В чем секрет? Наверное, в возможности иногда повидаться и поговорить с приятным и не самым глупым собеседником. Это я говорю предположительно, ведь могли быть и другие мотивы. Например: жена хозяина квартиры непременно накрывала стол, выдавая обществу бутылочку или две-три-четыре-пять (остановиться?). Не откладывая, мы традиционно начинали с "приема", но с единственным условием: кто-то один оставался "на шухере", чтобы вести протокол заседания, и этим счастливчиком, естественно, оказывался я, бывший с некоторых лет трезвенником по печальной необходимости (сердце). На меня-летописца ложилась единственная забота: не пропустить ни одной идеи соавторов, ни одного поворота сюжета, характеристики героя, острого слова, предложения (пусть нелепого) и даже случайной фразы жены. Летописец при исполнении!? Ужасное амплуа, зато - как интересно слышать и видеть феерически талантливых людей, слышать то, к чему никто из посторонних никогда не был бы допущен: мои коллеги знали практически все, что касалось космических полетов, самых засекреченных открытий! Завербовал бы меня какой-нибудь захудалый шпиончик, он и себе сделал бы карьеру, и мне безоблачное существование с последним "подарком" от контрразведки в виде пожизненного заключения в самой фешенебельной тюрьме с персональным клозетом и черной икрой на завтрак. Итак, я, как прикованный цепями к трезвости без перспективы на ежеутреннюю черную икру, каторжно записывал все, что напозволяли мои бескорыстные соавторы. Прикончив стол, мы традиционно приглашали жен и детей в "залу", чтобы в их присутствии поднять последний тост за процветание нашего бесперспективного дела, и расходились по домам, что бывало, как правило, заполночь. Потом наступала для всех пора забвения, а для меня - пора ожидания первых глав. Примерный срок "сдачи материала" не оговаривался специально и штрафных санкций не было. Поскольку всем и каждому Багряку было интересно самим увидеть результат (как физику след нового элемента таблицы Менделеева), бездельников не было: Слава сдал? а Вова? а Комар? а Дима? - по моему телефону. Хоть и вместе работали в газете, но виделись редко: командировки, статьи, выступления перед читателями, но обид никогда не знали, взаимных раздражений не ведали. В итоге, всё прочитав, я должен был обзвонить каждого, хоть ночью, чтобы сказать одно из двух слов: "получилось" или "просра...", собираемся в субботу у Димы (у меня); все начиналось заново. Муки творчества, как у "взрослых". Много позже, уже увидев очередную "Юность", кто-либо из Багряков, вдруг прочитывал кусочек повести и ломал голову: свое или чужое по тексту? Так отец, разглядывая новорожденного сына или дочь, внимательно выискивал родственные признаки, почему-то и беспричинно волнуясь. Впрочем, извините: лирика. Одним словом, шла нормальная работа, присущая, вероятно, всем соавторам, которые ухитрялись, живя раздельно или вместе (уже упомянутые разногородные Стругацкие, загадочные Вайнеры, братья Гримм, разнокалиберные Козьма Прутков, - куда ж меня занесло в припадке величия, бедного Багряка!).
      В течение ближайших дней (пока еще с пыла и жара) я выдавал обществу в редакции болванку для доводки (каждому по экземпляру), и начинание вместе с сюжетом на какое-то время засыпало в сладком полусне. Мысли, правда, бродили: а что, если у Чвиза будет внебрачная дочь, с которой... (все это по телефону), или комиссар Гард - замаскированная дама? Зато у Миллера обнаруживается холера, которую Чвиз уже прихватил, сам же Миллера заразив!? Не бывает у этого творческого бреда конца, если в конечном итоге именно "бредовка" движет сюжет, интригу и саму идею повести. Моя редакторская работа (в необходимости лично я сомневался, она скорее была чистилищем от шелухи и мелочишки) делалась быстро: свести воедино уже сказанное, нещадно отбрасывать ахинею, выудить перлочки, а затем написать "разработку", проще говоря - поглавочный план будущей повести. Всего-то! Каждый соавтор получал в руки персональный экземпляр. Потом возвращал мне (когда хотел) с замечаниями и общими предложениями.
