Через пару дней опять объявился полоумный Витя, но его шантаж больше не трогал меня. Да пусть рассказывает, что хочет! Миша его и слушать не станет, ну а если даже и станет - мне то что! А если этот урод притащится к Бореньке? Ну и что? Может быть, я его больше и не увижу. Меня не покидало ощущение, что сон вот-вот закончится. А что будет дальше? Об этом я не задумывалась. Однако, я все еще не просыпалась.
      На выходные Боренька повез меня в Петергоф. Осмелев, я решила воспользоваться его мобильностью и попросила завезти меня на полчасика на дачу, к бабушке. Дело в том, что в воскресенье отмечали день моряка, и я как потомственная морячка не могла не заехать поздравить дедушку. Я заостряю внимание на этом незначительном событии лишь потому, что бабушкин дом значил для меня все то, что скрывает в себе коротенькое слово "Родина". Когда в школах пишут патриотические сочинения, то вряд ли задумываются над их смыслом. Пишут по шаблону, пишут, потому что так надо. Я никогда не отличалась любовью к России или русской нации. Питер казался мне мертвыми декорациями к полукомедийному фильму ужасов, Москва - базарным шабашем ведьм... Живя заграницей, я не скучала по Васильевскому острову, как Бродский, не мечтала об Арбате. Да я даже не вспоминала о них! И смешными мне представлялись банальные штампы о Северной Венеции, о Красной площади - сердце России.
      Тоже мне сравнили - Венеция и серый Питер, а Красная площадь вовсе не в центре России, а ближе к окраине... И все-таки я не смогла бы жить ни в одной другой стране, потому что в России у меня была Родина. Двенадцать соток за зеленым забором, загаженный туристами лес, крошечное озерцо в кустах шиповника, могучий тополь, посаженный отцом, шум аэродрома и печальный яблоневый сад. Только этот клочок земли моей необъятной полудикой страны имел для меня значение, и туда я не пускала чужих, ни с кем я не хотела делить свою безраздельную любовь к звездным осенним вечерам Володарки, но Боре я была готова отдать и этот кусочек своего сердца. Старый покосившийся дом, дымящую печь, тревожный шорох леса... Хотя что это могло ему дать, что для него могла значить непроходимая дорога, ржавая колонка, обмельчавшая безрыбная река? И все-таки что-то он почувствовал, что-то заметил. В тот же вечер он хотел познакомить меня со своей мамой. Это было так неожиданно, так странно и, как мне казалось, значительно, что я отказалась, вернее отложила знакомство, а дома со смехом вспоминала о том, как Миша представлял меня своей матери. Ганна Степановна совсем не говорила по-русски, хотя жила в Петербурге по меньшей мере лет десять. Дородная, красивая, совсем не старая, она не переставала щебетать на родном украинском, нисколько не скрывая своего мнения обо мне. Перед дверью ее квартиры Миша предупредил меня о некоторой эксцентричности своей матери и просил не обращать внимания. Но его предупреждение не спасло меня от шока.
      - Ой, страшнее! - прямо на пороге заголосила пани Доценко. - А тоща то, яко жардина! Ни с переду, ни с заду!
      И без толку было объяснять, что лишний вес теперь не в моде, и ее сыну нравятся стройные женщины, да и сам он упитанностью не страдает. Нет, Ганна Степановна стояла на своем и на убой закармливала нас варениками, пирогами, поросятиной.
      А дни летели все быстрей, устремляясь к приближающейся осени. Мы встречались почти каждый день, но фантазия Бори не иссякала: то он вез меня кататься по Неве, то в ресторан, то знакомил меня со своими друзьями. Когда он работал в дневную смену, то неизменно в два часа под окнами "Трюма" ревела сирена патрульной машины, и с веселой улыбкой он подсаживался к нам с Таней. Поэтому, когда вдруг однажды он не приехал я ни на шутку встревожилась, хотя Ольга убедительно вдалбливала мне, что просто их смену сочно вызвали на ДТП. Честное слово, я беспокоилась за него, не за себя, и, когда Таня обозвала меня собственницей, я клятвенно заверила ее, что Боренька для меня то же, что старший брат, лучший друг, единственный человек, который смог заставить меня поверить в хорошее, и, если в один прекрасный день он не придет, я все равно не перестану молиться за его благополучие.
