Глава 19 Год 2024. Ополчение

К концу лета Митя Климов сам себя не узнавал. Он спал на влажной земле, подложив под голову камень, ел полусырое мясо с ножа, пробегал в день десятки километров ровной звериной рысью и на излёте молодости (к тому времени средний срок жизни руссиянина сократился до тридцати лет против восьмидесяти – ста в цивилизованных странах) почувствовал, что вырвался на новый виток судьбы и она наконец-то стала к нему благосклонной.

У него завелись друзья, и первый среди них – Лёха Жбан, смуглоликий, русоголовый, поджарый, как натянутая тетива, ратоборец. Поначалу Лёху приставили к нему опекуном, и отношения между ними складывались не всегда ровно. Глазастый весельчак пользовался любым случаем, любой Митиной промашкой, чтобы доказать своё превосходство, но делал это беззлобно, с юмором и ни разу не использовал свою ловкость, чтобы нанести серьёзное увечье. Во многом он превосходил Митю, но не во всём. Через месяц Митя с блеском прошёл первое испытание. Он должен был продержаться в течение часа против трёх дружинников, но не одолеть их и не уйти от них (это невозможно), а сбить с толку, предстать перед ними неузнанным. Игра в призраки, так это и называлось. Митя поразил и своих преследователей, загнавших его в болото, и сотника Данилку Гамаюнова, принимавшего экзамен. Когда дружинники, радостно улюлюкая и размахивая ремёнными петельками, продрались через чащу, то встретили не Митю, а волоокую речную русалку, выходящую из трясины и на ходу выжимающую мокрые волосы. Бойцы так и замерли, очарованные, а Митя подошёл к ближайшему из них, приставил нож к горлу и насмешливо посоветовал:

– Не зевай, парень, смерть проморгаешь.

Ошеломлённый дружинник щёлкнул пастью, будто капканом, а вышедший из кустов сотник озадаченно поинтересовался:

– Как ты это проделал, Митяй? Ведь этому тебя не учили.

– Кое-что из старых запасов. – Митя самодовольно ухмылялся. – Трансформация вегетатики. Передача образа на расстояние. Несложная штука, но требует подготовки.

Сотник дружески похлопал его по плечу:

– Хватит скоморошничать. А вы, ребятки, – он обернулся к дружинникам, – все трое покойники. Поздравляю. Охмурил вас странник.

Рослые бойцы что-то невнятно залопотали, ещё не придя в себя от изумления, хотя Митя уже вернулся в свой натуральный облик.

После этого испытания Лёха Жбан его зауважал и сбавил гонор. Как все в отряде, он понимал, что Митя временный гость, недаром его уже дважды водили в посёлок на беседу с полковником Улитой. Большая честь, но никто ему не завидовал, напротив, поглядывали с сочувствием. Из тех, кто покидал свободные территории в одиночку, ни один не воротился назад. Погибали или нет, неизвестно, домысливали разное, но с Митей, конечно, случай особый. Из оккупированной зоны он появился целёхонький, да ещё привёл с собой справную девку, значит, при необходимости сумеет повторить маршрут. Относились к Мите нормально, но он так и не смог стать в дружине своим, постоянно чувствовал вокруг себя этакий дружеский холодок. В отряде числилось сорок пять человек, все молодые неустрашимые воители, живущие одним днём, от рассвета до заката, самому старшему, по званию и по возрасту, – сотнику Гамаюнову – было едва за тридцать. Обитали в землянках, утеплённых сосновыми брёвнами, в каждой по три-четыре бойца. Время проводили в изнурительных упражнениях и тренировках да ещё на охоте и рыбной ловле, служивших основными источниками пропитания. Таких отрядов на свободных территориях, накрытых космическим зонтиком, непроницаемым якобы даже для спутниковых систем слежения, по уверениям Лёхи Жбана, было множество, десятки и сотни, единственный смысл их существования заключался в готовности по первому сигналу выступить в поход.

