— Папа! Папа! Ой! Ну как вы там? Это я, я, Настя!
      — Ничего, доченька, слава Богу, живы, здоровы.
      У отца был какой-то чужой, натужный, сжатый голос, и тут же она поняла: да, Алеша оказался прав, злодеи уже там. Но зачем? Что им нужно от ее бедных родителей?
      — Папочка, берегите себя, — едва дыша, но стараясь говорить нормальным тоном, пролепетала Настя. — Я скоро вернусь, слышишь? Как мамочка? Ей плохо?
      В этот момент в далекой московской квартире бритоголовый громила предостерегающе ткнул Леониду Федоровичу кулаком под ребра и что-то прошипел ему в ухо. Его товарищ, тоже бритоголовый, развлекался тем, что дразнил привязанную к спинке кровати Марию Филатовну. Совал ей в ноздри свернутую трубкой газету, а Мария Филатовна в ярости щелкала зубками, пытаясь ее схватить. Иногда ей это удавалось: пол был заплеван жеваными газетными клочьями.
      — С матерью все в порядке, — в соответствии с инструкцией ответил Леонид Федорович. — Ты где находишься, дочка? Можешь, конечно, не говорить, если не хочешь…
      Последние слова не понравились громиле. Он кивнул товарищу, и тот вместо газетки игриво протянул к горлу несчастной лезвие ножа, которое она тоже попыталась укусить. С губ ее посыпалась розовая пена. Леониду Федоровичу видеть эту сцену было тяжело, и он, поморщась, добавил в трубку:
      — Сюда ни в коем случае не приходи, беги в милицию…
      Фраза долетела до Насти усеченной: бритоголовый бандит, сытно крякнув, махнул кулаком. Вместо слов Настя услышала хряск зубных протезов Леонида Федоровича.
      — Они уже там, — растерянно сказала она. — И телефон отключили.
      Ее детская, слезная беспомощность растрогала Алешу. Он встал, забрал у почтаря бутылку и сделал из горлышка пару глотков.
      — Еще не вечер, — сказал он. — Стариков не тронут. Зачем им лишние трупы.
      — Стариков обижать грех, — подтвердил почтарь Володя. — Они вообще неизвестно как живут. Пенсия маленькая, многим на лекарство не хватает. А старику тоже иной раз надо выпить и пожевать чего-нибудь.
      — Возвращаемся в Москву, — сказала Настя. — Если не хочешь, поеду одна.
      — Хорошо, — согласился Алеша. — Но сначала я тоже позвоню.
      Второй заход на коммутатор занял у него не больше часа. Он не знал, засвечена ли Асина квартира, но полагал, что засвечена, поэтому, когда она сняла трубку, быстро сказал:
      — Ничего не говори, только отвечай: да или нет… За квартирой следят?
      — Да, — глухо отозвалась Ася.
      — Они рядом с тобой?
      — Нет.
      — Мне нужен Федор. Где он?
      — Федор Кузьмич погиб, — сказала Ася. — Его убили.
      Укол тоски был стремителен и отозвался светлой рябью в глазах. Алеша протер их тыльной стороной ладони, будто запорошенные. Вон как оно обернулось, помощи ждать неоткуда. Кокнули Федора. Прощай, дорогой брат! Как же ты это позволил? Не стыдно тебе?
      — Ты приедешь, Алеша?
      — Где Филипп Филиппыч?
      — Здесь, вот он.
      — Дай ему трубку.
      Филипп Филиппович солидно покашлял в мембрану.
      — Слушаю вас.
      — На тебя вся надежда, Филипп. Все ценное — деньги, барахло — надо из хаты убрать. Учти, будет хвост. Сможешь сделать?
      — Попробую. Ты где?
      Алеша ответил рифмованным словом из пяти букв и повесил трубку.
      Он сказал Насте:
      — Дельце немного осложняется. Елизар очень сильно раздухарился.
      — Не смей при мне ругаться матом.
      Алеша вторично отобрал у почтаря бутылку, в которой осталось на донышке, и допил ее залпом.
      — Можно еще слетать, — обнадежил почтарь Володя, совсем уж было задремавший. — Добавишь стольничек? С пенсии отдам, не сомневайся. Три тыщи положили.