      Специально трону по касательной организационно-творческие принципы работы Багряка. Если вы помните, ходила когда-то шутка: Илья Ильф пишет, а Евгений Петров стережет рукопись. Обычно тайна соавторства уважается в приличном обществе и самой компании (братьями Вайнерами и Стругацкими), не разглашается официально и даже шуточно: "моветон". Свято следуя принципу творческой коллегиальности, я тем более не рискну характеризовать своих соавторов, к тому же еще персонифицируя. Скажу просто и честно: наша группа обладала практически всеми достоинствами и недостатками, которые присущи любому литератору-детективщику. Попробую сказать скопом, а уж каждый из Багряков разберет качества по своим карманам, не покушаясь на "чужое": были среди нас авторы, глубоко и профессионально знающие науку с техникой (кроме меня, грешного - единственного из пятерки чистого гуманитария), носители острого и юмористического начала, такого же языка, знатоки драматургии, выдумщики "ходов" и "поворотов" темы, щепетильные носители точности, "язвенники" до болезности, фантазеры и "приземлисты", скрупулезные буквоеды, феерические пилоты мысли, скучнейшие материалисты: как видите, качеств больше чем соавторов, а это означает, что среди нас не было ординарных людей. Все Багряки являли собой пример типичных многостаночников, играющих каждый на многих инструментах жанра. Я все сказал? Если забыл что-то, коллеги мне так "напомнят", что мало мне не покажется. Так или иначе, а время жизни и действия Багряка каждому придется носить в творческой биографии не как ярмо на шее, а как лавровый венок, возвращающим сладостную пору времяпрепровождения: так мы вспоминаем школьно-студенческие годы. И журналистские, похожие на жизнь в "Комсомолке" шести-восьмидесятых годов. Было и - ушло невозвратимо?
      Ностальгия тихо тоскует в моей душе.
      Возращаюсь в былое: когда повесть оказывалась у меня, я отвозил ее Борису Полевому в "Юность", а еще через неделю появлялся Павел Бунин в редакции газеты и в чьем-то кабинете усаживал нас перед собой по очереди и "сочинял" героев по нашему образу и подобию; помню, Слава Голованов вдруг отрастил в промежуток между повестями бороду, наш придуманный репортер Фред Честер (до той поры чисто выбритый), был нами оправдан в новой повести и награжден бородкой (с моей точки зрения, мерзской по виду). Кстати, когда пора первой любви с "Юностью" миновала, устроителем новых работ Багряка стал Володя Губарев, ставший к тому временем заместителем главного редактора "Комсомолки", а кто-то из замов по статусу своему (если я не ошибаюсь), был служебно связан с Госбезопасностью. Володе и рукопись охранять было положено, и судьбу ее устраивать. К тому же начались в те времена редкие, но уже реальные заботы с переводом повестей на иностранные языки: Багряк потихоньку отправился в заграничное плавание, и отечественные режиссеры зашевелились. Кстати, финансовые дела Багряка никогда не волновали, их и мало было (копейки!), и вообще мы были не по этой части; в конечном итоге министром финансов Багряка стал Комар, на него были выписаны все доверенности, и он до сих пор иногда позванивает: не возражаешь, если подвезу копеечку? Нет уже Димы Биленкина, но его законную часть гонорара исправно получает от Комара вдова незабвенного Димочки. Именно с ним умер Багряк: мы не сумели перенести потери едва ли не основной части придуманного нами литератора, все стало вдруг бессмысленным и скучным.
