой жреческой башки, влезут десять тысяч знаков!

– Человеку, видевшему сорок три Разлива, не бывает скучно, – ответил я. – Хвала Амону, есть что вспомнить. И не только то, что случилось со мной. – Прищурившись, я оглядел горизонт, затянутый маревом зноя. – Земля здесь древняя, Левкипп, из тех земель, где люди жили долго, долго строили и разрушали, воевали, засевали поля, молились богам… И были среди них такие, кто оставил память о себе.

– Ты говоришь о ваших папирусах? – спросил Левкипп, и я кивнул в ответ. Улыбка заиграла на его губах. Склонив голову, он произнес: – Обрати же сердце свое к книгам! Смотри, нет ничего выше книг! Если писец имеет должность в столице, то он не будет там нищим… О, если бы я мог заставить тебя полюбить книги больше, чем твою мать, если бы я мог показать перед тобой их красоты!^[25]

– Тебе знакомы «Поучения Ахтоя»?

– Да, чезу. Он славит книги и писцов… А помнишь ли, что говорится у Ахтоя про воинов? – Усмешка Левкиппа стала еще шире. – «Может быть, сынок, ты скажешь, что тебе приятна участь воина? Отнюдь! Побывал бы ты в казарме! Там смрад, нечистота, там лупят палкой непрерывно. Но вот пошли в поход, так ведь редкий осел вытерпит мучения, выпавшие на долю воина в походе. Кругом опасности, болезни, так что назад, в Та-Кем, он возвращается полумертвецом. Не позавидуешь ему!»

Я пожал плечами.

– Всяк хвалит свое ремесло. У сына виноградаря рот полон винограда… Однако мы воины, Левкипп, ты и я. Ты мог бы остаться в Афинах, пить вино и слушать мудрецов в вашем Лицее, но выбрал иную судьбу. Не так ли?

– Были к этому причины, – сказал Левкипп, мрачнея. – Были, чезу.

– Не жалей о случившемся. Писцы не совершают подвигов. Это дело солдат, – утешил я его.

– Думаю, ты не прав, мой господин. Подвиг писца – а по-нашему аэда – рассказать людям о жизни и смерти, о войне и мире, о великих героях и великих свершениях… Рассказать так, чтобы дрогнуло сердце! – Он помолчал и спросил: – Доводилось ли тебе читать «Илиаду», повесть, вдохновленную богами, что написал слепой аэд Гомер? В Афинах и Коринфе, в Милете и Эфесе, даже в Риме и Вавилоне с ней знакомы уже многие, многие века. Повесть о древней войне, которая бушевала…

Жестом я прервал его.

– Эту повесть трудно перевести на наш язык, Левкипп, но я о ней слышал. Война за Проливы между греками и хеттами либо каким-то другим народом… Там сказано о ваших героях и царях… Аххл, Одсей, Менел и Агамен – кажется, так их звали?.. Эта повесть запрещена в Та-Кем. Давно запрещена, еще повелением Джосера Седьмого или Восьмого.

– Афина премудрая! Но почему, семер? – Глаза Левкиппа изумленно расширились. – Почему? Это ведь просто древнее сказание! Миф о богах и героях!

– Потому, что нет других богов, кроме Амона, Гора, Осириса, и нет других героев, кроме фараона. Народ должен знать, что только фараон свершает подвиги, а говорящий иное – лжец, – пояснил я.

– Но это случилось так давно…

– И в давние времена не было других героев, кроме Рамсеса Великого, Тутмоса Завоевателя и Яхмоса, изгнавшего из Та-Кем презренных гиксосов. Ну еще Снофру и Хуфу, строителей пирамид… Так сказано в кратком руководстве для командиров и жрецов, надзирающих за умами, и так одобрено Домом Маат.

– Значит, про другие повести о войнах, случившихся в недавнее время, ты не слышал? – спросил Левкипп. – Скажем, «Прощай, оружие» Хемингуэя? Он сражался то ли в Иберии, то ли в Галлии, когда Рим начал экспансию на запад.

