— Еще есть? — жадно спросила цыганка, которая только что вообще не собиралась ничего покупать. Теперь, почуяв невиданную добычу, она хотела забрать все, что можно.

— Не-ет, — неумело соврал Гриша, — все, что осталось от бабки. Остальное в войну проели…

— А это уцелело?

— Мать берегла, чтоб мне в Москву учиться уехать, — краснел юноша. Цыганка пугала. Но, вспомнив мамино поучение — любого человека надо пожалеть, понять, почему он вырос таким злым и жадным, а не добрым и щедрым, Гриша мысленно представил себе эту противную бабищу в засаленных юбках, от которых несло потом и еще чем-то противным, маленькой девочкой. Подкинули девочку в табор (при всех цыганских причиндалах и приговорах внешне тетка на цыганку не больно-то походила) и вырастили, навязав чуждые ее крови обычаи и условности. Вместо этой противной, грозящей обмануть, обобрать тетки перед глазами была крохотная девочка в кружевных пеленках, в плетеной корзинке подброшенная к цыганской кибитке.

Откуда эти романтические бредни взялись в голове, не понять. Но в самой атмосфере цыганского жилища вдруг что-то неуловимо изменилось

— Не примут, — процедила цыганка неожиданно усталым и добрым тоном. И в ответ на его недоумевающий взгляд пояснила: — Бабка-то, по кольцу видать, из бывших. С такой анкетой куда тебе…

Но деньги дала. Больше, чем Гришка мог рассчитывать. А служительница, которой Гриша сунул сотню (может, и пожалел бы давать так много, да цыганка все сотнями дала), почти бегом выводила его из барака, где жила станционная госпожа Гобсек.

— А тетка эта на настоящую цыганку не больно-то похожа, — робко сказал Гриша, когда опасные темные барачные закоулки остались позади.

— Поди ее пойми. Называют все цыганкой, девки гадать к ней ходят, а сколько себя помню, на одном месте живет, не кочует. Мать моя, покойница, царство ей небесное, говорила, бабы давным-давно на базаре чесали языками, что цыгане ее в детстве украли, а сама она была дочкой каких-то важных господ. Ну и времена были, прости Господи, страх один… — пролепетала железнодорожница, тихонько крестясь, будто нынешние времена казались ей раем.

Спрятав Гришу до отхода поезда в каморке золовки, ночью она через дальние пути отвела парня на вокзал и усадила в вагон.

— Ты, мальчик, осторожненько. Упаси тебя Бог еще где-то на станциях что-то менять.

— Да нет же у меня больше ничего, — отнекивался Гриша, но тетка лишь ухмыльнулась и перекрестила непутевого мальчишку — свой такой погиб под Могилевом.

Служительница принесла билет в спальный вагон. «Других билетов даже для своих, станционных, не было. Да и спокойнее тебе будет, шваль в спальном не ездит. А дорого, оно, конечно, дорого, но все лучше, чем опять с пустым карманом на соседней станции оказаться!»

В одном купе с ним ехал Ильинский, сотрудник МИДа, возвращавшийся из Китая. Трех суток непрекращающихся разговоров с ним хватило Гришке, чтобы увериться, что единственное, чем он хочет заниматься, это дипломатия. В мыслях он уже видел себя Талейраном. И невозможно было понять, от чего перехватывает горло — от предощущений или от острого перца, которым Игорь Сергеевич обильно посыпал курицу: «Привычка от Мексики осталась. Там без перца чили угроза желудочных инфекций возрастает многократно».

Игоря Сергеевича на вокзале встречали жена с дочерью. «Аллочка тоже в этом году окончила школу. Готовится поступать в университет». На сибирского школяра с постыдным узелком в руках в перешитом из отцовского шевиотовом костюме столичная барышня даже не взглянула.

Ильинского встречали на автомобиле — роскошной сияющей «Победе» из мидовского гаража.

— Довезем тебя до твоих знакомых, чтобы не потерялся ты в первый же день в столице. Куда тебе, говоришь?

Гришка вытащил из-за пазухи письмо, написанное стариком еще года полтора назад, и прочел адрес.

— Ничего себе! — присвистнул Игорь Сергеевич. — Родственники у сельского юноши, прямо напротив ЦК!

Гриша хотел сказать, что это совсем не родственники, точнее, совсем не его родственники, но горло перехватило. Он почувствовал, что Аллочка впервые посмотрела на него изучающе, словно просчитывая что-то в уме.