      …В поезд они сели под вечер. Алеша был зол, молчалив. Слишком много забот на него навалилось. Елизара Суреновича второй раз на мякине не подловишь, и теперь за его собственную жизнь нельзя дать ломаного гроша. Но догонять Федора Кузьмича он не спешил. Напротив, собирался расплатиться со всеми земными долгами, а также с долгами покойного друга. Но прежде следовало уйти на дно, чтобы выиграть время. Легким перышком, мотыльком порхнул бы сейчас на юг, на север, на Дальний Восток и такие бы закуролесил петли, что не только ищейки Елизара, сам дьявол потерял бы его след. Серой мышкой выдолбил бы себе норушку на краю Ойкумены и затаился до будущей весны. Если бы не Настя. Она висела на его хребте стопудовой гирей, и не было сил ее сбросить. Он клял себя за эта Да откуда взялась она на его голову? В этом подлючем мире, кроме воли, все туфта. Ему ли не знать. Какими путами она его повязала, чем одурманила, что тянется за ней, как теленок с рожками, прямо на бойню, где поджидает мясник с колуном? Завалить бы ее в тамбуре, вздрючить, услышать утробный писк, а уж тогда гадать, любовь ли это, будь она неладна, или раздувшаяся похоть оголодавшего самца. Подумать об этом приятно, исполнить — невозможно. Это препятствие ему не преодолеть. Над ее блескучим, чистым, холодящим, волшебным естеством он не властен.
      Настя делала вид, что читает журнал, который он купил ей на перроне. Это было новое, демократическое издание, полное прельстительных картинок. На его страницах не предавался разврату разве что кухонный шкаф. Да и у шкафа, заключенного в роскошный интерьер английской кухни, бока лоснились вызывающе-алым отливом. Нельзя сказать, что тугие женские тела, изогнутые в самых непристойных, невероятных позах, и всезнающие усмешки смазливых плейбоев оставили Настю равнодушной, но сквозь неясное, томное волнение возник в ней еще пущий стыд. Она думала, что, если с бедными, неприспособленными к жизни родителями что-нибудь случится по ее вине, ей незачем дальше жить. Ее связь с двумя слабыми, неприкаянными существами, совершенно непохожими на множество других людей, не ограничивалась обыкновенным дочерним чувством, а имела иной, почти мистический смысл. Ей судьбой была уготовлена роль охранительницы и для этого отпущены особенные свойства; но вот она не выдержала искуса, и теперь непременно последует справедливое и грозное возмездие. Алешу она не винила. При чем тут Алеша? Разве сам он ведает, что творит. Он уродился несчастным человеком, и его удел — приносить несчастье другим. Его ум развит лишь в одном хватательном направлении, а чувства первобытны. Разве она не поняла этого сразу, с первого мгновения? Почему же не оттолкнула, почему не спряталась от него на дне морском? Сейчас поздно что-либо менять, она увязла в Алеше, как в тесте. Она погрузилась в него, как в злую метель. Вокруг не видно ни зги, и вместо человеческих лиц полезли на свет страшные, уродливые, звериные рыла. Алеша утянул ее неразумную, доверчивую, податливую в омут, где бродят жуткие призраки, и спастись они могут только вместе… Но это не вся правда, а правда в том…
      Потянулись пригородные станции, когда Алеша, будто очнувшись, спросил:
      — Интересный журнальчик?
      — Тебе понравится.
      — Надо поговорить, пойдем в тамбур.
      — Зачем в тамбур? Говори здесь.
      Вагон был полупустой, в отсеке они сидели вдвоем: в разгар революционных свершений граждане страны опасались покидать дом без крайней нужды.
      — Я бы покурил заодно.
      Она почувствовала, что подоспела минута, к которой она была не готова, но покорно пошла за ним. В тамбуре он задымил, выпустив сизую струю в разбитое окно. Тут сквозило изо всех щелей. Настя глядела на негр сбоку и понимала одно: нет, не спастись! Раз пошла в тамбур, пойдет куда угодно.
      Ее зависимость от него была подобна тяжелому опьянению, которое она недавно испытала у Елизара в плену.
      Алеша обернулся к ней и со странным выражением, словно только что умылся и еще не обсох, произнес:
      — Пообещай мне одну вещь.
      — Какую?