      - Ну-ну, - с усмешкой перебила меня Таня, - И все-таки я еще погуляю на вашей свадьбе, так что про брата и друга не надо.
      Вечером Боря не позвонил, а я, сдерживая слово, продолжала молиться. А утром меня разбудил очередной приступ апатии. Мне было все равно, как я выгляжу, что на мне одето, что обо мне думают. Я влезла в джинсы, накинула старую, давно уже ставшую дачной, куртку, напялила кроссовки и, влив в себя чашку крепкого кофе, потащилась к метро. Голова раскалывалась, на душе было погано, и хотелось сделать какую-нибудь гадость. Я на время ограничилась тем, что бросила мимо урны какую-то бумажку, и стала придумывать что-нибудь повесомее, но из размышлений меня вывел Витькин голос.
      - Привет! - он вдруг вырос передо мной. Я не то, что не испугалась, я даже не удивилась, что он в такую рань прикатил с другого конца города под мои окна. Мне просто стало страшно скучно. -Привет! - ответила я, не останавливаясь. -Быстро ты забываешь старых друзей, - выговорил он явно заготовленную фразу. Бедняжка! Наверное, всю ночь придумывал, как он вдруг явится передо мной, и я паду к его ногам. Надо же быть таким идиотом! Он был не доволен столь равнодушным приемом, но засеменил рядом со мной, ожидая ответа. Я злорадствовала. Вот на ком я отыграюсь! Видя его замешательство, я продолжала хранить непреклонное молчание.
      - Помнится, когда-то ты была разговорчивее, - начал он новую атаку, но ответа опять не последовало. - Катя! Неблагодарность - худшее из зол. Когда ты просыпалась ночами оттого, что тебе казалось, что ты вся в крови, я выслушивал твои бредни! Я хранил твои пакостные тайны! На твоей совести две смерти, а все считают тебя ангелочком! Как Микки Маус тебя называет? Незабудка? Он еще не знает, что ты за стерва? -Чего тебе надо? - все-таки не выдержала я.
      - Ты любишь меня?
      - Нет, - устало отмахнулась я.
      - Я знаю, что любишь, - Витька не верил, что его можно не любить. Вероятно, я сама была в этом виновата. Когда мы еще учились в одной школе, я неожиданно обнаружила, что этот хамоватый лоботряс стал мне нравиться. Ну еще бы! Я, профессорская дочка, разъезжающая по всему свету, играющая на скрипке, поющая романсы и читающая мировую классику без перевода, и он! Рваные джинсы, сигарета в белозубой улыбке, бесконечные вызовы к директору и романтика гульбищ по грязным крышам новостроек. Он живо откликнулся на мои нескромные заглядывания, но больше десяти минут я никогда не могла вынести его общества. Сколько самовлюбленности, сколько пошлости и неимоверной глупости было в этом несносном мальчишке! Но с тех пор я никак не могла отделаться от его импульсивных вспышек любви ко мне. Он ночевал под моими окнами, когда я переходила из школы в школу, он неизменно заявлялся туда и устраивал какие-то драки. Даже в университет притащился! Но еще до этого он стал свидетелем моего позора. И если раньше я терпела его суицидные попытки и бесконечные истерики просто оттого, что не знала, что делать, то теперь я покорно несла свой крест, и самой тяжелой балкой в нем был Витька.
      - Ты ведь с этим хохляцким адвокатишкой только из-за денег, - продолжал он объяснять мне мою жизнь. - Убить его что ли? Зря ты, Катя, с ним связалась. Вот узнает он, как ты братца своего замочила да еще одно безобидное существо, так прибьет ведь! Точно тебе говорю! -Иди к черту! - взорвалась я, - Ну что тебе от меня надо? Ты мне опротивел! Ты хоть видел свою гнусную рожу? Да пожалуйста, по радио рассказывай, что ты там про меня напридумывал. Во-первых, у тебя доказательств нет, а, во-вторых мне плевать!
