Глава 17 Год 2024. Полковник Улита

Изба не изба, дом не дом, шатёр не шатёр, а что-то вроде берестяной кубышки на бетонных ножках и с одним окном. Митя Климов и «матрёшка» Даша медленно приходили в себя после психотропного шока. Сидели каждый на своём стуле, и ещё рядом с ними была кровать, застеленная лоскутным одеялом. На ней они оба проснулись. Одежда на них была прежняя, драная, но сознание замутнённое. Час или два сидели молча, потом Даша сказала:

– Как хорошо, когда солнышко.

– Летом тепло, – согласился Митя. – Но зимой тоже неплохо, если печку растопить. Спиной прислонишься, глаза закроешь – кайф!

– А я знаешь о чём мечтаю? В баньке попариться. У нас, где я… Ой!

– Что «ой»? Комарик укусил?

– Не могу вспомнить. Про баню помню, а где это было, не помню. Не помнишь, Митя, где я раньше была?

– Откуда? – Митя пятернёй почесал затылок, как когда-то делал его дед. – Меня другое беспокоит. Никак не пойму, где мы сейчас.

На самом деле они с Дашей особенно не тревожились, оба были в приподнятом настроении, в ожидании чего-то приятного, что должно вот-вот случиться с ними. Они не испытывали ни жажды, ни голода, ни каких-либо других сильных желаний. Казалось, могли просидеть на этих стульях хоть целую вечность. В берестяной капсуле они чувствовали себя как в материнской утробе. Митя зачем-то полез в карман брезентухи и с удивлением обнаружил там початую пачку сигарет «Голуаз».

– О-о, погляди, Дашка. Можем курнуть. У тебя есть огонёк?

– Какой огонёк, Митя?

– Ну, такой… чирк, чирк! Зажигалка или спички?

Даша обшарила себя, залезла глубоко в полотняные штаны, лоскутами висевшие ниже колен, и достала чёрную пластиковую штуковину с кнопкой и экраном, размером как раз со спичечный коробок.

– Что это, Митя?

Митя обследовал приборчик, даже понюхал.

– Да что угодно это может быть. Внимание! Нажимаю кнопку.

– Ой! – испугалась Даша. – Не надо, Митя. Вдруг взорвётся?

Митя беззаботно рассмеялся: наивные девичьи страхи. Вдавил зелёный пупырышек, экран засветился, и раздражённый голос произнёс:

– Чего вам, ребята? Выспались, что ли?

– Видишь, типа рации, – авторитетно сообщил Митя, радуясь, что соображает. – А ты боялась.

– Спроси у него, спроси, – заспешила Даша.

– Что спросить?

– Да что-нибудь, какая разница.

Митя поднёс коробочку к губам и строго потребовал:

– Кто ты? Жду ответа!

После шороха и потрескивания мини-рация, по-прежнему раздражённо, отозвалась:

– Включаю настройку. Проверка на вшивость. Не рыпаться, господа.

– Какая про… – заблажил Митя, но прикусил язык. Кубышка на курьих ножках завибрировала, через пол, через пятки потекло дурманное тепло, в помещении посветлело. Даша, постанывая, вцепилась в Митино плечо. Неприятные ощущения кончились так же быстро, как и начались: капсула замерла, свет потух, но результат был поразительный – у обоих сознание словно промыли ключевой водой.

– Дозу, что ли, впендюрили? – хмуро предположил Митя. – Ты как?

Даша смущённо улыбалась.

– Кажется, кончила, Митя.

– Паршивой куме одно на уме, – начал Митя, но его перебил голос из коробочки:

– Готовность установлена. Реакции в норме. Выходи по одному, молодёжь.

Что имелось в виду, стало понятно, когда узкая дверь в стене отворилась и в проём хлынул чистый лесной воздух, наполненный множеством знакомых звуков. Митя спрыгнул на землю – ступенек и крыльца у капсулы не было – и протянул снизу руку «матрёшке». Неожиданный учтивый жест из какого-то далёкого прошлого. Даша с улыбкой оперлась на руку мужчины, хотя и раскраснелась.