Вечной ручкой с золотым пером Игорь Сергеевич быстро написал в блокноте номер телефона: «Б 1-44-12».

— Понадобится помощь, звони! Может, с Аллочкой погуляете, она Москву тебе покажет. Да? — обратился он к дочери, но не получив ответа, напутственно похлопал паренька по плечу: — Не тушуйся! Задатки у тебя великолепные. Главное, не скрывай их!

«Победа» поехала дальше по направлению к Политехническому музею, а Гриша остался стоять на тротуаре, робко осматривая все вокруг.

— Ты, хлопец, к кому будешь? — спросил дворник. — Туточки просто так без дел стоять не велено, вмиг заберут. Али не знаешь, что напротив!

Дворник помог найти нужный подъезд и, посадив в лифт, на котором Гришка прежде никогда не ездил, пояснил:

— Жми на последнюю кнопку и не пужайся. И дверь, пока доверху не дойдет, не дергай, застрянешь, а лифтер нонче спьяну еще не пробудился.

Тяжелый железный лифт, подрагивая, миновал этаж за этажом. И мальчишке казалось, что он возносится в неведомое. Столь прекрасной и непривычной была жизнь в последние трое суток — спальный вагон, «Победа», эта огромная величественная площадь, лифт, везущий его куда-то вверх…

— Он умер? — спросила открывшая ему дверь женщина, прочитав письмо. На вид ей было не так уж много лет, вряд ли она могла приходиться старику сестрой, пусть даже троюродной. — Так прервется весь род. Мама тоже умерла. Это письмо адресовано маме, но…

— Простите, — пролепетал Гриша, поднимая со стоящего в углу комода свой постыдный узелок, — простите, я не знал. Я пойду…

— Куда же ты пойдешь, и не думай! Николая Андреевича я не знала, не видела ни разу. Его ж прадед из декабристов был. А наша ветвь жила в Петербурге, это уже в 35-м мужа в Москву перевели, и нам с мамой и Петенькой пришлось переехать. Бабушка моя Александра после помилования участников восстания все звала своего кузена Андрея, отца Николая Андреевича, уезжать из Сибири, но… Знать бы, где от беды укрыться. У Николая Андреевича не стало Ильюшеньки, а у нас…

Сын Татьяны Николаевны Петенька добровольцем ушел в ополчение осенью 1941-го и погиб здесь, под Москвой.

— Такой же, как ты, был. Школу окончил, на исторический поступать собирался. Только-только учебниками обложился, а тут война…

Войдя в комнату сына с незнакомым мальчиком, Татьяна Николаевна впервые за эти восемь лет почувствовала себя живой. Будто кто-то прервал жизнь тогда, летом сорок первого, а теперь вдруг позволил ей продолжиться с

того же самого места, со вступительных экзаменов. И в жизни появился смысл — мальчик должен поступить в институт, должен выйти в люди. Приехавший сельский мальчик не был похож на Петеньку внешне и, конечно, не мог заменить ей сына, но он мог заполнить ту страшную пустоту, в которую превратилась ее жизнь.

В первую ночь, которую Гриша провел в комнате Пети, где в полночь бой курантов доносился не из радиоприемника, а из открытого окна, в эту ночь она впервые за восемь лет была близка с мужем. Эта близость приносила ей радость боли и боль радости. И, как в былое светлое время, она снова в упоении шептала: «Тише! Тише! Мальчика разбудишь…» Жизнь продолжилась.

Татьяна Николаевна и нежданно обретший прежнюю жену Павел Никитич не отпустили Гришу ни в какое общежитие. Напротив, уже через несколько дней прописали его временно, поднимая все связи и знакомства, чтобы сделать мальчику постоянную московскую прописку. Так первое наследство старика оказалось не менее весомо, чем наследство второе. Умолчав о проданном на станции кольце, Гриша счел благоразумным отдать остальные вещи из тайника своей нежданной приемной матери.

Разглядывая сокровища, Павел Никитич вдруг сказал жене: «А ведь это колье и серьги, в которых твоя прапрабабка на портрете». Над огромным, похожим на отдельную комнату кожаным диваном с тяжелой дубовой спинкой и валиками по бокам висел портрет кисти кого-то из великих: перед столом с роскошными фруктами — арбузом, гранатом и виноградом — сидит девушка в платье с легкой накидкой, сквозь которую проглядывает колье, в ушах серьги, лежащие сейчас на ладони Татьяны Николаевны. На руке у девушки кольцо. То самое, что осталось у станционной цыганки.