      Я же говорил, что ты меня любишь, - успокоено вздохнул Витька. Он всегда успокаивался, когда доводил меня до истерики. Видимо, в нем дремали садомазохистские наклонности.
      - Чего ты хочешь? - попыталась я взять себя в руки, видя, что мне от него не отделаться.
      - Напиши мне стихи, тихо промямлил Витька, заглядывая мне в глаза.
      - Ты дурак? - я даже развеселилась.
      - А что? Всем, кому не лень пишешь. А ведь только я оценю твое творчество, только я знаю, как ты талантлива!
      - Ну ты и загнул!
      - Напишешь?
      - Нет, - как можно решительнее отрезала я, - И если ты еще раз заявишься ко мне, ты об этом пожалеешь.
      - Ой-ой-ой! Напугала! - обрадовался Витька, предвкушая новую вспышку скандала. Я вытащили из кармана сторублевку, сунула ее в его грязную хамскую лапу и ринулась в метро.
      - Ты меня не купишь! - ошалело орал он вдогонку. - Стихи дороже денег!
      Одним словом настроение он испоганил мне окончательно. От куда-то из глубины вдобавок вылезло мое циничное рассудительное, придавленное нежностью к Боре "я", и стало убеждать меня, что Бореньку чуть ли не силой со мной познакомили, а потом ему просто скучно, а тут я подвернулась. Так удобно! Работает рядом, что ни предложит, на все соглашаюсь. Непривередливая послушная болоночка! Да и интересно ему со мной, пожалуй. Хотя нет, вот это вряд ли. Со мной, конечно, интересно, но только не Боре, потому что при нем я совершенно тупею. Пальчики дрожат, ножки подкашиваются, мозги последние плавятся и несу какую-то околесицу, а то и вовсе молчу минут по десять, так что он даже с беспокойством поглядывает - не случилось ли чего.
      Работа не вывела меня из транса, и когда безжалостные стрелки дотикали до двух часов, я умирающим голосом стала приставать к Тане:
      - Танюш! Может, не пойдем сегодня обедать?
      - Да ты чего? - опешила Таня.
      - Ну хоть давай для разнообразия в другое место сходим, - потянула я, уже чувствуя, что битва за независимость проиграна.
      - Не выдумывай! Чего ты себе там понакрутила? Идем сейчас же в "Трюм", Боря уже, наверное, приехал.
      - Но Таня! - взмолилась я.
      - Ну что ты ноешь? Не позвонил? И что теперь, конец света?
      Таня буквально потащила меня к "Трюму", но даже не заходя туда, я уже знала, что Бори там нет - у дверей не было патрульной машины. Отступать было поздно, и я решительно нырнула в полумрак кафе.
      - Катя! Катя! Иди скорее! - Ольга как будто ждала меня. Она выбежала из-за стойки и сунула мне в руки громадный букетище.
      - Боренька десять минут назад заезжал, велел тебе передать. Вот!
      Триста тысяч стоит! Только не говори ему, что я проболталась!
      - А сам он не придет? - ошарашено пробормотала я.
      - Если сможет. Их там вызвали куда-то, - понимающе вздохнула Ольга. Мы с Таней забились в уголок и сделали заказ. К таким резким перепадам я еще не привыкла. Все во мне перевернулось, и я, казалось, уже не смогла бы ответить, где верх, а где низ. Боже мой! Какие это были цветы! Когда-то в Норвегии я что-то изучала про азбуку цветов, знания, не востребованные за долгое время, улетучивались, но, взглянув на букет, я сразу же прочла: "enchante" (очарован (фр.)), хотя Боренька, конечно же и не думал сказать такое.
