Гека забавлялся от души. "Мария Гавриловна, – обращался к ней уважительно, – прошу вас, встаньте рачком". Она пыталась доказать, что не Гека ее соблазнил, а она сама его изнасиловала, и надо признать, добилась в этом успеха.

– Ну ты ха-ам, Герасим! – отозвалась девица басом, когда он игриво пощекотал голую пятку, высунувшуюся из-под простыни. – Что ты себе позволяешь? Я же сплю.

– Поднимайся, детка, поднимайся. Труба зовет.

Девушка взглянула на часы и устремила на Геку изумленные глаза, в которых сна ни капли.

– Ты что, укололся, что ли? Два часа ночи! Куда подымайся?

– Дела, детка, дела. Срочный ночной вызов.

Машенька, достойная дочь мэра, уселась поудобнее и, гневно блестя очами, произнесла целую речь.

– Вот что, дорогой любовничек. Ты что-то, видно, не так понял. Если я легла в твою поганую постель, это вовсе не значит, что я твоя служанка. Кто ты такой, черт побери?! Как ты смеешь меня будить? Правду говорят, деньги превращают мужчину в скота. Но со мной ничего не выйдет. Убирайся куда хочешь, кобель, я останусь здесь. Немедленно принеси мне пива.

– Пиво получишь на дорожку, – пообещал Монастырский. – К сожалению, не могу оставить тебя в квартире одну.

– Почему?

– Мало ли, – Гека глубокомысленно развел руками. – Картины, обстановка… Я еще слишком плохо тебя знаю…

Машенька выпрыгнула из постели с намерением выцарапать ему глаза, но Гека был настороже. Между ними завязалась нешуточная схватка, окончившаяся победой мужчины. Монастырский, повалив девушку на ковер, уселся ей на живот, а руки прижал к полу. Немного возбудился, но не настолько, чтобы затевать случку.

– Запомни, красавица, – сказал строго, любуясь бледным, с позеленевшими от ненависти глазами Машенькиным лицом. Прыщики сияли, как капельки крови. – Кто у тебя папашка, мне наплевать. Или будешь слушаться, или раздавлю, как букашку. Уйми свой норов.

Когда надо пошутить, я сам с тобой пошучу.

– Подонок, – прошипела Машенька. – Мне же больно. Отпусти.

Напоследок он сдавил худенькие ладошки так, что хрустнули косточки. Поднялся, пошел к двери. Бросил на ходу:

– Две минуты на сборы. Иначе выкину голую.

Выпил рюмку коньяку. Подумал: ничего, с ней по-другому нельзя. Пусть привыкает.

За свою тридцатишестилетнюю жизнь Монастырский понял про женщин главное: все они, молодые и старые, смирные и наглые, красивые и дурнушки, ищут себе хозяина, как бродячие собаки, и если чувствуют в мужчине слабину, становятся неуправляемыми. Женщина может быть полезной и преданной, когда крепко держишь ее одной рукой за глотку, а другой за влагалище. Они любят только победителей. Наверное, именно по этой причине он ни разу не женился, словно предчувствовал, что когда-нибудь, в печальную пору внезапно ослабеет, и женщина, которой неразумно доверится, в тот же час нанесет ему последний укол в сердце.

Снизу позвонил Леня Лопух, доложил, что прибыл.

– Через минуту спускаюсь, – сказал Монастырский. – Сейчас дама выйдет, отправь ее, пожалуйста, домой.

Вернулся в спальню. Машенька сидела у зеркала одетая – короткая черная юбка, шерстяной свитерок – и горько плакала.

Наступил момент ее пожалеть. Подошел сзади, положил ладонь на теплую, пушистую головку.

– Не переживай, детка. Я тебя люблю, но сейчас просто некогда вникать во все эти тонкости. Днем позвоню.

– Сволочь, – сказала Машенька. – Какая же ты сволочь! И какая же я дура.

Слезы придали ей сходство с мокрым папоротником на лесной опушке.

– Ну почему сволочь? Тебе же хорошо со мной… Пошли, ребята тебя подбросят. Они внизу.

Выпроводив подружку, сел в кресло под торшером, закурил и задумался. Если Остап Григорьевич сработает четко, то через час в городе начнутся беспорядки. В таком случае, зачем ему светиться на улицах? Алихман мертв, убедиться в этом он успеет, да и Гарик Махмудов вряд ли доживет до утра. Не разумнее ли держать руку на пульсе событий, не выходя из дома? Монастырский даже пожалел, что так поспешно избавился от костлявой нимфоманки.

