Глава 4

На четвертый день пути поднялись к Святым пещерам. На ночь расположились на узкой каменистой площадке, под вековыми, с кронами в небесах, могучими соснами. Из жердей и сосновых лап соорудили навес, запалили костерок.

В котелке тушилось варево из свежей зайчатины, пшенки и овощей – жаркое "по-монастырски", – Ирина помешивала его гладко оструганным черепком, пробовала на вкус – готово ли? Егорка сидел чуть поодаль на поваленном стволе, мечтал о чем-то, глядя на причудливую панораму: мглистое редколесье, отливающие серебром проплешины сопок. В мирном пейзаже ему чудилась тяжесть, хотя взгляду открывалась спокойная, полусонная тишь. Тепло костерка облизывало щеки.

Федор Игнатьевич куда-то отлучился, сказав; что вернется аккурат к ужину.

– Тебе не кажется, Егорушка, – спросила Ирина, – что старик окончательно спятил?

– Почему?

– Куда он, по-твоему, поперся на ночь глядя?

– Мало ли, – Егорка пришлепнул комара на лбу. – Нам с тобой его пути неведомы.

Ирина поворошила палкой в костре, вспыхнул багряный фейерверк.

– Чудные вы оба, что ты, что он, – ее голос звучал мягко, завораживал. – Живете, будто вам ничего не надо.

Ему, может, и не надо, но ты, Егорка… Неужели не хочется сбежать отсюда?

Этот разговор она заводила не первый раз, дразнила, сулила неведомые утехи, задевала потаенные струны в его настороженной душе.

– Куда я должен бежать? – отозвался он, предугадывая ответ. Ирина оживилась, обернулась к нему улыбающимся лицом. В походе она совершенно переменилась, от ее дерзости, заносчивости не осталось и следа. Все распоряжения Жакина выполняла покорно и с какой-то веселой охотой. Деликатная, предупредительная, заботливая – сама доброта. Ни разу не капризничала, не жаловалась ни на что. Рука у нее почти зажила.

– Не выдашь старику?

– Не выдам.

– Ой, Егорушка, какой же ты еще пацан! И ничегошеньки о жизни не понимаешь. Да разве для того человек родится, чтобы грязь ногами месить? А ты живешь в глуши, к пню старому притулился, света не видишь – и рад до смерти. Чему, Егорушка? Чем он тебе губы намазал?

Какую порчу навел?

– Мне хорошо с ним, спокойно. Он добру учит.

– Покоя ищешь? В свои двадцать годочков? Не верю!

Очнись, Егорушка. Ты же сокол, не воробушек серенький. Что с тобой? Вижу, как смотришь, съесть готов, а дотронуться боишься. Почему? Я же не кусаюсь.

Егорка чуток покраснел в темноте. Женщина от костра перебралась к нему поближе, зашептала, словно в горячке:

– Сокол сизокрылый, давай вместе улетим… Не пожалеешь, родненький. Ты еще не знаешь, какая я. Все на свете забудешь, и про папочку, и про мамочку… Старик твой большие деньги имеет, сокровища несметные. Ему они ни к чему, а нам пригодятся. По Европе прокатимся на золотой колеснице, в Америку умчимся, в Африку, в Японию, все повидаем, везде погуляем. Так гульнем, что помирать не страшно. С деньгами, Егорушка, весь мир в кармане.

– Да я в принципе не против. Попутешествовать, конечно, неплохо бы.

– Старик убить меня хочет, потому потащил за собой. Ведь ты не дашь меня убить?

– Перестань, Ира. Хотел бы убить, давно бы убил.

– Ты его не понял, Егорушка. Он садист. Ему нравится овечку выгуливать, наблюдать, как она бекает перед смертью, ничего худого не чуя. Они все такие. Уж я нагляделась, привел Господь. Бандюки проклятые! Он с виду елейный, благостный, а пальцы на горле держит. Вон, пощупай, синяки какие, – потянулась к Егорке грудью, жарким телом, и он привычно сомлел. Все ее уловки видел, но всякий раз поддавался, подыгрывал, сладко было поддаваться. Но от последней близости что-то его останавливало, уклоняло, мешало впиться в ждущую, желанную плоть, погрузиться в нее с головой. Так голодный едок, уже занеся вилку над тарелкой, вдруг замечает какую-то подозрительную плесень и мешкает, робеет. Не отрава ли? . – ;

Отодвинулась с горьким вздохом.

