Белла Ахмадулина
      - Август - Бог - В тот месяц май, в тот месяц мой... - Варфоломеевская ночь - Взойти на сцену - Вот не такой, как двадцать лет назад... - Декабрь - Дождь в лицо и ключицы... - Живут на улице Песчаной... - Жила в позоре окаянном... - Жилось мне весело и шибко... - Игры и шалости - Мазурка Шопена - Не уделяй мне много времени... - Невеста - Нежность - О, еще с тобой случится... - О, мой застенчивый герой... - Опять в природе перемена... - По улице моей который год... - Приключение в антикварном магазине - Прощание - Пятнадцать мальчиков - Сказка о Дожде - Смеясь, ликуя и бунтуя... - Снегурочка - Сон (Наскучило уже, да и некстати...) - Твой дом - Театр - Цветы - Я думала, что ты мой враг...
      * * * Я думала, что ты мой враг, что ты беда моя тяжелая, а вышло так: ты просто враль, и вся игра твоя - дешевая.
      На площади Манежная бросал монету в снег. Загадывал монетой, люблю я или нет.
      И шарфом ноги мне обматывал там, в Александровском саду, и руки грел, а все обманывал, всё думал, что и я солгу.
      Кружилось надо мной вранье, похожее на воронье.
      Но вот в последний раз прощаешь 1000 ся. В глазах ни сине, ни черно. О, проживешь, не опечалишься, а мне и вовсе ничего.
      Но как же всё напрасно, но как же всё нелепо! Тебе идти направо. Мне идти налево. 1957 Белла Ахмадулина. Озноб. Посев, 1968.
      * * * О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора. Как долго я играла роль, не опираясь на партнера!
      К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу. Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу.
      Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой все на беду, все на виду, все в этой роли одинокой.
      О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность.
      И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна - среди стыда стою с упавшими плечами.
      Но опрометчивой толпе герой действительный не виден. Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам.
      Вся наша роль - моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко. Вся наша боль - моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько. Белла Ахмадулина. Озноб. Посев, 1968.
      ТЕАТР В. Высоцкому
      Эта смерть не моя есть ущерб и зачет жизни кровно-моей, лбом упершейся в стену. Но когда свои лампы Театр возожжет и погасит - Трагедия выйдет на сцену. Вдруг не поздно сокрыться в заочность кулис? Не пойду! Спрячу голову в бархатной щели. Обреченных капризников тщетный каприз вжаться, вжиться в укромность - вина неужели? Дайте выжить. Чрезмерен сей скорбный сюжет. Я не помню из роли ни жеста, ни слова. Но смеется суфлер, вседержатель судеб: говори: все я помню, я здесь, я готова. Говорю: я готова. Я помню. Я здесь. Сущ и слышим тот голос, что мне подыграет. Средь безумья, нет, средь слабоумья злодейств здраво мыслит один: умирающий Гамлет. Донесется вослед: не с ума ли сошед Тот, кто жизнь возлюбил да забыл про живучесть. Дай, Театр, доиграть благородный сюжет, бледноликий партер повергающий в ужас. Bella Akhmadulina. The Garden. New and selected poetry and prose. Ed.,transl. by F.D.Reeve. New York, Henry Holt and Co., 1990.
      БОГ За то, что девочка Настасья добро чужое стерегла, босая бегала в ненастье за водкою для старика,
      ей полагался бог красивый в чертоге, солнцем залитом, щеголеватый, справедливый, в старинном платье золотом.
      Но посреди хмельной икоты, среди убожества всего две почерневшие иконы не походили на него.
      За это вдруг расцвел цикорий, порозовели жемчуга, и раздалось, как хор церковный, простое имя жениха.
      Он разом вырос у забора, поднес ей желтый медальон и так вполне сошел за бога в своем величье молодом.
      И в сердце было свято-свято от той гармошки гулевой, от вин, от сладкогласья свата и от рубашки голубой.
      А он уже глядел обманно, платочек газовый снимал и у соседнего амбара ей плечи слабые сминал...