      Он попытался проникнуть злым взглядом в ее душу. Настя успокаивающе улыбнулась, угадывая, что он скажет.
      — Похоже, мне не уцелеть в этой заварушке. Дружка моего завалили, Федора Кузьмича. А он покрепче меня был. Без него мне хана.
      — Что я должна сделать?
      — Если выкарабкаюсь, пообещай, что будешь со мной.
      — Как это?
      — Не выделывайся, не тот случай.
      — Алеша.
      Скучно ему стало от ее занудства, и он высунул голову на ветер. Повис на двери, как пиявка. Она ждала. Чудно ей было стоять рядом с мужчиной, который ее и в грош не ставил, но благоволил к ней. Он тянулся к ней с такой буйной, тайной силой, что груди ее под рубашкой отвердели.
      — Не бойся меня, — заговорил он тихо, устало, будто прощаясь. — Не думай, что я подонок. Я, может, еще вовсе не жил. При тебе понял: не жил. Перемудрил чего-то в самом начале. Я бы попробовал снова. Дай мне шанс. Пусть я буду твоим женихом. Смешно, да? Мне тоже смешно. Но ведь меня ждет мясник с колуном. Почему бы не посмеяться напоследок.
      Что-то ломалось в нем неуклюже, необратимо; и сверхъестественным, уже совершенно женским чутьем Настя уловила, что, если сейчас не помочь ему, не остановить бессмысленную ломку, у него руки-ноги отвалятся, душа прольется кисельным бредом на заплеванный пол, и останется она век куковать старой девой, и не от кого ей будет забеременеть.
      Она взяла его руки и плотно прижала к своим бокам. Потом дотянулась и поцеловала в прохладные губы, отозвавшиеся легкой дрожью. Он отстранил ее и сказал точно по секрету:
      — Первый раз со мной такое! А то все кувыркался, как говно в проруби. Ну уж нет, Настенька, им меня нипочем не взять.

9

      С вокзала Алеша позвонил отцу. Петр Харитонович только что вернулся из пикета, был возбужден, энергичен, ждал с нетерпением Лизу. На пикете они вдрызг раздолбали Ельцина и Гайдара с их кликой. Петр Харитонович в парадном воинском облачении семь часов простоял напротив здания Верховного Совета с плакатом, на котором было написано: «Ельцин — убирайся в Америку!», а рядом с ним старый товарищ по полку, ныне генерал-майор в отставке Глеб Иванович Прафентьев, владелец инфарктов, гордо взмывал над головой древко с лозунгом: «Россия принадлежит народу, а не рыночникам!» Оба они счастливы целый день, хотя вытерпели немало насмешек. Несколько раз у них цинично проверял документы милицейский патруль, а около полудня четверо мерзопакостных юнцов-негодяев, бывших явно в подпитии, попытались оттеснить их с поста якобы для делового, дружеского разговора. Зато сколько искренних, сочувственных слов услышали они от проходящих мимо граждан, в основном, правда, от пожилых женщин изможденно-затурканного вида. Домой Петр Харитонович вернулся с ощущением праздника. От бесплодных сомнений, от унизительного, дурно пахнущего самокопания он сумел-таки перейти пусть к маленькому, но реальному делу, приносящему реальную пользу оскверненной, погибающей Отчизне. Он словно побывал в разведке боем и подергал за бороду невидимого, но могучего врага. Был такой момент. Шел мимо прилично одетый господин, куда-то спешил, по нынешней осторожной привычке не глядя по сторонам, но вдруг вернулся, приблизился к пикету, пожал им руки, угостил сигаретой «Мальборо» и выразился так, будто закончил долгий, утомительный спор:
      — Вы ведь правы, мужики! Пока не соберемся в кулак, сожрут нашу печенку. Давить надобно эту нечисть, как тараканов. Уговоры им только на руку.
      И пошел дальше, задумчивый и опасный.
      — Что, Петя, хороший знак, — ухмыльнулся старый вояка Прафентьев, любитель инфарктов.
      — Еще бы! — отозвался Петр Харитонович. — Мильоны вас, нас тьмы и тьмы, и тьмы.
