Тысячи способов находил Шулерман, чтобы незадачливого горемыку сжить со свету. В его взводе люди подолгу не задерживались, и это тоже было одной из причин, по которой командование решило избавиться от его услуг. В некотором смысле Вениамин Шулерман являл собой воплощенный идеал офицера-охранника, он всех устраивал как абстрактный пример для подражания, но не годился для повседневного лагерного обихода. Вскоре и предлог для почетной отставки подвернулся. По диковинному стечению обстоятельств к Шулерману во взвод для прохождения службы залетел паренек из высокопоставленной привилегированной семейки — о, безысходная (иногда) неосмотрительность наших ведомственных канцелярий! У этого паренька было какое-то изысканное помутнение рассудка: в часы досуга он читал однотомник Монтеня, который привез с собой, и с презрительной миной отказывался принимать участие в озорных забавах товарищей по оружию. Впрочем, толком к нему никто приглядеться не успел, хотя многих новичок успел обидеть, укоряя в свинстве и жеребячестве. Воодушевясь, начитавшись Монтеня, он, как пьяный, призывал сослуживцев к чистоте помыслов, к борьбе за справедливость. Он проповедовал, что заключенные такие же люди, как все, только попавшие в беду. В лагерных условиях его фарисейство производило впечатление бреда. Никто же не знал, что он из пайковой семьи, напротив, по странному капризу ума новичок намекал на свое якобы религиозное старообрядческое происхождение. Понятно, что человеку столь возвышенного образа мыслей наплевать было на будничные, повседневные хлопоты. Пару раз Вениамин Шулерман по-отечески пожурил его за неряшливо прибранную постель, но, заглянув однажды после наряда в дуло его карабина, понял, что словами тут ничего не добьешься. Помертвелый от гнева, он помчался искать грамотея и застал его на волейбольной площадке, где тот сам не играл, а болел за одну из команд. Вениамин Шулерман поманил его к забору и молчком, в воспитательных целях стал обучать болевому приему (зажиму локтя), при этом сломал неряхе руку, а также коленом продавил селезенку. Прямо с волейбольной площадки несчастного отконвоировали в санчасть, и вскоре разразился скандал. Каким-то образом Монтень сумел свестись с родителями, те подняли страшный вой и из заурядного армейского эпизода попытались раздуть чуть ли не уголовное дело. Начались грозные звонки из управления МВД, из Прокуратуры, и вскоре пожаловала общевойсковая инспекция, в которую затесался румяный, кудрявый столичный журналист. Как всегда в таких случаях, все всё понимали, сочувственно подмигивали друг другу, приезжие и местные офицеры обменивались энергичными, красноречивыми рукопожатиями, в отдалении позванивали сосуды с коньяком; и все нетерпеливо дожидались небольшого очистительного жертвоприношения. Расставаясь с удалым служакой, начальник лагеря Скипчак сказал ему в кабинете в присутствии замполита Спиридонова:
      — Поверь, Веня, ты мне дороже сына родного. Проси чего хочешь, все для тебя сделаю. Но в гарнизоне не могу оставить, сам знаешь почему. Полставки пока оформим тебе в гараже, а там видно будет.
      Замполит добавил наставительно:
      — Больно ты горяч, Шулерман! Хотя… Наверное, иначе со скотами нельзя. Поганая наша служба, но пока есть такие люди, как ты, Шулерман, я за Отечество спокоен. Давай, что ли, обнимемся на прощание, брат!
      Обниматься Шулерман не согласился, не терпел запаха перегара. Не мигая, пялился на отцов командиров желтыми глазами, и под его настойчивым взглядом оба почувствовали себя неуютно, словно с похмелья в лесу.
      Шулерман не пил, не курил и с бабами не водился, хотя была у него зазноба, девка-вековуха, дочка егеря-упокойника с сороковой заимки. К ней наведывался Шулерман раз в месяц, с получки, накупя множество гостинцев. На сутки, на двое запирались они с девкой-вековухой в бревенчатой хибаре, и на ту пору самые отчаянные охотники стороной обходили эти места, ибо в любое время дня и ночи вдруг оглашали округу дикие вопли, заунывное пение и автоматные очереди.