– Что же ты за чурбан такой бесчувственный! – попеняла беззлобно. – Я же вижу, что хочешь. Вон как весь набух. Может, пособить тебе, Егорушка? Может, я у тебя первая?

– Гляди, Ирина, подгорит жаркое.

Неподалеку громыхнуло, камень покатился в пропасть.

Жакин возвращался, нарочно шумел, чтобы не застать их врасплох. Вскоре возник из черных кустов, будто сотканный из вечернего прохладного воздуха. Подошел к костру, высокий, сутулый, легкий, с палкой-посохом в руке.

Ирина враз засуетилась, подала миски, кружки. Порезала буханку на досточке.

– Может, с устатку чарку примете, Федор Игнатьевич? – пропела игриво.

– У тебя есть она, эта чарка?

– У меня-то нету, а у вас в рюкзаке вроде булькала.

– Завидный слух у тебя, девушка.

– Не только слух, Федор Игнатьевич.

Как обычно при Жакине, она совершенно перестала обращать внимание на Егорку, будто бы он превратился в невидимку. Зато с дедом они пикировались без устали.

Причем Егорка не всегда понимал, кто из них кого подначивает.

Жакин, неожиданно поддавшись, откупорил заветную фляжку с ядреной облепиховой настойкой, разлил по трем кружкам.

– Что ж, под зайчатину не грех и по глоточку.

Ужинали под чистым небесным сиянием. В два счета опростали котелок. Потом неспешно чаевничали. Гулкая тишина предгорья и сосновая благодать томили сердца несбыточным упованием.

Ирина прикурила от головешки.

– Чудо, – потянулась истомно. – Луна, гляньте, как сковородка с яишенкой. Так бы и сидела целый век. Возьмите в служанки, Жакин. Буду вас с Егорушкой обстирывать, пищу готовить.

– Повариха ты знатная, – согласился Жакин. – Почему не взять. А, Егорка?

– Вам виднее, Федор Игнатьевич.

– Правда, придется ножи и топоры прятать. А то как бы она нас с тобой впотьмах с курями не перепутала. Городская все же девушка, много озорства на уме.

Ирина еле боролась со сном. И это было странно, хотя Егорка догадывался о причине. Старик без сонного снадобья в лес не ходил.

– Как не стыдно, – вяло упрекнула Ирина. – Сто раз объяснила, силком злодеи взяли в оборот. Покаялась, можно сказать. Неужто у вас ни к кому веры нету?

– Не в людей надо верить, девушка, а токма в Господа Иисуса.

– По-вашему, получается, все вокруг подонки? Так, что ли?

– Необязательно все. Однако нормальные граждане за чужими деньгами по свету не гоняются.

– С вами спорить, Федор Игнатьевич.., уж лучше лягу. Чего-то вроде уморилась я, не пойму от чего.

– Ложись, девушка, дело житейское. По крайней мере, никому во сне зла не причинишь.

Ирина не дослушала, склонила на грудь бедовую головку, повалилась на бок. Жакин с Егоркой перенесли ее на лапник, укрыли сверху брезентовым плащом, под голову подложили толстую ветку. Обошлись, как с королевой.

– Удивительная женщина, – восхищенно заметил Егорка. – Зовет в кругосветное путешествие. Неземное счастье обещает.

– За мои денежки, конечно?

– Сказала, у вас их много, а вам они ни к чему.

– Это еще что, – загорелся Жакин. – Я тебе сейчас покажу, какие у нее для путешествия запасы приготовлены.

Из Ирининого рюкзака, с самого дна выудил коробочку с ампулами, шприцы, а также стеклянную баночку размером с майонезную, с туго завинченной пластмассовой крышкой.

– Наркота? – спросил Егорка.

– В ампулах пенициллин. А вот это, – Жакин бережно отвинтил крышку с пузырька, понюхал издалека, не поднося к лицу, – это, брат, замечательная вещь, избавляет разом от всех болезней.