      А Настя волос причесала, взяла платок за два конца, а Настя пела, причитала, держала руки у лица.
      "Ах, что со мной ты понаделал, какой беды понатворил! Зачем ты в прошлый понедельник мне белый розан подарил?
      Ах, верба, верба, моя верба, не вянь ты, верба, погоди! Куда девалась моя вера остался крестик на груди".
      А дождик солнышком сменялся, и не случалось ничего, и бог над девочкой смеялся, и вовсе не было его. Песнь Любви. Стихи. Лирика русских поэтов. Москва, Изд-во ЦК ВЛКСМ "Молодая Гвардия", 1967.
      * * * По улице моей который год звучат шаги - мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден.
      Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья, и лишь, как прежде, девочки Дега голубенькие оправляют перья.
      Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх вас, беззащитных, среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи.
      О одиночество, как 1000 твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным.
      Так призови меня и награди! Твой баловень, обласканный тобою, утешусь, прислонясь к твоей груди, умоюсь твоей стужей голубою.
      Дай стать на цыпочки в твоем лесу, на том конце замедленного жеста найти листву, и поднести к лицу, и ощутить сиротство, как блаженство.
      Даруй мне тишь твоих библиотек, твоих концертов строгие мотивы, и - мудрая - я позабуду тех, кто умерли или доселе живы.
      И я познаю мудрость и печаль, свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты.
      И вот тогда - из слез, из темноты, из бедного невежества былого друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова. 1959 Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
      ПРИКЛЮЧЕНИЕ В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ Зачем?- да так, как входят в глушь осин, для тишины и праздности гулянья,не ведая корысти и желанья, вошла я в антикварный магазин.
      Недобро глянул старый антиквар. Когда б он не устал за два столетья лелеять нежной ветхости соцветья, он вовсе б мне дверей не открывал.
      Он опасался грубого вреда для слабых чаш и хрусталя больного. Живая подлость возраста иного была ему враждебна и чужда.
      Избрав меня меж прочими людьми, он кротко приготовился к подвоху, и ненависть, мешающая вздоху, возникла в нем с мгновенностью любви.
      Меж тем искала выгоды толпа, и чужеземец, мудростью холодной, вникал в значенье люстры старомодной и в руки брал бессвязный хор стекла.
      Недосчитавшись голоска одной, в былых балах утраченной подвески, на грех ее обидевшись по-детски, он заскучал и захотел домой.
      Печальную пылинку серебра влекла старуха из глубин юдоли, и тяжела была ее ладони вся невесомость быта и добра.
      Какая грусть - средь сумрачных теплиц разглядывать осеннее предсмертье чужих вещей, воспитанных при свете огней угасших и минувших лиц.
      И вот тогда, в открывшейся тиши, раздался оклик запаха иль цвета: ко мне взывал и ожидал ответа невнятный жест неведомой души.
      Знакомой боли маленький горнист трубил, словно в канун стихосложенья,так требует предмет изображенья, и ты бежишь, как верный пес на свист.
      Я знаю эти голоса ничьи. О плач всего, что хочет быть воспето! Навзрыд звучит немая просьба эта, как крик:- Спасите?- грянувший в ночи.
      Отчаявшись, до крайности дойдя, немое горло просьбу излучало. Я ринулась на зов, и для начала сказала я:- Не плачь, мое дитя.
      - Что вам угодно?- молвил антиквар.Здесь все мертво и не способно к плачу.Он, все еще надеясь на удачу, плечом меня теснил и оттирал.
      Сведенные враждой, плечом к плечу стояли мы. Я отвечала сухо: - Мне, ставшею открытой раной слуха, угодно слышать все, что я хочу.
      - Ступайте прочь!- он гневно повторял. И вдруг, средь слабоумия сомнений, в уме моем сверкнул случайно гений и выпалил:- Подайте тот футляр!
      - Тот ларь?- Футляр.- Фонарь?- Футляр!- Фуляр? - Помилуйте, футляр из черной кожи.Он бледен стал и закричал:- О боже? Все, что хотите, но не тот футляр.