      На сей раз Вениамин Шулерман отыскался скоро: он в поселковом магазинчике набирал провизию, Когда Скипчак рассказал ему о неприятном происшествии, суровое лицо его расплылось в грустной гримасе блаженства…
      По прошествии срока ультиматума (полчаса) Алеша сказал, что не худо бы дядюшку Грома слегка взбодрить, а то он какой-то квелый лежит у стенки. Дядюшка Гром, туго спеленатый, был не то что квелый, а скорее безразличный ко всему. Его вывернутое к окну лицо выражало мировую скорбь. Один глаз молитвенно слезился. Месиво зубов и крови образовало экзотическую бородку. Он больше не откликался на обращенные к нему речи. Зато Зина Куликова, когда ей разрешили выпить водки, оживилась чрезвычайно. Вид поверженного, а недавно почти державного возлюбленного уморил ее до икоты. Она хотела и ему дать глоточек, чтобы хоть немного его порадовать, но Алеша запретил.
      — И самой хватит накачиваться, — распорядился он. — Сейчас поработать придется.
      Зина с готовностью выкатила круглый животик.
      — Нет, не это, — огорчил ее Алеша. — Твой любовничек никак не хочет нам помочь в благородной акции. Пора его выпороть. Ты как считаешь, Федор Кузьмич?
      Федор Кузьмич глубокомысленно кивнул:
      — Уж, видно, без этого не обойтись.
      Зина Куликова уточнила вожделенно:
      — Пороть по голяшке?
      — Все как положено. Ну-ка, помоги штаны спустить.
      С шутками и прибаутками Алеша и Зина заголили мясистые, породистые телеса дядюшки Грома. Федор Кузьмич наладил офицерский ремень надзирателя с медной пряжкой. Дядюшка Гром равнодушно следил за кощунственными приготовлениями. Он не верил, что они решатся на такое. Но если и похлещут малость, тоже ничего. Кто об этом узнает. Злодеям благоденствовать осталось ровно до тех пор, пока не рухнут двери и не ворвутся в комнату гонцы правосудия. Каков бы ни был Петр Петрович Скипчак пьяница и рохля, за честь мундира обязан стоять круто. Не неудобство собственного положения, не разбитый рот, не ожидание унизительной экзекуции смущало дядюшку Грома, а вот уже сколько-то минут звенел в ушах пронзительный, плачущий, словно детский голосок, который чудно выворачивал душу. Вдобавок слезинка на левом глазу присосалась к веку, как пиявка. За всю предыдущую жизнь не чувствовал дядюшка Гром такой умилительной слабости.
      — Будешь упорствовать, тюремное животное? — на всякий случай спросил у него Алеша. — Или повинишься во всех изуверствах?
      Дядюшка Гром насмешливо разлепил синие губы.
      — Глупыши вы, глупыши! Тешитесь, а за вами недреманное око следит.
      Для удобства экзекуции тяжеленного дядюшку Грома, развязав ему руки, взгромоздили на табурет таким образом, чтобы его задница приветливо зависла в воздухе. Опрокинув для азарта еще полстакана, Зина Куликова приступила к делу. Алеша придерживал надзирателю голову, угнув ее в пол, а девушка со страдострастными стонами принялась охаживать пряжкой жирные лоснящиеся ягодицы, норовя почаще заехать по копчику. Она сильно возбудилась, от глаз отлетали золотые искры. Поначалу не все у нее ладилось, но через двадцать минут напряженной работы ягодицы у дядюшки Грома покрылись сизыми волдырями, окаймленными алыми прожилками и спина теперь напоминала решето для промывки овощей. Во все время надругательства дядюшка Гром лишь недоверчиво покряхтывал, будто во сне. Наконец, в изнеможении Зина Куликова отшвырнула ремень:
      — Не могу больше! Боров проклятый! Да его кувалдой не перешибешь.
      Подкралась к Алеше и с маху, с разлету, с яростным видом впилась в его губы. Повалились оба на пол, и там Зина Куликова попыталась совершить акт любви. Однако Алеша сумел спасти свою честь, слегка двинув сладкоежке локтем в живот.