      * * *
      О финансовых делах я вам с Божьей помощью сказал. Добавлю, что именно Дима Биленкин был инициатором создания "фонда Багряка", необходимость которого для перепечатки наших повестей и непредвиденных трат, была необходима. А "непредвиденным" оказалась, к примеру, сервировка стола "с бутылочкой" (во имя творческого процесса), а потом после первой шла вторая, третья, пятнадцатая, а за ними было еще "...летие" Павла Багряка. Прочий гонорар Комар на своей таратайке развозил всему составу и вручал в конвертах, разумеется, без расписки. Другими были времена: не коммерческими и не казенными, а бескорыстными и не "конвертированными", если считать почтовые конверты Виктора Комарова в чистых рублях.
      Обращусь, наконец, к нашему политико-творческому бытию. Если учитывать все достоинства (немногие) и все недостатки (их хватало) советского общества, то наибольший интерес нашенский и вашенский заключался в наличии цензуры. Она не миновала фантастико-приключенческой литературы. Прошу читателя учесть феномен общества, заключающийся в том, что главный цензор сидел не на седьмом этаже "Комсомольской правды" (или на любых других этажах прочих изданий), а внутри каждого автора. Впрочем, справедливости ради скажу, что в "Комсомолке", как и в иных газетах, публиковались материалы острые (на грани "фола"), и этого было достаточно, чтобы испытывать профессиональное удовлетворение (которого из-за всеобщей вседозволенности уже нет), сохранение лица перед читателем и перед собой и коллегами, охранять (как цепные собаки) звучание собственной фамилии, а лучше сказать реноме. Тем более что читатель был у каждого из нас "штучным", считанным, а не всеядным, что нередко бывает нынче.
      Жил припеваючи этот цензор и в свободолюбивом Багряке. Душа и мысли рвались наружу, а цензор держал их цепко за фалды творческого процесса. А что было делать? Мы избрали единственный вариант: обход цензуры по касательной, перенеся действия героев (о чем я уже говорил) в зарубежье, замаскированное до неузнаваемости. Это была не Америка, не Англия с Италией или Францией, а истинный волапюк. Писать детектив с зарубежной фактурой, подразумевая родную действительность с ее соцреализмом - ни с чем не сравнимое удовлетворение. Пиршество фантазии, реализма, фактуры: полный антисоциализм в ее уголовно-криминальном виде, а не подкопаешься! Ни в какой иной журналистской и драматической литературной сфере не найти аналога в те благословенные времена.
      Привожу пример. Помню, писали "Синих людей". Кто это были за "синие люди"? Все, кто не мог жить при нашем строе, в тоталитарном режиме, причем только потому, что иначе думали, имели соответствующую национальность - изгои. Народ с "синей кровью". Ладно: писали мы о стране, лишенной горкомов, профсоюзов, госбезопасности, а если были они, то "не нашими". Зато поразительная свобода обсуждения сюжета, которая была на рабочих посиделках Багряка, нам могли сразу по "десятке" строгого режима давать, едва засекли бы или просто услышали. Наши "Синие" - это родные космонавты, живущие под колпаками, оторванные от реалий жизни и даже от родных семей, в режиме абсолютной и тотальной секретности, о чем лучше других знали и Ярослав Голованов и Владимир Губарев, имеющие "допуск" и редакцией "приставленные" к писанию репортажей с Байконура. Они и сами несли в себе "синюю кровь" избранных (не зря родилась тогда же идея отправить Голованова в космос, как журналиста), он уже жил какое-то время в зоне повышенной секретности.
      И все же это нами тогда открыто обсуждалось, когда говорили о "синих", но имея в виду натуральных "красных". Причем тут Марс и Юпитер, куда готовились по сюжету наши "синие" с искусственной синей кровушкой, не нуждающейся в кислороде, которой нет на тех планетах, как кислорода не было у нашего общества. Это и ежу было понятно: кислород - это свобода, братство и равенство. Великие лозунги, провозглашенные знаменами, в конституции, но не бывшие в реальности. Вырабатывая сюжетную линию, мы напозволяли себе такой уровень критики нашего режима и такое свободомыслие, что однажды мой родной брат на ухо шепнул мне по секрету: ты слишком опасно развязал язычок свой, укороти его, пока не поздно, на тебя "там" уже есть досье.
