— Нет, к черту! Всех к черту!

— И кардинала?

— И кардинала к черту! Прости, Господи, что сказала. Но и этого нудного святого отца подальше! Я сегодня не в том настроении, чтобы его проповеди слушать.

Ими усмехнулась, припомнив, чем закончилась ее последняя исповедь в кардинальском дворце. Святой отец, видно, жаждет продолжения.

— В Себу отправь «Синих леди». Давненько мы не наводили умиротворение на мэра Гарсиа. Дашь Эвелин подробное задание, пусть по полной программе обработают мэра, судей. Как обычно…

— А русские? Сегодня вечером прием советской правительственной делегации.

— Русские? Пошли их открывать памятник Лапу-Лапу. Советы, мне говорили, любят героев национально-освободительного движения.

— А кто здесь герой?

— Лапу-Лапу, естественно. Убил первого завоевателя.

— На мессе памяти Магеллана, помнится, вы говорили совсем другое.

— Ты больше слушай женщину… К чертям собачьим, где этот Олафсон?!

Почти бегом преодолевая бесконечные коридоры президентского замка, на ходу застегивая рубашку, психоаналитик ругался про себя — что нужно мадам? Если все того же, то после ночи с Кармен он не в силах.

Почти год мадам не трогала его лично, лишь периодически жалуясь по телефону, то из Рима, то из Токио. Зачем было выписывать его из Нью-Йорка сюда, на край света, чтобы жаловаться по трансатлантической связи? Хотя за те деньги, что мадам ему платила, жаловаться было бы грех. Разве что он растерял в Америке всю свою клиентуру, но это дело наживное. Две-три супруги крупных промышленников, дочка конгрессмена, никак не решающаяся удалиться на покой кинозвезда, и все встанет на свои места. Главное, чтобы мадам на него не взъелась…

Вбежавший в спальню Олафсон едва успевал на ходу приводить себя в порядок. Западного кроя рубашка была застегнута через две пуговицы на третью. Похоже, психоаналитик только что оторвался от одной из ее сладких крошек. Перекупленный из Нью-Йорка, где у него была богатейшая частная практика, громадный скандинав, польстившись на неимоверную сумму (Ноэль через своих людей узнал сумму последнего годового дохода, задекларированную врачом, и Ими быстро умножила ее на десять), согласился на год посвятить себя ее снам. Да так и осел. Срочно приданные в помощь психоаналитику смуглые медсестры, секретарши и ассистентки, казавшиеся на фоне шведа особенно хрупкими и тонкими, стоили того, к чему он так долго и упорно шел через все свои университеты, преодолевая тяготы эмиграции, и что осталось ныне где-то в нереально далеком Нью-Йорке.

Вот только в Мельдиных снах порядка не наводилось. Казалось бы, распустил Ингвар спутанный клубок ее страхов, закрыл ее (несколько раз впрямую собственным телом) от мучающих наваждений. Но стоило ей потерять к аналитику женский интерес, как ее сон вернулся вновь. Не покупать же после каждого сна нового врача.

— Мадам, все повторилось? — скорее констатировал, чем спросил Ингвар, огромной пятерней зачесывая свои светлые волосы. — В деталях — были какие-то изменения, другие формы, цвета? Динамика развития крайне важна.

— Какая, к черту, динамика. У меня несколько огромных гардеробных забиты лучшей одеждой! Столяры не успевают делать новые шкафы для обуви! А я раз за разом мучаюсь ужасом нищеты и болью в ногах, которые я во сне стираю в кровь. Разве эти ножки можно стереть в кровь?

Из-под золотистого покрывала ручной средневековой китайской росписи по шелку Ими вытащила левую ножку и вытянула ее вверх. Соблазнять Олафсона она не собиралась — пройденный этап.

— Я чувствую боль. Вот здесь, в тех местах, где во сне сбиваю ноги. У меня никогда в жизни не было сбитых ног, но мне по-настоящему больно. Сейчас больно, не во сне!

— Фантомные боли.