– Женьшень?

– Намного лучше. Одна капля – и человек на небесах.

Причем безо всяких осложнений и мук. "Змеиный коготь" называется. Цены нет этому яду. По всей тайге, может, три человека осталось, кои знают, как его делать. А без меня только двое. Если же не считать Ваню Сикорского с Гремучей заимки, который в реке утоп, тогда, кроме меня, один Гриня Муравей его сумеет приготовить. Но Грине за сто лет, и где он прячется, никому не ведомо.

– Откуда же у Ириши пузырек?

– Из старых запасов. Таких пузырьков мало, видишь, стекло особого литья. Свет не пропускает и молотком его не расшибешь. Хорошее стекло, качественное. У меня тоже такой есть. Как к ней попал, самому бы знать хотелось.

Да она правды не скажет. Она из тех, что правду не умеют говорить. Если у нее правда сорвется с языка, дамочка может помереть враз. Как от аллергического шока.

Егорка насупился.

– Мне кажется, Федор Игнатьевич, вы слишком строги к ней. В сущности, Ириша несчастная женщина.

Одна ведь борется со всем миром.

– Ох, Егорка, не пускай ее в сердце. Не заметишь, как ужалит. Гадюка тоже в одиночку ползает.

У Егорки душа зашлась в печали, но спорить он не стал, потому что понимал, учитель прав, как всегда.

– Она пожирательница, – добавил Жакин. – Ее можно только в мешке носить, на волю пускать нельзя.

– Зачем ей этот яд?

– Спроси, когда проснется… Ну что, пошли? Луна уж высоко.

По непролазньм дебрям Жакин ходил, как по половицам, Егорка еле за ним поспевал, хотя за год, за два обвыкся с местностью. Жакин мало того, что шел быстро, вдобавок таял, исчезал в темноте, словно оживший куст, – ни шороха, ни силуэта, – а это великое искусство.

Егорка тянулся за ним изо всех сил и жалел, что Гирей остался дома, сторожить хозяйство. Собака часто его выручала в таких ночных походах. Споткнешься, обязательно окажется рядом, посопит, ткнется теплым носом в руку: дескать, не робей, парень, я здесь.

Иногда Егорка ощущал с могучим псом кровное родство и с удивлением думал, что, пожалуй, у него не было ближе существа на земле. Из всех тайн, открывшихся ему, это была, возможно, самая важная. Всепоглощающее слияние земных материй. Умный пес, человек, ночь, деревья, вода и звезды в небе – все едино, все волшебно перетекает из одного в другое и внятно для чуткого слуха.

Магия незримых энергий, уловленная ушной раковиной, сулящая блаженство. И тут же, рядом – ужас небытия.

Будто ось всех земных тягот проходит через мозжечок.

Егорка долго таился, но однажды рассказал Жакину об этих острых, изнуряющих ощущениях, и тот сразу его понял. Посмотрел как-то чудно, вроде даже со слезой, как прежде не смотрел, проворчал: "Эх, сынок, рановато матереешь… Ничего… Только помни всегда, кому много дано, с того спросится вдесятеро…" Если бы кто услышал тот их разговор, мог подумать: рехнулись оба, и старый и малый…

В первых рассветных блестках, перейдя вброд мелководную Сагру, очутились в пихтовой роще, где между стволами еще стояла синильная мгла, и оттуда поднялись на округлую, будто выровненную богатырским плугом площадку, поросшую облепиховым кустом. Сверху открывался совершенно чарующий вид, аж сердце у Егорки оборвалось от восторга. Он почувствовал себя птицей, воспарившей в предрассветном серебре над лесным простором, а за спиной вздымалась прочерченная до горизонта горная гряда, казалось, грозившая обрушиться на голову неосторожного путника водопадом камней. Почти молитвенная картина, и Жакин терпеливо подождал, пока юноша свыкнется с ней.

Неподалеку темнела расселина в скальном уступе. Туда Жакин и позвал Егорку. Вход в пещеру загораживал массивный, в три человеческих роста валун, который на первый взгляд невозможно сдвинуть и башенньм краном.