      Я вас прошу, я заклинаю вас! Вы молоды, вы пахнете бензином! Ступайте к современным магазинам, где так велик ассортимент пластмасс.
      - Как это мило с вашей стороны,сказала я,- я не люблю пластмассы.Он мне польстил:- Вы правы и прекрасны. Вы любите непрочность старины.
      Я сам служу ее календарю. Вот медальон, и в нем портрет ребенка. Минувший век. Изящная работа. И все это я вам теперь дарю.
      ...Печальный ангел с личиком больным. Надземный взор. Прилежный лоб и локон. Гроза в июне. Воспаленье в легком. И тьма небес, закрывшихся за ним...
      - Мне горестей своих не занимать, а вы хотите мне вручить причину оплакивать всю жизнь его кончину и в горе обезумевшую мать?
      - Тогда сервиз на двадцать шесть персон!воскликнул он, надеждой озаренный.В нем сто предметов ценности огромной. Берите даром - и вопрос решен.
      - Какая щедрость и какой сюрприз! Но двадцать пять моих гостей возможных всегда в гостях, в бегах неосторожных. Со мн 1000 ой одной соскучится сервиз.
      Как сто предметов я могу развлечь? Помилуй бог, мне не по силам это. Нет, я ценю единственность предмета, вы знаете, о чем веду я речь.
      - Как я устал!- промолвил антиквар.Мне двести лет. Моя душа истлела. Берите все! Мне все осточертело! Пусть все мое теперь уходит к вам.
      И он открыл футляр. И на крыльцо из мглы сеней, на волю из темницы явился свет и опалил ресницы, и это было женское лицо.
      Не по чертам его - по черноте, ожегшей ум, по духоте пространства я вычислила, сколь оно прекрасно, еще до зренья, в первой слепоте.
      Губ полусмехом, полумраком глаз лицо ее внушало мысль простую: утратить разум, кануть в тьму пустую, просить руки, проситься на Кавказ.
      Там - соблазнять ленивого стрелка сверкающей открытостью затылка, раз навсегда - и все. Стрельба затихла, и в небе то ли бог, то ль облака.
      - Я молод был сто тридцать лет назад,проговорился антиквар печальный.Сквозь зелень лип, по желтизне песчаной я каждый день ходил в тот дом и сад.
      О, я любил ее не первый год, целуя воздух и каменья сада, когда проездом - в ад или из ада вдруг объявился тот незваный гость.
      Вы Ганнибала помните? Мастак он был в делах, достиг чинов немалых. Но я о том, что правнук Ганнибалов случайно оказался в тех местах.
      Туземным мраком горячо дыша, он прыгнул в дверь. Все вмиг переместилось. Прислуга, как в грозу, перекрестилась. И обмерла тогда моя душа.
      Чужой сквозняк ударил по стеклу. Шкаф отвечал разбитою посудой. Повеяло паленым и простудой. Свеча погасла. Гость присел к столу.
      Когда же вновь затеяли огонь, склонившись к ней, переменившись разом, он всем опасным африканским рабством потупился, как укрощенный конь.
      Я ей шепнул:- Позвольте, он урод. Хоть ростом скромен, и на том спасибо. - Вы думаете?- так она спросила.Мне кажется, совсем наоборот.
      Три дня гостил,- весь кротость, доброта,любой совет считал себе приказом. А уезжая, вольно пыхнул глазом и засмеялся красным пеклом рта.
      С тех пор явился горестный намек в лице ее, в его простом порядке. Над непосильным подвигом разгадки трудился лоб, а разгадать не мог.
      Когда из сна, из глубины тепла всплывала в ней незрячая улыбка, она пугалась, будто бы ошибка лицом ее допущена была.
      Но нет, я не уехал на Кавказ. Я сватался. Она мне отказала. Не изменив намерений нимало, я сватался второй и третий раз.
      В столетие том, в тридцать седьмом году, по-моему, зимою, да, зимою, она скончалась, не послав за мною, без видимой причины и в бреду.