Двух шагов не отошли, как из-за деревьев появилась загадочная фигура. Кривоногий подбористый мужичок с обветренным, иссечённым шрамиками лицом, одетый не по-летнему и не по-русски – в короткой кольчужке, сверкающей начищенными латунными звеньями, в кожаных штанишках до колен, в меховых унтах. Кудлатая голова не покрыта, на поясе клинок с наборной рукоятью в расписных ножнах. Даша спряталась за Митину спину.

– Не боись, – успокоил мужичок простуженным голосом. – Я свой. Егоркой кличут. Велено проводить.

– Куда проводить? – спросил Митя.

– К батюшке полковнику на правёж.

– А где мы, Егорка?

– Того знать не положено.

Пока пробирались едва зримой лесной тропой, Мите чудилось, что их отовсюду провожают чьи-то зоркие глаза. Он ещё сделал несколько попыток разговорить проводника, но безуспешно. Мужичок был настроен дружелюбно, контактно, но на большинстве вопросов его словно заклинивало. При этом он не производил впечатления изменённого. Может быть, был даже нормальнее всех тех редких нормальных, нетронутых, кого Мите изредка доводилось встречать в прежней скитальческой жизни. Прежде всего это выражалось в открытой и простодушной улыбке. Изменённые же лыбились, кривились, ухмылялись, но всегда с опаской, с настороженностью, без знака дружбы. Егорка улыбался по-человечески, беззаботно, с любопытством и приветом. Но всё же его клинило, а это верный знак повреждённой психики. Присмиревшая Даша тоже попробовала выведать у него хоть какую-то информацию. Льстиво поинтересовалась:

– Егор-джан, куда вы всё-таки нас ведёте с Митей?

– К полковнику, девица, куда ещё.

– Кто такой полковник? Большой человек, да?

– Полковник – он и есть полковник. Улита Терентьич. Кого хошь спроси.

– Он, раз полковник, командует кем-то?

– А как же. Дружина у него. Я тоже в ней состою. Гонец по особым поручениям.

– Это мы с Митей – особое поручение?

– Не наше дело, – засбоило мужичка. – С вами без нас разберутся.

– Убьют, да?

Егорка сбавил шаг, поглядел с удивлением.

– Почему убьют? Необязательно. Смотря какая вина. Может, помилуют. Бывает, и наградят.

– Выходит, судить будут?

– Скажешь тоже, девушка. Не такая ты величина, чтобы судить. Определят по анализу.

– Полковник определит, да?

Очередной сбой с синей вспышкой в глазах и всё тот же неопределённо-глуповатый ответ:

– Нам неведомо, кто определит. Сказано – на правёж, значит, на правёж… Ух ты, мать честная!

Возглас относился к крупному пушистому зверьку, похожему на рысёнка, выкатившемуся Егорке под ноги. На Митю и Дашу зверёк угрожающе рыкнул, потом заскакал вокруг мужичка, как припадочный.

– Ну хватит, хватит, Петюня. – Мужичок беззлобно отбивался от назойливых прыжков, зверёк норовил то ли лизнуть, то ли укусить в губы. – Поозоровал – и баста. Отрыщь, тебе говорят!

– Кто это? – спросил Митя. – Мутант?

– Сам ты мутант, – неожиданно обиделся Егорка. – Поостерегись в другой раз, пришелец, Петюня не всегда ласковый.

Зверьку тоже не понравилось, как его обозвали, он задержал на Мите продолжительный изучающий взгляд.

– Да я без намёка, – смутился Митя. – Для меня все животные – братья родные.

– Сам ты животное, – ещё больше построжал Егорка и надолго замкнулся, не отвечая ни на какие вопросы, будто оглох.

Шли часа три буреломом, потом тропа перетекла в узкий, хорошо утрамбованный тракт с отпечатками гусениц волокуш. Рысёнок Петюня, трусивший рядом с проводником, забежал вперёд, плюхнулся на задницу и коротко, жалобно взвыл. Егорка потрепал его по холке, и они любовно потёрлись лбами.