Имя было мне неизвестно.

– Хем-гу-эр, – повторил я, будто пробуя его на вкус. – Это какой же Хем-гу-эр? Из вавилонян или иудеев? А может, финикиец или хетт?

– Нет, он с Заокеанского материка, – отозвался Левкипп и со вздохом произнес: – Удивительная у вас страна, семер… Иногда я думаю, что ее отделяют от мира не моря и пустыни, а железный занавес.

Я тоже вздохнул.

– Какая ни есть страна, а наша. – А про себя добавил: не лишили бы меня наград и чести, проливал бы сейчас кровь, сражался бы на Синае, вел бы свой чезет против ассирских танков. И вдруг подумалось мне, что Джо-Джо и вся его династия, и прежние наши владыки от Снофру и Хуфу до первого Джосера, не стоят и капли солдатской крови. Не за них мы бьемся, а за землю предков, за веру свою и свой язык, за воды Хапи и за последнего из немху, что обитает на берегах Реки. И я бы дрался с ассирами, чтобы защитить свой дом… Но сказано: нет воли, кроме воли царя, а народ – пыль в его ладони! И еще сказано: все дороги ведут в Рим… Правда, это сказано не нами.

* * *

На вечерней заре велел я построить отряд, прошелся вдоль шеренги, заглянул в лица воинов – были они уже не такими утомленными, как утром, и хоть на львов не походили, но и баранами я бы их не назвал. Вполне боеспособный отряд, с каким не стыдно наняться на римскую службу, дабы громить карфагенян и прочих недоумков, каких угодно цезарю. У каждого бойца – «саргон» или «сенеб» с тремя рожками, приличная обувь и одежда; что на покойных взято, что на складе, и потому глядится пестровато. Но ничего! В Цезарии переоденут в легионерский доспех, выдадут плащи и сапоги, ремни и шлемы с орлами. Тех орлов век бы мне не видеть, да что поделаешь! Пыль не выбирает, куда ей лететь…

Встал я перед строем и сказал:

– Слушайте, немху, и не говорите, что не слышали! Идем мы к Реке и переправимся на западный берег ниже Мемфиса. У Реки дорог нам нет. Будем шагать на север по пустыне, от оазиса к оазису. Кто тронет в них людей, того в песок живьем закопаю. Провизию купим – есть у нас пиастры из сундука Саанахта. Шестнадцать сехенов надо нам пройти… – Я сделал паузу и молвил: – До Цезарии.

Тихий ропот прокатился вдоль шеренги. Прокатился и смолк. Они глядели на меня, ждали, что я еще скажу. Роме, ливийцы, сирийцы, хабиру… Знали, что если мы уйдем в Цезарию, то обратно не вернемся, не обнимем своих детей и жен, не упокоимся в гробницах предков.

– Доберемся до Реки, никого держать не буду, – сказал я. – Кто хочет, может идти в Мемфис или в другое место, где его родичи и дом. Но напомню: попадетесь в лапы Амон Бдит, всю семью зашьют в мешки и бросят в воду.

Это они тоже понимали. Закон фараона суров! Трудно сказать, кто его выдумал, сам Джо-Джо или его прихвостни из Дома Маат. Когда я был мальчишкой, Дом Маат занимался тяжбами, что случаются среди вельмож, ремесленников и земледельцев. Потом возникли в нем другие службы, уже не связанные с судейскими делами: Рука Гора – каратели, охрана лагерей, Амон Бдит – ведомство тайного сыска, и Даяния Анубиса – эти трудятся на ниве расхищения гробниц и пирамид и пополнения казны. Со временем Рука Гора подмяла под себя маджаев, Амон Бдит дотянулся до армии, сделав военных жрецов шпионами, а в Даяниях Анубиса собрались ловкие грабители и воры. Хуфтор, шакалье семя, был как раз из службы Амон Бдит. Большое поношение для божества!