Когда на Аристарха накатывала амурная тема, а это случалось частенько, Федор Кузьмич отправлялся на покой. Дальнейшее общение со стариком было бессмысленным. Как тлеющий уголек, он погружался в какие-то невнятные воспоминания о былых пожарах, и прислушиваться к ним было невозможно без тайного содрогания.
      Накануне возвращения Алеши позвонила Ася и сказала, что немедленно должна его увидеть. Что случилось, спросил он. Ничего не случилось, ответила она, но если он сейчас же не приедет в кафе-мороженое, что напротив ее дома, может произойти несчастье. Какое несчастье, спросил он. Ты бесчувственный, ответила Ася, ты всегда был бесчувственным, поэтому и сломалась семейная жизнь. Не только поэтому, возразил Федор Кузьмич, но и потому, что ты бляданула. Он пообещал приехать через час. Наверное, подумал он, ей понадобились деньги. Сунул в карман пять тысяч. Ася никогда не была корыстной и беречь копейку не умела. Правда, по нынешним временам это вообще не имело никакого значения. Экономь или транжирь, Гайдар все равно обчистит до нитки.
      Ася ждала его в безлюдном зале за столиком. На ней был нарядный сарафан в ярких цветах. Грудь открыта и светится темными, крупными сосками. Сумрачное, смуглое лицо с порочным цыганским блеском глаз. Гладкая, нежная кожа с бархатным глянцем. Разве можно осуждать за что-либо женщину, которая сохранила очарование юности, перевалив за середину жизни. Похоть, сосущая ее чрево, наложила на ее черты отпечаток возвышенной отрешенности. Вероятно, при встрече с ней большинство мужчин испытывали приятное головокружение.
      Но при виде бывшего мужа Ася, как всегда, поначалу чуток оробела.
      — Тут есть шампанское, — сказала заискивающе. — Хочешь?
      — Все равно. Возьми шампанское.
      Вертлявый юноша-официант мгновенно поставил на стол бутылку и две вазочки с мороженым. Еще на пороге он засек Федора Кузьмича. В пустой кооперативной башке, нацеленной на чаевые, щелкнул тумблер: внимание!
      — Под рукой не вертись, — посоветовал ему Федор Кузьмич. — Понадобишься, кликну.
      Асе не верилось, что когда-то этот человек был ее мужем, любимым мужем. Она готовила ему еду, устраивала маленькие семейные сцены и, удовлетворенная, засыпала в его объятиях. Все прошлое осталось в душе тихим, саднящим звуком, словно всхлипывала изредка тоненькая дудочка в неумелых детских губах.
      — Ну что, говори, — поторопил Федор Кузьмич. — Деньги кончились?
      Ася выпила шампанского и отправила в рот ложку мороженого. Стойко выдерживала приветливый мужнин взгляд. Но знала, как это опасно. Если не отвернуться вовремя, сарафан сползет с плеч, зубешки лязгнут — и сердце охватит первобытный ужас.
      — Ты всегда будешь считать меня шлюхой?
      Федор Кузьмич тоже сделал глоток — и поморщился. Кисловато, приторно и некрепко.
      — За отпущением грехов пришла? Я не батюшка.
      — А ты представляешь, каково мне было? Или тебе одному тяжелее всех?
      Федору Кузьмичу давно хотелось успокоить Асю, еще в лагере он об этом подолгу думал. Вот и выпал наконец случай.
      — Не заводись, малышка. Ты не шлюха и не святая. Так уж сложилось, что тебе Алеша подвернулся. Перед ним никто не устоит, мне ли не знать.
      Серая тень наплыла на ее глаза, лицо вытянулось, как после слез. То ли он давно ее не видел, то ли разглядел попристальнее, то ли освещение в кафе было особенным, но показалось Федору Кузьмичу, что она не такая, какой была в последний раз на домашнем чаепитии, в обществе троих своих кобелей (одного, правда, бывшего). Екнуло в груди: не заболела ли? Он слыхал, у молодых, добрых, охочих до случки женщин бывают внезапные болезни, которые уносят их в могилу в одночасье. Редко, но бывают. Учудит штуку, догони ее попробуй на том свете.
      — Помнишь хоть, что сын у тебя есть? — спросила Ася.
      — Чего с ним?