Когда Лёха сказал об этом, Митя подумал: ратоборец шутит. Но тот и не думал шутить. Спросил: а что такого, что тебя удивило, брат? Митя стушевался и не сразу ответил, но, видя, что опекун чем-то вроде обижен, объяснил, как понимает обстановку. Неужели, спросил он, Лёха Жбан или его командиры всерьёз рассчитывают, что они вдруг выскочат из лесов и болот со своими копьями, луками да топориками и напугают супостата, владеющего современными военными технологиями и уже накинувшего на весь мир электронную удавку Интернета? Надеяться, по мнению Мити, можно только на то, что у какого-нибудь генерала Анупряка начнутся корчи и он лопнет от смеха.

– Ах, вот ты о чём, – понял наконец Лёха Жбан. – Значит, непосвящённый. Но мог бы сам догадаться: всё, что ты видишь, маскировка. Почему не расспросил ни о чём Улиту, с ним у тебя вроде бы вась-вась?

– Маскировка? Хочешь сказать, все эти блиндажи, голубиная почта и всё прочее – только видимость? И что же за этим скрывается?

– Будет приказ, сам увидишь, – важно ответил Лёха. – Вроде ты парень башковитый, Митяй, личину умеешь менять, а иногда такое ляпнешь, тошно слушать.

– Что же такое я ляпнул, от чего тебе тошно? – в свой черёд насупился Митя. Они сидели у вечернего костра вдвоём, поблизости затихал к ночи лагерь. Дозорный Тишка Кафтан от скуки поглядывал за ними из-за соснового ствола. Молоденький совсем, лет пятнадцати, играл в чукчу.

– Как думаешь, – сощурился Лёха, – Россию отдали и назад не заберём? Зачем тогда жить?

Митю поразил и сам вопрос, и какая-то неожиданная злоба, проступившая в голосе мирного ратоборца. Злоба, не сулившая ничего хорошего. Никому. И её носителю тоже. Митя ответил растерянно:

– Как вернёшь, она давно не наша.

– Кто тебе наплёл? Болтуны московские?

– Это правда, Лёха. Пустыми мечтами бабы себя тешат. История обратного хода не имеет. Наши предки всё про…ли.

– Предки, значит, виноваты?

Злоба в зрачках и в голосе не утихала, и Мите показалось, опекун нацелился врезать ему по рогам.

– Успокойся, ты чего? Я ведь не радуюсь, горюю. Но чего не вернуть, того не вернуть. Подохнем холопами, как и жили.

– За себя отвечай, не за всех, – посоветовал Лёха. – Только запомни: холопы не те, кто на самом деле холопы, а те, кто про себя так думает. Так-то, москвич. Каша у тебя в голове.

Митя не захотел продолжать опасный разговор. Он выудил из золы картофелину, обдул, покидал из ладони в ладонь и съел, обжигаясь, вместе с похрустывающей корочкой. Чуть позже спросил:

– Лёха, а ты сам видел Марфу-кудесницу?

Он и раньше об этом спрашивал, но опекун как-то ловко уклонялся от ответа. Сейчас вдруг заговорил охотно.

– Вот именно, Марфа. По-твоему, тоже холопка?

– Откуда мне знать. Какая она?

– Какая? Как и все, обыкновенная женщина. Из бывших пенсионерок. Пришлая, как и ты. На северах десять лет назад про неё слыхом не слыхали.

– Так ты видел её или нет?

– Видел, не видел, ну чего заладил? – Лёха хотел вторично разозлиться, но внезапно заулыбался. – А знаешь, сколько за неё деньжищ дают?

– Вроде десять лимонов?

– Ага, десять. Но поймать не могут. Был случай, Марфа в скиту жила, силу копила, не здесь – в срединной полосе, куда колпак не достаёт… Выследили её, окружили. Весь лес взяли в кольцо. Технику согнали со всего региона, самых крутых коммандос послали, чтобы взять живой или мёртвой. Представь, Митяй, на одну бабу – целое войско. А Марфа в хибенке сидит, из оконца поглядывает. Главный генерал, сука отвязная, по кличке Проколотый Баллон, команду дал: выкурить стерву напалмом. И чем кончилось, как думаешь, Митяй?! – У опекуна глаза светились вдохновением.

– Почём я знаю?