      — Сволочь! — крикнула Зина. — Какие вы все сволочи! Я ради вас старалась, а ты даже трахнуть меня брезгуешь.
      Федор Кузьмич поднес ей водки, и она быстро успокоилась, заулыбалась блаженно.
      — Может, я об таком всю жизнь мечтала, — призналась она. — Может, я для этого родилась у мамочки.
      Дядюшку Грома сняли с табурета и прислонили к стене. У него был вид куля с рогожей. На обрюзгшем лице еле тлел опечаленный взгляд. Возможно, он заглянул в такую даль, где уже не было бедствий и суеты. Именно в унижении, поверженный, он обрел черты истинной человеческой значительности. Это сразу заметил Федор Кузьмич и обратился к нему уважительно:
      — Не гневайся, Григорий Яковлевич! Мы тебя терзаем, потому что у нас другого выхода нету! А ты сколько людишек погубил просто так, ради блажи.
      — Людишек я никогда пальцем не тронул. А такую мерзость, как вы, давил и буду давить.
      — Тут ты ошибаешься, брат. Никто не волен суд вершить над уже осужденным. Ты свои человеческие права превысил, потому и конец у тебя будет свирепый.
      Дядюшка Гром прикрыл большие веки, не желая продолжать пустую перепалку. Очарованная происходящим, девица Куликова по полу переползла к нему и положила голову ему на колени.
      — Тебе не больно, дорогой? Ты меня простишь? Ведь они заставили тебя лупить, ты же сам видел.
      Дядюшка Гром молча, не открывая глаз, потрепал ее тяжелой рукой по загривку.
      Алеша сумел снова дозвониться до майора Скипчака:
      — Мы пока вашему вепрю задницу надрали, а через час яйца отрежем. Давайте немедленно ответ.
      Трубку у Скипчака принял замполит Спиридонов и попробовал увещевать преступников. Голос у него заплетался, но мысли были здравые. Он посоветовал Алеше не усугублять вину наглым поведением. Сказал, что лучше всего им сдаться и тогда суд при пересмотре дела обязательно учтет их искреннее раскаяние. И совсем уж глупо, что они выпороли дядюшку Грома, потому что это будет расценено как отягчающее обстоятельство. Для любого преступника, сказал Спиридонов, если он осознает свои преступления, рано или поздно непременно откроется заря новой жизни.
      Замполит настолько увлекся, что не заметил, как Алеша повесил трубку. Алеша повесил трубку, потому что Федор Кузьмич услышал подозрительный шорох за дверью и сделал ему предостерегающий знак. Он улыбался отрешенно. У Алеши нежно сдавило сердце.
      — Приготовляются, — кивнул Федор Кузьмич. — Решили брать нахрапом.
      Дядюшка Гром поднял голову и резонно заметил:
      — Недолго музыка играла…
      Зина Куликова мирно дремала у него на коленях. Ее пробудил пронзительный рев динамика. Это Веня Шулерман вышел на связь. Заговорил он как бы через силу и с отвращением. Он объявил, что дверь заминирована и в любой момент рванет так, что от них ни от кого мокрого места не останется. Однако ему жаль дядюшку Грома, хотя тот сам виноват, что дал себя охомутать бандитам. В этом месте дядюшка Гром с пола подал угрюмую реплику:
      — Ты прав, Веня, прав! Оскоромился старый Гром. Долбай меня вместе с подонками, не жалей!
      После паузы тем же скучным голосом Веня Шулерман предложил компромисс. Пусть они выходят поодиночке — и тогда их не тронут. Ответил Алеша так:
      — Ты наши требования выполни, после будем толковать. Понял, засранец?
      Шулерман немного подумал и предложил другой компромисс. Он сказал, что оба они останутся в живых, если выйдет из засады один Федор Кузьмич и вступит с ним, Шулерманом, в единоборство. Условия такие: Федор Кузьмич выходит из двери, а Шулерман наступает с противоположной стороны, от лестницы. Оружия при этом никакого у них не должно быть — только голые руки. Алеша подождал еще каких-нибудь подробностей, но не дождался. Федор Кузьмич сказал:
      — У Веньки Шулермана черепок давно потек. Ему не терпится кого-нибудь собственными лапами задавить.