– Дальше ему нельзя, – пояснил Егорка попутчикам. – Ничего, Петюня, не навек расстаёмся.

Петюня остался на дороге и с укоризной глядел им вслед, пока тропа не свернула.

– Какой хорошенький, – пожалела Даша. – Господин Егор, почему ему нельзя с нами?

– Петюня стиховой, а там соблазнов много. – Мужик сам явно был огорчён, что пришлось оставить зверя. – Никакой я тебе не господин, девушка. У нас господ нету, все равнозначные.

Вскоре лес кончился, и прямо перед ними в излучине реки открылось поселение. Отсюда, с бугорка, оно было видно как на ладони. Десятка четыре неровно разбросанных изб, огороженных общим высоким забором да ещё окольцованных рвом, похожим издали на чёрную свернувшуюся змею. Среди изб выделялось двухэтажное здание из кирпича, вдруг напомнившее Мите родной многоквартирный барак в Раздольске.

Их впустили в городище через узкую, обитую железными пластинами дверь сбоку от деревянных ворот, в которые упирался дощатый настил. Двое стражников, одетые так же причудливо, как Егорка, да ещё вооружённые музейными арбалетами, поочерёдно с ним обнялись, хлопая по спине, как после долгой разлуки. На Митю с Дашей лишь повели раскосыми очами, а один вдобавок сплюнул в их сторону. И позже, когда шли по улице, на них подчёркнуто не обращали внимания, хотя людей в палисадниках на грядках копошилось изрядно: преимущественно пожилые бабы да малые ребятишки, мужчин не было видно. Бабы выпрямлялись от земли, весело окликали Егорку, поздравляли с благополучным возвращением, будто он прибыл с того света, а на попутчиков взглядывали как на пустое место. Всё это было немного странно. Весь посёлок затронул в Мите какое-то давнее воспоминание, будто выплывшее из ночного сновидения. По Дашиному лицу он видел – она тоже испытывает что-то подобное. Можно было предположить, что они очутились в голографическом мире, если бы не вполне осязаемые запахи и звуки. Митя сорвал яблоко с дерева, перекинувшего ветки через штакетник, надкусил, дал попробовать Даше. Яблоко было настоящее, незрелое, кислый сок обжёг гортань, усилив стократно ощущение, что всё это уже было с ним когда-то: низкие закопчённые избы, похилившиеся оградки, картофельные и овощные плантации… и, главное, свежие голоса и обветренные лица женщин… Где было, когда было, да и было ли вообще…

– Что ты сказала? – переспросил он Дашу.

– Не знаю, – испугалась она. – Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело.

– Какое горе? – разозлился он. – Не каркай, накличешь ещё.

– Митенька, мне страшно. Как будто, как будто…

На кирпичном доме над дверью полыхал чудной плакат: суровая женщина с взволнованным лицом, в распахнутом платке на тёмных волосах, грозила пальцем прохожему. На плакате грозная надпись: «Ты записался, сволочь, в военно-морской флот?»

На каменном крылечке восседал здоровенный детина в тельняшке, с непримиримым лицом. Подождав, пока они приблизились, детина ловким движением выдернул из-за спины звуковой ускоритель. Митя от удивления аж заморгал. Он знал, как действует эта продолговатая чёрная штука, похожая на полицейский жезл. Если детина чокнутый, от них с Дашей останется только голубоватый дымок.

– Стой, кто идёт? – рявкнул детина.

– Не дури, Тимоха,– засмеялся гонец-порученец Егорка. – Оставь свои хохмы для клуба. Полковник на месте?

– Ничего не знаю, – не сдавался страж. – Говори пароль. Стреляю без предупреждения.

– Счас так стрельну, – окрысился Егорка, – язык проглотишь.

После этого детина смягчился, убрал ускоритель за спину, заискивающе прогудел:

– Куревом не богат, Егорий?

– И было бы, не дал. Ишь, шутник. Мало вас песочат, всё бы лемеха крутить. А у нас дело срочное.

– Проходи, коли так. – Детина отстранился, толкнул дверь ногой, но когда протискивались мимо, успел прихватить Дашу за бочок.