      Бессмертным став от горя и любви, я ведаю этим ничтожным храмом, толкую с хамом и торгую хламом, затерянный меж богом и людьми.
      Но я утешен мнением молвы, что все-таки убит он на дуэли. - Он не убит, а вы мне надоели,сказала я,- хоть не виновны вы.
      Простите мне желание руки владеть и взять. Поделим то и это. Мне - суть предмета, вам - краса портрета: в награду, в месть, в угоду, вопреки.
      Старик спросил:- Я вас не вверг в печаль признаньем в этих бедах небывалых? - Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, сказала я,- мне лишь его и жаль.
      А если вдруг, вкусивший всех наук, читатель мой заметит справедливо: - Все это ложь, изложенная длинно,Отвечу я: - Конечно, ложь, мой друг.
      Весьма бы усложнился трезвый быт, когда б так поступали антиквары и жили вещи, как живые твари, а тот, другой, был бы и впрямь убит.
      Но нет, портрет живет в моем дому! И звон стекла! И лепет туфель бальных! И мрак свечей! И правнук Ганнибалов к сему причастен - судя по всему. Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
      ПЯТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИКОВ Пятнадцать мальчиков, а может быть и больше, а может быть, и меньше, чем пятнадцать, испуганными голосами мне говорили: "Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств". Я отвечала им примерно вот что: "Мне некогда". Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники. Пятнадцать мальчиков надломленными голосами мне говорили: "Я никогда тебя не разлюблю". Я отвечала им примерно вот что: "Посмотрим".
      Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно. Они исполнил 1000 и тяжелую повинность подснежников, отчаянья и писем. Их любят девушки иные красивее, чем я, иные некрасивее. Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно, а подчас злорадно приветствуют меня при встрече, приветствуют во мне при встрече свое освобождение, нормальный сон и пищу... Напрасно ты идешь, последний мальчик. Поставлю я твои подснежники в стакан, и коренастые их стебли обрастут серебряными пузырьками... Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь, и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно, как будто победил меня, а я пойду по улице, по улице... 50-е Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
      * * * Вот не такой, как двадцать лет назад, а тот же день. Он мною в половине покинут был, и сумерки на сад тогда не пали и падут лишь ныне.
      Барометр, своим умом дошед до истины, что жарко, тем же делом и мненьем занят. И оса - дюшес когтит и гложет ненасытным телом.
      Я узнаю пейзаж и натюрморт. И тот же некто около почтамта до сей поры конверт не надорвет, страшась, что весть окажется печальна.
      Всё та же в море бледность пустоты. Купальщик, тем же опаленный светом, переступает моря и строфы туманный край, став мокрым и воспетым.
      Соединились море и пловец, кефаль и чайка, ржавый мёд и жало. И у меня своя здесь жертва есть: вот след в песке - здесь девочка бежала.
      Я помню - ту, имевшую в виду писать в тетрадь до сини предрассветной. Я медленно навстречу ей иду на двадцать лет красивей и предсмертней.
      - Всё пишешь,- я с усмешкой говорю. Брось, отступись от рокового дела. Как я жалею молодость твою. И как нелепо ты, дитя, одета.
      Как тщетно всё, чего ты ждешь теперь. Всё будет: книги, и любовь, и слава. Но страшен мне канун твоих потерь. Молчи. Я знаю. Я имею право.
      И ты надменна к прочим людям. Ты не можешь знать того, что знаю ныне: в чудовищных веригах немоты оплачешь ты свою вину пред ними.
      Беги не бед - сохранности от бед. Страшись тщеты смертельного излишка. Ты что-то важно говоришь в ответ, но мне - тебя, тебе - меня не слышно. 1977 Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
      СКАЗКА О ДОЖДЕ в нескольких эпизодах с диалогом и хором детей
      Е.Евтушенко
      1
      Со мной с утра не расставался Дождь. - О, отвяжись! - я говорила грубо. Он отступал, но преданно и грустно вновь шел за мной, как маленькая дочь.