Ему оказалась впору вся Петенькина одежда, тщательно выстиранная, отглаженная и разложенная матерью по полочкам. И, надевая добротные рубашки, брюки, курточки, каких у интернатского мальчика никогда не водилось, Гриша чувствовал двоякое ощущение духоты и полета. Будто судьба отныне вменила ему проживать две жизни, свою собственную и Петенькину. Иногда по ночам ему становилось жутковато от взгляда своего двойника с фотографии над письменным столом. Словно он знал что-то такое и толкал Гришу туда — иди, ну, не будь нюней! Будь живым! Если бы я был жив… Но жить досталось тебе…

Петенькин взгляд — открытый и чуть надменный одновременно — стал его диктатором. Петенька все глубже внедрялся в суть Гриши. И там, внутри, уже не был тем примерным мальчиком, каким представлялся по рассказам Татьяны Николаевны. Порой Гриша уже не мог понять, что из всего с ним случающегося было суждено в жизни Грише, а что Петеньке…

Татьяна Николаевна, путаясь, сама того не замечая, часто звала его Петенькой, и через полгода его жизни в этом роскошном доме вдруг, страшно смущаясь, спросила, не мог бы он звать ее мамой. Старательно переучившись, он стал звать их мамой Таней и папой Пашей. Скороговоркой получалось Мамтань и Паппаш.

Уроки Николая Андреевича не прошли даром, да и заинтересовавшийся юношей Ильинский подсобил. Григорий с легкостью поступил в Институт стран Азии и Африки и скоро стал лучшим студентом, умудряясь за один семестр слушать лекции сразу на нескольких факультетах и сдавать экзамены вперед.

Последний раз он видел родителей летом перед последним курсом. Отец почти полностью ослеп, лесничество оказалось ему уже не под силу. Мать решила везти его к своему брату, в Совгавань, где мальчишкой Гришка замирал на берегу залива, на дне которого лежал затопленный фрегат «Паллада».

Московские «родители» дали денег, чтобы мальчик мог съездить повидать отца и мать, помочь им с переездом. После Москвы, близости Кремля, организованных Ильинским встреч с Аллочкой и сумбурных вожделенных побегов за кулисы Большого театра к Зое лесничество и маленький райцентр с интернатом и некогда представлявшимся роскошным домом старика предстали теперь крошечными и ничтожными. Или это он смотрел на них Петенькиными глазами?

Гришка уже отвык голодать. Ощущать легкий голод от завтрака до ужина ему, конечно, случалось и в своей нынешней сытой московской жизни. Но голодать до черных точек перед глазами, до острой рези в животе, так голодать ему не доводилось с интернатских времен. Татьяна Николаевна изо всех сил старалась, чтобы мальчик был накормлен-напоен, а в гостях у Ильинских домработница Феня, привечавшая худенького юношу, всегда норовила подсунуть ему что-нибудь повкуснее.

Теперь же он вспомнил забытое чувство голода. Вспомнил и ужаснулся. Ужаснулся тому, что оставляет родителей в этом голоде, — слепой отец не мог уже ничего, и надежды, что даже при помощи дядьки мать сможет обеспечить нормальную жизнь им двоим, не было. Гришка понимал, что сыновний долг велит ему остаться и помочь. Но ужас перед серостью, нищетой этой жизни и страх потери большого пути, который должен был вывести его в другой мир, оказался сильнее. Поселившееся в Гришке его второе «я» легко убедило его «я» первое — наивное и искреннее, что, получив специальность, он сможет куда как лучше помогать родителям. А пока в Москве он пойдет по ночам разгружать вагоны и будет посылать в Совгавань переводы. Надо только поскорей уехать…

И он уехал. Но до ночных разгрузок не дошел. В первый же вечер побежал в Большой — Зою ввели в «Лебединое»…

В торжественно-парадной роскоши Большого честная бедность Совгавани казалась нереально далекой. А он сам, уже не интернатский зачуханный увалень, а будущий дипломат, день ото дня проявляющий в себе скрытый до поры до времени лоск и шик, в мечтах увозил Зою в далекий Шанхай, тот самый, где модный ныне Вертинский когда-то пел про лилового негра и притоны Сан-Франциско…