      Я опешил: откуда ты знаешь, Толя? Старший брат в те дни писал Брежневу вместе с командой журналистов (о чем я слышал, но никогда от брата) и общался с кем-то из клевретов генсека. А что и откуда он знал? Господи, на кого из Багряков я в ту пору не подумал, даже стыдно признаться, но сочинять приключенческие повестушки в обществе стукачей?! - не самое приятное ощущение, согласитесь. Вспоминал, сопоставлял: где, с кем, когда и о чем я болтанул по своему обыкновению; как-то в Союзе писателей, ведя молодежный дискуссионный клуб, начал спичем: прошу быть откровенными, в нашем обществе, надеюсь, нет стукачей, а если есть - пусть они нас оставят под аплодисменты присутствующих. Смех - был, ушедших - не было. Клуб скоро бесславно закрыли.
      Впрочем, долой наивность. Прочь подозрения: мои соавторы (и не только Слава и Володя, но и Витя Комар с Димой Биленкиным), были известны как талантливые журналисты, профессионально занимающиеся наукой, да еще в научном отделе "Комсомолки". Они все эти "штучки" уже перещупали и передумали. Один я - гуманитарий, как глухарь и слепец, сидел с открытым ртом в обществе зрячеслышащих с техническим и научным образованием, и еще при этом обо всем этом думающих. Сундуком с золотыми драгоценностями называю я сегодня наши научпоповские разговоры при обсуждении сюжетов повестей: мы о "таком" не только говорили и думали, что ни словом тогда сказать, ни пером описать невозможно было. Добавлю, что Дима с Витей в отличие от Славы и Володи (я вообще вне этого уникального списка и перечисления) своим умом и знаниями никогда не были обделены Богом и судьбою. Лишь сегодня понимаю: мой вечно открытый от удивления и восхищения рот и расширенные от обалдения глаза не смущали моих соавторов, которые были уверены, что я - "могила", и не обманулись в этом.
      Вернусь, однако, к нашему творческому горению. То был счастливый период нашей жизни: он длился без малого шестнадцать лет (с 1966 по 1982 годы), как самый насыщенный творческим бескорыстием, товариществом и коллегиальностью. Никогда не ссорились, спорили только по творческим делам и без кулаков за пазухой. Кто и сколько внес ума, фантазии и "пера" (мастерства литературного) мы не знали и считать не хотели. Понятие "лепта" в лексиконе Багряка отсутствовало. Бывали ситуации, создаваемые коллегами по редакции или женами: чья была идея "Пяти президентов"? кто написал именно эту главу в "Синих людях"? Ответ: все! "Ну ладно, мне-то можно сказать по секрету"? Хорошо, так и быть (и остальным передай: "Оптом!"). Именно по этой причине при публикации повести или выходе в виде книги повестей мы никогда не раскрывали читателю истинные фамилии Багрякского содружества. Мы трогательно оберегали себя и от досужих сплетен, и от меркантильности. Хотя каждый про себя точно знал меру способностей и участия в работе, но: царствовало табу!
      Однажды, помно, был прокол: за "Фирму приключений" мы получили премию года журнала "Смена", и тут понадобилась фотография автора для публикации лауреатов премий. Мы добросовестно сели за стол, разложили живые лица, аккуратно их нарезали и собрали "портрет Багряка". Получился редкостный дебил, его и напечатали в журнале: нам не было жалко Багряка, мы ж его знали в лицо, и этого было достаточно для самоликования. В другой раз для польского издателя нужна была автобиография автора; кто-то из нас ее сочинил: Багряк по этой биографии имел семь высших образований, был восемь раз женат, его окружали дети в количестве одиннадцати мальчиков и девочек, он побывал во всех странах мира, кроме (список десяти стран), знал восемь языков и хуже остальных русский и латынь. Слух о том, что за спиной автора нанятая им же за огромные деньги полуголодная банда безработных и талантливых знаменитых писателей уже витал и был близок к истине: "безработных" - какая ж работа в газете денежная? "талантливая команда" - вполне возможно? "банда" - смотря как посмотреть? Только с таким набором личных качеств Павел Багряк рискнул назвать первое детгизовское издание "Пять президентов" - р о м а н о м в пяти повестях: босяк типичный!