      Дождь, как крыло, прирос к моей спине. Его корила я: - Стыдись, негодник! К тебе в слезах взывает огородник! Иди к цветам! Что ты нашел во мне?
      Меж тем вокруг стоял суровый зной. Дождь был со мной, забыв про все на свете. Вокруг меня приплясывали дети, как около машины поливной.
      Я, с хитростью в душе, вошла в кафе. Я спряталась за стол, укрытый нишей. Дождь за окном пристроился, как нищий, и сквозь стекло желал пройти ко мне.
      Я вышла. И была моя щека наказана пощечиною влаги, но тут же Дождь, в печали и отваге, омыл мне губы запахом щенка.
      Я думаю, что вид мой стал смешон. Сырым платком я шею обвязала. Дождь на моем плече, как обезьяна, сидел. И город этим был смущен.
      Обрадованный слабостью моей, он детским пальцем щекотал мне ухо. Сгущалась засуха. Все было сухо. И только я промокла до костей.
      2
      Но я была в тот дом приглашена, где строго ждали моего привета, где над янтарным озером паркета всходила люстры чистая луна.
      Я думала: что делать мне с Дождем? Ведь он со мной расстаться не захочет. Он наследит там. Он ковры замочит. Да с ним меня вообще не пустят в дом.
      Я строго объяснила: - Доброта во мне сильна, но все ж не безгранична. Тебе ходить со мною неприлично.Дождь на меня смотрел, как сирота.
      - Ну, черт с тобой,- решила я,- иди! Какой любовью на меня ты пролит? Ах, этот странный климат, будь он проклят!Прощенный Дождь запрыгал впереди.
      3
      Хозяин дома оказал мне честь, которой я не стоила. Однако, промокшая всей шкурой, как ондатра, я у дверей з 1000 вонила ровно в шесть.
      Дождь, притаившись за моей спиной, дышал в затылок жалко и щекотно. Шаги - глазок - молчание - щеколда. Я извинилась:- Этот Дождь со мной.
      Позвольте, он побудет на крыльце? Он слишком влажный, слишком удлиненный для комнат. - Вот как? - молвил удивленный хозяин, изменившийся в лице.
      4
      Признаться, я любила этот дом. В нем свой балет всегда вершила легкость. О, здесь углы не ушибают локоть, здесь палец не порежется ножом.
      Любила все: как медленно хрустят шелка хозяйки, затененной шарфом, и, более всего, плененный шкафом мою царевну спящую - хрусталь.
      Тот, в семь румянцев розовевший спектр, в гробу стеклянном, мертвый и прелестный. Но я очнулась. Ритуал приветствий, как опера, станцован был и спет.
      5
      Хозяйка дома, честно говоря, меня бы не любила непременно, но робость поступить несовременно чуть-чуть мешала ей, что было зря.
      - Как поживаете? (О блеск грозы, смиренный в тонком горлышке гордячки!) - Благодарю,- сказала я,- в горячке я провалялась, как свинья в грязи.
      (Со мной творилось что-то в этот раз. Ведь я хотела, поклонившись слабо, сказать: - Живу хоть суетно, но славно, тем более, что снова вижу вас.)
      Она произнесла: - Я вас браню. Помилуйте, такая одаренность! Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность!Вскричали все: - К огню ее, к огню!
      - Когда-нибудь, во времени другом, на площади, средь музыки и брани, мы б свидеться могли при барабане, вскричали б вы: - В огонь ее, в огонь!
      За все! За дождь! За после! За тогда! За чернокнижье двух зрачков чернейших, за звуки, с губ, как косточки черешни, летящие без всякого труда!
      Привет тебе! Нацель в меня прыжок. Огонь, мой брат, мой пес многоязыкий! Лижи мне руки в нежности великой! Ты - тоже Дождь! Как влажен твой ожог!
      - Ваш несколько причудлив монолог,проговорил хозяин уязвленный.Но, впрочем, слава поросли зеленой! Есть прелесть в поколенье молодом.