      И опять я вспомнила о Мише. Он никогда не дарил мне громадных букетов, утверждая, что это дурной тон, что это неприлично. Таких безумств в моей жизни еще не было, хотя кому как не мне понимать и ценить их. Ведь и я такая же ненормальная! И моя душа состоит из ночных телеграмм в стихах, телефонных звонков, букетов на всю стипендию, побегов в закат и, что называется, прыжков без парашюта. Боренька, конечно же, проверяет свой парашют прежде, чем сойти в никуда, но я никогда не страдала излишней осторожностью и головой вниз летела в бездну. Но тогда я еще не знала этого. Тогда я верила, что мы с ним на одной эмоциональной волне. Я не понимала его разумом, как это происходило у нас с Мишей (он мог разговаривать со мной одними глазами), но вот чувствовали мы с ним одинаково. Так мне казалось. Когда-то Миша, пытаясь вразумить меня, сказал, что такие люди, как я, не живут, а подобно явлениям природы, случаются, происходят в жизни других людей, сметая все прошлое, перечеркивая будущее... таких, как я, невозможно полюбить, приручить, удержать, просто потому что не успеешь. Ведь нельзя же удержать ветер или дождь! Но как мы видим свет сотни лет назад угасшей звезды, так и любовь, которую дарят такие случающиеся люди, мы ощущаем до самой смерти. И вот я и подумала, что и сама встретила такого человека, и мы обязательно поймем друг друга. Одним словом, я позволила себе размечтаться.
      - А ты говорила, тебя не любят, - передразнивала меня Таня. - Смотри, какие цветы! Сказочные!
      - Не то слово, - соглашалась я. Да, цветы были неправдоподобно хороши.
      Теперь я даже знаю почему - они были последними, прощальными. Мне оставалось спать еще две недели...
      Боренька все-таки приехал на обед и с сияющей улыбкой направился прямо ко мне. Наверное, мне надо было вскочить, поцеловать его, сказать "спасибо" глазами, но я, как это уже повелось, не сообразила и весь обед мучилась угрызениями совести, видя, как он даже слегка поник. Однако будучи натурой противоречивой, испытывая какое-то одно чувство, я всегда не могла избежать и другого, противоположного ему. Распрощавшись с Борей до завтра, я снова услышала, как откуда-то издалека пробивается мой, так называемый, внутренний голос, пытаясь усложнить мне жизнь: "И что же? Неужели ты думаешь, что эти цветы для тебя? Да если бы он хотел подарить их тебе, то сделал бы это наедине и лично. Ему нужна показуха! Ему надо покрасоваться перед другими, а ты всего лишь подходящий повод!". Но подобные мысли не могли поколебать моих чувств к Бореньке. Даже если так, то что в этом плохого? Это же просто мальчишество! И потом я всегда считала, что лучше быть использованной, чем остаться невостребованной. Под конец дня я уже полностью оказалась во власти нежной благодарности, выразить которую могла только в стихах. Говорить что-то ему я не смела, в его присутствии мною овладевала какая-то паранормальная робость, но стихи есть стихи. Это лучшее во мне, я всегда так считала. Не знаю, хороши они или плохи. Я думаю, дурной поэзии вообще не бывает, ведь любое стихотворение - это кусочек чувства, увековечивающего какой-то момент... В конце концов, по-моему, когда стихи посвящены тебе - это страшно приятно, даже если они и бездарны. Больше мне нечего было дать Бореньке, нечем было его отблагодарить. И на следующий день при прощании я отдала ему конверт. Он попросил разрешения прочитать потом, наедине, и положил его в бардачок.
      Перед этим опоэтизированным прощанием я познакомила его с Анной, моей школьной подругой. Это было своеобразным испытанием. Дело в том, что Анюта обладала поразительно яркой внешностью и в профессиональном кругу была известна как подающая надежды начинающая фотомодель. Она была красива, весела, добра, но грубовата, резка, и чего-то в ней было, на мой взгляд, слишком много: то ли чересчур громкого голоса, то ли излишней самоуверенности. Но мужчинам она всегда очень нравилась. Нет, я и не думала о том, что между мной и Боренькой нечто такое, на чем можно будет зафиксировать ось своего мировоззрения, но подсознательно, видимо отчаянно хотела этого и надеялась, что сон окажется явью, белой полосой, недавно напророченной мне Алисой. Боренька превзошел все мои ожидания. Аня не только не увлекла его, по-моему, она ему даже не понравилась. По крайней мере об этом, как мне казалось, говорило выражение его лица. Анна явно была в тот вечер третьей лишней, но, к счастью, не почувствовала этого и со свойственным ей жизнелюбием наслаждалась каждой секундочкой бытия. Мы с ней, хотя и были совсем разными, очень любили друг друга, и Анюта, испытывая явное чувство гордости, не переставала расхваливать меня: и учусь-то я отлично, и по кабакам-то не шляюсь, а стихи..!