      — Что станем делать, Федор?
      — Дак выйду я к нему, что ж. Надо их иногда учить уму-разуму.
      — Выйдешь — а он в тебя пальнет?
      — Нет. Ему спешить некуда. Он слово сдержит.
      Федор Кузьмич знал, что никто ему не страшен, кроме Шулермана. Шулерман тоже был бессмертен, как и он. Судьба нарочно устроила им встречу, чтобы пощекотать себя самое за пятки. В узком тюремном коридоре она выберет, кому из них дальше куковать, а кому пора на покой.
      Дядюшка Гром предостерег:
      — Напрасно кровь прольешь, Федор. Лишнее злодейство тебя перевесит. Конец все равно будет один. Преступник обязан пасть под ношей закона.
      — Убивать не стану, — успокоил Федор Кузьмич Алешу. — Нам в Москву воротиться надобно.
      …На Вене Шулермане была суконная борцовская куртка на голое тело и офицерские галифе. Он издали страшно улыбался Федору Кузьмичу. Из закатанных рукавов волосатые руки торчали, как стальные крючья. Поджарое, накачанное тело плавно переливалось по половицам. Казалось, оттолкнется — и ринется, взлетит, сокрушит — ничем не остановишь. Опытным глазом Федор Кузьмич мгновенно оценил нацеленную мощь врага. Этот человек не ведал сомнений. Он родился для побед.
      — Нехорошо, Шулерман, — сказал Федор Кузьмич. — У тебя вон ножик за поясом, а мы так не договаривались.
      Шулерман скривился:
      — С вами, с поганцами, иначе нельзя. Идиотом тоже не надо быть.
      У Федора Кузьмича еще была возможность отступить, скользнуть за дверь и запереться, но он этого не сделал. Еле слышно жужжал электрический сверчок под потолком. В его приглушенном свете Федор Кузьмич почудился Шулерману маленьким и доступным. А уж несли-то, несли про него небывальщину. Нет, такой сморчок долго упираться не сможет. Одно удивило Шулермана: как он догадался про тесак, надежно схороненный под брючным поясом? Он достал нож и с хрустом вонзил в стенную балку.
      — Доволен, сучонок? Не хочу, чтобы про Вето Шулермана болтали, что обманом казнил уголовного клопа.
      — Ну и зря, — ухмыльнулся Федор Кузьмич. — Мне твой ножичек не помеха. Хотя не знал, что ты шулер, Шулерман.
      Блудливые слова убийцы подхлестнули Шулермана. Не то чтобы он осторожность утратил, но и медлить дальше не стал. Двинулся упругой, кошачьей раскачкой навстречу беде. Прикинул, коридорчик узок для хорошей драки — жаль. Мужичок, в самом деле, чудной. Даже не шевельнулся при его приближении. На пробу Веня Шулерман сделал два-три обманных паса — никакой реакции. В глазах мужичка тайное, слепое торжество. В двух шагах от цели тормознул Шулерман, будто в грудь укололо дурное предчувствие. И эта заминка оказалась для него роковой. Попался на приемчик, на какой попадаются разве что мухоловы-первогодки. Не среагировал на простейшую прямую подсечку и повалился на бок, а Федор Кузьмич повис у него на шее, как дитя на матери. Весу в нем было не густо, и потому не сразу Шулерман ощутил безнадежность своего положения. Сгоряча, со злобы, что было мочи тряхнул с себя циркача, да не тут-то было. Словно бульдожьи клыки, пальцы Федора Кузьмича сомкнулись на его глотке, и постепенно, поначалу вроде даже безопасно и не больно потянули в себя жаркую силу Шулермана. Он ворохнулся еще раз-другой — куда там! Замолотил пудовыми кулаками по корпусу душителя — никакого толку, словно в тугую резину удары тонут. Холодно вдруг стало Шулерману. Он уже догадался: так неотрывно лишь смерть повисает на человеке. Захрипел, хотел словцо прощальное молвить — некому слушать. Вон свет мигнул в очи и будто зашторился. Слезинка отчаяния розовым жучком скользнула на щеку. Сгрудился в ушах стопудовый шум. Медленно, неохотно отчаливал, отплывал Веня Шулерман к иным берегам…
      Слезинка образумила Федора Кузьмича, вовремя разомкнул он жуткий захват. Шулерман лежал без сознания, но живой. Под посиневшими веками проступила тень великой неприкаянности. Алеша вышел в коридор, пожал руку Федору Кузьмичу. Потрогал пульс у Шулермана.