      * * *
      Теперь пойдем дальше - к делам куда более хлопотным и, увы, опасным: к повести "Профессия: иностранец". Объявил нам о неожиданном заказе Володя Губарев. Вот так он "обрадовал" Багряка: беру это слово в кавычки. Побывать в КГБ на Лубянке, чтобы собрать материал о разведчике, увидеть его "живьем" и вправду могло показаться любому из нас интересным делом, особенно с творческой точки зрения. Что же касается лично меня (не берусь говорить от имени всех Багряков), то в первый момент я элементарно испугался, даже аббревиатуру "КГБ" ощутил с генетическим страхом, имея на то личные основания: мои родители в злопамятные тридцатые годы побывали в "тех" местах не день и не месяц, да и мы со старшим братом испытали счастье поносить звание детей "врагов народа". Веселенькое было дело.
      Володя Губарев и повел нас на заклание. Почему он взял на себя обязанность "связника" с госбезопасностью, я не знаю и знать не хочу: возможно именно Володя вызывал у ведомства наибольшее доверие, то ли он сам пошел к ним встречным курсом? Умолкаю. Все такие вопросы я от себя отвожу. Конечно, я мог бы и догадываться, рискуя грубо ошибиться и в точку попасть, а вообще-то все это - темный лес, в котором и зрячему легко заблудиться. Можно таким же образом обидеть кого-то или недооценить его, все от самого устроителя зависит. Так или иначе, а дело случилось в конце шестьдесят восьмого года. Думаю, каждый заместитель главного редактора популярной газеты в те времена по должности своей был связан с "ведомством", будучи со всех сторон проверенным и достойным человеком; осторожно говорю, подбирая слова и округляя их, чтобы невзначай не обидеть таких людей, тем более - Володю Губарева, вскоре ставшего замом главного "Комсомолки". Не исключаю и того, что иные журналисты становятся сотрудниками Госбезопасности не по принуждению, а по долгу совести, не оставляя работы в газете.
      В один прекрасный день вся пятерка приехала к главному подъезду знаменитого здания на Лубянке. Никогда не забуду мое единственное желание: затеряться в толпе, чтобы меня никто из знакомых не видел входящим в здание, а уж все остальное как-нибудь переживу. И почему-то страшно было и интересно, по принципу "журналист меняет профессию"; Господи, сколько из нас не "меняли", а совмещали профессии (возможно, как и наш "ведущий" на Голгофу)? Проще сказать, все мы (и я в том числе) были в странном состоянии, когда ни пугаться, ни радоваться соавторам не было смысла. Отчетливо помню, почему-то уверенный в том, что и мои коллеги переживали те же чувства. (Сегодня все, что связано с "ведомством", полность смикшировано (приглушено) реальной жизнью и нынешним бытом и иным отношением к КГБ, но тогда воспринималось иначе, что естественно.) "Стук-стук, это я - твой друг...", неужели так быстро позабыли?
      Говорю обо всем об этом вовсе не для того, чтобы выглядеть белой вороной среди ворон черных, не с намерением остаться в белоснежной жилетке и еще при бабочке: никто меня не подозревал "в связях", как и я никого из соавторов тоже не подозреваю, а то подчеркиваю, что времена меняются незаметно от нас, но зато вместе с нами. Ну и что (спросите вы сегодня), что я пришел в некую службу под названием ФСБ? А вам-то какое дело? - спокойно отвечу. А тогда коробило и страшило, заставляя каждого втягивать голову в плечи: вот в чем секрет и смысл изменений нашей сегодняшней психологии и жизни, отхода от реалий минувшего.