      - Боренька! Катя читала тебе свои стихи? А рассказы? Боже мой! А как она танцует!
      Я и слова не могла вставить в эту тарабарщину. Испугавшись, что она сейчас еще расскажет, как я " чудесно пою", я с силой наступила ей на ногу. Анютка вздрогнула и, весело подмигнув мне, замолчала.
      - Что же ты мне ничего не рассказывала? - воспользовался паузой удивленный Боря.
      - А зачем? Ты бы еще подумал, что я хвастаюсь, - отшучивалась я. Я не любила рассказывать о своих увлечениях. Мои стихи, рассказы и музыкальные изыски были доступны лишь самым близким мне людям, тем, кому я доверяла, потому что все это казалось мне очень личным. Но от Бори, конечно же, у меня не было секретов, а моя скрытность объяснялась лишь тем, что, когда рядом был он, меня уже не существовало. Я не хотела отвлекать своего внимания от него, мне не хотелось быть в центре, и потом, может быть, ему все это не интересно. И вообще это я не вижу, что вся моя писанина - всего лишь приступ графомании, а он наверняка это заметит.
      Мы подвезли Аню к метро и отправились ужинать в одно из центральных кафе. Еще и девяти не было, и кафе почти пустовало. Таинственный полумрак, мебель, в которой я буквально утопала, все это способствовало тому, что разговор скользил от одной ничего не значащей темы к другой, не делая акцентов и ни на чем не задерживаясь. Но вдруг Боря решил открыться мне. Я не знаю, не помню, как все это получилось, но в тот вечер он рассказал мне про нее, про Вику. Он говорил долго, не подымая на меня глаз, но и так, не имея возможности поймать любимый взгляд, я всем своим существом чувствовала не проходящую боль чужого сердца. Мой беспокойный мозг перебивал тягостную смуту сострадания бесконечными вопросами: зачем он об этом рассказывает? Да еще мне? Разве про такое говорят? Вика была старше Бореньки на четыре года, но это не создавало препятствий для их романа. Она позволила ему любить себя, и целый год он носил ее на руках. Дело уже шло к свадьбе, но... Почему-то всегда, когда человек безумно счастлив, когда его жизнь начинает напоминать глупую банальную сказку, по закону подлости, в действие вступает какое-нибудь мерзопакостное "но"! Да еще бы! Цветы в постель, брильянты на четырнадцатое февраля, подарки, путешествия... Так не бывает! Так просто не может быть, потому что жизнь жестянка. А может быть в действительности не бывает взаимной любви? Ведь когда любишь этого так много, что другое, пусть похожее, чувство уже не сможет добавить, приплюсовать к твоей любви что-нибудь еще. Человеческое сердце слишком малогабаритно для любви, она разрывает его, вытесняет из него жизнь, и если безграничного необъятного моря эмоций коснется волна взаимности, то сердце просто рассыпется, разобьется. К тому же все любят по-разному, нет ни одной пары абсолютно идентичных чувств. У меня всегда вызывало недоумение, что в богатейшем русском языке существует лишь одно слово для обозначения невероятного разнообразия, живущего в нас. Как можно одним глаголом именовать свое отношение к еде, природе и тому единственному человеку, ради которого если и не стоит, то по крайней мере страстно хочется жить?