— Я больше не могу так! Не хочу так. Должно быть какое-нибудь лекарство.

— Новая любовь…

— Думаешь, я не любила? Уж ты-то мог бы знать.

—Я говорю не о страсти, а о любви. Первое чувство влюбленности, смешавшееся с чувством унижения, ущемленности, потери, настолько отложилось в вашем подсознании, что ни один из ваших следующих романов не в силах был его перебить. У вас ведь не бывает неудач. Вы всегда получаете то, что хотите. И кого хотите. Но тот, первый, возлюбленный остался единственным, кого вы не смогли получить. Поэтому он остался самым желанным. Поверьте, мадам, стань вы хозяйкой его фамильной гасиенды, через несколько месяцев вы потеряли бы к нему интерес, как потеряли интерес к вашему мужу или ко мне… Недоступность сделала его вожделенным. А все остальное вам доступно…

— Ты хочешь сказать, что моя беда в моем счастье? В том, что мне все доступно, все по карману?

— Отсутствие желаний — страшнейшее из заболеваний. А он — ваше единственное несбывшееся желание.

— Но сон мучил меня в ту пору, когда я хотела слишком многого и шла к этому. Когда я оставалась несчастной, соблазненной и брошенной неверным возлюбленным. И когда мы с Ферди только начинали путь к президентству — я ли не хотела этого статуса, этого дворца…

— Вы хотели всего Его глазами. Не для себя — а чтобы увидел Он…

Ими дернула покрывало, застрявшее у края кровати и мешающее ей подняться. Оторванный кусок старинного шелка так и остался висеть у края.

Самое противное, что этот шведский американец прав. Она всегда представляла, как увидит ее Он… Неужели Ингвар прав и в том, что, достанься ей Бени, через год он опротивел бы, как и Ферди? И сиди он сейчас в кабинете под бело-голубым флагом, чувств к нему оставалось бы меньше, чем к этому напыщенному индюку, возомнившему себя диктатором и осмеливающемуся сообщать дешевой голливудской профурсетке, что она, Ими, слишком холодна в постели! За двадцать лет с таким мужем огонь превратится в льдину. Но если бы на месте Ферди был Бени, неужели, видя его по утрам, она испытывала бы такую же привычно-обреченную брезгливость?! Врет швед, быть такого не может!

— Значит, не получив единожды, я должна мучиться этим вечно?

— Если не перебьете иным, более сильным чувством.

—Вы хотите сказать, что пока мне не встретится нечто, что будет мне недоступно и чего я буду хотеть не менее страстно, чем того человека, ночные мучения меня не покинут?! Тогда ваше пребывание здесь бессмысленно, дорогой Олафсон. Можете паковать чемоданы, вас отвезут в Нью-Йорк. Неужели вы думаете, в этом мире осталось хоть что-то, что я могла бы страстно возжелать и не получить?! Такого в мире нет. Я могу купить любую из драгоценностей, любую из картин или скульптур, любой из нарядов. И без фальшивой скромности могу сказать, что после того, кто мне снится, в этом мире нет мужчины, которого я, Мельда, захотела бы и не могла бы получить. Мне нечего больше желать…

Швед поморщился. Прерывать райское существование в президентском дворце ему явно не хотелось.

— Мы попробуем новый вид терапии — особый вид лечения легким гипнозом.

— Я не поддаюсь гипнозу.

— Но на первых сеансах в Нью-Йорке, помнится, вы отлично поддавались, и мы плодотворно работали…

— Какой из тебя, милый Олафсон, специалист, если ты не мог отличить загипнотизированную пациентку от возбужденной женщины. Я притворялась. И в ответ гипнотизировала сама. Хочешь, я и сейчас тебя загипнотизирую? Впрочем, теперь этого не хочу я…

Эх, и этот оказался слабаком. А как все пристойно начиналось. Кабинет на тридцать втором этаже с видом на Сентрал-Парк. Она, записанная на прием под фамилией Джейн Райн, прикрыв глаза и расслабив бюстгальтер, лежит на классической кушетке. Врач, такой возбуждающий, что рядом с ним можно забыть, от чего лечиться пришла.