Зоя манила. Тонкая, хрупкая, строгая. Не позволяющая ничего лишнего и дарующая так много. Их долгие, мучительно долгие поцелуи в ее парадном казались Гришке прелюдией к совершенству. Началом чего-то упоительного. В идеальных мечтах похожего на тот Космос, что едва не догнал его в раздолбанном грузовике на проселочной дороге из лесничества. Он знал — еще немного, и это случится. И это знание было важнее свершенности. Ведь ожидание счастья важнее самого счастья, считали штудируемые им теперь древние китайские философы. А пока после томительных расставаний в Зоином парадном по ночам он с упоением стыда мастурбировал под доносящийся из соседней комнаты ставший уже привычным шепот: «Тише! Тише! Мальчика разбудишь…»

Едва дотерпев до антракта, Гришка нырнул в известную ему тайную дверцу и через выверенные две с половиной минуты плутания по закулисным катакомбам и лабиринтам рванул на себя знакомую дверцу гримерной. И замер.

Развалившись в красно-золотом кресле, сидел тот, чей портрет Гришка нес на последней майской демонстрации, ликуя в душе, что ему дано воочию увидеть на трибуне Мавзолея оригинал. Теперь оригинал, прикрыв глаза и вцепившись толстенькими пальчиками в белокурые локоны девичьей головки, совсем не по-мавзолейному пыхтел и повизгивал. А над его расстегнутой ширинкой язычком орудовала Зоя…

Чья-то рука схватила Гришку за шиворот и выволокла наружу. Запоздавший службист с выражением ошалелого ужаса в водянистых глазах приложил палец ко рту — молчи! Жить хочешь — молчи!

На долгие годы не вид склонившейся над правительственной ширинкой Зои, а смесь ужаса и равнодушия в водянистых глазах службиста стала для Григория тяжелым, тщательно загоняемым в подсознание наваждением.

— Как, Григорий Александрович? Пройдемся до тренажеров? — спросила возникшая на пороге Лилия Геннадьевна. — Владимир Платонович будет через несколько минут. Выясняет, когда ему стол вернут.

В коридоре суетились рабочие, в выправке и чистеньких спецовках которых чувствовалась принадлежность к определенному ведомству.

— Неужто со столом и опиравшегося должны вернуть? — пошутил Григорий Александрович. — Суета, как перед прибытием британской королевы.

Лиля шутку не поддержала. Напротив, посмотрела как-то странно. Выражение презрения и ужаса в бесцветных водянистых глазах…

Стоп!

Конечно. Те же глаза и то же презрительно-перепуганное выражение, как у службиста за кулисами Большого.

Просто совпадение. Или дочь? По годам вполне складывается. Но где-то он видел эти черты и потом. Только где? Что-то вертится в голове.

— Британская не британская… — Лилия помялась. — Впрочем…

— Что-то случилось?

— Нет, то есть… Владимир Платонович, если сочтет нужным объяснить… Но вам лучше бы знать…

Лилия Геннадьевна, решившись, перешла на шепот.

— Азиатская диктаторша в Москве.

Ими!

Ну конечно, Ими! Ее дворец. Познакомивший их посол и посольский советник с выражением того же презрения и ужаса, да еще, может быть, восхищения перед заместителем министра, остающимся на ночь во вражьем стане…

Как он тогда не вспомнил этот взгляд! Ведь у советника было лицо того давнего постаревшего службиста, вытащившего его за шкуру из гримерной и тем самым спасшего жизнь ему и себе. Как же была его фамилия? Ведь он тогда, по дороге во дворец Ими, еще подумал, что фамилия схожа с фамилией какого-то персонажа у Толстого. Курагин? Что-то близкое. Кураев. Да-да. Советник Кураев, он так и представился тогда в посольстве. На лацкане белого халата Лили значилась вычурная фирменная вышивка, на которую он прежде не обращал внимания: «Кураева Л.Г.».

Осознать все сказанное Лилей и вдруг понятое им самим он не успел. Дверь распахнулась. Несколько незнакомых ребят с выправкой охранников из «девятки» одну за другой стали вносить огромные корзины алых роз.

Следом, когда влажный аромат цветов уже заполнил его номенклатурную палату, на пороге в сиянии расшитого драгоценностями платья появилась Ими. С коробкой конфет в руках. На коробке красовалось ее собственное изображение.

«Передачка для больного. Придется теперь Мельду еще и съесть», — подумал Григорий Александрович и понял, почему его столь скоропалительно упрятали в больницу. И почему такого посещения ему не простят.