      - Не слушайте меня! Ведь я в бреду!просила я.- Все это Дождь наделал. Он целый день меня казнил, как демон. Да, это Дождь вовлек меня в беду.
      И вдруг я увидала - там, в окне, мой верный Дождь один стоял и плакал. В моих глазах двумя слезами плавал лишь след его, оставшийся во мне.
      6
      Одна из гостий, протянув бокал, туманная, как голубь над карнизом, спросила с неприязнью и капризом: - Скажите, правда, что ваш муж богат?
      - Богат ли он? Не знаю. Не вполне. Но он богат. Ему легка работа. Хотите знать один секрет? - Есть что-то неизлечимо нищее во мне.
      Его я научила колдовству во мне была такая откровенность он разом обратит любую ценность в круг на воде, в зверька или траву.
      Я докажу вам! Дайте мне кольцо. Спасем звезду из тесноты колечка!Она кольца мне не дала, конечно, в недоуменье отстранив лицо.
      - И, знаете, еще одна деталь меня влечет подохнуть под забором. (Язык мой так и воспалялся вздором. О, это Дождь твердил мне свой диктант.)
      7
      Все, Дождь, тебе припомнится потом! Другая гостья, голосом глубоким, осведомилась: - Одаренных богом кто одаряет? И каким путем?
      Как погремушкой, мной гремел озноб: - Приходит бог, преласков и превесел, немножко старомоден, как профессор, и милостью ваш осеняет лоб.
      А далее - летите вверх и вниз, в кровь разбивая локти и коленки о снег, о воздух, об углы Кваренги, о простыни гостиниц и больниц.
      Василия Блаженного, в зубцах, тот острый купол помните? Представьте всей кожей об него! - Да вы присядьте! она меня одернула в сердцах.
      8
      Тем временем, для радости гостей, творилось что-то новое, родное: в гостиную впускали кружевное, серебряное облако детей.
      Хозяюшка, прости меня, я зла! Я все лгала, я поступала дурно! В тебе, как на губах у стеклодува, явился выдох чистого стекла.
      Душой твоей насыщенный сосуд, дитя твое, отлитое так нежно! Как точен контур, обводящий нечто! О том не знала я, не обессудь.
      Хозяюшка, звериный гений твой в отчаянье вселенном и всенощном над детищем твоим, о, над сыночком великой поникает головой.
      Дождь мои губы звал к ее руке. Я плакала: - Прости меня! Прости же! Глаза твои премудры и пречисты!
      9
      Тут хор детей возник невдалеке: - Ах, так сложилось время смешинка нам важна! У одного еврея xе 1000 -xе! - была жена.
      Его жена корпела над тягостным трудом, чтоб выросла копейка величиною с дом.
      О, капелька металла, созревшая, как плод! Ты солнышком вставала, украсив небосвод.
      Все это только шутка, наш номер, наш привет. Нас весело и жутко растит двадцатый век.
      Мы маленькие дети, но мы растем во сне, как маленькие деньги, окрепшие в казне.
      В лопатках - холод милый и острия двух крыл. Нам кожу алюминий, как изморозь, покрыл.
      Чтоб было жить не скучно, нас трогает порой искусствочко, искусство, ребеночек чужой.
      Дождливость есть оплошность пустых небес. Ура! О пошлость, ты не подлость, ты лишь уют ума.
      От боли и от гнева ты нас спасешь потом. Целуем, королева, твой бархатный подол!
      10
      Лень, как болезнь, во мне смыкала круг. Мое плечо вело чужую руку. Я, как птенца, в ладони грела рюмку. Попискивал ее открытый клюв.
      Хозяюшка, вы ощущали грусть, над мальчиком, заснувшим спозаранку, в уста его, в ту алчущую ранку, отравленную проливая грудь?
      Вдруг в нем, как в перламутровом яйце, спала пружина музыки согбенной? Как радуга - в бутоне краски белой? Как тайный мускул красоты - в лице?
      Как в Сашеньке - непробужденный Блок? Медведица, вы для какой забавы в детеныше влюбленными зубами выщелкивали бога, словно блох?