      Я не знаю, как она могла так поступить с ним. Видя Бореньку, я не позволяла себе сомневаться в том, что Вика была изумительной, самой замечательной. Я даже попыталась оправдать ее: ведь она его старше и, конечно же, понимает, что рано или поздно этот факт начнет играть существенную роль в их взаимоотношениях. Но вот так... изменить, вернуться, потом опять уйти и звонить, мучить его? Наверняка должна быть какая-то веская причина для этого, но в чем дело я была понять не в силах.
      Страшнее всего было то, что я ничего не могла сделать для него, ничего! Мне не заменить ее, потому что я это я, а она это она. Мне не вернуть ее, потому что я не Бог. Мне не избавить его от боли, потому что он сам не может, не хочет с ней расстаться. Он слишком романтичен, слишком чувствителен, а в таких делах требуется трезвый, если не циничный, свободный от эмоций рассудок. Нет, я ничего не могла сделать для того, для кого была готова на все. Наверное, если бы он приказал мне прыгнуть с крыши, я бы даже не спросила, зачем, только попросила бы позволения сделать это с закрытыми глазами, но он не приказывал и ни о чем не просил. Он только делился со мной своей болью, и я ненавидела себя за то, что не в силах \была унять ее. Все, что я могла - это писать. Писать только для него.
      Как раз в тот вечер я и отдала Бореньке свои первые стихи, освященные моим чувством к нему. И конечно же весь следующий день я мучилась сомнениями, любопытством, тревогой. Ко всему этому масла в огонь подливал гаденький внутренний голос. Дескать, мог бы еще вечером позвонить и хотя бы "спасибо" сказать! Но я никогда особенно не прислушивалась к нему. Тем более, что Боренька уже давно стал для меня эталоном правильности. Все, что он делал не могло вызвать у меня не то что нареканий, но даже и тени сомнения в безупречной чистоте его поступков. Как это уже повелось, Боренька заехал за мной на работу, и мы решили осуществить полуспонтанную вылазку загород, прихватив с собой и Таню. Идея взять под Всеволожск и ее принадлежала Боре, и что-то оборвалось во мне. Я забеспокоилась, что своим стихоплетством влезла куда не надо, и теперь он боится остаться со мной наедине. Я судорожно вспоминала, что я там понаписала. Нет, кажется, все должно быть нормально. Там не было ни слова, ни намека на мои беспочвенные воздыхания. Я бы не осмелилась, я бы не стала разрушать свое теперешнее счастье в надежде заполучить большее. Большего и быть не может!
      Боря ни словом, ни жестом не намекнул на вчерашний конверт. Пока машина летела по шоссе, я неустанно оглядывалась на бардачок - туда Боря положил его вчера. Может быть, забыл? И когда Боренька вышел под беспросветный ливень за провиантом для нашей вылазки, я бесцеремонно залезла внутрь - нет, письма не было.
      - Катя! Ну что ты дергаешься? Расслабься! Вечером, наверное, все тебе скажет! Раз приехал, все отлично! - мешала мне расстроиться Таня. -Думаешь? неуверенно взглянула на нее я.
      - Прекрати! - она даже поморщилась, - Все просто здорово! И мы, три идиота, едем в дождь загород купаться, создавать романтику! Разве может быть что-нибудь прекраснее этого кретинизма?
      И действительно вряд ли можно было себе представить что-нибудь прекраснее нашего ребячества. Сейчас, когда я оглядываюсь на свой прошлое, мне кажется это был лучший день в моей жизни! Погода, потворствуя нам, разгулялась. После проливного дождя солнце светило особенно ярко и, пробиваясь сквозь могучие кроны сосен, озаряло узкое длинное озеро, подернутое дымкой. Конечно же, таких озер тысячи, и все же ничего таинственней этой полудикой красоты я еще не видела. Казалось, что мы совсем одни, но изредка вдалеке слышались бодрые голоса, угадывался ход чужой жизни, и от этого делалось головокружительно легко. Да, люди где-то здесь, и все же они далеко, и никто не нарушит этого хрупкого летящего часа. Но мои друзья не давали мне размечтаться.
      Боренька развил кипучую деятельность над непослушным костром, а Татьяна потащила меня в лес, собирать чернику.