      — Ничего особенного. Был сын, теперь его нет.
      Значит, вот какую пулю отлила. Он даже не стал спрашивать, что с Иваном. Слишком ядовит был укол.
      — У меня его и не было. Я в тюрьме кантовался, пока он рос. Спасибо, ты хорошую замену мне нашла. Вы мальчика воспитали с Филипп Филиппычем, вам он и сын. Меня он не принял, и правильно сделал. От уголовного папани одни могут быть убытки. Только зря ты так со мной заговорила, Асенька. Я бы тебе не посоветовал в моих ранах мизинчиком ковыряться.
      Ася уткнулась носом в бокал, но при последних словах встрепенулась и выпрямилась. Слова у нее посыпались с губ, как семечки.
      — Что ты подумал, Федя, нет, что ты! Я тебя задеть не хотела… И неправда, сын он твой, твой сын, ничей больше. Он весь твой, по характеру, по повадкам. Твой, Федя! Ты его из сердца не выбрасывай. Пожалуйста! Не сердись на него, он потом все поймет. Ему еще рано такие вещи понимать. Кто его настоящий отец, он потом разберется. Но беда с ним, он уходит, Федя. От меня решил уйти, понимаешь? Потому и позвонила. Ты поговори с ним. Его никто не убедит, кроме тебя. Он уходит, Федя! Понимаешь?
      — Почему?
      — Не знаю.
      — Врешь.
      — Нет, не вру. Как он объясняет, что все чушь. Я не верю. Что-то с ним стряслось. Может, влюбился. Ты с ним сам поговори, умоляю. Он дома, собирает вещи. Он ждет тебя. Пообещал выслушать. Ты один его образумишь.
      — Куда он намылился?
      — Не говорит. Ему осталось учиться год.
      В ее темных очах была тоска сродни его тоске, и Федор Кузьмич дрогнул. Он готов был пройти испытание, которое могло уравновесить лагерные годы. Светлое Ванечкино недоумение, как звезда в небе, холодило ему кровь. Наконец-то сын позвал его попрощаться. Он на это не надеялся. Послал за ним мать. Ничего нет слаще сыновьего зова. Пряча дрожь восторга в ледяных зрачках, Федор Кузьмич спросил:
      — Из-за чего хоть он взбеленился? Был же какой-то повод? Не лукавь, Ася.
      Ася потупилась, из алого рта пыхнуло паром, как на морозе.
      — Недели три назад застал меня с Алешей… Но это же ерунда, правда? Из-за этого мать не бросают.
      — Конечно, — согласился Федор Кузьмич. — Наоборот. Дети любят смотреть, как ихнюю маманю посторонние дяди дрючат.
      — Ты безжалостен, Федор!
      Федор Кузьмич поманил официанта, который подбежал гуттаперчевой рысью. Федор Кузьмич отвалил ему на чай четвертной, но сделал замечание:
      — Не по-умному шестеришь. Рожей много мелькаешь.
      Иван сидел в комнате под включенным торшером с книжкой в руках. Он редко бывал без книжки. На полу туго набитый и затянутый большой рюкзак. Блеснул на вошедших настороженной усмешкой. Федор Кузьмич сказал смущенно:
      — Ты хотел поговорить, Ваня?
      — Что-то путаете, Федор Кузьмич. Это мама хотела. Мне-то зачем. Впрочем, это не имеет значения.
      Федор Кузьмич присел на стул, на краешек. В этом доме он был гостем, и хотел оставаться гостем, и вел себя, как гость. Он остро чувствовал свою обременительность для близких людей и надеялся, что положение гостя смягчает, умаляет его присутствие. Он не снял башмаки в прихожей, чтобы было понятно, что скоро уйдет. Он никому не помешает. Каждую минуту, проведенную возле сына, он ценил на вес золота, но это его маленькая тайна. Ася застыла у дверной притолоки, сложив руки на груди. Теперь по виду ей было лет пятьдесят.
      — Ваня, ты же обещал!