Полковник Улита принял их в обыкновенной комнате с одним окном и почти без мебели – тёсаный стол с компьютером, три табуретки да деревенские полати поперёк стены, – и если Митя ожидал увидеть одного из тех головорезов, чьи портреты красовались на расклеенных по Москве листовках с надписью «Враг свободной России. За укрывательство – смертная казнь», то здорово ошибся. На полатях сидел человек преклонного возраста, предельно измождённого вида и с таким выражением в запавших глазах, будто сидеть ему трудно и он сейчас ляжет, за что заранее просит прощения. Но вокруг реденьких кудрей Митя различил характерное свечение, знак высшей принадлежности; из всех встреченных Митей прежде людей таким знаком обладал лишь Истопник, но у того аура не имела такой упругой насыщенности. У Мити сердце оттаяло: больше не надо хитрить и изворачиваться. Дошёл.

– Именно так, Климов, – подтвердил его мысли полковник Улита. – Дошёл, и, полагаю, это было не так-то легко… Что ж, располагайтесь, детишки, разговор будет долгий. А ты ступай себе с богом, Егорка.

Гонец-порученец склонился в почтительном поклоне и приложился губами к желтоватой руке старика. Митя воспринял увиденное как должное, как что-то вполне естественное, но Даша испуганно ойкнула. Полковник с улыбкой обернул к ней страдальческий лик.

– Ишь как изломали тебя окаянные. Ничего, дай срок, вернётся покой в твою душу.

Даша, не выпуская Митиной руки, опустилась на табуретку.

Егорка, пятясь, покинул комнату, и полковник снова заговорил. Его голос звучал как течение глубоководной реки; серебристое сияние над головой покачивалось и меняло очертания, словно поддуваемое ветерком. Он поздравил их с тем, что они находятся в зоне отчуждения, где не действует власть супостата. Если они не таят в сердце зла, то бояться им больше нечего, у них будет время, чтобы заново понять смысл земного бытования и самим решить свою дальнейшую судьбу.

К Даше он обратился отдельно и сказал нечто такое, от чего «матрёшка» зарделась как маков цвет.

– Беду твою вижу, девушка, но шибко не кручинься. Любовь всё превозмогает.

Даша метнула быстрый взгляд на Митю.

– Любовь тут ни при чём, господин Улита. Это физиология. С ней не поспоришь.

– Про умные слова забудь, они для того придуманы, чтобы правду темнить. Пятерых детишков родишь, помяни моё слово. Нам солдатиков много понадобится.

После этого Даша затуманилась и умолкла, а Митя остро ощутил, что наступил час откровения, и если он им не воспользуется, другого раза может не быть.

– С детишками понятно, господин полковник, – сказал он с вызовом. – И с любовью тоже. А со мной что будет, хотелось бы удостовериться.

– Наскучило вслепую жить, отрок? – усмехнулся Улита.

– Давно наскучило, – согласился Митя.

– Спешить не надо. Сперва доложи, что в клюве принёс? Что велел передать Истопник?

– Зачем спрашиваете? И так ведь знаете. Вы же всю информацию слили.

– Нет, Митя, не всю. Твой Димыч не дурак. Он предусмотрел, что можешь в нехорошие руки попасть. Кое-что заблокировал намертво.

– Разве такое возможно?

– Почему нет? Чужая душа – потёмки. Наука вершки соскребла и почила на лаврах. Но много в человеке такого, что ей неподвластно. И никогда подвластно не будет. Ты, Митя, лучше ответь на мой вопрос, не тяни.

Сияние над головой полковника потускнело, почти исчезло, но что это означает, Митя не знал.

– Не гневайтесь, господин Улита, – ответил он в тон допросчику, – но если вы впрямь о чём-то не дознались, значит, Димыч не зря подстраховался. Мне велено до Марфы-кудесницы добраться, ей лично передать весточку. Кем буду, если нарушу указ?

– Будешь кем и есть, отрок. Странником всесветным.

Митя затаил дыхание.

– Что за странник такой? По этапу погонят?