Он спустился во двор. Ночь стояла звездная, пронизанная предгрозовой истомой. От припаркованных вдоль тротуара машин отделился человек и подошел к нему. Это был Леня Лопух, один из самых сильных оперативников Брыльского.

Гека угостил его сигаретой.

– Не курю, – отказался молодой человек. – Едем?

– Пожалуй, нет… Какая ночь, чудо, а, Леонид? Однажды в Венеции… Впрочем, что там Венеция… В такие ночи особенно остро понимаешь, как нелепы, в сущности, все наши мелкие, земные проблемы. Согласен, а, Леонид?

– Согласен, – сказал Лопух.

– Ты, я слышал, родом из Сибири?

– Из Томска, да.

– У вас там, конечно, природа погуще, но и здесь…

Ты погляди, какие чернильные своды, серебряное мерцание. Хочется читать стихи. Ты пишешь стихи, Леонид?

– Вроде нет.

– Напрасно, скажу тебе… Поэзия, брат, придает жизни совсем иные оттенки. Взять того же Мандельштама.

Или Окуджаву. Как писали стервецы. Выхожу один я на дорогу, тишина, кремнистый путь блестит… Но это, кажется, Лермонтов. Не помнишь?

– В школе у меня по литературе тройка была.

Монастырского забавляла растерянность молодого громилы, обладателя черного пояса, гадающего, вероятно, неужто его подняли среди ночи единственно для того, чтобы слушать подобный бред.

– Скажи, Леонид, как ты относишься к кавказцам?

– К черным? Как к ним относиться. Такие же люди, что и мы.

– Лукавишь немного, а?

– Все люди братья, Герасим Андреевич. – Вежливо-ледяная улыбка Лопуха вполне соответствовала звездному свету. – Так, значит, отбой?

– Отбой, Ленечка, отбой… А ты ведь не так прост, как кажешься, верно?

– Все мы только с виду простые.

– Подымешься, примешь чарку?

– Благодарствуйте, Герасим Андреевич. Я на режиме.

– Ну извини, что напрасно потревожил.

– Работа у нас такая.

Разговор с оперативником оставил у Геки неприятный осадок. Попадались в миру люди, к которым, как ни старайся, не заглянешь в душу. Это наводило на мрачные мысли. Истинно, чужая душа потемки. Но коли так, где гарантия, что самый преданный раб однажды не всадит тебе пулю в глаз?

…Около девяти Монастырский прибыл на радиостанцию "Эхо Федулинска". К тому времени у него накопилось много информации. Ночью по Федулинску прокатилась волна погромов. Началось с того, что из знаменитой городской дискотеки "Рязанские ковбои" вывалилась накуренная толпа молодняка и, явно кем-то подзуженная, отправилась сводить счеты с кавказцами. Драка затеялась еще в самом помещении дискотеки (бывший клуб научных работников), где, по предварительным сведениям, забили до смерти двух молдаван и одного корейца. Страшной смертью погиб местный эфиоп Еремия Джонсон, известный своим веселым, беззаботным нравом. Его все любили в Федулинске, от мала до велика. Приехал он в город лет пять назад налегке, открыл небольшую лавчонку, где торговал потихоньку слоновой костью и искусственными гениталиями, никому не вредил. На дискотеку забрел в поисках подружки на ночь, что делал каждый вечер, потому что выбирал себе невесту и вот-вот, как он говорил, собирался жениться на "русский красавица".

Под горячую руку несчастного Еремию вздернули на фонарном столбе, и последнее, что он услышал от какой-то пьяной, гогочущей рожи, были странные слова: "Тут тебе не Африка, грязный нигер, тут Бродвей!"

Ближе к рассвету на помощь городским панкам, будто оповещенные факсом, подтянулись ребята с окраин, из поселков Ледищево и Томилино. Решающее сражение произошло, естественно, на рынке, где командиры покойного Алихман-бека выставили несколько десятков хорошо экипированных бойцов, но подавляющее преимущество в численности было все же на стороне местной братвы – их собралось около четырех сотен. Вооруженные цепями, кастетами и заточками, они легко развалили редкие цепи обороняющихся, не обращая внимания на автоматные очереди и пистолетные хлопки. Дальше побоище проходило в жуткой предрассветной тишине и нарушалось лишь взрывами опрокинутых и подожженных иномарок да слезными мольбами добиваемых жертв. Среди деловито озабоченной, занятой ужасным делом толпы бесстрашно сновали пенсионного вида агитаторы, раздавая брошюрки "Майн Кампф" и номера вездесущей газетки "Московский комсомолец". Одна особо азартная старушка агитаторша потянулась со своим товаром к благородному кавказцу, отбивающемуся ломиком сразу от троих озверевших аборигенов, но не убереглась, рухнула с раскроенным черепом под ноги сцепившихся бойцов. Ее невинная смерть послужила как бы сигналом к окончанию побоища.