– Взрыв произошёл, наподобие ядерного. Вся округа запылала, всё войско полегло, кроме Проколотого Баллона. Он заговорённый оказался, с лёгкими из нержавейки. От него потом сведения получили, как из чёрного ящика. А на месте скита, слышь, Митяй, забил родник чудодейственной силы. Кто набредёт, кому удастся водицы испить, тот две жизни живёт заместо одной…

Возбуждение у Лёхи угасло, глядел на новобранца с подозрением.

– Кажись, Митяй, не совсем веришь, а?

– Почему не верю? Очень даже верю. Мало ли чудес на свете. У меня был знакомый бомж, дядька Григорий…

– Погоди со своим Григорием… Марфа и есть чудо. Напряги умишко-то. Как её можно увидеть, пока сама не позовёт?

– И то верно, – согласился Митя. У него прежде не было друзей, Лёха первый, кто открыл ему душу, и Митя испытывал такую нежность к сильному, ловкому, неустрашимому, чуть-чуть заколдованному ратоборцу, как если бы увидел своё отражение в проточной воде.

В награду за успешный экзамен ему разрешили свидание с Дашей. Причём тут была такая тонкость: он на это свидание не напрашивался. Вообще никого о «матрёшке» не спрашивал и не знал, что с ней. Даже бывая у полковника, из гордости делал вид, будто и не помнит её, а Улита, лукаво поглядывая, молчал. Митя строго соблюдал неписаное правило: настоящий мужчина, хоть и руссиянин, не станет переживать из-за бабы, это стыдно, унизительно, – но тоска томила с каждым днём всё пуще. Рыжая крепко запустила ноготки в его сердце, не отпускала ни во сне, ни наяву. Бывало, после утомительного дня только приклонит голову на камушек, только веки сомкнёт в блаженной усталости, кажется, пинками не подымешь, а она, рыжая затейница, тут как тут. Присядет рядом, пальчиком прикоснётся к губам: «Бедный Митенька, устал, мой мальчик, ой-ой-ой!» Он руки протянет, чтобы обнять, а в них пустота. Откроет глаза – да вот же она, озорница, смеётся, строит умильные рожицы. Глубокая синь в очах. «Ну что же ты, Митенька, хочешь, возьми, я не прячусь…» Разбери после этого, где сон, где явь.

А тут после утренней пробежки через бурелом Данилка Гамаюн отозвал в сторонку:

– В монастырь найдёшь дорогу, Митяй?

– В какой монастырь?

– Дак в тот, где зазноба осталась.

Митя насторожился, но в глазах у сотника ничего, кроме приязни.

– Найду, коли надо, а что?

– Ничего. Можешь навестить, но так, чтобы к вечеру вернуться.

– Зачем мне это? – не поддался Митя.

– Не хочешь – не надо. Я ведь…

– А кто разрешил?

– Моего слова, выходит, мало? – ненатурально нахмурился сотник.

– Сам знаешь, что мало, Гамаюн.

– Что ж, верно… Улита тебе кланяется. Доволен старик, как ты русалку изобразил.

У ворот в посёлок на дощатом настиле встретил его не кто иной, как кудлатый Егорка, гонец по особым поручениям. Заплясал, обрадовался, словно вернувшемуся родичу. Когда шли по улице, женщины в палисадниках приветливо их окликали, махали-платками – и не только Егорке, как в первый раз, но и Мите. Двое голопузых детёнышей вывалились из калитки, с визгом покатились под ноги. Егорка подбросил к небу одного, Митя – детёныш повис на ноге – второго. Значит, его принимали за своего. Он и сам чувствовал себя своим. Серые избы, огороды, скотину на дворах, просветлённые лица женщин – всё вокруг видел каким-то новым, умилённым зрением.

Миновали кирпичное здание, где его принимал полковник Улита (следующие два раза Митя встречался с ним в лесном бункере); также на крылечке сидел дюжий детина в тельняшке, со звуковым ускорителем, но на сей раз не грозился пульнуть, напротив, весело окликнул:

– Эй, Егорша, заходи, чайку попьём. Баранки свежие есть.

– Некогда, – отозвался гонец. – Тётка Дуня вернулась, не знаешь?

Детина надулся.

– Не сторож я твоей тётке, Егорша.