      Он ждал Лизу, чтобы поделиться с ней победой и еще затем, чтобы обнять. У него с утра начался приступ третьей молодости. Даже в пикете ему то и дело мерещилось ее полное, вязкое тело. Хотя Лиза стала сектанткой, в любви, пожалуй, не уступит самой разудалой грешнице, застенчиво подумал Петр Харитонович. Да и в давнишние годы странная, буйная была у них близость. Он преследовал ее, как кобель текущую сучку. Им не надо было расставаться. Теперь-то все прояснилось. Кошмар жизни скоро развеется. В человеческом бытовании, как и в природе, все взаимосвязано: зимние бури и весенняя оттепель. Рядом с политикой соседствует любовь. В дневном борении он тянулся мыслями к Лизе, а в ее объятиях его встревоженную душу вдруг окостенит чувство невыполненного гражданского долга. Это смешно, грешно, но это так. И отлично, что так. В жизни мужчины, и особенно офицера, главное — соразмерность между общественным и личным интересом. Склонясь в одну какую-то сторону, он обязательно деградирует как личность. У него, конечно, есть вина перед женщинами, которых любил, и перед сыном, за которым недоглядел, и перед Отечеством, которое не защитил. Слишком много времени и сил потратил бездарно на пустые размышления. Кровавый след тянется к нему из прошлого — смерть незабвенной Елены Клавдиевны, вечно любимой Елочки. Танковой гусеницей перепахал ее уход его судьбу. Он долго не мог понять, как это случилось, что ее нигде нет. Ночами до сих пор ловил с подушки ее дыхание, отдающее бражным вкусом. Она бы порадовалась за него теперь, будь она жива. Она бы и за Лизу не осудила. Она же понимает, что Лиза для него не жена, хотя именно с ней скорее всего он скоротает остаток лет. Если бы Елочка вошла сейчас в комнату, он сказал бы ей: похвали меня, дорогая, я сделал выбор. Буду стоять в пикете, выступать на митингах, писать прокламации, а потом возьму в руки автомат и буду насмерть сражаться с врагами Отечества, взгромоздившимися на трон. Я узнал их всех персонально: это ряженые. У них нет индивидуальной физиономии: они все похожи на сытно чмокающего людоеда Гайдара. В сущности, их не за что даже судить, их надо поскорее перетравить, как стаю крыс, накинувшуюся на лакомую добычу. Разве крыса виновата, что лишена морали. Но пощады им не будет, потому что слишком жирно, на костях и крови, они пировали. С Уральских гор или из Сибири сойдет новый Минин с огромной крысиной удавкой в руках, и Москва уже слышит его грозную поступь.
      Петр Харитонович, взбудоражив себя желанным видением, поспешил на кухню и поставил чайник. Тут его и застал Алешин звонок.
      — У тебя все в порядке, отец? — спросил Алеша.
      — В каком смысле? — Петра Харитоновича поразил не столько сам вопрос (никогда сын не интересовался его делами или здоровьем, это было даже дико представить), сколько интонация. В голосе сына было что-то такое, что заставило Петра Харитоновича усомниться: не звуковая ли это галлюцинация? Это был нормальный, без яда и подковырки, человеческий голос.
      — Ты один, у тебя никого нет? — Вопрос странный, но тоже вполне корректный.
      — Кто у меня должен быть?
      — Ты давно дома?
      — Только что вернулся.
      — На улице никого не заметил?
      — Да что случилось, Алеша? Говори прямо!
      После короткой паузы Алеша сказал:
      — Возможно, мы с тобой последний раз разговариваем. Я не хочу, чтобы ты помнил обо мне плохо.
      И вот этими словами, произнесенными небрежно, как бы вскользь, сын вышиб из Петра Харитоновича, как клином, остатки унизительной душевной сумятицы и гнили. В мгновение ока полковник вернулся к себе прежнему, такому, каким полюбила его Елена Клавдиевна. Он стал сосредоточенным, догадливым, рассудительным и уверенным в себе человеком.
      — У тебя беда, сынок? Давай вместе переможем. Двигай домой. Домой, слышишь?
      Алеша звонил из автомата, Настя пританцовывала в нетерпении неподалеку, возле коммерческой будки с надписью «Шоп». Посреди вокзальной тусовки она была как капелька родной крови. От всего можно отказаться, но не от нее.
      — Ты поможешь, отец?
      — Конечно. Что нужно сделать?