      11
      Хозяйка налила мне коньяка: - Вас лихорадит. Грейтесь у камина.Прощай, мой Дождь! Как весело, как мило принять мороз на кончик языка!
      Как крепко пахнет розой от вина! Вино, лишь ты ни в чем не виновато. Во мне расщеплен атом винограда, во мне горит двух разных роз война.
      Вино мое, я твой заблудший князь, привязанный к двум деревам склоненным. Разъединяй! Не бойся же! Со звоном меня со мной пусть разлучает казнь!
      Я делаюсь все больше, все добрей! Смотрите - я уже добра, как клоун, вам в ноги опрокинутый поклоном! Уж тесно мне средь окон и дверей!
      О господи, какая доброта! Скорей! Жалеть до слез! Пасть на колени! Я вас люблю! Застенчивость калеки бледнит мне щеки и кривит уста.
      Что сделать мне для вас хотя бы раз? Обидьте! Не жалейте, обижая! Вот кожа моя - голая, большая: как холст для красок, чист простор для ран!
      Я вас люблю без меры и стыда! Как небеса, круглы мои объятья. Мы из одной купели. Все мы братья. Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!
      12
      Прошел по спинам быстрый холодок. В тиши раздался страшный крик хозяйки. И ржавые, оранжевые знаки вдруг выплыли на белый потолок.
      И - хлынул Дождь! Его ловили в таз. В него впивались веники и щетки. Он вырывался. Он летел на щеки, прозрачной слепотой вставал у глаз.
      Отплясывал нечаянный канкан. Звенел, играя с хрусталем воскресшим. Дом над Дождем уж замыкал свой скрежет, как мышцы обрывающий капкан.
      Дождь с выраженьем ласки и тоски, паркет марая, полз ко мне на брюхе. В него мужчины, поднимая брюки, примерившись, вбивали каблуки.
      Его скрутили тряпкой половой и выжимали, брезгуя, в уборной. Гортанью, вдруг охрипшей и убогой, кричала я: -Не трогайте! Он мой!
      nОн был живой, как зверь или дитя. О, вашим детям жить в беде и муке! Слепые, тайн не знающие руки зачем вы окунули в кровь Дождя?
      Хозяин дома прошептал: - Учти, еще ответишь ты за эту встречу!Я засмеялась: - Знаю, что отвечу. Вы безобразны. Дайте мне пройти.
      13
      Пугал прохожих вид моей беды. Я говорила: - Ничего. Оставьте. Пройдет и это.На сухом асфальте я целовала пятнышко воды.
      Земли перекалялась нагота, и горизонт вкруг города был розов. Повергнутое в страх Бюро прогнозов осадков не сулило никогда. 1962 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
      ПРОЩАНИЕ А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся. С ума схожу. Иль восхожу к высокой степени безумства.
      Как ты любил? - ты пригубил погибели. Не в этом дело. Как ты любил? - ты погубил, но погубил так неумело.
      Жестокость промаха... О, нет тебе прощенья. Живо тело и бродит, видит белый свет, но тело мое опустело.
      Работу малую висок еще вершит. Но пали руки, и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки. 1960 Бел 1000 ла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
      ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ Я думала в уютный час дождя: а вдруг и впрямь, по логике наитья, заведомо безнравственно дитя, рожденное вблизи кровопролитья.
      В ту ночь, когда святой Варфоломей на пир созвал всех алчущих, как тонок был плач того, кто между двух огней еще не гугенот и не католик.
      Еще птенец, едва поющий вздор, еще в ходьбе не сведущий козленок, он выжил и присвоил первый вздох, изъятый из дыхания казненных.
      Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми дитя твое цветочным млеком меда, в его опрятной маленькой крови живет глоток чужого кислорода.
      Он лакомка, он хочет пить еще, не знает организм непросвещенный, что ненасытно, сладко, горячо вкушает дух гортани пресеченной.
      Повадился дышать! Не виноват в религиях и гибелях далеких. И принимает он кровавый чад за будничную выгоду для легких.