      Вошли через дверь с интересом и с недоверием, которое оказалось верным. Вся процедура визита Багряков на площадь Джержинского достаточно полно и достоверно описана в повести. Это освобождает меня от необходимости самоцитирования.
      "Шутка" Володи оказалась серьезной.
      * * *
      Работа началась так. Вести записи нам не разрешили: "берите на память". Не грубо об этом сказали, а весьма вежливо: "предупредили". Слушать? Можно все, сколько и что будут говорить хозяева. Слава Богу, что не обыскивали, не подозрительно осмотрели, а даже благожелательно: им тоже интересно посмотреть на литераторов, которым разведкой сделан "заказ". Терминологически все было выдержано по-джентльменски: "не рекомендуем", "не переспрашивайте, даже если не поймете или не услышите", "чувствуйте себя, извините, в своей тарелке", "будьте раскованны, но просим не курить", "смейтесь, сколько душе угодно", "о лимите времени предупредим минут за десять", "вопросы приготовили, как мы вас просили, заранее и в письменном варианте?", "весьма признательны", и последнее: "ваш герой будет сидеть посередине, вы и сами его узнаете", и т.д., и т.п.
      Конечно, далеко не все из нас испытывали комплексы, схожие с моими. Славка Голованов сразу сказал, положив ногу на ногу: можем ли мы рассчитывать на то, что увидим Рудольфа Абеля? (Я поперхнулся, так как не знал даже, что легендарного шпиона зовут Рудольфом! А они, сидящие за столом, переглянулись, улыбаясь. Позже мы поняли, почему, и читателю это станет известно, но позже.)
      В уютном и прекрасном зале за длинным столом стояли с одной стороны десять или пятнадцать кресел, а с другой стороны ровно пять (по креслу на каждого Багряка). Сопровождал нас господин, встретивший Багряков у входа в здание, документов не проверяли, мы же были с провожатым. Минут пять или чуть больше мы сидели одни. Потом вошли "хозяева" в сопровождении того же "нашего", все расселись напротив, во главе стола оказался "наш" (я до сих пор, даже написав повесть и опубликовав ее, не ведаю, кем он был, в какой должности и в каком звании, и вообще больше его никогда не видел).
      В центре стола перед нами посадили нашего героя, о котором нам предстояло потом писать, а пока что - беседовать. Абсолютная тишина. Слышу астматический выдох и вдох одного из сопровождающих героя; смысла присутствия этих людей мы сначала не знали, но скоро сообразили, как только они открыли рты. Теперь умолкаю: всю процедуру трех бесед и их содержание читатель может узнать, прочитав повесть. Единственное, чего в ней нет, так это упоминания о кратких записях, которые разрешили делать мне (почему именно мне, не знаю), но при уходе мои пометочки быстро просмотрел "ведущий" и забрал себе. И еще: Володя Губарев чувствовал себя ни хуже и не лучше нас. Зато Ярослав, к счастью, быстрее нас осмелевший, уже острил, балаганил, вообще воистину хозяйничал на встрече. Классическая формула и здесь пригодилась: "врачу исцелися сам" (Евангелие от Луки).
      Теперь скажу о том, чего нет в повести, и о чем не знает никто из Багряков, иначе говоря, включаю обещанный читателю в заголовке "детектор правды". Сначала процитирую повесть (вы уж простите меня великодушно за самоцитату, я забочусь только о повествовании, которое может оказаться пресным): "Так или иначе у меня было с Кононом Трофимовичем ровно одиннадцать встреч", - такие слова вы найдете в повести "Профессия: иностранец".
      Однако, визитов пятерки Багряка на Лубянку, где соавторы впервые познакомились с будущим своим героем Кононом Молодым, было только три. Роман с Комитетом внезапно оборвался.
      И на том заботы Багряка о будущей повести кончились. Увы.