      — У тебя есть парочка хорошо тренированных вооруженных прапоров?
      — Найдется. Дальше?
      Алеша дал ему адрес и объяснил, что надо встретить у подъезда девушку, ее зовут Настя, проводить наверх и охранять. Ситуация опасная, криминальная, но милицию не стоит тревожить, лучше разобраться самим. Это чисто семейное дело. Еще одно досадное обстоятельство: из Настиной квартиры предварительно придется выкурить бандитов, которые там засели.
      — Приведу десантный взвод, — серьезно пообещал Петр Харитонович. — Кто такая — эта Настя?
      — Это моя невеста, — объяснил Алеша. — Ее ни с кем не спутаешь. Бандиты тебя не пугают?
      Петр Харитонович подмигнул своему отражению в зеркале.
      — Часа через полтора буду там со своими ребятами. Благодарю за доверие, сынок.
      — И тебе спасибо, отец. Прости, если был дураком.
      Судьба слишком милостива ко мне, подумал Петр Харитонович, повеся трубку. Она возвращает мне сына, значит, вернет и Родину.
      Насте Алеша признался:
      — Видно, впадаю в детство. Хочется манной кашки.
      Но она так торопилась домой, что уже ничего не видела и не слышала. Чуть не попала под тормознувшее такси. Алеша оттащил ее за руку к коммерческому киоску, где купил ей бутылку «пепси». Себе взял пива. Он был весел, но немного озабочен.
      — Неужели не можешь понять? — умоляюще тянула Настя. — Я преступница, преступница! Я их бросила.
      — Ты в этих делах новичок, — пожурил ее Алеша. — Ничего, кроме изнасилования, у тебя за спиной нет. Это опыт полезный, но первоначальный. Лучше меня слушайся, а то пропадем. Часа два нам придется еще погодить.
      — Как это — погодить?
      — Ну, побродим по Москве, перекусим где-нибудь. А там, даст Бог, и мамку с папкой увидишь. Чего-то они у тебя, правда, старенькие. Ты уверена, это твои родители?
      — Заткнись, — грубо сказала Настя. — Конечно, они не молодые. И я их бросила, беспомощных. А все из-за тебя. Ну зачем я с тобой связалась? Ты же как слон бесчувственный.
      Алеша отхлебнул пива из горлышка. Они пристроились в затишке, за стенкой ларька.
      — Не ты со мной связалась, а я с тобой, — возразил Алеша. — Над этим я тоже голову ломал — зачем?
      — Ну и зачем?
      — Наверное, после узнаем.
      — Когда же?
      — Когда я тебя трахну.
      Настя фыркнула, горделиво повела плечами, изображая принцессу, которой лакей сделал гнусное предложение; но сама почувствовала, что вышло не убедительно. После объяснения в тамбуре между ними установилась загадочная, хрупкая внутренняя связь, при которой любое интимное слово и действие, конечно, было допустимо и возможно, и все же любой неосторожный намек грозил оборвать ее навеки. С трепетом прислушивались оба к гулу вечности, который сблизил их души у тайной черты.
      — Поступай как знаешь, — сказала Настя. — Но учти, если начну тебя презирать, обратного хода не будет.
      Алеша расстроился:
      — За что презирать? Я прямо говорю, о чем мечтаю. Ты же не ханжа.
      — Не ханжа, но и не шлюха.
      — Со шлюхами у меня вообще разговор короткий, — обнадежил Алеша.
      Следующие два часа они колесили по Москве, и Настя тянулась за ним, как нитка за иголкой. Ее покорная унылость была безупречной. Круги их грустного, прощального путешествия постепенно сужались к Настиному дому. Ее крохотные позолоченные часики, роскошный подарок родителей ко дню ангела, показывали девять, но было еще подозрительно светло. Алеша усталости не чувствовал, но Настя притомилась в дороге и на какой-то скамеечке уже вовсе неподалеку от дома присела отдохнуть. Алеша закурил. За день он высаживал вторую пачку. Настя привыкла к его дыму, как к воздуху.
      — Давай, что ли, я тебя потискаю, — застенчиво предложил Алеша. — А то когда еще придется. Может, и вовсе никогда. Всего-то один разочек поцеловались в поезде, да и то наспех.