      — Чуток бы — и ему вышка. Все равно эта гадина своей смертью не помрет.
      — Малость я переусердствовал, — признался Федор Кузьмич. — Уж больно он свиреп.
      — Чего дальше будем делать?
      — Ты у нас голова.
      — Айда в барак. Пусть они теперь думают. Мы карту сдали, им ходить.
      Вскоре прояснилось, что карту они сдали средне. По пересмотру обоим добавили по три годика, но перевели в другой лагерь, где не было дядюшки Грома и где Алеше не грозила неминучая погибель. На далекой пересылке нагнала их записка Вени Шулермана. «Пупсики вы мои! Первый раунд за вами. До скорой встречи, Шулерман!».
      Они оба были рады, что он оклемался.

5

      Накатила лихоманка девичества — и Настенька влюбилась. Ей шел одиннадцатый годок, а тот, кого она угадала себе в нареченные, был хмурый десятиклассник Коля Ступин. По ранней привычке к познанию тайн она сама навязалась к нему в дружбу. Все переменки Коля Ступин простаивал возле туалета в демонической позе с сигареткой в рукаве. Собственно, дым из рукава и привлек поначалу внимание любознательной девочки. Одинокий гордый юноша в заварухе школьной переменки производил впечатление пришельца, и дым из рукава добавлял в его облик пикантную техническую подробность. У него было длинное, узкое лицо и череп с залысинами, как у стареющего человека. С печальным недоумением наблюдал он мельтешню детворы под ногами. Еще он поразил девочкино воображение тем, что, когда к нему подходил кто-либо из приятелей, он не вступал в беседу, а поворачивался боком. Так могла себя вести только необыкновенная личность. Несколько дней Настенька забегала на третий (чужой ей) этаж, чтобы полюбоваться издали, но как-то осмелилась и заговорила с ним. Для этого она, словно занятая важным размышлением, подкатилась по стене совсем близко к курящему десятикласснику.
      — У одного мальчика, — сказала Настенька как бы в пространство, — папа работает за границей и иногда привозит сигареты с марихуаной. Они такие зеленые и длинные.
      Коля Ступин уронил взгляд долу и обнаружил подле себя пигалицу в форменном платьице. Прелестное личико Настеньки с темными, внимательными глазами, с шаловливой полуулыбкой, с яростным блеском пепельных волос могло поразить кого угодно, но не Колю Ступина. Его заинтересовал смысл ее слов. Настенька на это рассчитывала.
      — Кто такая? — спросил Ступин.
      — Я из пятого «Д». Меня зовут Настя.
      — Про марихуану просто так шлепнула?
      — Нет. Это правда.
      — Можешь достать?
      — Могу попробовать.
      От того, что она так запросто, на равных разговаривает со взрослым парнем, по девочкину тельцу, по позвоночнику скользнул приятный холодок.
      — Значит, так, — процедил Ступин. — Достанешь травку, буду за тебя заступаться. Ни один пес в этой поганой школе тебя не тронет.
      — Меня и так никто не трогает.
      Ступин посмотрел на девочку более одушевленно. Тут же у нее зачесался живот и нос.
      — Чего же ты хочешь за курево?
      — Ничего не хочу. Да я не уверена, что смогу достать.
      — Ты вообще-то не дебилка?
      — Нет, что ты! Я нормальная.
      — А чего ты швартуешься, если у тебя нету травки?
      — Ты мне понравился. Ты такой красивый и всегда стоишь один у туалета. Ты, наверное, необыкновенный человек.