      Иван отложил книгу, провел рукой по глазам. Сделал над собой усилие, заговорил ровно, твердо, четко. Он умел говорить так, как редко кто умеет. Он говорил только то, что думал на самом деле. Федор Кузьмич догадывался, как это трудно. Трудность не только в том, чтобы быть искренним, но и в том, чтобы снабдить слова точным смыслом. Большинство людей с рождения и до смерти мычат что-то нечленораздельное, и уж во всяком случае из их речей невозможно понять, чего они хотят. Хороший мальчик у них с Асей — умный, смелый и благородный. В лагере за его жизнь Федор Кузьмич не дал бы и понюшки табаку.
      — Хорошо, — сказал Иван, — если мама настаивает, я объясню и вам. Я ухожу не от нее и не от Филипп Филипповича, которого по-прежнему уважаю; я ухожу из вашего мирка, где я всем чужой и мне все чужие. Мама не понимает, но в нашем доме, как и повсюду, воцарился торгаш, который охотно принял правила игры, навязанные ему дорвавшимися до власти подонками. Это все противоречит моим убеждениям. Мне с вами тошно, скучно жить. Я боюсь заразиться, боюсь, что эта гниль переползет на меня. Я убегаю, чтобы спастись, — вот и все объяснение. Понятно, мамочка нервничает, но это чисто биологическое состояние. Как же, щенок покидает логово. Надо бы сперва отрастить клыки. Все так. Но вас-то что волнует, Федор Кузьмич?
      Мальчик ждал ответа, и Федор Кузьмич сказал:
      — Ничего меня не волнует.
      Иван поглядел на мать, погладил рюкзак, надутый пузатой готовностью к движению. Ася, стряхнув оцепенение, плаксиво спросила:
      — А как же школа?
      Иван улыбнулся, потому что это действительно было смешно.
      — Видите, Федор Кузьмич? Вечная мелодрама наседки и цыпленка.
      — Ты никого не любишь, кроме себя, — сказала Ася. — Но я твоя мать и имею право знать о твоих планах.
      — Вряд ли тебе интересны мои планы.
      — Почему?
      — Они вне круга ваших пристрастий.
      — Не понимаю.
      Все она прекрасно понимала, и ее смиренный тон никого не обманывал. Ася была на пределе. У нее тушь скользнула на щеку, растопленная внутренним жаром. Иван попробовал рюкзак на вес: донесет ли, куда надо. Федор Кузьмич испытывал блаженное чувство покоя: словно его допустили по ошибке в рай. Сын злился на мать, а у него, у тюремного папаши, как бы косвенно искал поддержки, — это ли не чудо. Только бы не спугнуть мгновение.
      — Это, в конце концов, грубо, — сказала Ася. — Я тебя спрашиваю, а ты молчишь.
      — Я думал, ты сама с собой разговариваешь.
      — Скажи при Федоре Кузьмиче, куда ты собрался.
      — Неужто приятно сто раз одно и то же перемалывать. Я же сказал: покидаю притон. Здесь моя психика подвергается коррозии.
      Истерика случилась с Асей совершенно неожиданным образом. Она качнулась от двери, лицо набрякло синевой, бросилась на Федора Кузьмича и неумело, но ходко замолотила по его круглой голове пухлыми кулачками. С губ ее срывались бредовые обвинения.
      — Ты! Ты!.. Один! Спрятался в тюрьме… Нарочно, чтобы от сына отречься. Меня убил, измордовал! Палач, сволочь! Почему тебя там не прикончили?! Ненавижу! Всех вас ненавижу!
      Федор Кузьмич обхватил разбушевавшуюся Асю за плечи и отвел, почти отнес на диван. В его тяжелых лапах она еще некоторое время трепыхалась, извивалась, по-щучьи клацая зубами, потом враз затихла — и даже глаза прикрыла. На щеки вернулся розовый свет.
      — Бедная мамочка! — насмешливо заметил Иван. — Сколько актерского таланта пропадает всуе.
      Федор Кузьмич попросил у него разрешения и задымил сигаретой.
      Иван наблюдал за ним с любопытством.
      — Забавно, — сказал он. — Вот вы держитесь корректно, спрашиваете разрешения закурить, а все равно страшно. От таких, как вы и ваш напарник Алеша, постоянно веет жутью, как от каннибалов. Аура жути. Это от природы или школа жизни наложила роковой отпечаток?