Вскоре к центру города подоспели омоновцы, поднятые по тревоге, и пожарными брандспойтами разогнали остатки озверевшей молодежи. Тех, что не успели убежать, омоновцы, верные своему принципу: круши все, что движется, – добивали сапогами и дубинками, не разбираясь, кто к какой группировке принадлежит. Их одухотворенные лица, скрытые под черными полумасками, и слаженные, четкие действия словно олицетворяли собой окончательную, неодолимую власть рока.

Речь, с которой выступил по местному радио Гека Монастырский, потрясла едва начавших приходить в себя после ночного кошмара федулинцев. Русский фашизм, говорил он, доселе искусно таившийся в темных городских закоулках, наконец-то обнаружил свой истинный, пещерный лик. С попустительства местных властей (он не назвал мэра Масюту, но все прекрасно поняли, о ком речь), воинствующие молодые ублюдки устроили отвратительный, разнузданный шабаш. Убытки, которые они причинили, исчисляются в огромных суммах, таким образом, в их городе нагло и безнаказанно попрано основное право человека – право на частную собственность.

– Среди невинных жертв погрома, – скорбно вещал Монастырский, – есть люди, с которыми мирные обыватели связывали все свои надежды на обеспеченную стабильную жизнь. И первый из них – Измаил Алихманович Алихман-бек, которого многие горожане любовно, посемейному называли Папой. Не буду упоминать обо всех его заслугах, но ясно одно: от руки наемного убийцы пал великий спонсор, чья душа была уязвлена людскими страданиями. Казалось бы, что ему бездомные старики, околевающие на городских свалках, а он взял и открыл для них бесплатную столовую! И собирался, сам говорил мне об этом, построить современный хоспис, ни в чем не уступающий американским. Склоните головы, уважаемые сограждане, не будет у нас теперь хосписа… А что ему беспризорники, ночующие в подвалах, вымирающие от дурных болезней, промышляющие воровством и разбоем, неграмотные, одичавшие, но он, не умеющий проходить мимо людского горя, отлавливал их на улицах, сажал в поезд и отправлял на свою солнечную, благословенную родину, на Кавказ. Плачьте горькими слезами российские сиротки, некому больше купить вам плацкартный билет… Наверное, не найдется во всем городе человека, который хоть раз не почувствовал бы на себе заботливую, хозяйскую руку Алихман-бека, ибо всякий знал, к кому пойти с жалобой, с обидой, с просьбой; и я верю, эта широкая тропа, проторенная обездоленными людьми, не зарастет и после его смерти. Не дрогнула подлая рука убийцы, не сознающего, на кого он ее поднял.

Теперь в нашей благодарной памяти Алихман-бек встал в один ряд с благородными мучениками режима – Владом Листьевым, отцом Менем, банкиром Кивилидзе, как и он, павшим по воле злодеев, не имеющих ничего святого за душой. Спи спокойно, дорогой кунак, мы за тебя отомстим…

В таком духе Гека Монастырский витийствовал около часа, ненавязчиво подталкивая слушателей к мысли, что после гибели Алихман-бека им больше не на кого надеяться, кроме как на него, Геку. Когда он сделал знак оператору, что закончил выступление, Лика Звонарева подошла к нему, молча опустилась на колени и поцеловала руку, которую он тут же обтер о штаны.

Глаза ее восторженно светились.

– Ты гений, родной мой! Интонация, лексика – ты гений! Прирожденный вождь. Повелитель орд! О-о, это восхитительно. Я просто обрыдалась.

Монастырскому было приятно это слышать.

– Не преувеличивай, кукла… Ладно, пойдем, пропустим по рюмочке. Чего-то я немного утомился.

В маленьком кабинете Звонаревой, заставленном аппаратурой, он привычно отразил мгновенную сексуальную атаку, силой усадив женщину в кожаное кресло.