Жакин вытянул из кустов две длинные жерди, потемневшие от влаги, но прочные, как железные, поочередно вставил их в какие-то одному ему видимые отверстия и велел Егорке давить по его команде. Но прежде, чем давить, он еще довольно долго копался под валуном, расчищая пространство для маневра, выгораживая понятную лишь ему границу. Целую кучу камней накидал позади себя.

Когда уперлись и Жакин просипел: "Давай!" – Егорка напрягся до стона в жилах и чуть не упал, когда валун, мягко хрустнув днищем, развернулся на оси и пополз в сторону, как корабль, сошедший со стапеля. Открылся низкий (в полметра?) лаз в пещеру, точно волчья нора.

Жакин сказал:

– Не слишком я тебя откормил? Пролезешь?

Пролезли оба – Жакин первый, Егорка следом. Дальше поползли по каменной трубе, но не впотьмах, Жакин посвечивал фонарем. Не успел Егорка как следует коленки ободрать, лаз расширился, а потом они и вовсе встали в полный рост. Воздух в пещере спертый, душный, а тишина такая, хоть песню пой. Изредка капля упадет, как гром грянет. Жакин скользнул лучом по блестящим стенам и в одном месте метнулась вверх хлесткая, как кнутик, прозрачная змейка. Егорка подумал, что очутись он тут один, мог бы и оробеть невзначай, но рядом с учителем, он давно это понял, и в могиле не страх.

– Осторожнее, – предупредил Жакин. – Под ноги гляди. Камешки острые, что стекло.

Из одного каменного склепа по второму лазу-трубе переползли в следующий, а после еще в один. Егорка прикинул, от входа удалились уже метров на двадцать, но ни о чем не спрашивал, сопел в две дырки. Сопеть пришлось натурально, воздуха не хватало. Из третьей комнаты, где тоже стояли не сгибаясь, дальше ходу не было. Зато в углу – куча тряпок, и воняло чем-то кислым. Жакин отдал фонарик Егорке, разбросал прогнившую ветошь и очистил железную крышку, вмурованную прямо в камень. Из крышки торчал железный крючок, наподобие раздвоенной антенны. Жакин чего-то покрутил, потянул, выругался сквозь зубы.

– Не-е, давай ты, Егорушка. У меня пальцы склизкие.

– А чего делать? Дергать, что ли?

– Усики разведи, вот так, влево и вправо, коленкой сюда, а руками потихонечку тяни, не резко.

Хитроумный запор поддался Егорке со второй попытки, но при этом он содрал кожу с пальцев.

Крышка отъехала в сторону, Жакин посветил внутрь, и глазам Егорки открылись сокровища. Электрический луч матово отразился на выпуклых бочках золотых чаш, утонул в груде драгоценных камней, вырвал из мрака чей-то насупленный взгляд под костяными рогами.

– Круто, – одобрил Егорка. – Непонятно, как это устроили.

– Что устроили?

– Да вот этот железный тайник… Тут же инструменты особенные нужны. Не отверткой же пол расковыряли.

А ящик этот? Он же шире лаза. Как же его сюда впихнули?

– И это все?

– Что – все, Федор Игнатьевич?

– Неинтересно, на сколько тут добра?

– Так оно же не мое. Какое мне дело?

Жакин загреб горсть камушков с поверхности, сунул в карман.

– Ладно, задвигай плиту, пошли на волю. Сыро тут, и воздух тяжелый. Недолго насморк схлопотать…

На обратном пути к стоянке им хватило времени, и Федор Игнатьевич рассказал юноше, откуда взялся ящик с сокровищами. Под его присмотром несколько таких тайников в горах, он их все собирался показать Егору. По нынешним временам ему некому их передать, а унести богатство в могилу он не имеет права.

Жакин взваливал на мальчика непомерный груз, но другого выхода нет. Приходилось спешить, потому что те, что должны были принять у него казну, сгинули прежде срока, и, судя по всему, к нему тоже подбирается нечистый.

Егорка в очередной раз споткнулся, хотя они шли по светлому, утреннему лесу.

– Понимаю, – сказал он. – Сокровища графа Монте-Кристо на русский лад. Но я тут при чем?