Она и забыла. Сеансов восемь играла, столь старательно изображая прострацию, пока глупый доктор не понял преимущества своего положения перед живой, теплой, глубоко вздыхающей, но абсолютно неподвижной пациенткой… И не воспользовался этим. Пользовался, надо признаться, неплохо. Но только и тогда, в самый неподходящий момент ей почему-то вспоминался Бени, убегающий от нее в ванную. И все наслаждение улетучивалось.

Впрочем, швед ее забавлял. Какое лицо у него было, когда, привезенный в другую часть света, трепеща, он входил в роскошные покои первой леди и вдруг узнал в госпоже диктаторше ту Джейн, которую он так лихо лечил на своей кушетке в Нью-Йорке! Жаль, что от испуга у него разом пропали все таланты — и мужские, и психотерапевтические. Хотя психотерапевтических талантов, возможно, у доктора всевозможных наук и не было — теперь-то она могла понять, за что платили ему столь баснословные гонорары самые богатые дамы Америки! Вот и весь психоанализ.

Почему же и этот перестал ее возбуждать? Стоит же рядом, нормальный, красивый, здоровенный мужик, мог бы уже давно терзать ее на этой кровати… а ей и дела нет. Все сонно…

Захотеть чего-то, что недоступно, захотеть не меньше, чем хотела Бени… Олафсон, дипломированный ноль, не понимает, что это невозможно! Ничего недоступного для нее нет. А Бени не вернуть уже никогда. НИ-КОГ-ДА.

— Самолет, — крикнула она в телефонную трубку Ноэлю. — Готовьте самолет. Мне нужно срочно в Нью-Йорк!

— Вы хотите меня отослать? — швед от испуга как-то съежился, стал разом меньше.

— Тобою займемся потом. Пока я хочу полечить себя проверенным способом. Твои лекарства не действуют, — ответила она шведу, махнув рукой. — Свободен! — И добавила в трубку секретарю: — Проследи, чтоб не было проблем с деньгами. В последний раз мне пришлось у Картье ждать, пока подвезут полтора миллиона!

Ноэль пробормотал, что поставит в известность нью-йоркский филиал.

Ничего-ничего. Сейчас она придет в себя! Сейчас слетает за покупками, выберет что-нибудь умопомрачительно-успокоительное, в чем Бени не смог бы оторвать от нее глаз.

— Мадам, президент хочет с вами поговорить. Говорит, это важно, — нудно прогундосил в трубку Ноэль.

— Неважного у него ничего не бывает. Скажи, я улетаю.

— Президент сказал, крайне срочно. Он идет сюда.

В последнее время Ферди не так часто появлялся на ее половине дворца. Будто после убийства соперника супруга перестала представлять для него интерес. Они исправно исполняли публичные обязанности первых лиц государства, особенно во время международных визитов, а собственно супружеские обязанности их давно уже не связывали. Оба знали, что повязаны чем-то более прочным, чем долг или семейные догмы. То, что привело их на вершину власти и что на этой вершине удерживало, что позволяло ей налево и направо тратить суммы, адекватные статьям бюджетных расходов целых отраслей промышленности ее страны, связало их куда крепче, чем просто брак.

Как два озлобленных зверя в единой связке, шли они к власти, чтобы, дойдя и возненавидев друг друга, остаться заложниками этого, далеко не кристального, пути. Даже за убийство единственного любимого ею человека отомстить мужу она не могла. Впрочем, как и он не мог отомстить ей за свою секретаршу, проданную в дешевый тайский бордель. И за разбившуюся во время съемок на крутом горном серпантине голливудскую актрисулю с именем, которым разве что собаку кликать, — Бимс. Это в разговоре с ней Ферди посмел заикнуться о холодности жены, а расчетливая, но глупая стерва умудрилась записать его откровения на пленку. Бени, честный, открытый Бениньо, за сумму, которая явно была ему не по карману, выкупил у Бимс и прислал Мельде эту мерзкую пленку.