      - Мы поставили себе цель - собрать стакан, и обязаны достичь ее, настойчиво обрывала она мое нытье.
      - Но Таня! Боре-то там скучно! Мы ушли непонятно куда! Он уже три раза из машины сигналил!
      - Ты для кого чернику собираешь? - прищурилась Таня, - вот и собирай!
      Осознав, что она не успокоится, не насытив свой разыгравшийся азарт, я подчинилась. Собирали мы не так уж и долго - черники было страшно много! И вскоре, то и дело отворачиваясь от дыма, мы уже сидели втроем на живописном бережку и занимались чревоугодием. Когда все было съедено и выпито, Боря потащил меня купаться. Я с детства ненавидела воду, но то ли от вина, то ли от того, что все было так чудесно, я не отказалась, во мне не шелохнулось привычное чувство брезгливости к водному мракобесию. Я сама себе удивлялась и чего я раньше лишала себя таких бесхитростных радостей? И когда мы стали собираться назад, больше всего на свете мне хотелось остаться с этим озером наедине, выслушать его, понять. Но разве могла я позволить себе такую выходку, когда Боренька чувствовал ответственность за меня? И его "Фиат", самый лучший на свете, унес всю нашу троицу из этого маленького рая, обвивая какой-то легкой нежной мелодией. Таня, похорошевшая и повеселевшая, распрощалась с нами у Финляндского вокзала, и Боренька повез меня домой. И вновь мной овладело беспокойное ожидание. Ведь не может же он совсем ничего мне не сказать! Перебросившись с ним парой реплик, я судорожно потянулась к сигарете. Правда ему не нравиться, что я курю... Но все равно. Надо успокоиться, прийти в себя. Наконец, я решилась.
      - Ну как? Ты прочитал мое вчерашнее послание? - по возможности веселей спросила я. Боренька как будто ждал моего вопроса, как будто сам только что думал о том, что ответить мне.
      - Да! Катюша! Спасибо! Я даже не знаю, что сказать, - его рука крепко сжала мою и уже не отпускала ее. - Я вчера сразу хотел тебе позвонить, но потом решил, что лучше лично... Мне еще никто не писал стихов. - Я рада, что тебе угодила, - облегченно вздохнула я. Все нормально. Я ничего не испортила. Я не отдернула свою руку, и Боря вел машину, что называется, одной левой. Шоссе было пустынно, вечер смягчил все краски, и мне хотелось стать каким-нибудь карандашиком и валяться в бардачке его машины. Одним словом, я совершенно отупела. Это уже была вторая фаза моей болезни, ярко проявляющаяся, заметная для окружающих, потому что ни с того ни с сего я начинала смеяться, в самые неподходящие моменты на моих губах расцветала идиотская, но заразительная улыбка. Я была так счастлива, что, видимо, мой мозг не выдержал наплыва чувств и отказал.
      Из памяти снова вылезал полузабытый образ Коляковцева. Я вспомнила, что он тоже как-то взял меня за руку и полез целоваться. Бог мой! Я так испугалась! Мной овладел такой неописуемый ужас! Я потом сама себе удивлялась, но в тот момент сработал инстинкт самосохранения, и я со всей силы залепила бедному Мишеньке пощечину. Тогда уже испугался он и чуть было не затащил меня к психиатру. Почувствовав, что со мной что-то не так, он больше никогда не касался меня, ожидая, как он говорил: "когда я оттаю". С Михаилом я была знакома почти год, с Борей - меньше месяца, но его я не боялась, я безгранично доверяла ему. С чем была связана такая странная перемена во мне - сама не знаю, лишь теперь у меня есть время удивляться, а тогда я только летела и упивалась своим полетом, не понимая, что вот-вот рухну на землю.
      В следующее свидание мы снова запаслись провиантом и отправились на дачу к Боренькиному другу. Это было так похоже на мою Володарку. Лениво ползло время, движения и мысли замедлялись, по всему телу расползался какой-то блаженный покой. Тишина, пустые разговоры, карты, терпкое вино, Рома, его девушка и сияющий Боренька.