      Коля Ступин задумался над ее признанием. Все обиды прежней жизни припомнились ему. Как в детстве по изощренной ассоциации с фамилией ему прилепили кличку «Тупой»; как в прошлом году пьяный отец чуть не вышиб из него мозги и, молотя костлявыми мослами, приговаривал: «Вот тебе, гаденыш, твои „роки“, вот тебе и „андроповка“»; как недавно на тусовке смазливая барышня Лана прилюдно отшила его презрительной фразой: «От тебя, котик, воняет одеколоном, как из парикмахерской»; как худосочный математик Валерьяныч влепил ему за контрольную пару, глумливо при этом добавив, что некоторым молодым людям не стоит терять время на учение, а разумнее сразу завербоваться в грузчики, — и еще многое другое, столь же невыносимое, почему-то отразилось мгновенным бликом на хитрющей, сияющей рожице этой смазливой шмокодявки. Набычась, Коля Ступин распорядился:
      — Канай отсюда, придурочная. Чтобы я тебя больше не видел — зашибу ненароком!
      С той встречи она окончательно в него влюбилась.
      Как уж она страдала, невозможно пером описать. Все счастье невинного детства померкло в ней. Она горько плакала в своей маленькой постельке, и уроки несколько дней делала второпях и без былой охоты. Родители сразу заметили: что-то неладно с ней, и в субботу, набравшись духу, подступили к ней с расспросами. На ту пору Леонид Федорович и Мария Филатовна сумели разменять свои убогие халупы на приличную двухкомнатную квартиру и давно жили по-семейному, правда, пока еще не зарегистрировав свои отношения в загсе. Леонид Федорович не пил, не курил и в свободное от дворницкой деятельности время был занят философскими размышлениями и стряпней, Мария Филатовна по-прежнему разносила почту, но часто недомогала то ногами, то грудью и, вернувшись с работы, обыкновенно без сил валилась на кровать. Отдохнув часок-другой, срывалась с места и бежала по магазинам в поисках провизии: там ей управляться было сподручнее, ибо многие граждане по инерции застойных лет высказывали сочувствие убогой. Во всех окрестных магазинах у нее были знакомцы среди продавцов, которых она при случае оделяла дефицитной газетной продукцией. Разумеется, оба они жили только ради доченьки и для ее удовольствия. В их семье Настенька была и распорядительницей финансов, и добрым ангелом, а подчас и строгим прокурором. Впрочем, никогда такого не случалось, чтобы она была к кому-нибудь из них несправедлива.
      — Скажи-ка, Настасьюшка, — льстиво обратился к ней Леонид Федорович. — Не хочется ли тебе чего-нибудь вкусненького? Что-то у тебя вроде глазки больные?
      Настенька склонилась над книжкой «Вешние воды» Тургенева.
      — Сколько раз просила, папочка, — не сюсюкай! Это тебе не к лицу. Будь естественным. Честный, пожилой человек ни перед кем не должен заискивать.
      Мария Филатовна прислушивалась к ним из коридора, не решаясь себя обнаружить. Она иногда дивилась мудрости своего муженька, который любой разговор так ловко по необходимости поворачивал, что его хотелось пожалеть и утешить. Это был единственный крючочек, на который Настенька попадалась. Ее же, материны увещевания она и в грош не ставила. Мария Филатовна крепко ревновала Настеньку к мужу и даже обдумывала возможное отлучение его от дома. Увы, то была всего лишь мечта. Выселить Леонида Федоровича теперь вряд ли было возможно: Настенька, конечно, этого не допустит.
