БОРОДАТЫЕ АМЕРИКАНЦЫ

В лос-анжелосском отеле «Амбассадор» подходил к концу очередной открытый диспут делегации, на котором присутствовали не только городские репортеры, но и прочая желающая публика. Председатель объявил, что теперь он предоставляет право советским журналистам задать несколько вопросов. Посовещавшись, мы обратились к залу: какую лучшую картину Голливуда рекомендуют посмотреть нам собравшиеся? Кто мог ожидать, что вопрос этот внесет такое отчаянное разногласие в американские ряды.

– Про Питера! – неслось из левой половины зала.

– Это им будет скучно, пусть поглядят Марлен Монро…

– Какая же это актриса? – неистово возражал кто-то советчику. – Она же двух слов связать не может!

– Зато фигура, бюст, – выступили в поддержку Марлен.

– «Ночь охотника»! – неслось из зала.

– «Поцелуй меня в затылок»!

– «Американец в Париже»!

Стало так шумно, что мы уже почти ничего не понимали. И вдруг, покрывая все прочие голоса, прокатился над головами истинно русский бас:

– Господа, рекомендую фильм про зайца. Ве-лико-леп-ная вещичка!..

Как только окончился киноплебисцит, сквозь толпу окруживших делегацию репортеров пробились два плотных, коренастых человека лет по пятидесяти. Их странная для этих мест одежда сразу привлекла наше внимание. На мужчинах красовались цветные косоворотки, сделанные хоть и из найлона, но на русский манер.

– Позвольте представиться, – узнали мы знакомый бас. – Молокане. Русские люди. Душевно рады прибытию вашему на сию землю. Хопров Тимофей Иванович.

– Котов Иван Алексеевич.

Оба говорили по-русски, ударяя, как сибиряки, на «о». Борис Полевой успел шепнуть в нашу сторону:

– Это же чорт знает что такое! Ну, братцы, будет что рассказывать!..

Молокане пригласили нас к себе:

– Самовар поставим, щец покушаете наших, российских. В отношении же «существенного» – не употребляем, по религиозным мотивам, однако в смысле потчевания дорогих гостей и самогонца по чарке будет…

Но отведать в тот вечер молоканского угощенья нам не удалось.

Когда мы заявили Эндрю Чихачеву о намерении побывать у них в гостях, он быстренько удалился посовещаться с мистером Клукхоном. Вернувшись, переводчик заявил:

– Мы не можем разрешить вам этого визита пока…

«Пока» означало, что необходимы консультации с «высшими сферами», кои должны были определить «целесообразность посещения с точки зрения…». Трудно понять, с какой точки зрения, однако нам пришлось перенести встречу на следующий день.

Прежде чем рассказать о ней со всеми подробностями, несколько слов о том, кто такие молокане.

Эти сведения мы почерпнули из небольшого журнальчика, подаренного нам Хопровым и Котовым в день знакомства.

Как говорится в одной статейке этого журнала, первое появление духовных христиан в России относится к XVI веку. В ту пору в Москву из Англии был вызван какой-то лекарь, имя его забыто. Лекарь познакомился с бывшим при дворе тамбовским помещиком. Он стал довольно часто бывать у него, много толковал помещику о библии, которая в то время в России была запрещена. У помещика был слуга, смышленый человек, некто Матвей Семенов (либо Башкин, а иные называют его Долгоматовым). Он разобрался и понял библейскую истину гораздо лучше, чем сам помещик. Скоро слуга стал пренебрегать обрядами греко-русской церкви и не поклонялся иконам. Уклонение Семенова от обрядов заметили, и он принял мученическую кончину через колесование.

Полтора века спустя возникло молоканство как религиозная секта. Основателем ее стал Семен Уклеин.

Сами молокане не знают, почему они называются молоканами. Одни из них говорят, что сектанты в пост ели молоко, другие – что учение свое считают молоком духовным, а третьи утверждают: потому, дескать, что сосланы были наши братья царским правительством на берега реки Молочной, в бывшую Таврическую губернию.

Поскольку все мы не отличались широтой познаний в области деятельности религиозных сект вообще и молокан в частности, могу сообщить лишь самые скудные сведения о причинах появления молокан на тихоокеанском побережье Америки. Дело в том, что молокане, кроме противоборства обрядам, отказывались служить в армии, за что преследовались царским правительством. Часть из них лет пятьдесят тому назад эмигрировала в Америку.