– Странник – это не путь, а судьба. Она даётся не по достигнутой цели, по неизбежному промыслу. Не по уму и заслугам, по вере сердечной.

– Путано. Не понимаю.

– Значит, не созрел, чтоб понять. Теперь о Марфе Ильиничне. Её увидишь, но вряд ли узнаешь. У ней много обличий, и открывается её суть не всем. Говори, чего принёс, не сомневайся. Дойдёт по назначению.

– Митька, – вмешалась очнувшаяся Даша, – хватит дурачиться. Спрашивают – отвечай.

Он видел, что «матрёшка» полностью подпала под чары полковника. Лицо отрешённое, как у бредящей. В глубоких очах ледяной восторг. Там детишки нерождённые скачут. Это его разозлило.

– Не знаю, кто вы, господин Улита, но уж больно ловко управляетесь с нами. Нет, моё слово твёрдое. Или Марфе, или никому.

– А коли скажу, что я и есть та самая Марфа?

– Не поверю, – ответил Митя.

– И правильно сделаешь, – одобрил полковник.

Он стал слезать с полатей, да зацепился ногой за половик и чуть не грохнулся на пол. Митя успел подхватить. Тельце лёгкое, как у девушки, но в ладонях ощутил ожог.

– Вам плохо, полковник?

– Погоди, не суетись.

Старик высвободился из его рук, доковылял до стола. Там, кроме компьютера, стоял какой-то прибор наподобие электрического чайника с прозрачным сосудом, наполненным чем-то голубоватым – жидкостью или паром. Полковник подобрал витой проводок от прибора, свободный конец сунул в ухо, как штепсель в розетку. Щёлкнул тумблером, прибор заурчал, жидкость в сосуде вспенилась и помутнела, зато сияние над белыми прядками старика, уже еле заметное, озолотилось и обрело ровные очертания. Лицо посвежело, глаза заблестели. Даша привычно ойкнула. Митя отвесил ей лёгкий подзатыльник, на него самого нахлынуло подозрение: человек ли Улита, не биоробот ли? По прежнему опыту знал, как их трудно различить. Первую партию биороботов (пилотную) миротворцы запустили в народ с десяток лет назад, но те были несовершенной конструкции, и, хотя внешне походили на обыкновенных руссиян, у них имелись отличительные признаки, по которым мужики раскалывали их элементарно. К примеру, если биоробот забредал в пивную, а они там большей частью и околачивались, то стоило ему лихо осушить кружку суррогата, как в башке щёлкал неотрегулированный клапан, и сразу становилось ясно, кто это такой. Чтобы убедиться, что нет ошибки, следовало подойти сзади и хорошенько хрястнуть по позвоночнику, отчего у биоробота происходило короткое замыкание, он дрыгал всеми конечностями и вопил одно и то же: «Сдавайся, русс, ты покойник!»Впоследствии их усовершенствовали, скрестили с клонами, так что нынешние биороботы и по эмоциональному настрою, и по утробным проявлениям ничем не отличались от аборигенов. В городах они занимались сбором информации (списывали с подкорки), и, в принципе, даже длительный контакт с биороботом был не опасен, но, естественно, до определённого предела. Фирмы-производители этих тварей, дабы избежать лишних потерь (штука-то дорогая), снабдили их мини-аннигиляторами, которые включались автоматически при малейшей угрозе разрушения микросхем. В этом смысле особенно нежелателен был половой контакт с биороботом-самкой, от коего самый смышлёный туземец не был застрахован. Изготовители для куража придавали своим изделиям облик самых неотразимых супергёрлз…

– Нет, нет, – успокоил полковник Улита, – это совсем не то, что ты подумал, отрок. Обыкновенная подзарядка.

– Люди так не подзаряжаются.

– Нужда заставит… последствия операции, – смущённо признался полковник. – Трансплантация жидких кристаллов в мозг.

– И где вам её сделали? В соседней избе? Егорка оперировал?

Старик, покряхтывая, взобрался обратно на полати, обратил на него незамутнённый, как у младенца, взор.