Жакин ответил:

– Одни от денег дуреют, другие к ним равнодушны.

Первых великое множество, других очень мало, единицы.

Это хранители. Не только денег, но всего прочего, что осталось святого. Ты тоже будешь хранителем, когда перебесишься возрастом. Только я уж того не застану. Но это не беда. Мое дело – передать ценности. Остальное меня не касается.

– Общак воровской?

– Как хочешь думай. Сейчас это пустой разговор.

По тону старика Егорка понял, что расспрашивать бесполезно, но все же заметил:

– Зачем мне ваша казна, Федор Игнатьевич? Я ведь об ней не просил. У меня своих забот по горло.

– Не придумывай, парень. Нету у тебя никаких забот.

– Как это нету? – искренне удивился Егорка. – Не век же в глуши сидеть. Как-то надо обустраиваться в жизни. У меня дома матушка осталась, невеста. За вашу науку спасибо, я при вас человеком стал, но чужое добро охранять не буду. Зачем мне это?

Жакин ответил даже подробнее, чем ожидал Егорка.

– Расскажу тебе случай из старой жизни, Егорушка.

Только ты спотыкайся пореже, под ноги гляди, а не в небо… Пошли мы как-то в бега с двумя корешами, да так удачно оторвались, трех дней не прошло, как очутились наедине с дикой природой и неизвестно где. Елки-моталки! Кругом холод, топи непролазные, хищные звери – и никакой перспективы. У нас ни одежи доброй, ни огня, и на троих одна финяга. Помыкались еще сколько-то ден и начали околевать. Околевать неохота, тяжко – весна ранняя, птахи в деревьях поют, и мы еще все молодые.

Сели в кружок и смотрим друг на друга, как первые люди на Луне. Но мы уже не люди были, нет, Егорка, мы были хуже тех зверей, что рыскали по ночам. Чтобы до такого состояния дойти, мало оголодать и одичать, надобно еще родиться без света в душе. Мы все трое такими и были. И все меж нами троими было ясно, вопрос только стоял: чей жребий? Понимаешь, о чем я, Егорка?

– Каннибализм – штука деликатная. – Егорка старался держаться след в след за Жакиным, чтобы лучше слышать. – Известная с давних времен.

– Выпало на пальцах Гарику Морозову, скокарю из Одессы. И справедливо. Он был мужичок рыхлый, слезливый, истомился пуще всех и к тому дню почти всю человеческую речь забыл, лишь мычал, как теленок. Но жить, обрати внимание, хотел не меньше нашего. Ох, горемыка!!! Как услыхал, что ему пора, так и ломанул, да прямо в топь. Увяз по колешко, вопит, стенает. Заново речь обрел. "Не губите, братцы! Мама дома старенькая, детки малые!" Веришь ли, Егорка, до сей поры помню, как страдалец перед смертью блажил. Ни матери у него не было, ни деток. Жену зарезал по пьяной лавочке, за нее и мотал десятку. Лик ужасный торчит из трясины: мама! детки! Нас с Амуром, хоть и сами на ладан дышим, смех разобрал. Кинули ему жердину, не хочет цепляться. Утонуть решился, но не даться на корм. Амур озверел, товарищ мой: ты что же, сучий потрох, закона не знаешь?

Дезертир вонючий! Пополз к нему по кочкам, откуда сила взялась, вырвал за шкирку из болота, да сразу и приколол сердечного, как порося.

Дальше – кровь пить. Иначе нельзя. Свежатину не примет нутро, а испечь – огня нету. Гарик еще трепыхается, а побратим мой ему вену выгрыз и сосет. Хлюпает носом, глаза выкатил, рычит и сосет. И в ту же минуту я прозрел. Понял, не смогу. Потихоньку, потихоньку отдалился от страшного места и побрел куда глаза глядят. Молиться начал, хотя веры во мне тогда и намеку не было.

Долго шел, может, целые сутки, никак остановиться не мог. Даже не вижу, день или ночь надо мной. Вдруг внизу открылась река и спуск к ней – чистый, травяной, хоть на заднице катись. И на берегу – лодка с веслами. Подумал, видение или мираж, но сел в лодку и поплыл по течению. Грести мочи нет, лег на дно и уснул… Вот и вся история, Егорушка, друг мой ситный.