– Не время сейчас, Ликуша. Видишь, какие события…

Директорша не очень огорчилась, достала из тумбочки серебряные рюмки, початую бутылку "Камю", тарелочку с порезанным лимоном, коробку шоколадных конфет. Все было с любовью приготовлено заранее.

– Сосредоточься на главном, – продолжал Монастырский, осушив рюмку. – На тебе полностью пропагандистское обеспечение предвыборной кампании. Будем валить Масюту. С Алихманом он подставился. Кое-какой компромат еще подброшу. Действовать надо четко, быстро и сокрушительно. Никаких сантиментов. Подготовишь пару-тройку убойных передач. Запускай осторожно, с подходом, с учетом всех настроений. Потом взорвем бомбу, от которой он уже не встанет. Портрет Масюты: сексуальный маньяк, растлитель детей, вор, лютый демократ.

Коррупция, связи с криминалом. Все разоблачения с патриотическим акцентом. Что, дескать, ему, говнюку, Федулинск и страдания жителей города, если у него счета в женевском банке, а дети учатся за границей. Ладно, не мне тебя учить, но через неделю каждая федулинская мамаша при одном упоминании имени Масюты должна прятать своих детей. Повторяю: упор на патриотизм. Порядочные люди и так за нас, необходимо сманить всех этих ненормальных, которые бродят с красными знаменами.

Совки, разумеется, выставят своего кандидата, скорее всего, этого старпера Белоуса. Он, конечно, тормознутый, но язык у него подвешен как надо. Его тоже начинай пощипывать, но аккуратно, без перегиба. У него нет общей идеи. Социальная справедливость, денационализация, антинародный режим – это все чепуха, на этом он не сыграет. А вот дачку его на Лебяжьем озере прокручивай почаще. И вообще, намекай, намекай, но без конкретики. Всю фактуру побережем до второго тура, если он туда выскочит. Но это вряд ли…

Лика слушала завороженная и как бы в забытьи махнула третью стопку. Монастырский поморщился.

– Не злоупотребляй, – укорил строго. – Позавчера тебя видели в "Ласточке" в совершенно непотребном виде. С каким-то белобрысым фертом. Кто, кстати, такой?

Лика порозовела:

– Уж не ревнуешь ли, любимый? – – Оставь, Лика. Ты же понимаешь, тут не Москва.

Один прокол – и тебя нету. Жаль расставаться. Вроде сработались.

Угроза странным образом подействовала на журналистку. В отчаянии она сделала очередную попытку расстегнуть на Геке штаны, но крепко получила по рукам.

– Угомонись, девушка! Все очень серьезно. Баловаться будем в мэрии, когда я туда сяду. Там диваны удобные.

– В Кремле еще лучше, не правда ли, любимый?

Монастырский ожег ее взглядом, как хлыстом.

– Ты против?

– Боже мой! – пролепетала пожилая вакханка трескучим, нежным голосом. – Да тебя же никто не остановит, любимый!

* * *

В это же время в номере "люкс" единственного в Федулинске отеля "Ночи Кабирии", приватизированного тоже на пару Алихман-беком и Гекой Монастырским, сидели напротив друг друга двое мужчин, один – старый, лет семидесяти, с окладистой бородой, с выпуклым, как у мраморной чушки, лбом и с мрачными, отливающими антрацитом глазами; другой – молодой, не старше тридцати, с простодушным лицом коммивояжера, распространителя "гербалайфа", со светлым, под Чубайса, чубчиком, с доброй, простецкой улыбкой. Старшего звали Илларион Всеволодович Куприянов, в деловых Кругах он был больше известен под кличкой "Чума". Младший, по имени Саша Хакасский, никаких кличек не имел, да и, судя по вкрадчивому, интеллигентному говорку, не стремился иметь. Впрочем, он больше слушал, чем говорил.

Оба так увлеклись беседой, что кофе в чашечках, стоявших перед ними, давно остыл: они к нему не прикасались.

Зато надымили в комнате до сизого марева.