— Ты вправе усомниться, отрок, но ты ещё ничего не знаешь.

– Что я должен знать? По-моему, господин Улита, вы водите нас за нос. Зачем? Мы и так в вашей власти.

– Как не стыдно, Митька?! – вспыхнула Даша. Старик успокоительно поднял палец.

– Вспомни изотопную ловушку, Митя. По-твоему, её тоже сделали в соседней избе? Хорошо ли, худо ли, но мы не дикари, хотя стараемся, когда можно, жить по старинке, в единении с природой и по заветам предков. Давай вернёмся к этому разговору через несколько дней. Сейчас грустное сообщение, дети мои. На какой-то срок вам предстоит расстаться.

Молодые люди переглянулись.

– Как это – расстаться? – пролепетала Даша. – Я не могу без Мити. – И в подтверждение повисла у него на руке.

– Ничего страшного, – уверил полковник. – Поживёшь с женщинами, переймёшь наши обычаи, даст Бог, покрестим тебя… А ты, отрок…

– Неет! – завопила «матрёшка» и внезапно бросилась на старика, выставив руки с растопыренными пальцами. Немного не добежала, что-то словно ударило её сзади под коленки: она перегнулась и рухнула лбом в половик.

Митя как сумел объяснил поведение подруги.

– Она в «Харизме» работала, у неё стойкий эмоциональный крен. Пощадите, господин Улита. Это не бунт.

– Не беспокойся, ничего худого не случится.

Старик щёлкнул пальцами, в комнату вошли две пожилые бабки крупного телосложения, в серых, под брови, одинаковых платках и, кажется, с одинаковыми лицами, как у близняшек. Ни слова не говоря, одна взвалила обеспамятовавшую «матрёшку» на плечо, вторая облобызала руку Улиты.

– На Белое подворье, – напутствовал полковник. – Кликните Устину-печальницу. Пусть побеседует с ней подольше. После к работе приставьте.

– Будет сделано, батюшка, – отозвались хором бабки, и первая ухитрилась поклониться даже с ношей на плече.

– С тобой, Митя, проще, – обратился к Мите старик, потряхивая серебряной аурой, как длинным козырьком. – Не хочешь открыться, твоё дело. Но прежде чем стать на довольствие, придётся искус пройти.

– Какой искус? – взмолился Митя. – О печку башкой? Отдохнуть бы да пожрать с дороги.

– И пожрёшь, и отдохнёшь, но не сразу. Искус лёгкий, необременительный. Испытание огнём. Для дружинника – детская забава. Кровь у тебя плохая, Митя, микроб в ней импортный. Повечеру запалим святой огонь, и на виду у честного люда шагнёшь в костёр. Хватит духу?

– Лишь бы у вас ума хватило, – дерзко отозвался Митя. У него на душе стояла чёрная муть. Заполошный голос «матрёшки», её отчаянное «Неет!» звенело в ушах. Он стыдился показать свою слабость Улите. Чувствовал себя так, будто могучие бабки вырвали у него печень и унесли с собой.