      За ужином девочка почти ничего не ела, поковырялась вилкой в тушеной капусте, а к яблочному пирогу вовсе не притронулась. Против обыкновения рано удалилась опочивать. На другой день и на третий все повторилось заново: Настенька была меланхолична, неразговорчива и словно витала мыслями в нездешних краях. Ночные слезы окаймили ее глазки слюдяной пленочкой. Во вторник среди бела дня она уткнулась носом в тетрадку и заснула прямо за письменным столом. Тут уж родители перепугались по-настоящему. Настенька и в младенчестве и даже болея, редко засыпала в неурочное время: сон спускался к ней лишь со звездами. Вне себя от тревоги они обступили Настеньку и умоляли открыть, что с ней происходит. Они уверяли, что с любым несчастьем можно справиться, если против него объединиться. Девочка смотрела на них с любовью. Она давно осознала, что мать у нее не красавица, а папочка — бывший алкоголик, но ведомо было ей и то, чего не могли знать посторонние люди. Ее родители были беззлобны, как летнее утро. Они умели радоваться маленьким житейским удачам, словно это и было счастье. Праздником для них был вкусный обед, кино по телевизору и просто лукавое, веселое словцо, выскользнувшее невзначай. Только с виду они были суровы, а дай им волю — так бы и хохотали с утра до ночи. Они были беззащитны перед миром, как мотыльки в оконной раме. Ей было невыносимо думать, что они когда-нибудь умрут. Великая несправедливость жизни была не в том, что она прекращается по неведомому знаку, а в том, что так бессмысленно разъединяет любящих.
      Настенька успокоила родителей, как могла. Она открыла им, что влюбилась в мальчика из десятого класса, задаваку и гордеца. Его зовут Коля Ступин, он пренебрегает ее дружбой, и поэтому ей грустно. Видя, что родители не совсем ее понимают, Настенька заодно растолковала им, что такое влюбленность. Это вроде неопасной болезни, вроде ветрянки, которой девочки и мальчики обязательно переболевают, потому что прививок от нее нет. Настоящая любовь приходит позже, и от нее рождаются дети.
      — Этот мальчик, этот Коля, — Леонид Федорович с натугой подбирал слова. — Он чего от тебя хочет-то?
      — Да мы ему, негодяю, все уши оборвем, — неизвестно зачем пригрозила Мария Филатовна.
      Настенька повторно терпеливо им объяснила, что как раз Коля Ступин, к сожалению, ничего от нее не хочет, поэтому она и страдает. Он даже не подозревает пока об ее чувствах. Но скоро она ему во всем признается, и тогда уж он решит, как с ней быть: оттолкнуть или приблизить к себе.
      — Что значит — приблизить? — поинтересовался слегка остолбеневший Леонид Федорович.
      — Нет, папочка, это не то, о чем ты подумал. Взрослой любовью мне заниматься рано. Но я хочу быть ему полезной. Я бы помогала ему во всем. Ухаживала за ним. Он такой легкоранимый, хотя и здоровенная дылда.
      Ночью, которую родители провели без сна, то сидя, то лежа в постели, Леонид Федорович пожаловался супруге, что иногда подумывает, не запить ли ему снова. Мария Филатовна попыталась неуклюжей лаской разогнать его сумрачное настроение, но только напугала. Почудилось ему, что с ее тоненьких, искривленных ревматизмом пальцев спрыгнули на живот две серенькие лягушки. Он отодвинулся в дальний угол и задымил вонючей сигаретой «Прима», чего не позволял себе уже, пожалуй, четвертый год.
      — Дай-ка и мне пососать, — попросила Мария Филатовна. — Все-таки, я думаю, надо принять меры.
      — Какие меры?
      — Ну, другие люди что-то делают в таких случаях.
      — То люди, а то мы с тобой. Извини, Маша, ты знаешь, как я к тебе привязан, но все же ты последила бы немного за собой. Вот что это у тебя за сыпь на спине?
      — Комарики накусали.
      Мария Филатовна ничуть не обиделась на нетактичный вопрос: претензии к ее внешности, как и поползновения запить «горькую» муж выказывал лишь в самые горькие, нестерпимые минуты жизни. До утра они выкурили почти всю пачку, но ничего не придумали путного.
      На другой день Настенька подстерегла любимого человека после уроков, когда он с сигаретой в зубах плелся домой. С участием следила девочка, как устало приволакивает ноги замечательный юноша. Казалось, невыносимая тяжесть давила ему на плечи, и лоб его был рассечен ранней морщиной.
      — Коля, можно я вас немного провожу?
      — Брысь, шмокодявка!
      — Хотите, я ваш портфель понесу?
      Коля Ступин хотел было отмахнуться от нее, как от назойливой мухи, уже занес торжествующую длань, но споткнулся об невинный сияющий взгляд. Тут он смутно заподозрил, что не отделаешься так просто от этой козявки:
      — Флашкуют, — процедил сквозь зубы. — Нигде нет покоя, даже на улице.