      Не знаю я, в тени чьего плеча он спит в уюте детства и злодейства. Но и палач, и жертва палача равно растлят незрячий сон младенца.
      Когда глаза откроются - смотреть, какой судьбою в нем взойдет отрава? Отрадой - умертвить? Иль умереть? Или корыстно почернеть от рабства?
      Привыкшие к излишеству смертей, вы, люди добрые, бранитесь и боритесь, вы так бесстрашно нянчите детей, что и детей, наверно, не боитесь.
      И коль дитя расплачется со сна, не беспокойтесь - малость виновата: немного растревожена десна молочными резцами вурдалака.
      А если что-то глянет из ветвей, морозом жути кожу задевая,не бойтесь! Это личики детей, взлелеянных под сенью злодеянья.
      Но, может быть, в беспамятстве, в раю, тот плач звучит в честь выбора другого, и хрупкость беззащитную свою оплакивает маленькое горло
      всем ужасом, чрезмерным для строки, всей музыкой, не объясненной в нотах. А в общем-то - какие пустяки! Всего лишь - тридцать тысяч гугенотов. 1967 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
      * * * Жила в позоре окаянном, а все ж душа - белым-бела, и если кто-то океаном и был - то это я была.
      О, мой купальщик боязливый, ты б сам не выплыл - это я волною нежной и брезгливой на берег вынесла тебя.
      Что я наделала с тобою! Как позабыла в той беде, что стал ты рыбой голубою, взлелеянной в моей воде!
      И повторяют вслед за мною, и причитают все моря: о ты, дитя мое родное, о бедное, прости меня! Белла Ахмадулина. Метель. Москва: Советский писатель, 1977.
      ДЕКАБРЬ Мы соблюдаем правила зимы. Играем мы, не уступая смеху и придавая очертанья снегу, приподнимаем белый снег с земли.
      И будто бы предчувствуя беду, прохожие толпятся у забора, снедает их тяжелая забота: а что с тобой имеем мы в виду?
      Мы бабу лепим - только и всего. О, это торжество и удивленье, когда и высота и удлиненье зависят от движенья твоего.
      Ты говоришь:- Смотри, как я леплю.Действительно, как хорошо ты лепишь и форму от бесформенности лечишь. Я говорю:- Смотри, как я люблю.
      Снег уточняет все свои черты и слушается нашего приказа. И вдруг я замечаю, как прекрасно лицо, что к снегу обращаешь ты.
      Проходим мы по белому двору, прохожих мимо, с выраженьем дерзким. С лицом таким же пристальным и детским, любимый мой, всегда играй в игру.
      Поддайся его долгому труду, о моего любимого работа! Даруй ему удачливость ребенка, рисующего домик и трубу. 1960 Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
      * * * Жилось мне весело и шибко. Ты шел в заснеженном плаще, и вдруг зеленый ветер шипра вздымал косынку на плече. А был ты мне ни друг, ни недруг. Но вот бревно. Под ним река. В реке, в ее ноябрьских недрах, займется пламенем рука.
      "А глубоко?" - "Попробуй смеряй! Смеюсь, зубами лист бе 1000 ру И говорю: - Ты парень смелый, Пройдись по этому бревну".
      Ого - тревоги выраженье в твоей руке. Дрожит рука. Ресниц густое ворошенье над замиранием зрачка.
      А я иду (сначала боком),о, поскорей бы, поскорей!над темным холодом, над бойким озябшим ходом пескарей,
      А ты проходишь по перрону, закрыв лицо воротником, и тлеющую папиросу в снегу кончаешь каблуком. 1957 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
      * * * Не уделяй мне много времени, Вопросов мне не задавай. Глазами добрыми и верными Руки моей не задевай.
      Не проходи весной по лужицам, По следу следа моего. Я знаю - снова не получится Из этой встречи ничего.
      Ты думаешь, что я из гордости Хожу, с тобою не дружу? Я не из гордости - из горести Так прямо голову держу. 1957 Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.