Глава 18 Наши дни. Предъявление счёта

«Из школьной хроники. Ленчик Оболдуев – староста 7-го «Б». Зачатки общественного темперамента. Его любят учителя, ему беспрекословно подчиняются одноклассники, за исключением Васьки Кутепова. Васька – хулиган, бузотер, плохой мальчик пролетарского происхождения. Родители: отец – слесарь, алкаш, мать – поломойка, алкашка, при случае промышляет проституцией, но украдкой. Времена дикие, коммунячьи, проституция под официальным запретом. Правда, под давлением прогрессивной западной мысли разрешены аборты. Любовь к Оболдуеву учителей отчасти объясняется высоким положением его отца: Оболдуев-старший – крупный министерский чиновник (впоследствии инструктор ЦК партии). Несколько попыток образумить хулигана Кутепова, неудачные. Васька избивает двух девочек, подкладывает учителю физики в портфель дохлую крысу, грозит самому Ленчику оторвать ему все яйца. Частичное исполнение угрозы: побои в туалете. У Ленчика Оболдуева выбиты два зуба. Стойкий интеллигентный мальчик никому не жалуется. Пробует ещё раз договориться с хулиганом по-хорошему. Объясняет, что его могут отчислить из школы и тогда ему прямой путь в колонию. Вторичные побои на заднем дворе школы. Побои сопровождаются глумом. Для расправы над отличником и старостой хулиган приглашает двух уличных дружков, и они втроём мочатся в ранец Оболдуева. Ленчик огорчён. Его самолюбие страдает оттого, что он ничем не может помочь озорнику. Виноваты гены, среда. Наконец он испытывает последнее средство. Просит Кутепова задержаться после уроков и предлагает сделку. За каждый день, проведённый в школе без замечаний, рубль премиальных. Кутепов, думая, что над ним издеваются, пытается выбить Ленчику глаз. Это ему не удаётся. Ленчик выдаёт аванс – пять рублей, сразу за пять дней вперёд. Хулиган ошеломлён. Что ж, можно попробовать, бормочет, растроганный. Начинает понимать, как ошибался в «папином сыночке», возможно, впервые сталкивается с человеческой добротой и бескорыстием. Ему тревожно. «Тебе-то, гадёныш, зачем это нужно?» Ленчик отвечает уклончиво: дескать, честь класса и прочее такое. Он верит, что в глубине души Кутепа хороший, смышлёный мальчик и может учиться на одни пятёрки. Сделка заключена. В отпетом хулигане начинается процесс духовного возрождения, катарсис. С помощью Ленчика он постепенно изживает свои недостатки: садизм, коварство, онанизм, склонность к надругательству над святыми для каждого пионера понятиями. К седьмому классу они лучшие друзья. Кутепов становится его телохранителем и слугой. Побеждает на районной олимпиаде по математике…»

Я поинтересовался у Леонида Фомича, как сложилась в дальнейшем судьба Васьки. К сожалению, не слишком удачно. Поступив в институт, Леонид Фомич потерял его из виду, но стороной узнал, что бедный Кутепа, лишившись духовного наставника, связался с дурной компанией, колобродил, кого-то зарезал в пьяной драке, и впоследствии следы его затерялись в местах отдалённых. «Может, верно сказано, чёрного кобеля не отмоешь добела, но я до сих пор чувствую ответственность, испытываю вину за несложившуюся судьбу этого, в сущности талантливого паренька. Времена были глухие, не забывай, Виктор. В свободной стране Кутепа мог сделать приличную карьеру, кем угодно стать – и бизнесменом, и депутатом. Да вот не сложилось, сгорел, и водка сгубила…»

Хороший эпизод. Вполне годный для первой главы жизнеописания. Таких у меня набралось достаточно. Я исписал уже три толстые тетради простой шариковой авторучкой. Никаких компьютеров, прихоть гения. Но по-прежнему никак не мог уловить общей интонации. Именно общей. Естественно, разные главы в зависимости от содержания потребуют оттенков – от патетики до иронии, – но сквозной звук-мелодия… Трудность заключалась ещё в том, что интонация не должна быть моей собственной, отражающей неповторимый, как отпечатки пальцев, литературный почерк, а принадлежать главному персонажу, выражать его сущностные характеристики. Это совершенно необходимо, если подходить к работе добросовестно, не настраиваясь на художественную поделку… Имитация душевного стиля – вот как это можно назвать.

Спросонья, не открывая глаз, я тешился привычными мыслями, но негромкий стук в дверь вернул меня на землю. Надо заметить, возвращение было малоприятным. Инстинктивно я покосился на подушку, где час назад возлежала прекрасная Изаура, сколупнул пальцем с наволочки длинный чёрный волос, будто поймал крохотного ужика. Стук повторился настойчивее. Я раздражённо крикнул: «Да кто там в такую рань? Сейчас иду!» – и спустил ноги с кровати. Оказалось, не час я проспал, было позднее утро, около одиннадцати.

На пороге стоял управляющий Мендельсон в своей забавной шотландской юбочке, седовласый и напыщенный. Поздоровавшись и извинившись за вторжение, сообщил:

– Вас ждут-с, Виктор Николаевич. Извольте поторопиться.