Присели на поляне отдохнуть. До стоянки рукой подать. От земли шел сырой, бодрящий дух, солнце снимало первую испарину. Жакин ждал, чего Егорка скажет. Он частенько пугал ученика притчами из своей долгой жизни, и молодой человек подозревал, что далеко не все в них было правдой. По заведенному обычаю, ему следовало разгадать тайный смысл исторического примера. Не всегда ему это удавалось. Но игра обоим была по душе.

– А что с ним стало, с Амуром, который крови напился?

– Сгинул бесследно. Никто его после никогда не видел.

Егорка задумался, загляделся на лазоревую ящерку, застывшую на камне в причудливой, настороженной позе.

– На большие деньги можно много лодок купить, – сказал наугад, – и расставить их по всем притокам.

– Верно, – обрадовался Жакин. – Да не только лодок, кораблей. В годину бедствий, как ныне, можно миллионы горемык на Руси согреть и накормить. Только на самом краю, не раньше. Пока человек на себя самого надеется и не впал в отчаяние, для него любой дармовой кусок – все равно халява. На пользу не пойдет, лишь пуще соблазнит. Лодка ко мне приплыла, когда я очутился в роковой бездне и одной ногой заступил черту жизни. Вот тогда и различил знак Господень.

– Федор Игнатьевич, – Егорка проследил, как ящерка сдвинулась вверх, словно ртуть перетекла, – вы добрый человек, но вашу утопию я не разделяю. Царство Божиена земле невозможно, и милость к павшим – пустой звук.

– Кто говорил про Божие царство? – вскинулся Жакин, и в очах его вспыхнул юный азарт. – Ты слишком много книжек прочитал, и ум твой поддался искушению слов. Я говорю понятные вещи, а ты слышишь заумное.

Коли колодцы с водой отравлены, кто-то ведь должен их чистить. Или нарыть новые. И на это понадобятся денежки. При чем тут царство Божие?

– Кто же отравил колодцы?

– Мы сами и отравили. Когда поверили бесенятам.

Русь опять приняла лжепророка за святого воителя. Тебя обманули, Егорка, а ты до сих пор не очухался. Простому человеку не нужны никакие права, кроме тех, кои дала ему природа. Мы все рабы Всевышнего, а не повелители вселенной, как тебе вдолбили.

– Мне никто ничего не вдалбливал. – Егорка тоже привычно разгорячился. – Вы нарочно меня с толку сбиваете, Федор Игнатьевич. Объясните по-простому, почему я должен какие-то ящики охранять? Не хочу сидеть на вашей казне, как Змей Горыныч. Не хочу и не буду. Увольте.

– Не хочешь и не надо. – Жакин успокоился так же внезапно, как воспламенился. Это было в его характере. – Подымайся, сынок. Сейчас костерок запалим, чайку заварим… Иришу разбудим.

– Лодки, колодца отравленные, – продолжал бормотать себе под нос Егорка, поспешая за Жакиным. – Чушь собачья. Мистика. Это вы, дорогой Федор Игнатьевич, книжек начитались, а не я. Я уж забыл, как они выглядят…

Но он напрасно себя уговаривал, завораживал: железный ящик в каменном склепе, наполненный сокровищами, уж никак не привиделся ему из сказки про Али-Бабу. И Жакин опять прав. Отдать казну в чужие руки – все равно что с родиной расстаться.

Глава 5

Анечка Самойлова целый год ждала суженого, но не дождалась. Закрутила городская лихоманка. Да и то: он ушел не попрощавшись и за год весточки не подал. Анечкино сердце долго болело, потому что влюбилась она в Егорку без памяти. Через сколько-то дней, пересилив гордость, побрела к его матушке, известной всему Федулинску бизнесменше Тарасовне. Боялась, но пошла, от страдания сердечного стало невмоготу. Тарасовна, даром что миллионерша, приняла ее ласково и, когда узнала, зачем девушка пожаловала, угостила сладким черным вином из пузатой бутылки. К ее беде отнеслась с пониманием.