Саша Хакасский приехал четыре дня назад, занял "люкс", сутки отсыпался, потом бродил по городу, приглядывался, наводил справки. Если бы кто-то следил за ним, то не заметил бы в его передвижениях никакой логики. По беззаботности, с которой он слонялся по улицам, его можно было принять за курортника, если бы это был Сочи, а не Федулинск. Тем более что половину второго дня он провел на озере, на пляже, отдал дань местным красотам, позагорал, побултыхался в чистых, глубоких озерных водах, попил пивка в баре с претенциозным названием "Мичиган-2". Пожалуй, единственной особенностью, которая могла бы заинтересовать стороннего наблюдателя, была необыкновенная общительность молодого человека и то, с какой охотой он вступал в контакт с любым, кто подворачивался ему под руку, – прохожим, продавцом, почтовым работником, бомжом, девушками и стариками.

С каждым из случайных знакомых он быстро находил общий язык, легко подстраиваясь под собеседника.

С пляжа он увел в гостиницу двух продвинутых девиц, Клару и Свету, продержал их в номере до утра, заказывал дорогую еду и напитки (шампанское, икра, фрукты), и по звукам, которые всю ночь доносились из открытых окон, можно было догадаться, что занимались они отнюдь не чтением благонравных книг. Утром, выставив подружек за дверь, Саша Хакасский прямиком отправился в банк "Альтаир", где открыл на свое имя небольшой счет на две тысячи американских долларов. В банке он познакомился с женщиной-кассиром, наговорив ей в течение пяти минут, пока заполнял анкеты, кучу сногсшибательных комплиментов, а также не преминул заглянуть в кабинет к управляющему, Григорию Сидоровичу Михельсону, которому представился бизнесменом из Харькова. Управляющему он не говорил комплиментов, а задал два прямых, честных вопроса, как-то: а) есть ли опасность, что на волне банкротств их банк лопнет в ближайшие полгода? и б) могут ли они, то есть банк "Альтаир", быстро перевести некую крупную сумму в отделение "Глория-банка" в Чикаго? На оба вопроса он получил исчерпывающий отрицательный ответ, сопровождаемый доброжелательной улыбкой. Как всякий российский банкир, господин Михельсон обладал достаточной психологической проницательностью, чтобы угадать за нахальным любопытством незнакомца серьезную заинтересованность.

На центральном рынке, где светская жизнь не утихает ни днем, ни ночью, ему чуть не наломали бока. По привычке он вступил в шутливые пререкания с двумя чернобровыми кавказцами в секс-шопе "Незабудка", но те оказались не продавцами, а сборщиками налогов из банды Алихман-бека (на тот день еще живого) и восприняли его юмор чересчур лично. Сперва он поинтересовался, почем идут пластиковые члены, если брать оптом, а после, указав на выставленную на прилавке здоровенную коричневую оглоблю, обратился к одному из чернобровых:

– Этот тесак, часом, не у тебя отпилили, браток?

– Не понял? – ответил тот и знаком подозвал товарища. Но Саша Хакасский уже осознал свою ошибку и благодушно извинился:

– Звиняйте, мужики, первый день в городе, не осмотрелся еще.

– Хочешь, чтоб тебе гляделки подправили?

– Зачем?

– Чтобы пасть не разевал, понял?

Пришлось дать молодцам откупного по десять баксов, заглаживая обиду. Чернобровые смягчились, один похлопал его по плечу:

– Гуляй пока. Парень ты вроде неплохой. Но в другой раз думай, с кем шутишь.

Универсам, аптека, Дом культуры, где на первом этаже разместились залы игорных автоматов, а на втором модный салон-студия "Все от Кардена" (турецкая бижутерия и китайский ширпотреб); лишь в подвале оставили пару комнат под детские кружки, да и то потому, что программу "Счастливое демократическое детство" патронировал сам Гека Монастырский, – везде побывал неутомимый Саша Хакасский и напоследок завернул в городскую больницу. Здесь он представился инспектором ВОЗа и даже козырнул соответствующим удостоверением. Польщенный вниманием именитой международной организации, главврач лично провел гостя по отделениям и похвалился новейшей диагностической и операционной аппаратурой, сосредоточенной в коммерческом крыле больницы. Но и на этажах, где лежали обыкновенные, нищие федулинцы, аптечки ломились от американского аспирина (гуманитарная помощь) и стекловаты, кровати были застелены старыми, но чисто выстиранными, дырявыми простынями, а главное, сохранилась бесплатная кормежка из расчета 40 копеек в день на больного, что приятно поразило инспектора.

В терапевтическом отсеке он разговорился с жизнерадостным, лет шестидесяти пяти толстяком, помирающим, как сообщил главврач, от хронического недоедания и закупорки сосудов.

– На что жалуетесь, больной? – улыбаясь, полюбопытствовал Хакасский.