      Федор Кузьмич сигарету деликатно держал над ладонью, чтобы, не дай Бог, не сыпануть пеплом на ковер. Сыну ответил обстоятельно:
      — Наверное, от природы, действительно, в характере было что-то отчаянное. Потом и лагерь, ты прав, наложился. Там ведь человека придавить все равно что лягушку. Там или пан, или пропал. Или лижи пятки каждой мрази, или окажи сопротивление. Кто сопротивляется, тот обыкновенно тоже не жилец. Выживает всякая нечисть. Я сам себе другой раз не рад, Иван. Гляну в зеркало, а там заместо человеческого лица — злодейская харя. Что говорить, теперь уж этого не поправишь. Да ничего, долго на свете не задержусь. Скоро в леса подамся, где мне и место. В любом случае вам с матерью я не опасен. Вреда никакого не сделаю.
      — Уже сделали, Федор Кузьмич. Своим появлением. Мы с отцом, то есть с Филипп Филиппычем, отлично ладили. И мама была спокойная. В том-то и штука, что такие люди, как вы, одним своим присутствием создают хищную атмосферу. Пугачевский феномен. Впрочем, сегодня в Москве у вас много найдется единомышленников. Как раз вы угадали к переделу пирога. Теперь хищники в особом почете.
      — Это я знаю, — грустно кивнул Федор Кузьмич, — потому и бегу в леса.
      У Федора Кузьмича гулко колотилось сердце. Еще час назад он бы не поверил, что такой разговор между ними возможен. Они не просто разговаривали, они понимали друг друга. Все преграды рухнули. Разгневанный сын предъявлял счет родному проштрафившемуся отцу. Это было прекрасно. Еще мгновение — и голос крови восторжествует. Ивану понадобилось все самолюбие юности, чтобы еще разок съязвить:
      — Зачем куда-то бежать? Где вы, там и лес. Я уйду, а вы оставайтесь.
      Взгляд у Федора Кузьмича сделался собачий.
      — Что же, выходит, я тебя гоню?
      Ася на диване захлюпала носом от избытка чувств.
      — Если так, — сказал Федор Кузьмич, не дождавшись ответа. — Если все дело во мне, ты не сомневайся, Ваня. Я как сейчас докурю, так и исчезну. Больше про меня никогда не услышишь. Заодно и Алешку с собой прихвачу. Тебе бы давно сказать. Действительно, одичал, прости.
      Иван в напряжении прислушивался к сигналу тревоги, поднявшемуся вдруг из глубины его детской обиды. Это была не та тревога, которая пугает, а та, которая обнадеживает. Что, если и правда отец не враг ему? Не враг ни ему, ни матери? Не дано было Федору Кузьмичу проникать в чужую душу, смятение сына принял за согласие. Тяжко встал, давя сигарету в онемевшей ладони. Не поглядел ни на кого, в два шага очутился у лифта. Но тут его Ася догнала.
      — Постой, Федор! Ты что? Ты куда?
      У нее лицо счастливо-изумленное, как у именинницы. Ей жить, ему околевать.
      — Все правильно, все справедливо, — утешил ее Федор Кузьмич. — Чудесного ты родила сына, да я ему не отец.
      — Все образуется, Федя, все образуется. Я так тебе благодарна. Ты благородный человек, благородный. Мальчик скоро это оценит, обязательно оценит…
      Он шагнул в лифт, нажал кнопку, уехал.
      Под ночь, когда спать собрался, позвонил Алеше. Голос у него был мутный, подмороженный. Поначалу Федор Кузьмич предположил, что дитя наклюкалось с дороги. Но это было не так. Дело было хуже. Впервые Федор Кузьмич услышал, как мальчик открыто психует. После путаных, нервических объяснений Алеши он понял, что полежать эту ночку не удастся. Алеша дал ему адрес Елизара Суреновича. Сказал, что вряд ли старый мосол прячет девушку у себя на квартире, но ниточки тянутся оттуда. Он сказал, что осиное гнездо придется разворошить, иначе там не успокоятся. Федор Кузьмич спросил, чего надобно от Алеши этим хмырям. Алеша ответил: старый мосол ищет его головы.
      Федор Кузьмич сразу, конечно, понял, во что они с Алешей ввязываются, потому разбудил старика Аристарха, верного товарища, и попрощался с ним. Старый клоун его предостерег:
      — Ежли девку молодую заарканил, берегись триппера.