Восседала Тарасовна в малиновом кресле, в кабинете своего знаменитого шопа "Все для всех", как султанша, красивая, властная женщина с тройным подбородком и с таким взглядом, какой бывает лишь у выздоравливающих больных.

Путаясь в словах, Анечка кое-как объяснила, что лечила Егорку после несчастного случая, и он обещал дать знать о себе, но куда-то пропал. Как медсестра, она обязана навести справки…

– Будет врать-то, – добродушно перебила Тарасовна. – Втюрилась в парня, так и скажи. Я же мать, со мной хитрить не надо. У тебя родители кто?

Анечка покраснела до слез.

– Обыкновенные люди.

– Чего-то ты больно худая. Жрать дома нечего?

– Почему нечего? Милостыню не просим. Я же работаю.

– Это я поняла. Но ведь в больнице тоже денег не дают.

Под пристально-онкологическим взглядом Анечка совсем стушевалась.

– Иногда дают понемногу. Недавно за декабрь заплатили.

– Мой Егорка что же, жениться обещал?

– Вот еще! Почему обязательно жениться? Мы с ним просто дружим. Он вам говорил обо мне?

Тут и появилось вино из холодильника. А также баночка икры, масло и свежий батон. Анечке показалось, что Тарасовна рада ее приходу. Проболтали целый час, пока бутылку не выпили. Тарасовна рассказала, что Егорка уехал за границу учиться на менеджера, но в какую страну, она сама толком не знает. Мальчонка уродился скрытный, себе на уме – и не то что невестам, но и родной матери не обо всем докладывает. Но сердце у него доброе, жалостливое, коли обещал жениться, то рано или поздно обязательно отзовется.

– Давай так условимся, Аннушка. Ты заглядывай почаще, будем друг дружку извещать. Заодно подкормлю тебя, сиротку. Вдруг захочет от тебя ребеночка. Надо себя в теле держать.

– Об этом речи не было. – Анечка разогрелась от вина, глаза сияли, как два ландыша. – Вы не подумайте, я не навязываюсь. Понимаю, что ему не пара. Просто лечился у нас, вот и подружились на дежурстве.

– Почему же не пара? Не все деньгами мерится. Сердцу не прикажешь. Его отец покойный тоже звезд с неба не хватал. Как пришел в дом в одной рубахе, гак в ней и схоронили. Он ведь, Петр Игоревич, царство ему небесное, оборонщик был, как и твои родители. Может, слыхала про него?

– Еще бы. На предприятии его портрет и сейчас висит. Он же герой, хотя и с коммунистическим прошлым.

На прощание Тарасовна подарила полюбившейся девушке роскошную блузку от Кардена, с двумя озорными дырочками для сосков, сработанную, правда, в Турции.

– Гляди, без Егорки не носи, – строго напутствовала.

– Что вы, Прасковья Тарасовна, я и при нем-то застыжусь.

Дома поведала ошарашенным родителям, что познакомилась с самой Жемчужниковой, и те сперва не поверили, но когда показала блузку, испугались.

– Куда лезешь, дурочка, – разозлился отец. – В самое крысиное царство.

Мать всплеснула руками:

– Как можно, доченька? Тебе ли с твоим характером у богатеев пороги обивать? Сомнут – и не пикнешь.

Анечка успокоила их, как могла, – улыбкой, лаской, шуткой. Родители давно были сломлены реформой и пребывали в каком-то оцепенении. Ели, пили и разговаривали, будто призраки, часами просиживали у телевизора, не отводя от серебристого экрана немигающих глаз. Как большинство нищих россиян, жили одной надеждой, что вот однажды смазливая дикторша вдруг запнется на полуслове и, зарыдав, объявит, что всех реформаторов целым отрядом увели в тюрьму. Но чем дальше шло время, тем несбыточнее становились упования.

На выборах городского головы победил народный заступник, банкир Монастырский, и с его приходом уровень жизни населения (данные независимого социологического центра "Федулинск – в цифрах и фактах") резко скакнул вверх. С прежним мэром, Гаврилой Ибрагимовичем Масютой, произошло досадное недоразумение, его удавили в бане, но никто из федулинцев о нем особенно не жалел.