Какой грандиозный скандал она тогда закатила! Вывезенные из Гонконга вазы эпохи Мин летали по дворцу, как дешевые фарфоровые тарелки по кухне бедняков. После этого Ферди уже позволял ей все, что угодно.

Любил ли он ее когда-нибудь? Или так же, как она, потрясающей интуицией увидел в этой девочке с разбитым сердцем и оскорбленным самолюбием ту единственную, которая сможет стать второй ступенью его двигателя на пути к абсолютности власти?

Иногда ей казалось, что одиннадцать дней его сверхстремительного ухаживания, их первые ночи, упоительный медовый месяц (во время которого именно она, а не Ферди, смогла уговорить крупнейших в мире торговцев золотом — Оппенгеймера, Энгельгарта, Гульбекяна — финансировать его предвыборную кампанию, пообещав многократное возвращение затраченных сумм после их прихода к власти), первые победы на выборах, первые появления на публике и интервью, рождение детей, что все это было искренним. Но потонувшим в водовороте абсолютных возможностей. Но, вспоминая, как быстро засыпал он, чуть оторвавшись от нее в постели, как менялось выражение их лиц, стоило только погаснуть софитам, она понимала, что всегда и во всем была игра. Разве что игроки подобрались единого класса.

Они стоили друг друга, и оба это знали.

— Я улетаю. Мне нужно пройтись по магазинам.

— Тебе придется отложить свой поход по магазинам на сутки. Сегодня здесь советская делегация. Ты сама понимаешь, насколько это важно. — Ферди без предупреждения шел внутрь огромного гардероба, у одного из стеллажей которого она выбирала лифчик.

— Никогда не понимал, как из тысячи бюстгальтеров можно выбрать один! Остальные 999 чем хуже? — Увидев бесконечные полки с ее бельем, где только черные лифчики занимали четырнадцать рядов, Ферди забыл даже про Советы.

— Ничего я не буду откладывать. Я лечу через час. А в одежде ты никогда ничего не понимал. Не будь меня, ты и к Онасису приехал бы в местной рубахе, почитая ее за высший шик.

— А чем плохо? — Муж и сейчас был в традиционной местной рубашке, которую от подобных рубашек его клерков отличало только качество шелка и ручного кружева.

Супругу же с некоторых пор от вида национальных рубах передергивало. И они еще хотят числиться цивилизованной страной, если президент в Белый дом летает в своей рубахе. Не хватало еще явиться в набедренной повязке, а-ля Лапу-Лапу. — Достаточно того, что в нашей семье ты в одежде за всех понимаешь. Интересно, ты эти лифчики хоть по разу за свою жизнь наденешь? — Муж забыл, зачем пришел, вытаскивал с полок почти одинаковые коробочки с черными бюстгальтерами и развешивал их у себя на плечах, как аксельбанты. — Этот чем отличается от того?

— Тот бронированный. Не будь подобного, и вы остались бы вдовцом, господин президент.

В прошлом году какой-то идиот во время церемонии вручения короны Мисс страны стукнул Ими длинным ножом «боло». Спас корсет, подаренный ей во время визита в одну из школ, где готовят женщин — агентов ЦРУ, и чудом надетый в тот день. Сразу после события она заказала в Америке еще шесть дюжин подобного белья всех расцветок и в публичных местах появлялась только в нем. Для белья агенток придумали специальный состав волокна, по виду почти не отличающегося от шелка, но способного защитить и от пули, и от ножа маньяка. Газеты потом написали, что нападавший был несчастным сумасшедшим, безнадежно влюбленным в первую леди. Надо отдать должное, идея такой своеобразной подачи не самого приятного инцидента пришла в голову мужу — их подданные должны быть уверены, что даже стремиться убить их можно только по причине безнадежной любви.

— Траур был бы тебе к лицу! Одинокий диктатор, тоскующий о своей вечной любви. Народ обрыдался бы. Кто только исправлял бы твои ляпы в разговоре с Рейганом?

— Да уж, в пору старику-президенту отойти на покой, отдав власть умной и дальновидной супруге! То-то она накормит страну улитками из Южной Америки.