      На улице стояла светлая королевская ночь. Федор Кузьмич вышел на проспект и через пять минут — неслыханное везение! — поймал одинокого таксиста. По спящей Москве пронеслись, как по льду. Федора Кузьмича неожиданно сон сморил. Здания, мосты, фонари мелькали по краешку его снулых глаз, словно колесные спицы. На ухабах его иногда встряхивало, и тогда взгляд вбирал отдельную отчетливую картинку. Один раз это оказалось пылающее синим светом стрельчатое окно, внезапно увеличенное до размеров вселенной. Молчаливый водитель мрачно свесился над «баранкой», похожий на мертвяка. «Сколь живу, — подумал Федор Кузьмич, — а все каждая малость в диковинку».
      С водителем расплатился за квартал до места, сунул ему два стольника. К дому, где обитал Елизар Суренович, уверенно прошагал дворами, как надоумил Алеша. Прошел тихо, умело, ни одну собаку не потревожил. Где-то неподалеку проседало асфальтовым шорохом Садовое кольцо. Дом владыки защищал с фасада липовый скверик. Три подъезда выступали длинными козырьками на матово-желтые бетонные площадки. Прекрасно просматривалась из окон зона обстрела. Все так устроено, что ночью тут незаметно и мышь не проскочит.
      Федор Кузьмич укрылся за толстой липой, покурил в рукав. Конечно, пустая затея была — мчаться сюда сломя голову, но просьбу Алеши, выказанную столь учтиво, сквозь плач, нельзя было не выполнить. Кто бы мог подумать, что насквозь испорченное дитя потеряет голову из-за девчонки. Впрочем, из-за кого еще ее терять. Не сам ли он когда-то ринулся в Ростов, каждой мясинкой лелея предвкушение мести. Значительно позже понял: мужчина не нуждается в женской верности, но с изменой подруги, с изменой любимого существа он и сам становится негодяем. Мужчина теряет не женщину, а веру в справедливое устройство жизни.
      Федор Кузьмич, загадав себе побыть за деревом до рассвета (или до появления Алеши), начал прикидывать, куда могут выходить окна разбойника. Алеша назвал подъезд, этаж и квартиру. Получалось, что одно окно скорее всего вон то, на углу; чтобы увидеть остальные, надо обойти дом.
      Предрассветная свежесть располагала к покою. Голова тяжелела, тянуло не стоять, подобно шпику, а сесть на землю, привалиться к стволу и погрузиться в давно знакомое состояние, горькое и утешное, сродни врастанию в природу. Но какая бы ни царила вокруг безмятежность, совсем расслабляться было непозволительно. Слишком ощутимо потенькивала в воздухе опасность, точно одинокий комарик зудел над ухом. Федор Кузьмич попытался угадать, откуда вылетел комарик. Не иначе как из-за того угла, больше неоткуда. Там за скосом дома образовалось единственное непроницаемое пятно тьмы. Если кто-то стережет ночной покой хозяина, то удобнее местечка для засады не сыскать. Оттуда, недреманное око, оставаясь в утайке, легко могло засечь появление незваного гостя. В это призрачное пятно хотелось кинуть палку, как в речной омут.
      Устало вздохнув, Федор Кузьмич выступил из-за дерева и, придав шагу нарочитую старческую неуклюжесть, начал неспешно, крюком огибать дом. Метров на тридцать он продвинулся, но густое пятно по-прежнему не поддавалось зрению, словно кто-то нарочно выплеснул в электрический сумрак огромную банку чернил.
      Чутье не подвело матерого ходока: теперь он не сомневался, что обнаружен. Враг ждал лишь подходящего момента, чтобы напасть. Зудящий комарик опасности уже врывался в уши сиплым шмелиным басом. Федор Кузьмич даже обрадовался, что придется потрудиться и расчистить дорогу Алеше. Хоть чем-то помочь напоследок.
      Оставаясь в пяти шагах от черной прогалины, но все еще вслепую, Федор Кузьмич негромко позвал:
      — Чего в прятки играть, мужики! Выходите — и потолкуем.