Получив соответствующее разрешение достопочтенных представителей государственного департамента, мы отправились к молоканам.

Везли нас на двух вполне современных автомобилях все те же Хопров и Котов.

– Вот, паря, – рассказывал о своей жизни Иван Алексеевич, – приехал, значит, я в Жилос. Денег нету, опять же ничему не обучен. Маялся не год, не два. А там подошла планида, купил я себе ферму, глядишь, и кару прикупил.

– Многие хорошо прижились на этой земле?

– Э-э… – тянет Иван Алексеевич. – Кто посильнее совладал, а тыщи так и сгинули в нищенском разе. Дык ведь жизня, она – что молонья: кого минует, кого пацалует.

Передаю без изменений говор Ивана Алексеевича. По-английски он объясняется вполне грамотно, как современный образованный человек, а русский язык у него – дикая, глухая дореволюционная деревенщина. Так и у других молокан. Они будто застыли в том виде, в каком когда-то покинули русскую землю.

– А Расея эка грянула! – не умолкает Иван Алексеевич. – Застит глаза от ужасти аграмадной ее силищи и сподвижности. Во бы, паря, хучь глазком глянуть на матерю-землю!

Машины, пробежав километров тридцать за Лос-Анжелос, остановились возле одноэтажного, но большого дома – молитвенного пристанища молокан.

Вошли – и глазам нашим предстало необычайнейшее зрелище. В ярко освещенной комнате находилось человек двести-триста народу. Стояли они в несколько рядов, образуя ровный квадрат. Женщины были одеты в белые шелковые платья, как на свадебном гулянье где-нибудь в Зауралье. На мужчинах плотные яловичные или хромовые сапоги, косоворотки не ярких, чаще голубых и розоватых оттенков. Седые бороды стариков блестели в свете сильных электрических ламп, напоминая по цвету хлопья молодого, только что выпавшего снега. Иные мужчины и помоложе носили бороды лопатой. Пахло, как и полагается в таком случае, сапожной мазью, кислой капустой да тонким вкусным, щекотавшим ноздри запахом ржаного хлеба.

У молокан происходил торжественный обряд – крещение детей. По комнате ходили матери с младенцами на руках. Тихим, будто колыбельным пением славили молокане детей. Потом поочередно отцы и матери новорожденных перецеловались с друзьями, близкими, и обряд вступил в новую стадию: началось многоголосое красивое пение.

Иван Алексеевич объяснил:

– Вдоль одной стены стоят просвитер и старцы, справа хор, слева действенники, супротив старцев – действенницы.

Песня сменялась песней без секундного перерыва.

– Да ведь они же «Катюшу» поют! – определил Бережков. – Прислушайтесь!

Молокане действительно пели «Катюшу»: вернее, какой-то священный псалом на мотив «Катюши». «Чудеса» продолжались. Мы узнавали все новые и новые мотивы наших популярных песен: «Распрягайте, хлопцы, коней», «И кто его знает». В последней песне мы даже слова разобрали:

Пресвитор одной из молоканских церквей – беззубый, живой старикан Алексей Агапович Валов молвил, глядя на нас:

– Ндравится господам пение молоканское?

– А кто вам музыку пишет? – спросил Грибачев.

– Свои песельники, свои, касатик! Хоть и нотам не обучены, а, вишь, славные напевы понапридумали!

Мы не стали разубеждать хозяев. Видно, и их «композиторы» научились сочинять песни, не отходя от радиоприемников. А пение между тем становилось все громче, лица собравшихся раскраснелись, глаза сверкали лихорадочным огнем. Воздев руки к потолку, то один, то другой певец начинал подпрыгивать, будто готовился пуститься в лихой перепляс.

– На этих снизошла уж святая благодать, – пояснил Валов, – вот они и скочут. Отсюда и названия наша, – молокане-прыгуны.

Скоро начали подпрыгивать все певцы и певицы. Пол ломился под дружным топотом ног, а песня с подвыванием, присвистом, улюлюканьем металась меж стен, клубилась и, не находя выхода наружу, заставляла дребезжать электрические лампы, стекла окон, да и сами стены.

– У меня скоро лопнут перепонки, – проговорил Полторацкий, как всегда, спокойно, будто в соседнем магазине он мог, в крайнем случае, купить себе новые.