Ферди громко расхохотался. Кретин. Она же заботилась о голодающих! С детства она помнила, что крестьяне ели улиток, которых собирали на рисовых полях. Улитки даже продавались на рынке в Толосе. Учитель в школе рассказывал, что в них большое содержание белка и крестьяне, лишенные возможности в достаточном количестве есть мясо, так восполняют нехватку белка. Несколько лет назад, решив заняться продовольственной проблемой, Ими вспомнила об улитках и выписала их из Южной Америки. Не ее же вина, что заморская улитка была абсолютно невкусной и к тому же размножалась с катастрофической быстротой, не только сведя на нет популяцию не столь плодовитой местной соперницы, но и пожирая молодые побеги риса. Пришлось применять пестициды.

После улиточного скандала она бросила заниматься продовольствием и снова вернулась к тому, в чем лучше понимала, — к искусству манипулирования людьми. Но когда Ферди хотел умерить строптивость жены, он напоминал ей про улиток.

Она посмотрела на сморщившееся от смеха лицо мужа. Абсолютным красавцем он никогда не был, да и разница в тринадцать лет всегда казалась ей слишком большой, чтобы считать его молодым. Но в последнее время Ферди резко сдал. Постоянные маски, которые в глубокой тайне некогда мужественный герой народных сердец делал каждый вечер и каждое утро, не спасали от глубоких, прорезавших лицо морщин, а в поникшей фигуре трудно было разглядеть некогда хорошо тренированное тело бывшего пловца и боксера. Мешки под глазами выдавали опытному глазу всю симптоматику почечной болезни, а боли в желудке заставили одного из богатейших людей мира питаться только рисом и овощами. За редкими общими обедами, глядя на унылость риса и зеленых стручков на тарелке мужа, Ими иной раз думала, стоило ли так стремиться ко всему, что у них нынче есть, если всем этим уже не можешь в полной мере насладиться.

Нет, она успеет испить свою чашу наслаждения до дна! У нее никто не отнимет ни этого прекрасного белья, ни тончайших вин, ни французских деликатесов, ни тех молодых мужчин, которые способны ублажать ее ненасытное тело. Душу вот только ублажить некому…

Ферди тем временем разглядывал ряды полок, на которых лежали пакетики с колготками и чулками, вытаскивая и растягивая чуть дрожащей рукой то одни, то другие.

— Два, четыре… восемь, десять… Я думаю, с сегодняшним вечером мы решили. А вглубь сколько? Пять рядов. А полок, раз-два-три-четыре… двадцать полок. Не меньше тысячи пакетиков с чулками. В стране, где всегда плюс двадцать восемь по Цельсию!

— Я счастлива, что ты не разучился считать в пределах тысячи. Это сулит нашей стране невиданные экономические перспективы! Жаль только, что за все годы ты так и не усвоил, что истинная леди никогда не появится в обществе с голыми ногами. Все еще мыслишь мерками великого города Саррате. Дамочки, которых ты защищал на процессах, чулки и колготки не носили, что явно облегчало тебе процесс защиты.

— Когда я подобрал тебя в кафетерии конгресса, колготок на тебе тоже не наблюдалось. Или с тебя их успел снять Бени?

Бешеный взгляд жены доказал, что он снова попал в точку и тема соперника даже после его смерти остается больной.

— Не надо испепелять меня взглядом. Хватит! Довольно того, что я не тронул твоего любовника, который надумал отобрать у меня президентский пост. У нас отобрать! Где были бы все эти колготочки?! На ножках Корасон?

Называя имя ненавистной жены Бени, Ферди снова бил по самому больному.

— Ты просила, и я был гуманен.

— Если назвать гуманностью семь лет тюрьмы, в которую ты упек Бени.

— Я дал ему уехать. Чего ему не сиделось в Америке? Ты ж его предупреждала, что возвращаться не надо.