      Будто только и ожидая его приглашения, от края тьмы, как от стены, отвалилась приземистая мужская фигура и бесстрашно подставила себя под огонь фонаря. Федор Кузьмич сразу признал этого человека: Венька Шулерман, сумасшедший лагерный палач. За его спиной обозначились еще две-три тени. С удовлетворенным хриплым смешком Шулерман поздоровался:
      — Сам явился, бандюга, хорошо. А то уж я думал, придется гонца посылать.
      Федор Кузьмич поинтересовался:
      — А ты, Веня, выходит, в гору пошел? У пахана штиблеты лижешь?
      Шулерман охотно объяснил:
      — Нет, бандюга, ошибаешься. Служба временная, на пользу правосудию. Я с вашей сволочью никогда не якшался. Вот тебя словил — и точка.
      — Уже словил? — удивился Федор Кузьмич. — И много вас, таких ловцов, тут прячется?
      — На тебя хватит, не сомневайся. Да ты не пыжься зря, я твои штучки помню. Ты у Гриши Губина на стволе, а он осечек пока не давал.
      Их призрачный разговор никого из жильцов не обеспокоил. Им обоим это было ни к чему. Федор Кузьмич не особо расстроился. Шмолять они вряд ли начнут, а по такому простору да в потемках им его без пальбы нипочем не взять, будь их хоть десяток головорезов. Их надо увести подальше, порадеть Алеше. Только и делов.
      — Я ведь тебя тогда пожалел, — сказал Федор Кузьмич. — Из уважения к твоей дурости. А ты, вишь, до чего докатился: девок наладился воровать для злодея. Не стыдно, мент?
      Шулерман хмыкнул самодовольно:
      — Девка — наживка, ты на нее и клюнул. Да и на что ты надеялся, пес? Прежде мир перевернется, чем Веня Шулерман спустит обиду.
      Федор Кузьмич видел, как с каждым словом ушлый Шулерман мелким бесовским шажком наступает вперед, но еще было в запасе несколько метров для маневра.
      — Хотя ты, Веня, всем известный герой, могу тебе все же предложить выгодную сделку.
      — Какую? — Шулерман еще переступил на шажок.
      — Погоди, не крадись. Сделка хорошая. Ты Алеше девку отдашь, а я тебе сдамся на милость. Останется только железкой щелкнуть. Тем более на меня законных зацепок нету. Только по доброй воле могу пойти к тебе в плен, на новые мытарства, полоумный ты гончак.
      Шулерман сказал:
      — Насчет закона — не переживай. Для таких, как ты, я сам и есть закон, причем без срока давности. Какой же ты дурак! Неужто мог подумать, что я с бандюгой на какую-нибудь сделку пойду? Вторично ты меня обидел, пес, теперь уж точно пощады не жди…
      Последней угрозы Федор Кузьмич недослышал, все и так было ясно. Крутнулся в сторону и мощным рывком преодолел освещенный асфальт. А там пошел, петляя, к Садовому кольцу, к набережной. Пиджачишко мешал бежать, и он его скинул на ходу, швырнул под ноги преследователям. На старте он получил небольшой запас в расстоянии, но дальше пошло хуже. Поизносилось, видно, поисчахло за годы сытой лагерной жизни всегда безотказное, литое тело, и он с досадой это почувствовал. Не было прежней воли и полета в его стелющейся рыси. Легкие мгновенно набухли и протекли в гортань. Подошвы липли к земле. Коварная немота остудила левый бок. Пяти минут не пробежал, а уж задышали в затылок. Понял: глупо расходовать силу на бегучий измот. Еле дотянул до удобного для драки пятачка возле возникшей из рассвета трансформаторной будки, рухнул под ноги Шулерману, но тот уловил его движение и скоком через него перемахнул, хотя по инерции врезался в мусорный ящик с таким грохотом, что спящему человеку могло померещиться столкновение локомотивов. Зато мальчонку с пистолетиком Федор Кузьмич подцепил удачно: из лежачего положения носком по сопатке. Пистолетик чавкнул в воздух, пулька свистнула в небеса. Последнее, что увидел перед падением в бездонную пропасть Гриша Губин, — это летящее ему в лоб бревно — кулак Федора Кузьмича. Безжизненно распластался он на травке, скаля зубы в задумчивой ухмылке. Пистолетик Федор Кузьмич подобрал с асфальта и положил в карман. Еще двое боевиков подскочили иноходью, но благоразумно тормознули в отдалении, загородив Федору Кузьмичу проулок. У обоих в кулаке по финяге.