      — Почему все-таки ты такой пошляк? — опечалилась Настя.
      — Воспитание незамысловатое, — охотно объяснил Алеша. — Пятнадцать лет за решеткой.
      Под нависшим с неба вечерним заревом он отчетливо вдруг припомнил, как покойный Федор Кузьмич скармливал ему, больному, околевающему, прокисшую баланду с ложечки. Мало ласки выпало на его долю, а женской не знал он совсем. Алеша скрипнул зубами. Кокнули Федора Кузьмича.
      — Ты чего? — насторожилась Настя, придвинулась ближе.
      — Хорошо сидим, — сказал Алеша, — а пора идти.
      Когда отпустил ее в ста метрах от подъезда, Настя попыталась его успокоить.
      — Хочешь, — сказала она, — я побуду немного дома — и вернусь к тебе?
      Но Алеша был уже не с ней и не понял ее.
      Как третьего дня Федор Кузьмич, он собирался увести банду за собой, и тогда они оставят девушку в покое, забудут про нее. Другого плана у него не было — и не могло быть. Помотать гончаков по столице, потрепать им нервы, потом на любом вокзале вскочить в поезд и отчалить в неизвестном направлении. Елизар не фраер, поймет, что подстерегать его дальше в Москве не имеет смысла. Необозримые просторы Родины укроют его с головой.
      С сигареткой в зубах помаячил пяток минут под фонарем, как на сцене, и не спеша побрел к автобусной остановке. Из первого попавшегося автомата позвонил Насте. Она сама сняла трубку. Голос у нее был потусторонний. Но обстановку обрисовала внятно. До ее прихода отцовы десантники повязали в квартире двух бритоголовых налетчиков. Те взялись было отбиваться, и это вышло им боком. Одному пробили череп, а другому сломали руку. Сейчас оба связанные ожидают в коридоре своей участи.
      — Хочешь, позову твоего папу?
      — Позови.
      Отец ответил по-строевому:
      — Михайлов у аппарата.
      — Как там, отец?
      — Нормально. За Настю не волнуйся. Тут эти сволочи успели набедокурить, но мы их бесчинства присекли. Немного погодя все же думаю отконвоировать их в отделение. Не возражаешь?
      — Лучше бы их отконвоировать на тот свет. Ладно, шучу. Дай Насте каких-нибудь капель.
      — Повторяю, ситуация под контролем. Ты сам как?
      — На какое-то время исчезну. Береги Настю и себя. Больше мне надеяться не на кого.
      — Хорошо, что вовремя понял.
      От дома, как и ожидал, за ним потянулся «хвост». Даже не «хвост», а «хвостик» — пропойная рожа в замшевой кепчонке, в допотопном пиджачке. Пока он звонил, мужичонка делал вид, что мочится. Сиротливо колупался под кустами на обочине. Было около десяти; улица опустела. Мужичонке прятаться было негде, и он побрел за Алешей в открытую. Алеша миновал автобусную остановку и свернул в переулок, где местная шпана давно догадалась перебить фонари. Шаг в сторону — и ты в засаде. Мужичонка грустно застыл в светлом проеме улицы, колебался, но служба есть служба — двинул вперед наугад. Алеша бесшумно нагрянул сзади из темноты, мгновенно обшарил худенькое тельце в просторном пиджаке. Мужичонка не вырывался, испуганно бормотал:
      — Ну чего ты, чего ты? Я тебя трогаю?
      — Дальше не ходи, — сказал Алеша. — Елизару передай: я из Москвы слинял. Пусть не ищет. Передай: мы квиты.
      — Какому еще Велизару? Отпусти! Денег нету.
      Алеша врезал ему по шее, пропойца кубарем покатился в подворотню. Там затих, будто убитый, лежа переждал налет. Он был из блатных, из швали, ловко травил малохольного, но переигрывал, переусердствовал: хотя бы пискнул для правдоподобия.
      Алеша скорым шагом вернулся на остановку. Пусто вокруг. Ему не верилось, что так легко оторвался. И не ошибся. Когда автобус отчалил — пассажиров было с десяток, — в уже зашуршавшие двери, возникнув из ниоткуда, втиснулись двое ладных парней, прикинутых под студентов. Оба в очках, высокие, развязные. У одного папочка под мышкой, у другого японский зонтик в руке. От какого, интересно, дождя?