      Заказчик материала дал неожиданный для нас отбой (по решению, кажется, тогдашнего председателя Семичастного). Рассказ о разведчике отменялся. С нами вежливо распрощались. И попросили о визитах позабыть, как будто их вообще не было. Листочки, написанные мною по ходу встреч, аккуратно изъяли. Откуда взялись недостающие восемь встреч, без которых материала для написания повести было явно мало? Что помогло через много лет появлению документальной (не выдуманной!) повести о человеке, чья профессия - иностранец?
      Теперь слушайте дальше.
      Конечно, после каждого визита, вернувшись домой, я хватал белоснежную бумагу и записывал то, что все мы слышали: наши вопросы, и ответы героя, и комментарии сопроводителей нашего героя, и даже краткие пояснения и реплики ведущего (которого я потом так и назвал в повести: "ведущий"). Памятью я не был обижен, она была у меня цепкая, но два десятка рукописных страничек для повести до обидного мало. Да и что толку от желания журналиста что-либо писать, если сама тема - закрыта! Заказ из-за чего-то кокнулся, сломался. А Конон Трофимович представился мне (и всем нам) чрезвычайно интересным человеком: остро мыслящим, привлекательным, не стандартным, умным (нет, не зря позже именно он и некоторые его реальные ситуации стали материалом для художественного фильма "Мертвый сезон"; более того, Молодый был и консультантом фильма, и прототипом главного героя, но в титрах не упомянутым, его назвали чужим именем; официально представлял картину прямо в кадре Рудольф Иванович Абель. Все это было цепочкой, связаной с отказом в написании повести, посвященной Молодому. Мы все поняли. Увы: рты наши были заперты, да и все равно материала, повторяю, не хватало. Будучи зачата, повесть погибла в утробе. На замысле можно было ставить жирную точку. Если б не случай, самим Кононом Молодым придуманный и осуществленный.
      Отсюда начинается настоящая история сбора материала о легендарной личности.
      * * *
      Через полтора года мне вдруг позвонил домой старый и добрый знакомый и замечательный режиссер-сценарист Леонид Данилович: Валерий, нет ли у вас случайно пары часов для приватной и приятной встречи с моим другом? Двух братьев Леонида и Евгения Аграновичей, которых в моей семье звали "почти однофамильцами" я знал и чтил; кстати, Евгений написал слова к песне из фильма "Истребители", в которой поется, что "любимый город может спать спокойно и зеленеть..." Да, есть у меня "пара часов". Тогда ко мне!
      Кого же я увидел в гостях у Леонида Даниловича? Господи: Конон Трофимович! Повод оказался достойным: Молодый, тряхнув стариной, написал пьесу и решил прочитать Аграновичу, а уж о приглашении меня в качестве эксперта по юридической части они между собой договорились. Пьеса посвящалась суду над шпионом Лонгсдейлом, то есть над Молодым в Лондоне и называлась: "Процесс". С Кононом Трофимовичем, поздоровавшись, сделали вид, что никогда прежде не видались. Детектив-с!
      Расселись в кресла. Конон начал читать пьесу ровным и отстраненным голосом, лишенным эмоций, как обычно читают авторы, словно текст сочинен каким-то незнакомым человеком, рассказывающим о том, как его ставили к стенке и взводили курки для расстрела. Впечатление оглушающее. Впрочем, оставляю рассказ о чтении пьесы, как и о ее судьбе: эта история из другой оперы. Мы расстались с Молодым вполне профессионально и конспиративно, пожав руки. Я не уверен, правда, что Конон заранее не предупредил хозяина о нашем знакомстве, но и Агранович не выдал себя: все сыграли свои роли словно по задуманному сценарию.