В самом конце улицы, у крайнего дома, на огороде молодая женщина, низко согнувшись, пропалывала клубничную грядку. Митя её не сразу узнал. В длинном сером платье, раскинувшемся колоколом, с головой, туго схваченной тёмной косынкой, волос не видать, – крестьянка и крестьянка. Женщина подняла голову, сверкнули сапфиры глаз, и Митя обмер, будто от изнеможения. Даша выпрямилась, уронила руки, покачнулась – и снова он услышал заветное, сердечное:

– Ой, Митенька!

Чуть позже сидели в избе у оконца, и Даша угощала его клюквенной настойкой. Егорка откланялся, не заходя на двор. Понимал, времени у них мало, и не стал мешать.

Разговор вязался плохо. Митя чувствовал, перед ним другая женщина, незнакомая, не та, которая была раньше, не «матрёшка», не мутантка, не просветлённая, а какая-то чужая. Как поживаешь, спросил Митя. И Даша охотно рассказала, что поживает хорошо, в трудах и молитвах, ни о чём не жалеет и никуда больше не стремится. С ней ещё восемь насельниц, но сегодня с утра все отправились в лес по грибы.

– Тебя почему не взяли?

– На мне ужин и уборка по дому, – спокойно ответила Даша. – Сам ты как, Митенька?

Митя сказал, что у него тоже всё в порядке, на днях поставили в дружину. Похвалился, что прошёл первое испытание и все им довольны, включая полковника Улиту.

– Не о том говорим, да, Митенька? – улыбнулась Даша.

– О чём ещё говорить? – будто удивился Митя. – Повидались, и ладно.

Чёрная тоска его давила, похожая на наркотическую ломку.

– Спасибо за угощение… Пожалуй, пойду. К вечеру добраться надо, а путь неблизкий.

Стал подниматься, круша железо в позвоночнике, но Даша первая вскочила, повисла на нём. Так тяжко повисла, что оба упали на пол. И там, лёжа на полу, Даша по секрету прошептала в ухо:

– Не могу без тебя, Митенька. Как хочешь, а вовсе не могу. Пожалей меня, голубчик.

Также шёпотом Митя уточнил:

– Может, без секса скучаешь?

– Наврала я всё, Митенька. Ничуточки мне не хорошо, плохо. Покоя как не было, так и нет. Не могу без тебя, миленький мой.

– Что же делать? Надо терпеть.

– Возьми с собой.

– Куда? В лагере женщин нету, мужики одни.

Поплакала Даша немного, и так они крепко обнялись, что усыпили друг дружку. Разбудили их женщины, когда вернулись домой. Солнце уже пошло на закат, и Митя заспешил. Даша кинулась провожать, но её не пустили. Пожилая бабёнка напутствовала его в сенцах:

– Не оставляй её надолго, женишок. Точится бедняжка.

– Как это точится?

– Худеет, линяет, разве не видишь? Старается, как умеет, а выйдет худо. Помочь только ты можешь. Иначе помрёт.

– От какого же вируса?

– Любовь – самая страшная болезнь на свете, москвич.

В печальных женских глазах мерцало высшее знание, какое даётся лишь страданиями, но Митя даже именем её не поинтересовался.

Всю обратную дорогу думал о Даше, о том, что могло случиться с крохотным «матрёшкиным» умишком. Допустим, Даша занедужила любовью, о которой писали в старых книгах, и допустим, это смертельно. Но эта штука не может быть заразной, почему же тогда, обнимая её, погрузившись в глубокий сон, он сам вдруг поверил, что они уже на небесах? И почему так тягостно пробуждение?

В лагере, едва на подламывающихся ногах добрёл до блиндажей, к нему кинулся Лёха Жбан и сообщил потрясающую новость, которая враз вышибла из башки все глупости.

– Завтра пойдёшь в стратегический центр, – выдохнул Лёха.

– Что ещё за центр?

– Не верил про Марфу, сам её увидишь.

В сдавленном голосе Лёхи звучало нечто большее, чем уважение. Может быть, зависть.

– Откуда знаешь? – спросил Митя.

– От верблюда, – ответил друг.