      Парни уселись у заднего входа, зашушукались, на Алешу ноль внимания. Это уже были боевики, рекруты, но все еще маленький чин. Алеша обругал себя за легкомыслие, за то, что проморгал их возле Настиного дома. У него даже появилось сомнение: не случайные ли это ночные воробушки, нацелившиеся куда-то на поздний визит. Хотя вряд ли. Уж больно увлечены интеллектуальной беседой, словно прежде не имели возможности наговориться. Жестикулируют, глазенками сверкают, хихикают, словно в кино. Если не педики, то, конечно, Елизаровы гонцы. За остановку до метро Алеша соскочил с подножки и рысью, как на стометровке, понесся по тротуару. На бегу оглянулся, засек. Парни лбами стукнулись в дверях, по-козлиному задрыгались на асфальте.
      Загодя приготовив жетон, Алеша по эскалатору ломанул колобком. Нырнул в отходившую электричку: адью, пешкодралы! По кольцу, пересаживаясь туда-сюда, крутил минут сорок, пока не убедился окончательно: свободен. Выколупнулся из-под земли у трех вокзалов. Вздохнул с облегчением: тут картина до боли родная — проститутки, менты и угрюмый, запоздалый рабочий люд. На Ленинградском встал в очередь в буфет: пиво, толстый гамбургер с мясной начинкой, пачка сигарет. Он уже решил, куда ехать. Сначала — в Питер. Там есть корешок на Литейном. Вова гнутый — восемь лет за вооруженный грабеж. Паренек каленый, Федору обязанный многим. Когда прощались, раз пять повторил адрес. На Литейном он в авторитете. Из Питера, передохнув, можно шарахнуть на Кавказ. Там сейчас крепко постреливают: надежней крыши нет, чем мундир добровольца. И паспорта нет чище, чем покойницкое удостоверение. Опять же из Питера до Прибалтики, до Таллинна — рукой подать. Чужая страна, всех коммуняк шуганула, духу русского не терпят: туда зарыться, как в навоз с головой. Никто не подумает искать.
      Когда дожевывал черствую булку, называемую гамбургером, бросил взгляд по сторонам и на последнем глотке пива поперхнулся. По мышцам, по жилам просквозила соловьиная трель. У лотка с порнухой в скучающей позе стоял длинношеий паренек и, не таясь, с блудливой ухмылкой его разглядывал. Только что не кинулся к нему на грудь. В хрупкой фигурке, в издевательской, бесшабашной усмешке Алеша безошибочно угадал такую опасность, как в нависшем над теменем топором. Гремучая, ядовитая змея, подумал с холодком в сердце, да как же ты тут очутился? И восхитился: круто, четко работает Елизар, веников не вяжет. Еще пиво не просохло на губах, уже вычислил Алеша, на чем прокололся. Рация! Они передавали его с рук на руки, как чурека, по рации. Век техники и слежки. У пропойцы в переулке не пистоль надо было шмонать, а вырвать зубы. Это он ему сунул куда-то пищалку. В открытую, на глазах у паренька-соглядатая, Алеша обыскал собственные карманы, ощупал, охлопал всего себя. Со стороны это выглядело так, как если бы он ловил на себе озверевшую блоху. Плоская пластиковая коробочка (размером со спичечный коробок) обнаружилась на ремне, прицепленная тоже пластиковой аккуратной скрепкой. Мудр Елизар, ничего не попишешь, все шаги его угадывает наперед. Сколько же у него людей на вокзале? Да сколько бы ни было, а этот хлыщ в кожаной курточке — самый опасный. Все детали его экипировки Алеша видел насквозь. Это снайпер, стрелок, и никто иной. Для бойца слишком хрупок, для шестерки — перестарок, и мордаха нервная, столичная, прожженная. Снайпера на него Елизар кинул, не пожалел. Снайпер — личность холеная, его взращивают годами и берегут, как редкое дерево. Его содержание обходится недешево. Отменные стрелки народ капризный, взбалмошный, любят сладко поесть и девиц купают в шампанском. И у этого повадка царская, бесстрашная, как у непуганого заморского попугая. Мог бы давно пальнуть — в вокзальной сутолоке, на улице, прямо в метро. Ему чего опасаться, уведут, прикроют. Но не пальнул. Значит, Елизар рассчитывает заарканить его живьем. Это шанс.