      — Зачем ты, Веня, ящик опрокинул, — укорил Федор Кузьмич. — Кто будет за тобой мусор подбирать?
      Шулерман потирал ладонью разбитую грудь, хмуро молчал. Он был рад, что встретился с достойным противником. Ладонью приглушал ярость, чтобы она не помешала ему выполнить до конца милицейский долг. Федор Кузьмич угадал его состояние.
      — Скажи ребятам, чтоб не рыпались. Ты же вон какой матерый пластун. Неужто не сдюжишь в одиночку?
      — Стоять на месте, — приказал помощникам Шулерман. — Ты прав, пес. Должок с тебя лично получу.
      Вот и началось то, ради чего на свет рождаются мужчиной, — свирепое торжество единоборства.
      Обнявшись, они почти вросли в асфальт. Оба слитно хрипели, точно голуби ворковали. В роковой час им было не до уловок рукопашного боя: кто-то должен был первым сломаться в мучительном, долгожданном объятии. Любому из молодцов Шулермана ничего не стоило спокойно подойти сзади и тюкнуть Федора Кузьмича по затылку, но они не сделали этого, потому, что были очарованы картиной странного поединка, как, может быть, бывает очарован художник видением светлого чуда природы. Гриша Губин очухался и впотьмах начал шарить вокруг себя, ища, куда подевался любимый пистолетик. Когда свет вернулся к нему, он ухитрился сесть, но тоже замер, словно в столбняке. Проникновенные тянулись минуты, как века. Два человека, разом вернувшись к первым дням творения, молчаливо и честно, в предрассветной мгле тянули жребий жизни.
      Хрустнул хребет Шулермана, и он подумал, что, похоже, бандит пересилит его силу. От этой мысли ему стало грустно. Долг повелевал ему не поддаваться искушению облегчительного небытия. Он передвинул пальцы и дотянулся до горла Федора Кузьмича. Там, где ухватился, трогательно трепетал напряженный живчик гортани.
      — Ловчишь? — выдохнул Федор Кузьмич. — Вся твоя в этом суть, мент!
      Шулерман с бычьей натугой попытался вдавить блуждающий живчик гортани внутрь, чтобы ее заклинить. Ему это не удалось. Федор Кузьмич успел перехватить его кисть и с нечеловеческим напряжением оторвал ее от своего горла. Потом он повел руку Шулермана дальше, к земле — и опустил до пояса. Вторично мелькнуло в сознании Шулермана унизительная мысль о возможном поражении, которое было для него, конечно, страшнее, чем обыкновенная смерть, это было бы крахом идеи. В отчаянии он прохрипел:
      — Все равно тебя раздавлю. Потому что ты вор.
      — Я не вор, — ответил Федор Кузьмич. — Забудь про это.
      Со стороны могло показаться, что два брата земных, встретясь наконец и наконец обнявшись, погрузившись в асфальт, шепчут друг другу запоздалые, скорбные слова утешения. Может, так оно и было. Но передышка длилась недолго.
      Федор Кузьмич скользким, цирковым нырком внезапно отстранился, выпростал правую руку и без замаха, со стоном нанес Шулерману удар в печень. Веня за секунду чуть уклонился в сторону, чуть сгруппировался — и устоял. Но все равно ему почудилось, что стальная перекладина переломила его тело надвое. Дома Москвы качнулись на глаза потухшими огнями. Сомнений не осталось: второй удар его доконает. Федор Кузьмич сказал успокоительно:
      — Ничего, браток, отдышись, ступай домой. Не гоняйся больше за вольными людьми. Они тебе не по зубам.
      Шулерман отдышался, но домой не пошел. Да у него и не было дома. Его дом был гон. Ему природой было отпущено щедро, но чего-то все же она ему недодала. Ум его был короток. Поэтому он обманул Федора Кузьмича. Делая вид, что помирает, сумел перелить в опущенные руки весь оставшийся от жизни задор и этими руками, как двумя плетями, точно, мощно хлестанул Федора Кузьмича по ушам. И тут же, усиливая выпад, с хряком, с припуском, по-мясницки засадил противнику коленом в причинное место. Отступив на два шага, полюбовался своей работой. Федор Кузьмич, постепенно оседая, как бы удерживаемый еще на весу невидимым парашютом, одновременно тряс башкой, словно желая вернуть туда, в расколотую твердь, хоть сколько-нибудь отчетливое впечатление.