Муж впервые так открыто признавал, что знал о ее последней встрече с Бени в отеле «Уолдорф-Астория» в Нью-Йорке. Знал, что именно она говорила Бени. Значит, не мог не знать, что между ними ничего не было. Ничего не могло быть. Измученный тюрьмой, постаревший Бени слишком безнадежно смотрел на нее. И, снова увидев себя его глазами, она впервые ужаснулась — постарела! Так, вживую, они не виделись двенадцать лет. И, несмотря на все официальные кадры и телепередачи, в его памяти она была стройной взволнованной девушкой, а не уверенной в себе чуть располневшей гранд-дамой в белом костюме с огромной черной жемчужиной на шее…

Не вышло тогда ничего. И Ферди не мог этого не знать. Он врет, что не трогал Бени. Вся эта история о коммунистическом убийце… Пусть расскажет ее вечером советской делегации. То-то повеселятся! Почерк был знаком. Сотрудники охраны аэропорта застрелили убийцу Бени тут же, рядом с жертвой. Чтобы не проговорился, не выдал заказчика. Кто, кроме президента, мог отдать приказ убрать соперника, как только тот сойдет с трапа? И какого из двух Бени Ферди боялся больше — реального претендента на власть или давнего возлюбленного жены?

А ведь в своей предусмотрительности Ферди был не так уж не прав. Если бы Бени остался жив, если бы он пришел тогда к власти, где были бы сейчас они?

Свалить их с Ферди можно только одним способом — разоблачить публично источники их нескончаемого богатства. Но как Бени мог их раскрыть? Все надежно устроено. Счета на Уильяма Сондерса и Джейн Райн в Швейцарии. В последнее время бернские банкиры взмолились, что не успевают обрабатывать огромное количество денег, которое поступает на эти счета, и пришлось завести еще один подставной счет на имя Ноэля. Придумана и легенда о найденных мужем сокровищах Ямаситы. Кто докажет, что ставший президентом бывший легендарный партизан не мог в свое время найти то, что было награблено командующим японскими оккупационными войсками? И что президент не использовал найденное во благо страны. В их благо.

Если бы Бени только понял тогда, чего она ждет! Если бы только пообещал развестись с Корасон, жениться на ней, она сама вложила бы в его руку оружие против Ферди. Сама рассказала бы о пятнадцатипроцентном откате с каждого инвестиционного проекта и со всех военных репараций, выплачиваемых японцами на восстановление столицы после бомбежек. И о 1241 тонне золота в специальном хранилище аэропорта Цюрих-Клотен. Сама сдала бы ему несколько счетов Уильяма Сондерса (Джейн Райн свои счета успела бы обезопасить), миллиардные суммы на которых не стыковались бы с официальным годовым доходом, задекларированным президентом.

Она все рассказала бы ему. Рядом с Бени тонны золота были бы ей не нужны, ведь все эти годы им пришлось выступать жалкой компенсацией недополученной любви.

Если бы Бени только пообещал! Но… Он всегда был прямолинейным тугодумом. При всей любви к Бени Ими приходилось честно признать, что муж всегда думает намного быстрее, чем Бени. Супруги думали почти на равных. Никогда не позволяя другому переиграть себя ни на шаг. Полшага максимум. На одном из таких полушагов Фсрди и успел убрать Бениньо.

Бени улетел на родину через день после их встречи в Нью-Йорке. Ими еще оставалась в Америке, намереваясь проверить, как идет декорирование нового трехэтажного особняка на Манхэттене. И, впервые войдя в большую гостиную, на огромном экране телевизора на фоне здания знакомого аэропорта увидела Бени с простреленной головой. В том особняке на Манхэттене она больше не появлялась.

Ферди знал, что сломать его мог только один человек — жена. Но он успел лишить ее искушения сделать это. Ферди обогнал ее, не сообразив, что сам обрезал нить, на которой удерживал жену в узде. Дальше ее не могло удержать уже ничто.

— В таком количестве вечерних платьев явно найдется то, в котором ты будешь неотразима сегодня вечером, — сказал муж, разглядывая ее последние парижские приобретения с удивлением папуаса, допущенного в магазин электроники.