      Он повернулся к стрелку спиной, пошел на перрон. Лопатками чувствовал прикосновение наглого взгляда, выискивающего, куда приконопатить свинцовую блямбу. Алеша шел неровно, походкой пьяного, мелкими, резкими зигзагами, по возможности подставляя вместо себя пассажиров. Он был обескуражен, но не очень. На перроне, меж двух пригородных электричек, было многолюдно и сумрачно. Опасность подкатывала под ноги, косенько выглядывала из тамбуров, пульсировала из-под крыши вокзала, и в ее теплых волнах Алеша немного озяб. Он шел, сопровождая свою смерть. Чтобы чуток расслабиться, с яростью швырнул черную пластиковую пищалку под электричку. Его колотил азарт игрока, сделавшего непоправимую ставку. Благополучно добрался он до края платформы и, не сморгнув, сиганул вниз. Приземлился удачно, без повреждений, и по шпалам, перескакивая рельсы, помчался ухарем. Сделав широкий круг, прошмыгнул под носом у рычащего состава, очутился на запасных путях, среди товарняков, пролез под пузом цистерны с горючим, вскарабкался на невысокую насыпь — и тут притаился, присев на шпалу. Погони не было.
      На насыпи, поудобнее развалясь, Алеша просидел более часа. Потом встал и с удовольствием помочился. Скорее всего, преследователи решили, что ему удалось отвалить. Странно было только, что они, хотя бы для очистки совести, не прочесали окрестность. В умысле Елизара ему до сих пор не все было ясно. Или в его мудреные планы не входила быстрая поимка жертвы, а, напротив, предполагался долгий гон, долженствующий психологически сломать беглеца и подготовить к дальнейшей жути? И все же закурить Алеша не рискнул. Тем же путем, каким пришел сюда, вернулся к платформе и вскарабкался на нее в том месте, где спрыгнул. Перрон был совершенно пуст, тих и просматривался вплоть до зеленоватой башни вокзала. Как по заказу, в одном из тамбуров двери заклинило, и Алеша протиснулся в темную, до утра заснувшую электричку. Посидел в вагоне, отдохнул, подымил, пряча огонек в ладони. Представил милое, умное, дорогое Настино лицо и пожаловался ей, как устал. Прыгаю по шпалам, как кузнечик, сказал он ей, толку никакого. Не такой уж я зверь, как ты придумала. Да если хочешь знать, вся Россия такая, как я. Мы с Федором не раз обсуждали. Безалаберная, дикая страна, а с норовом. Вот ее и гнут к земле, кто не ленивый. За гордыню ухватят, как за губу, и тянут волоком то в рудники, то на свалку. На что Федор Кузьмич головастый, двужильный был мужик, а и того прихлопнули…
      Через гулкие вагоны, двери в тамбурах аккуратно за собой притирая, выбрался к вокзалу и очутился в зале ожидания. Попал как бы на вселенскую пересылку. Снулые бабы с детишками дремлют на вещах, охраняют и во сне свой унылый скарб, мужики валяются на полу, на скамейках, как спиленные бревна; некоторые пыжатся удержаться на ногах до рассвета, толкутся по углам с куревом. На всех лицах одинаковый свет уныния, бедности, безысходного горевания. Вот она здесь и притулилась на ночку — вечно обездоленная страна, куда-то норовит уехать, в какие-то дальние норы забиться. Куда уедешь с помоями в душе.
      Тех, кто его дожидался, Алеша сразу отличил. Сытые, обихоженные, чернобровые пятеро кавказцев у стойки потухшего буфета. При его появлении взвинтились, прянули, словно поочередно током их дернуло. Новые хозяева Москвы. Поодаль в одиночестве, с сигареткой, на ушах мембраны, давешний стрелок. Наслаждается музыкой. Алеше приветливо кивнул, как старому знакомцу. Еще раз поразился Алеша Елизаровой проницательности. Это был, конечно, сильный, отчаянный, неотступный враг, которого один раз пожалеешь, век будешь горе мыкать. Прямо к пареньку Алеша двинулся, и кавказцы следом потянулись, перекрывая ему выход.