По его лицу я попытался понять, какой мне уготован приговор, – это было всё равно что гадать по ромашке.

– Кто ждёт, Осип Фёдорович?

– Леонид Фомич к себе требуют.

– Он здесь? Когда приехал?

– Пять минут назад, и сразу распорядился.

– Что-нибудь ещё говорил?

– Полюбопытствовал, не захворал ли.

– С чего это я должен хворать?

– Обыкновенно рано встаёте, а тут почивать изволите. Он и усомнился.

– Хорошо, сейчас буду, только умоюсь. Где он ждёт?

– В овальном кабинете, Виктор Николаевич… Позвольте дать совет.

– Да?

– Уж не затягивайте с умыванием. У хозяина, как мне показалось, не самое благоприятное настроение.

Дружеское предостережение, и, возможно, сделанное без задней мысли, но, увы, запоздалое.

– Не в курсе, Осип Фёдорович, отчего у него испортилось настроение?

– Так вы не знаете? Давеча Гарий Наумович, безгрешная его душа, изволил преставиться при загадочных обстоятельствах. Оттого и переполох.

Мендельсон скорбно потупился, но не совсем справился с лукавой улыбкой. Я изобразил крайнее изумление, а затем горе – на уровне мхатовских подмостков. Во всяком случае, надеялся.

– Что?! Как преставился? Да мы вчера с ним беседовали…

– То было вчера, – философски заметил управляющий. – А ныне бедолага уже не с нами. Вряд ли теперь побеседуете.

Всё же что-то он недоговаривал, излишняя словоохотливость его выдавала, но у меня не было охоты выяснять.

– Через минуту буду, – сказал я и захлопнул дверь. В ванной комнате присел у зеркала, разглядывал своё осунувшееся, опухшее после ночи любви лицо и пытался угадать, что происходит. Куда меня занесло и, словами поэта, мой конец близок ли, далёк ли?

По роже видно было, что близок, но сердце вещало другое. И если уж признаваться во всём, я был полон сладостных воспоминаний. Безумная Изаура задала жару, но попутно словно вернула мне давно утраченную уверенность в себе.

В конце концов, истинная беда всегда меньше воображаемых страхов. Даже если Леонид Фомич разочаровался во мне и решил дать отставку, то, насколько я его узнал, он не станет спешить, постарается выжать из ситуации максимум удовольствия. Гурман во всём, и в наказании провинившихся людишек он больше наслаждался приготовлениями, чем самой расправой.

Однако стоило мне переступить порог кабинета, как все утешительные соображения рассыпались прахом. Таким я его ещё не видел. Огромные уши торчком, бледные, обычно бесцветные глаза выкатились на середину лица и пылают праведным гневом. Низкорослый и корявый, весь он напоминал (чудная ассоциация) лесной пень с буйно расцветшей верхушкой. Но ещё проступило в нём что-то по мальчишески обиженное, когда, скрестив руки на груди, он скорбно прогудел:

– Зачем ты это сделал, Витя? Заметь, пока не спрашиваю как, а спрашиваю – зачем? Ты разве не знал, кем был для меня Гарик?

– Вашим юристом?

– Нет, Витя, не только юристом. Гарик верой и правдой служил мне двадцать лет и стал как бы заместо сына. Можешь ты это понять, отчаянная твоя голова?

Смелое заявление, если учесть, что покойный (покойный?) Гарий Наумович старше Оболдуева лет на десять.

– В чём вы меня обвиняете, Леонид Фомич?

– Смеешь спрашивать? – Ободдуев придвинулся ближе, и я смотрел на него как бы сверху вниз, что было по меньшей мере неучтиво. – Выходит, для писателя убийство пожилого беспомощного человека такой пустяк, что не о чем и говорить? Виктор, ты меня ужасаешь.

Большой актёр в нём пропадал. Он так талантливо разыгрывал сценку по собственному сценарию, что я охотно подыграл бы, если б знал, какой реплики он ждёт.