— Я, кажется, ясно сказала, что улетаю. — От одного тона, которым это было произнесено, муж прежде счел бы за благо тихонько ретироваться. Но теперь он и не думал уходить, напротив, с увлечением разглядывал прозрачные вставки на последнем вечернем платье от Шанель. Что-то уж слишком он в себе уверен.

— Сегодня будут русские, и мне нужно твое присутствие.

— Я что-то прозевала, к нам пожаловал Брежнев? — съязвила она, надевая светлые утренние брюки, присланные три дня назад Лагерфельдом.

— Брежнев умер.

— Неужели? И кто ж там после него?

— Андропов, глава КГБ. Но и он уже при смерти.

— Как быстро мрут они. Это мода в Москве такая? И кто ж из живых до тебя добрался? Еще один главный коммунист?

— Нет. И даже не Громыко…

— Gromyko?

— Министр иностранных дел Советов. Прилетел всего лишь один из его замов.

— И ты смеешь требовать, чтобы я отложила свои дела и ублажала жалких советских сошек?

— Я не смею. Я требую. Отношения с Советами — это единственный шанс исправить покосившийся баланс наших отношений с Западом. Америка решила, что мы с тобой зарвались. Или тебе рассказать о расследовании, которое затеяло ЦРУ? Или ты еще не знаешь о Райнере Джакоби, который копает под вклады в Цюрихе? Без рвущейся к власти несчастной вдовы, без этой Корасон, здесь явно не обошлось! Или тебе еще не донесли, что пишут агенты ЦРУ в своем отчете о тебе? «Миссис честолюбива и жестока. Бедная родственница аристократов-землевладельцев, она рвется к богатству, славе и всеобщему поклонению».

Ферди тряс около ее лица бумажками, еще что-то зачитывал вслух, но этого она уже не слышала. Ярость переполнила ее до краев. «Бедная родственница…» Назвать бедной родственницей ее, женщину номер один в мире! Они за это поплатятся!

— …а противовесом в отношениях с Америкой могут выступить только Советы. Поэтому ты будешь встречаться с замминистрами, с послами, с самим коммунистическим дьяволом, если он в силах нас с тобой обезопасить от ищеек ЦРУ.

Назвать ее «бедной родственницей»! Хорошо, посмотрим, кто кого!

И началось священнодействие, о котором девочка из послевоенного Толоса не могла и мечтать.

В фильмах, которые привозили солдатам на американские базы, а после крутили в кинотеатрах ее городка, она видела, как блистательные роскошные женщины в комнатах, уставленных букетами роз и орхидей, около огромных гардеробов мерили платья, шляпки, туфли, выбирая, что к лицу. Сцены эти завораживали юную Ими больше, чем все киношные поцелуи и любовные дуэты. Ночами, затыкая ватой уши, чтобы не слышать пьяного буйства отца и слез больной матери, она закрывала глаза и мечтала о такой роскошной ванной, гардеробной. Отбрасывая руки соседских парней и американских гринго, норовящих облапить юную красотку, и выдерживая скользкие взгляды членов жюри того провинциального конкурса красоты, она твердила себе только одно — у нее все это будет! Но даже предположить не могла, сколько будет этого «всего»!

Ими вошла в соседнюю комнату-сейф, где на специальных полках под стеклом хранилась ее коллекция драгоценностей. Золото от Картье не хочу, не то настроение! Брильянтовое колье с рубинами Шопарда — нет, не хочу. Диадему от Тиффани, что в прошлый приезд купила, — глупо метать бисер перед свиньями. Советские скорее всего и понятия не имеют, что такое Тиффани. Лучше жемчуг, национальное достояние, реклама — можем наладить торговлю. Только что-нибудь поинтереснее.