      Я не думала, что этот выезд будет таким домашним, таким родным. Как-то Миша тоже повез меня на дачу своего приятеля, и ни на секундочку я не смогла там расслабиться. Все время мои нервы накалялись от напряжения. Не выдержав, я даже стала избегать общества собравшейся компании, искать уединения. Покой я обрела на уютном балкончике второго этажа красивого свежеиспеченного дома. И тут же устроилась в удобном кресле, поджав под себя усталые ноги и прихватив какой-то глупенький детективчик. Но не прошло и часа, как передо мной оказался один из Мишиных приятелей. Развалившись в кресле, он лениво жевал клубнику и скрываясь за шикарной улыбкой, пристально разглядывал меня.
      - Да, Катюша, ты действительно похожа на незабудку, - мурлыкал он, щурясь на солнце.
      - С чего это? - я еще не успела вернуться из книжки, и мне был трудно на ходу придумать какую-нибудь колкость.
      - Почему вдруг? Еще полгода назад, когда я поинтересовался у Коляковцева, кто его новая пассия, он однозначно ответил: "Незабудка!".
      Я, признаться, слегка обалдел от столь поэтичных определений. Решил было, Мишенций переутомился. Но нет! Вот сейчас смотрю на тебя и вижу - старик еще в здравом уме, раз сумел подобрать такое точное слово. Я то уж точно тебя не забуду.
      - Стоит ли утруждаться? - усмехнулась я.
      - А вот и я над этим же думаю, - с готовностью подхватил Женя. - С одной стороны, страшно хочется тебя погубить, но.., - он состроил какую-то мало понятную мне гримасу и вновь расплылся в улыбке.
      - Вообще-то я приехала сюда с Мишей, - осторожно начала я.
      - Но ведь это не значит, что и уедешь ты тоже с ним, - засмеялся Женя.
      - На сколько я понимаю, вы друзья, - я уже не знала, что сказать, опасаясь быть слишком резкой, а вдруг он один из "нужных" людей.
      - Да, а друзья должны делиться, - продолжал блестеть глазами развеселившийся Женя. С него слетела его какая-то барская лень, движения стали верными, решительными, и весь он устремился в новую увлекательную для него игру.
      - Ой! Засмущалась! - расхохотался он. -Брось, Катюша! Я же знаю, что вы спите в разных комнатах, а значит никому дорогу я не перейду.
      - Интересная логика, - я начала выходить из себя.
      - Послушай меня, - он резко придвинул свое кресло ко мне, - Я буду любить тебя очень, очень сильно. Как в кино! - горячо заговорил он и тут же ухмыльнулся, - Хотя и недолго. Прости, надолго меня не хватит. Уж больно много во мне страсти. Все взрывается и бах! Уже ничего нет. Но это того стоит. И потом мы всегда сможем остаться друзьями...
      - Я польщена, - сквозь зубы ответила я, - но не заинтересована в столь щедром предложении.
      Вращаясь в этом кругу, я уже и забыла, что бывают нормальные люди, и теперь все обычное, не вызывающее во мне хоть сколько-нибудь негативных эмоций, казалось мне пределом совершенства. Рома принял меня за свою. Никто не разглядывал меня, не пытался подколоть.
      Да и что во мне такового особенного? Вот особенной мне как раз и не хотелось быть. Особенным был Боренька, а я существовала при нем, тихая и незаметная. Когда мы на несколько минут остались вдвоем на крыльце дома, и над нами сомкнулась звенящая тишина загородного летнего вечера, он снова стал благодарить меня за стихи.
      - Ты знаешь, они из таких, которые нужно перечитывать, чтобы вникнуть в суть, - задумчиво говорил он. - Нет, правда! Просто здорово!
      Бог мой! Знал бы он, чем для меня были эти слова! Неужели он еще и перечитывал мои бредни? Неужели я смогла сделать что-то, за что он так искренне благодарит меня? А ведь это ничего не стоило мне! Я только позволила всему несказанному, непозволительно откровенному оказаться на бумаге, приобретя более приличную форму - поэзии символизма.