      Шулерман любовался содеянным не потому, что полагал победу, а лишь потому, что не осталось в нем дыхания довершить так славно начатое. Оба они были, как два выжатых лимона в помойном баке.
      — Я предупреждал, — глухо сказал Федор Кузьмич, снова выпрямившись и перестав тупо трясти башкой, — а ты не послушал. Меня одолеть нельзя. Я, Веня, целый народ, а ты в этом народе — затычка.
      Он неторопливо подошел к Шулерману и обхватил его за шею. Шулерман попробовал вывернуться, но не мог. Хотел коленом упереться, но получилось как в смертном сне — без воли, без мочи. У него еще оставалось время попросить пощады, но это ему и в голову не пришло. Мигнул кровавым зрачком и обмяк, затих, отпустя в далекое путешествие свирепый дух. Осиротевшее его тело Федор Кузьмич бережно опустил на землю и сел рядом. Душа было опустошена. Дальше жить нечем. Сколько можно убивать. От Шулермана невозможно было отвязаться иначе, но это убийство было последним. Круг бытия завершился. Оставалось кивнуть близким — Алеше, Асе, сыну — и отбыть восвояси.
      Дружелюбным жестом поманил ухарей с финками, зовя приступить к простой мужицкой управе, но куда там. Двоих и след простыл. Им ли, зуботычникам, было не понять, с какой бедой они столкнулись нос к носу. Тут уж лучше давай Бог ноги, а там за бутылкой можно поблагодарить судьбу за случайное спасение.
      Зато немой просьбе Федора Кузьмича внял окончательно опамятовавшийся Гриша Губин, великий стрелок. В ту минуту, когда он лишился любимого пистолетика и увидел, какой матерый зверюга уходит с прицела, он вообще как бы потерял рассудок. Однако не теряя присутствия духа, извлек из-под мышки запасного «Токарева» и со вскидки, не целясь пальнул в сердце богатырю. Федор Кузьмич, икнув, с благодарностью уложился на грудь Шулерману, как на смертное изголовье. Гриша Губин на подкашивающихся ногах приблизился и привычно задрал веко мертвецу. Оттуда на него глянуло вечное безмолвие.
      — Попал, — удовлетворенно заметил Губин. — А не балуйся с огнем, дедок.
      Через несколько дней Федора Кузьмича опустили в землю. Провожали его цирковые люди, всегда помнящие о нем, да жена Ася, когда-то предавшая его и тем наславшая напасть, да сынишка Ваня, поцеловавший отца в чистый, спокойный лоб. Алеши на похоронах не было, а уж, наверное, хотел бы с ним попрощаться Федор Кузьмич.
      Что ж, он прожил так, что ни одно его заветное желание не сбылось, но так бывает у большинства людей. Зато мало кто, как Федор Кузьмич, покидает земную юдоль с верой в лучшие перемены и — непобежденным.

7

      Алеша видел, как Федор Кузьмич уводил охрану от дома Елизара Суреновича. Мысленно он поблагодарил учителя, ничуть не сомневаясь, что с Федором Кузьмичом ничего худого случиться не может. Подумаешь, четыре шавки кинулись в угон. Алеша мирно позевывал, склонясь над «баранкой» «жигуленка», которого три часа назад отогнал со стоянки возле Киевского вокзала. Машину он поставил на взгорочке, метрах в ста от дома, обзор получился хороший, а машину загораживала стена гаража и высокая ветла. Чтобы создать видимость основательной парковки, передними колесами он высоко наехал на тротуар.
      До этого Алеша заглянул к Насте домой.
      Его неприятно поразило, что мать у суженой оказалась уродкой, а батяня дебилом. По сравнению с этой парочкой его собственные родители могли выступать и котироваться аристократами ума и духа.
      Дверь в квартиру была полуотворенной, и когда он, постукав, вошел, на него с визгом бросилось какое-то членистоногое существо, чьи липкие щупальца он еле отодрал от рубашки.