Разглядывая бесконечные стеллажи со своей жемчужной коллекцией (Ноэль как-то измерил полки, на которых она хранилась, — 38 квадратных метров), Ими остановила взгляд на крупной черной жемчужине размером с яйцо небольшой птицы. Жемчужина Лапу-Лапу. Как раз в тему…

***

— Посмотрите, как эти папуасы ездят! Нигде больше в мире такого не увидите. — Мягко переваливаясь через «лежачих полицейских», дипломатический ЗИЛ выехал за ворота элитного поселка, где располагалась небольшая вилла советского посольства, и стал набирать скорость, лавируя между открытыми микроавтобусами, переполненными местными жителями.

— Джипни. Наследство от американской оккупации. В час пик обвешаны, как яблоня в урожайный год. Казалось бы, нас двести пятьдесят миллионов, а в Азию приезжаешь — диву даешься, откуда их столько! — Посол Федорчевский вез своего шефа, заместителя министра иностранных дел Григория Карасина, по столице страны, в которой Ими была некоронованной королевой. — 35 процентов населения за чертой бедности. И это только официально.

— Президент что говорит?

—На войну списывает. Здесь же японцы были, потом американцы их отсюда выбивали. И после американских бомбардировок город весь разрушен был хуже Сталинграда. Президент здесь числится героем партизанского движения. До 1942 года вместе с Макартуром оборонялся и занимался диверсионными рейдами по вражеским тылам. Потом попал в плен, погнали в лагерь смерти Кэмп О'Донел. По пути каким-то чудом бежал к партизанам. Японцы захватили в плен, снова бежал с подозрительной легкостью. По некоторым данным, в партизанскую пору занимался махинациями с военным имуществом, на чем и сколотил начальный капитал.

— А мадам?

— Под стать! Мадам здесь зовут «железной бабочкой». Западные бизнесмены без пакета акций для мадам и ее родни не приезжают. Мстительна. В Ватикане на прием к Папе Римскому явилась в открытом белом платье, ее заставили переодеться в черное с длинными рукавами, так что она выкинула! Когда Папа спустя год прилетел сюда, по всей дороге из аэропорта до резиденции стояли женщины в белых платьях без рукавов. И так искренне приветствовали Папу, даже не понимая, какое оскорбление ему наносят.

— Да-а. Стерва!

— Стерва! Но хороша! На снимках совсем не то! А вблизи будто ветер какой веет. Конкурентов мужа через свою постель устраняла. Устоять не могли. Один за нее жизнью поплатился, а его вдова Корасон теперь под знамена оппозиции всех недовольных собирает. Поговаривают, у убитого был роман с мадам еще до появления на ее горизонте будущего президента. Ревнивый муж не простил. Теперь вдова незадачливого любовника способна отомстить. Только до выборов здесь не дожить. Но протестный электорат в наличии, — посол показал на женщину в грязной майке, кормящую малыша грудью прямо у проезжей части. Одной рукой она лениво придерживала ребенка, другой мешала похлебку, которую тут же варила на маленькой коптилке.

— Нищета чудовищная. Посмотрите, вон семейство в коробке, точно Полкан в будке. Только у наших Полканов будки попрочнее.

— Богатые от этой нищеты прячутся в своих конгломератах. Внутри столицы строят свои поселки охраняемые, виллиджи. У каждой такой «деревни» свой статус престижности. Огораживаются заборами, вооруженная охрана, там и живут, и работают, иногда из одной деревни в другую ездят. Все чинно. Ни нищеты, ни вони…

— Ладно, Олег Степанович, у нас в Барвихе заборы тоже не низкие. И на Ленинских горах.

Сидевший на переднем сиденье и дотоле молчавший советник посольства Кураев обернулся. «Вот теперь ясно, кто здесь представитель конкурирующей службы, — подумал Карасин. — Донесет. Интересно, как сформулирует? Где-то я его видел. Это же выражение ужаса в водянистых глазах…»

Мысль о возможном стукачестве его не пугала. Пробный шар был закинут им специально, в расчете узнать, при ком можно говорить, а при ком нельзя. Да и полномочия на сей раз у него были неограниченные. Советам был нужен здешний диктатор. Поэтому на все, что он, заместитель министра, скажет или сделает в этой поездке, глаза будут закрыты. Хоть саму первую леди в постель затягивай.