      Главное другое: мы с Молодым сразу определили взаимную симпатию; моя к нему объяснялась журналистской профессией, а его ко мне так и осталась тайной по сей день. Читатель сам сочинит причину взаимопонимания. Перед расставанием я продиктовал Молодому (по его просьбе) свой домашний телефон (а мой вам не нужен, надеюсь, по понятной причине, я сам "выйду на связь"). Так я впервые в жизни услышал профессиональную терминологию, которая сегодня даже рядовому читателю не в загадку: все мы стали учеными. Привыкли. Вошло в обиход. А тогда шел семьдесят третий. Кто мог подумать, что Конону Молодому остался год жизни?
      Первый звонок последовал мне домой и явно из уличного автомата. Голос был неузнаваемый, но я все понял. Мне было предложено "прибыть в одиннадцать тридцать пять" в Нескучный сад, "к вам подойдут". Ну что ж, я поехал, в парке ко мне действительно подошел человек в черных очках, в фетровом головном уборе, который не был ни беретом, ни кепкой, ни спортивной шапкой, а именно "убором", надвинутом на глаза (специально для того, чтобы случайные прохожие смотрели только на голову, а не на физиономию моего собеседника). Если бы Молодый при этом был серьезным или нейтральным, я решил бы, что он "тронулся", однако Конон Трофимович откровенно смеялся, даже не обращая внимания на мое недоуменное лицо. И вдруг сказал мне: нет, я человек в своем уме, просто решил немного вас развлечь да и себя тоже. Поднятый воротник его габардинового осеннего пальто (ниже колен) довершал портрет "героя". То, что это был Молодый, я не сомневался ни на секунду, но все же не понял смысла "тайной вечери", происходящей днем.
      (Позволю себе лирическое отступление, которое займет не много времени. В ту пору ни я, ни мои Багряки еще не знали о существовании суперлитератора Жерара де Вилье, написавшего около ста с лишним "шпионских" книг с проходным героем-агентом князем Малько Линге, а действие происходило всюду и, конечно, в России, но не во Франции. И Молодый тоже не знал, в чем я более чем уверен. Вспоминаю сегодня это по той причине, что нахожу что-то отдаленно похожее на Багряка, тоже вынесшего своих персонажей за пределы родной России, да еще с "проходными" героями. Мода давным-давно зарождалась, как можно забывать Пуаро и Мегрэ?")
      Итак, вскоре я сообразил (и не ошибся): собеседник играет со мной в разведчиков, как дети играют в войну, а зачем и почему ему так захотелось, я еще не знал и мог только предполагать. Тайны или издержки профессии? Около получаса мы прогуливались аллеями парка, уходили в глубину. Безлюдность, благодать тишины. Я помалкивал, говорил Молодый, как бы разговаривая сам с собой, а я редко вставлял вопросы, боясь задеть говорящего бестактностью своей. Со стороны глядя, можно было подумать, что это не беседа, а монолог человека, истосковавшегося по слушателю. Как уже было сказано, я ничего не записывал. Зато, вернувшись домой, хватался за авторучку, садился за бумажные листы (компьютеров тогда еще не было) и "переводил" память в строчки. Об очередной встрече мы договорились предварительно, раскланиваясь и решив впредь обходиться без телефонных звонков. Ушел он, следя: нет ли за ним "хвоста"?
      Отдельно расскажу о последнем разговоре с Молодым, весьма примечательном. Он вдруг сказал: глаза и уши есть не только у стен, они и здесь есть, а я не сумасшедший, знаю, о чем говорю. Кстати, добавил он, вы тоже не очень-то рассчитывайте на откровения профессионального разведчика: о, абсолютная искренность только у дураков. А мы, нелегалы, живем двумя или большим количеством биографий: официальной, легендой и реальной, я сам не знаю, какая сейчас из них у меня и какая жизнь в моем будущем. Я спросил: почему вы избрали именно меня для откровений? Честно? - мне все равно, все вы мне едины: жизнь нелегала не измеряется ни временем, ни качеством собеседника. Помолчал и добавил: ладно, попробую сформулировать лучше и приличней, как обычно говорят в вагоне дальнего следования, когда ты уверен, что сосед по купе выйдет на какой-то станции, не спросив твоего имени и не сказав собственного.