      — Вы думаете, я маленькая?
      — Похоже, созрела. Только бы с тобой под статью не залететь.
      Настенька залилась колокольчиком, давая понять, что высоко оценила его шутку. От школы они отошли уже порядочно. Утомившись ходьбой, Коля Ступин присел на скамеечку и достал новую сигарету. Настенька примостилась рядышком. С трепетом следила за движениями прекрасного лица.
      — У вас такая смешная морщинка, — умилилась она. — Вон, на лбу. Как у дедушки Паши.
      — Кто такой?
      — Это наш сосед. У него недавно собачка умерла, Жуленька. Какой-то злой человек накормил ее отравленной рыбой. Хорошая была собачка, никого не кусала. Я с ней иногда гуляла по набережной. Вы любите солнечные закаты?
      Коля Ступин поперхнулся дымом.
      — Ну скажи, чего тебе надо? Чего ты вяжешься? Я ведь не железный, могу и врезать. У тебя совсем, что ли, калган не варит? За тебя из школы попрут, как за малолетнюю. Ты этого добиваешься?
      — Что вы, Николай! На следующий год поступите в институт. Все знакомые будут вами гордиться. Вы скоро станете знаменитым человеком.
      — С чего ты взяла?
      — На вашем челе божественная печать. Вас ждет ослепительное будущее.
      — Ага! Через день на ремень, через два на кухню. Бу-уду-щее! В стенах дырки сверлить — вот наше будущее.
      Между тем настроение у него улучшилось. Какая-то приятная расслабленность на него накатила. Что-то давно действительно никто не разговаривал с ним так подобострастно. А честно сказать, никто никогда так с ним не разговаривал. Сопливая, конечно, чувиха, но видно, что с понятием. В институт он, конечно, не попадет, но кое-чего все-таки рассчитывает в жизни добиться. Хорошие шайбочки можно заколачивать и без диплома. Диплом нужен тем, кто ручонки боится запачкать. У него дед мастерком дорогу в Москву расчистил, отец двадцать лет над «баранкой» гнется, и для него это не зазорно. Но на доброго дядю он, конечно, никогда ишачить не будет, как его предки. Он-то их поумнее. Один чувак недавно рассказывал, как пристроился в шарашку, где голыми руками вынимал по сто шайбочек в день. Непыльно, да? Клево, да? А в армии его научат драться, чтобы сразу лепить по сусалам, кто оком косо зыркнет.
      — Вы не о том думаете, Коля, — мягко окликнула Настенька. — У вас лицо стало нехорошее.
      — О чем я думаю, тебя не касается.
      — Касается, Коля. Я же вас полюбила.
      После короткого раздумья Коля Ступин пришел к заключению, что все же шмокодявка ненормальная и следует держаться от нее подальше. С такой в самом деле недолго залететь под стреху. Но чудное дело, нелепое, детское признание было ему чрезвычайно приятно. Он совсем разнежился, как кот на завалинке. Барышня Лана в томительном мечтании маленько потрясла перед ним грудками. А что, шмокодявка подрастет, сто очков форы даст неуступчивой наркоманке. В общем, ждать-то недолго. Они быстро идут в цвет: глазом, бывает, не успеешь моргнуть, как уже она с брюхом.
      — Какой я есть, тебе неизвестно. Может, я самая последняя сволочь, откуда ты знаешь?
      Он надеялся услышать веские возражения, и он их услышал. Девочка заговорила страстно:
      — Что вы, Коля, что вы! Я не могла полюбить дурного человека. Вы себя просто не знаете. Вам предстоит совершить много чудесных поступков. Вас ждут великие дела. Не вечно вам стоять у туалета и курить. Скоро вы услышите зов вечности. Я не люблю, когда парни бегают стайками. Стайками нападают шакалы. Вам свойственно одиночество. Это верный признак высокого духа. Поверьте, Николай, все мои слова сбудутся. Это даже хорошо, что вы в себе не слишком уверены. Уверены в себе только идиоты.