– А ты открывай рот, как при артиллерийских салютах, – тут же нашелся Грибачев, всегда немедленно приходивший на помощь со своими советами.

Однако открывать рот во имя спасения барабанных перепонок не пришлось. Резко, как подкошенная острой косой травинка, оборвалась песня. И сразу комната наполнилась будоражным, нестройным шумом. Сломалось квадратное построение, из соседнего помещения выдвинули столы, и скоро все сидели за общей трапезой. Главный пресвитор Давид Петрович Милосердое представил нас молоканам. Он попросил нас сказать несколько слов. Мы поблагодарили хозяев за приглашение, за хорошие, добрые слова о Советском Союзе. Как по конвейеру, были переданы на столы капуста, черный хлеб, большие горячие чайники. Своеобразная закуска сменилась поданными в чашах натуральными русскими щами. Сознаемся: после ярких, красивых на вид, но почти всегда пресных и безвкусных американских блюд щи явились для нас первостатейным лакомством. Полторацкий, хотя у него и побаливали перепонки, съел чашки три, к удовольствию гостеприимных хозяев. За столом, естественно, шел разговор о нашей стране. И хоть давно покинули молокане русскую землю, кое-кто забыл названия своих деревень, хоть дети их путают русские слова с английскими, а иные и вовсе забыли русскую речь, неистребимо засела в сердцах многих из них тоска по родной земле. И сильнее она становится с каждым днем еще и потому, что все больше добрых вестей слышат они о Советской стране.

Провожая нас, пресвитор просил делегатов низким поклоном поклониться русским березам, московским улицам, всей необъятной российской вольнице.

– Стали мы американцами по образу жизни, по законам, да и по взглядам нашим. Однако не позабыть нам вовек, откуда вышли мы, с какой земли, по какой печали. И будем мы по нашим молоканским заветам берегчи эту сердечную память.

Возле дома стояла толпа молодежи, не попавшей на торжественный обряд. Широкие русские лица, светлые, как лен, волосы. А были перед нами Джимы, Джеки, Мэри, Пегги. Тараща любопытные глаза на гостей, они о чем-то быстро переговаривались по-английски. Грибачев обратился к веселой курносой говорунье. Она «ойкнула», закрыла лицо ладошками и с сильным акцентом проговорила: «Нэ пойнмай». Подружки и пареньки вокруг нее засмеялись. Один из пареньков как бы заступился за нее:

– Мы американцы, русский забыли…

Парень ловко сплюнул шелуху от семечек на землю, подхватил под руки двух девиц и гордо двинулся на улицу. Мы подошли к машинам. Вслед нам донеслась лихая, заливистая частушка:

Нам трудно было удержаться от смеха, тем более, что пелось это бесхитростное фольклорное произведение по-английски. И слышали его высокие остролистые пальмы, темное, усыпанное крупными южными звездами небо над американским городом Лос-Анжелосом.

ДОМИК НА БЕРЕГУ ОКЕАНА

С веранды этого маленького домика открывается необозримый простор Тихого океана. Справа и слева от него как бы опрокидываются в голубовато-серую, издали спокойную воду гигантские, поросшие кряжистым лесом горы. Осень, но лес еще не успел сменить своего убора. Только кое-где вкраплены в его зеленые разводья золотисто-красные пятна. Тихо кругом. Океан, такой величественный и вместе с тем такой по-человечески теплый и ласковый, безмерно высокое небо и то, что домик спрятан в расщелине скалы и его почти не видно с дороги, – все говорит: хозяин домика искал удобное место для трудов и раздумий.

Мы ехали к домику около часа. Вначале, как только двинулись из Лос-Анжелоса, наши машины шли в густом потоке автомобилей, которые летели по шоссе справа и слева в несколько рядов. Потом мы свернули на узкую серую ленточку маленькой дороги и за весь путь уже не встретили ни одного автомобиля. Поездка, о которой я сейчас рассказываю, произошла у нас после довольно резкого разговора с представителями госдепартамента Френком Клукхоном и Эндрю Чихачевым. Еще до приезда в Лос-Анжелос мы сказали им, что неподалеку от города, на американской земле, живет в одиночестве известный писатель Лион Фейхтвангер и мы хотим повидать его. В Лос-Анжелосе мы повторили нашу просьбу.