– Вам-то какое дело, милейший? – в тон отозвался толстяк, бывший ученый с мировым именем.

– Как представитель международной медицинской общественности имею право оказать помощь в разумных пределах.

– Ему помощь не нужна, – ввернул главврач уныло. – Ему нужна операция, да заплатить нечем. Увы, типичная ситуация.

– Сколько стоит операция?

– Пустяки, – ухмыльнулся голодный сердечник, – Всего каких-нибудь сто тысяч долларов. Не дадите взаймы?

Хакасский сделал пометку в блокноте. В смеющихся, почти безумных глазах больного он разглядел нечто такое, что его насторожило.

– К сожалению, полномочий распоряжаться такими суммами не имею, но обещаю обратиться с запросом…

Кстати, почему вам не поможет институт? Вы почетный академик и прочее?..

– Полно, милейший. Вы прекрасно знаете ответ, иначе бы вас сюда не послали.

– У наших больных, – опять вмешался главврач, – особенно с сердечной недостаточностью, как правило, до предела расшатаны нервы.

– Да, понимаю, – сочувственно заметил Хакасский, перестав улыбаться. – Много непоправимых бед натворили горе-реформаторы.

Кошмар в глазах помирающего ученого его завораживал.

– Перестаньте кривляться, – сказал тот. – Вы вовсе не так думаете.

…Утром он встретил на станции Куприянова-Чуму и на такси отвез в гостиницу. Старик, как всегда, был бодр, энергичен, въедлив и прямолинеен. За полтора часа они всесторонне обсудили все аспекты предстоящей акции.

После чего, выдержав приличную паузу, Куприянов спросил:

– Выходит, город надо брать целиком?

– Иначе какой резон? Не стоит мараться, Илларион Всеволодович. Обстановка созрела.

– Ты уверен?

Хакасский болезненно ощутил отеческую насмешку старика. Намек на Мытищи, где до сей поры хозяйничали неуправляемые могикане.

– Здесь, Илларион Всеволодович, контингент вязкий, податливый, лепи, что хочешь. Интеллигенция в основном. Горбатого славили, за Елкиным шли, как бараны, у Алихман-бека сидят под ногтем, как воши. Таким хоть кол на голове теши, стерпят. Тут и денег больших не придется вкладывать. На голый крючок клюнут.

– Не любишь интеллигентов, Саша?

Хакасский осветился яркой, солнечной улыбкой.

– За что их любить? От них все зло на земле.

– Сам-то ты кто? Уж не люмпен ли?

– Я, Илларион Всеволодович, обыкновенный кладоискатель, ни к чему другому не стремлюсь. Если вы имеете в виду моего батюшку, царствие ему небесное, то да, он был интеллигент. Ну и чего добился? Не я бы, так и схоронили в целлофановом мешке, как всю нынешнюю шелупень. Амбиции имел большие, не спорю. В мечтах миром владел, да вот беда, весь его мир умещался в чужих книгах. Своего ума так и не накопил до старости.

Зато жить спокойно никому не давал, всех учил, попрекал, наставлял… Всех заедал, кого доставал кафедральной указкой.

– Сурово, но, возможно, справедливо, – оценил Куприянов, характерным жестом почесав розовое пятно на черепе. – Однако отвлеклись мы, сынок… Какая команда нужна для начальной раскрутки?

– Завтра подам список. Немного на первых порах, человек десять. Плюс, разумеется, обслуга, техника, оружие и все прочее. Хочу попросить, чтобы Югу Рашидова прикомандировали.

– Гога в Красноярске, ты же знаешь.

– Там без него теперь управятся.

– Из местных кто-нибудь пригодится?

– Безусловно. Монастырского обязательно надо использовать. Горожане на него молятся, особенно беднота.

Прохиндей из самых отпетых. Работает профессионально, с дальним прицелом.

– Монастырского помню. Банк "Альтаир". Фонд культуры. Папашу его помню. Тоже хапал не по чину, но полета нет. Ни у того, ни у другого. Сырец.

– Вслепую сойдет. На первом этапе.

– Хорошо. – Куприянов сыто потянулся, черные глаза притухли. – Приступай, помолясь… Но помни, Саша, всегда помни, на ошибки у нас нет времени. Или мы их, или они нас. Третьего не дано. А их много, тьмы и тьмы, как писал поэт.

– Поубавить придется, – усмехнулся Саша.