Глава 20 Наши дни. Доктор Патиссон

Он похож на игральный автомат, это трудно объяснить. Плотный, в светлом костюме, с круглым добрым лицом, украшенным очёчками с сильной оптикой и с золотыми дужками, аккуратно, в стиле «ретро» причёсанный, на высоком розово-влажном лбу как минимум два высших образования, а приглядишься, и мелькнёт в голове – да это же игральный автомат.

Вошёл он незаметно, я дремал на топчане и во сне думал, куда действительно подевались часы «Сатурн». Где снимал их в последний раз?

Привиделось и другое: я душил тучного усатого Гария Наумовича, давил в ванне, наполненной кислотой, и попутно пинал по рёбрам, нога вдавливалась, как в глину. Сон был не то чтобы злобный, но какой-то примитивный, с криминальным душком.

Гостя я увидел уже воссевшим на один из привинченных к полу табуретов и сперва не мог разобрать, кто это: незнакомец или бедный Гарий Наумович вырвался из кислотной ванны? Свет в комнату посылала с потолка тусклая, без плафона, лампочка.

– Герман Исакович Патиссон, – звучным голосом представился гость. – Послан, батенька мой, провести профилактическую беседу.

– А вы кто?

– Хороший вопрос, – одобрил гость, почесав подбородок. – Свидетельствует о здравом рассудке. А то уж мне доложили, будто вы немного не того… Честно говоря, я не удивился. С писателями это часто бывает. Пишут, пишут, сочиняют, а после – хрум! – необратимый психопатогенный сбой. Обыкновенно это связано с неудовлетворённым авторским самолюбием. Скажу больше, моя бы воля, я каждого из тех, кто именует себя литератором, прежде чем взять у него рукопись, непременно отправлял бы в Кащенко на экспертизу.

Я уселся на топчане, спустил ноги на пол.

– Почему в Кащенко, не в институт Сербского? Там вроде всех проверяют…

– Не всех, голубчик мой, далеко не всех. Только особо важных персон. К примеру, серийных убийц либо крупных бизнесменов. А у вас-то что? Подумаешь, замочили адвокатика. По совести, Гарику туда и дорога. Мерзопакостный был человечишка.

– Я никого не замачивал.

– Охотно верю. Но хитрить со мной не надо, Виктор Николаевич. Я вам не враг. Больше того, возможно, я единственный человек, кто может помочь в вашей беде.

– Каким образом?

– Видите ли, я специалист как раз в области психических аномалий. Пользовал и знаменитостей, к сожалению, не могу называть фамилии, врачебная тайна. Поверьте, от моего заключения зависит, как обойдётся с вами многоуважаемый Леонид Фомич. Отдаст под суд или сперва попробует подлечить. Сколько вы денежек заныкали? Неужто впрямь полтора миллиончика?

– Ни копейки не брал… Вас не затруднит подать сигареты?

– Извольте. – Герман Исакович протянул пачку «Примы», взяв со стола. Под выпуклыми стёклами глаза походили на налимьи.

– Хорошо бы ещё огонька.

– Чего нет, того нет. Не курю. – Он сокрушённо развёл руками, будто извиняясь за такую промашку. – У вас что же, спичек нет?

– Не дают, гады. Сигареты дали, а спичек нет. Издеваются.

– Ай-яй, изуверы, – посочувствовал психиатр. – Впрочем, их можно понять. Среди писательской братии в последнее время участились случаи самосожжения. Причём, заметьте, не на какой-то банальной идеологической почве, а исключительно в знак протеста против нищенских гонораров. Короче, от недоедания.

Пока он кривлялся и ухмылялся, улыбчиво меня изучая, я пришёл к мысли, что с этим человеком лучше всего изображать беспомощного придурковатого интеллигента, впавшего в отчаяние. Погрузился ли я в отчаяние на самом деле, я не мог со сна определить. Кошки скребли на душе, так это не первый день. Не первая зима на волка, как любил выражаться один мой приятель. Совершенно беззубый при этом. Кстати, литературный критик.

– Герман Исакович, вы культурный человек, вы же понимаете, что меня оболгали. И я не могу сообразить, кому это нужно. Помогите Христа ради, походатайствуйте перед господином Оболдуевым. Кто-то сознательно ввёл его, добрейшей души человека, в заблуждение.