– Э-э, нет, – как всегда, с прохладцей ответил мистер Клукхон. – Пусть лучше этот парень приедет к вам. Я не знаю, кто он точно, но, по досье, Фейхтвангер числится красным.

Почувствовав наше удивление, Клукхон сказал:

– Да, да, его имя около сорока раз упоминается в отчете комиссии сената штата Калифорния по расследованию антиамериканской деятельности. Лично я не читал его никогда. Но если комиссия высказывается так строго, я решительно запрещаю поездку к нему.

Мы ответили господам из госдепартамента, что знакомство с произведениями всемирно известного писателя – их личное дело, но мы требуем, чтобы они связались со своим начальством и заявили ему о желании советских журналистов во что бы то ни стало побывать у Лиона Фейхтвангера. Мы заметили также, что Лиону Фейхтвангеру семьдесят один год и просить, чтобы «этот парень» приехал к нам, невежливо. Мы люди более молодые, и с охотой сделаем это сами.

Не знаем, какие консультации провели представители госдепартамента со своим начальством, только на следующий день они появились перед нами с красными глазами, что, конечно, свидетельствовало о бесконечных ночных телефонных разговорах с Вашингтоном.

Мистер Клукхон сказал:

– Ну что ж, поезжайте. Я не запрещаю вам этого. Однако имейте в виду, что пикетчики могут встретить вас и там. Они вольны проводить свое пикетирование где угодно.

– Но пока еще никто не знает, куда мы собираемся ехать, – простодушно ответили мы мистеру Клукхону. – Если встретятся пикеты у дачи господина Фейхтвангера, значит сведения о маршруте дал этому сброду кто-то из сопровождающих нас лиц?!

Логика таких рассуждений, видимо, поколебала намерения представителей госдепартамента. Когда мы подъехали к местечку Пэсифик-палисайдс, к тому самому маленькому домику на берегу Тихого океана, с которого я начал свой рассказ, около него не было ни одной живой души.

Пройдя старенькой гранитной лестницей вниз, к океану, мы очутились возле парадной двери. Позвонили. Дверь открыла молодая женщина в простом, скромном платье, в вязаной курточке. Она любезно пригласила нас в гостиную.

– Господин Фейхтвангер сейчас придет. Он ждет вас с нетерпением. Сегодня поздно вечером он уезжает в Нью-Йорк. Ему хочется успеть подольше поговорить с вами, – и женщина предложила нам сесть.

В гостиной всюду были книги. Казалось, здесь нет стен и вместо них стоят книжные полки; вид старых, много раз побывавших в руках томов рождает задумчивое настроение.

Вошел Фейхтвангер. Он держался очень бодро. Сквозь стекла очков были хорошо видны светлосерые, быстрые, улыбающиеся глаза писателя. Фейхтвангер подошел к нам и поздоровался, как со старыми, приятными ему друзьями.

Одет он был очень просто: бежевый пиджак из грубой шерсти, коричневые на желтой толстой подошве туфли. Чувствовалось, что в осенние дни он любит одеваться тепло и удобно.

Писатель сразу же засыпал нас десятками вопросов: что нового в Советском Союзе, какие издаются книги, продолжают ли читать его романы? Борис Полевой рассказал хозяину о том, что в нашей стране не только не забыты его замечательные произведения, но что совсем недавно вышел роман «Гойя». Я подошел к Фейхтвангеру и сказал, что молодежь нашей страны чтит его талант, знает его книги.

– Вы сказали мне о советской молодежи. Я давно не был в вашей стране, но на всю жизнь запомнил вашу молодость, – ответил Фейхтвангер. – И я лишь могу повторить то, что говорил о ней когда-то.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне хочется привести здесь одно из высказываний Лиона Фейхтвангера о молодежи Советского Союза; оно было сделано им около двадцати лет назад:

«Какое счастье, имея столь печальный опыт, встретиться с молодежью, которой суждено сорвать первые плоды советского воспитания, с молодой интеллигенцией из крестьянской или пролетарской среды! Как прочно, спокойно, уверенно стоят они в жизни; они чувствуют себя органической частью глубоко осмысленного целого. Будущее лежит перед ними, как ровная дорога среди красивого ландшафта. Выступают ли они на собрании, ведут ли дружескую беседу с глазу на глаз – простодушная горячность, с которой они говорят о своей счастливой жизни, непосредственна, искренна. Слова, струящиеся из уст, выражают то, чем полны их сердца. Когда, например, молодая студентка политехникума, которая еще несколько лет назад была работницей, говорит мне: «Вот, несколько лет назад я не умела написать по-русски правильно ни одной фразы, а сегодня смогу беседовать с вами на сносном немецком языке об организации американского автозавода», или когда деревенская девушка, пылая от радости, заявляет на собрании: «Четыре года тому назад я была неграмотна, а сегодня могу рассуждать с Фейхтвангером о его книгах», я знаю – такая гордость вполне законна: она возникает из столь глубокого удовлетворения и советской действительностью, и положением оратора в этом мире, что ощущение счастья передается даже слушателю».

Уж не за эти ли слова занесли Фейхтвангера в списки «красных»? Но ведь в «свободной Америке» каждый может, как заявили нам представители госдепартамента по поводу пикетчиков, смело высказывать свои взгляды!

…Лион Фейхтвангер приглашает нас в рабочий кабинет. На ходу он рассказывает о своих книгах:

– Мою первую библиотеку конфисковали в Германии, вторую – в Париже. И вот я собрал третью. В ней двадцать пять тысяч книг. Я очень люблю книги, и особенно первые издания. У меня первое издание английского перевода Плутарха, старинное издание Софокла, одно из первых изданий Шекспира, первые издания Гёте и Шиллера. Книги дают человеку тысячи других жизней, и он становится богаче…

Мы входим в кабинет писателя. Просторная комната. В центре, составленный из четырех маленьких столиков, стоит большой письменный стол. Да, это письменный стол писателя, это его рабочее место.

Вдоль стен стоят старые, обитые потертым золотистым бархатом кресла и диван. Несколько маленьких светильников вделано в стену, вернее – в книжные шкафы. Мы стоим молча в кабинете и смотрим то на Фейхтвангера, то снова на письменный стол и на книги, книги… Сколько планов, сколько мыслей, сколько слов слышали стены этой комнаты!.. Здесь, в гостях у Лиона Фейхтвангера, бывали Томас Манн и другие известные писатели. Здесь и сейчас рождаются горячие строчки, и потому в комнате хочется запомнить многое. Ведь мы чтим писателя-труженика, даже если не все принимаем в его творчестве, даже если что-то вызывает наши возражения.

Фейхтвангер рассказывает о своих творческих планах. Он пишет сейчас роман «Яфет и его дочь».

– Это библейское повествование, – говорит он, – но, так сказать, антивоенный роман. Роман о том, как солдат становится Человеком, о том, как в Человеке происходит борение страстей.

Фейхтвангер рассказывает о своих новых пьесах: одна из них о Марии Антуанетте, другая – о Салемском процессе, называется «Погоня за ведьмами в Бостоне». Эти произведения тоже исторического плана, но и в них поставлены животрепещущие проблемы современности.

Мы спрашиваем у писателя, много ли он работает каждый день, много ли успевает написать.

– О, он делает заметки даже ночью, – отвечает за Фейхтвангера его жена. – Он совершенно одержимый человек.

Сам Фейхтвангер прибавляет:

– Мне семьдесят один год… Я должен рассчитать не только каждый день или час, но каждую свою минуту, потому что я хочу еще кое-что успеть…

Вспоминаем, что Фейхтвангер сегодня должен уехать. Тепло прощаемся с ним, желаем ему успехов и в творчестве и в жизни. А он шутит:

– Все придет, если будут силы держать перо.

Еще раз пожимаем руку большому и мудрому человеку. Розовый закат горит над океаном. А лес в лучах заходящего солнца кажется теперь совсем золотым, как будто за несколько часов пришла сюда, в этот край, поздняя осень.

На следующий день в газетах было подробно рассказано о нашем визите к Лиону Фейхтвангеру. Какой-то американский репортер написал: «Советские журналисты, конечно, сделали правильно, когда они поехали к Лиону Фейхтвангеру. Они должны встречаться в Америке не только с миллионерами, но и с писателями».

Да, мы, конечно, стремились встречаться не только с миллионерами, но и с писателями. И мы не имели права не повидаться в Америке с большим писателем нашего времени Лионом Фейхтвангером, невзирая на то, что в досье некоторых американских комиссий и заведены на него «особые дела».

НА ОБРАТНОМ ПУТИ