1933, Италия
      Ферма выглядела опустевшей и заброшенной, когда рабочие пришли в Монтеспан и упаковали все вещи. Они не обращали внимания на Лючи, беспокойно бегавшего по своей жердочке, когда собирали картины, часы и вазы, серебро и книги и корзины засушенных цветов. Его острые глаза нервно поблескивали, когда они выносили чемоданы, сундуки и мешки с многочисленными туалетами и личными вещами Поппи; и они смеялись, когда попугай верещал в ярости, пока они засовывали его в золотую клетку, набросив сверху покрывало и погрузив его в темноту.
      Грузовик пыхтел через Францию, направляясь в Италию. Они меняли ему воду и подбрасывали зерен в кормушку, но никогда не снимали покрывала, и попугай просто сидел в темноте на жердочке, изредка нахохливая перышки и в страхе спрятав голову под крыло. Наконец, грузовик остановился, и большие двери открылись.
      – Ну-ка, вылезай, – выкрикнул здоровенный водитель-француз, небрежно грохнув клетку на землю.
      Когда он нес клетку, и она сильно раскачивалась из стороны в сторону, пока они взбирались по ступенькам, Лючи вытягивал шею, словно пытаясь услышать голос Поппи, но раздавались лишь звуки какой-то возни: шарканье щетки по полу, шлепки мокрой тряпки по мраморному столу, скрип открываемых оконных рам и тяжелые шаги… Пахло свежей краской и мылом… но еще он уловил знакомый аромат гардений.
      – А здесь что? – потребовал женский голос.
      Покрывало сняли, и попугай заморгал, ослепленный ярким солнечным светом, и в испуге захлопал крыльями.
      – Ах, бедняжка, он так испугался! – воскликнула женщина, открывая дверцу и протягивая к нему руку, но Лючи шарахнулся назад по жердочке, забившись в дальний угол клетки.
      – Оставьте его, – сказал Франко. – Он любит только Поппи. Пока просто кормите его, давайте воду и не тревожьте его.
      Они поставили клетку с Лючи и его красивую жердочку с драгоценными камнями возле открытого окна в большой солнечной спальне. Мужчины внизу работали в саду, обрезая разросшиеся кусты и деревья, вырывая сорняки и воссоздавая лужайки. Благоухание сада смешивалось с ароматом гардений, и попугай с любопытством смотрел по сторонам, наклоняя голову то на один бок, то на другой, прислушиваясь к щебетанию птиц и отдаленному лаю маленькой собачки. Большая длинная санитарная машина с красным крестом на боку мягко подкатила к ступенькам, и Франко бросился на помощь, когда Поппи несли на носилках в дом.
      – Мы дома наконец? – спросила она, когда ее принесли в спальню.
      Попугай встряхнул перышками.
      – Поппи cara, Поппи ch?rie, Поппи дорогая! – кричал он, взволнованно хлопая крыльями.
      – Лючи? Это ты? – позвала его Поппи. – Ах, иди сюда ко мне, мой хороший, иди…
      Франко взял клетку и понес ее через спальню к кровати, где положил Поппи на гору подушек в свеженакрахмаленных наволочках, и попугай порхнул на ее вытянутую руку.
      – Поппи, Поппи, Поппи… – бормотал он.
      – Я так скучала по тебе, Лючи, – говорила она мягко. – Ты нужен мне, друг мой.
      Голос Поппи казался усталым, ее голова покрылась янтарно-медным облаком отросших волос, но был виден красный шрам, тянувшийся от правого виска. Ее скулы обострились, и голубые глаза были потухшими и усталыми; казалось, даже ее веснушки побледнели и слились с белизной ее кожи. Худые пальцы, гладившие перышки попугая, дрожали, словно никак не могли остановиться.
      Женщина в накрахмаленной белой униформе подошла и встала у кровати, Франко сказал:
      – Поппи, это сиделка, она будет заботиться о тебе и следить, чтобы у тебя было все, что тебе нужно.
      – Я бы лучше осталась одна, – проговорила слабым голосом Поппи. – Слишком много сиделок, слишком много врачей… попроси ее уйти.
      – Не сейчас, Поппи, тебе еще нужна помощь.
      Взяв ее руку в свою, Франко смотрел на нее одновременно с нежностью и скорбью, а потом сказал:
      – Я вернусь, когда ты окрепнешь.
      – Так я наконец дома, Франко? – спросила она, ее глаза закрывались от слабости.
      Он кивнул.
      – Теперь ты дома, Поппи, – произнес он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку.
      Первые несколько дней Поппи лежала тихо и молча, но с приходом весны она окрепла и наконец рискнула выйти из дома. Лючи сидел у нее на плече, когда она бродила неуверенно по своим новым безупречным садам, по ее щекам катились слезы.
      – Но это не дом, Лючи, – кричала она. – Сады были разросшимися, с буйной зеленью… они были таинственными… это было необыкновенное место. Зачем мы здесь? Это совсем другое место…
      К ней подбежала сиделка; она встревожилась и позже позвонила Франко. На следующий день он приехал. Он заметил, что иногда она встречала его радушно, и счастье светилось в ее глазах, но иногда… она просто смотрела на него озадаченно, словно он был незнакомцем, нарушившим ее уединение.
      Сегодня Поппи была надменной и непреклонной.
      – Я отпустила садовников, – сказала она ему отрывисто. – Мне не нужны наманикюренные лужайки и цветочные клумбы. Я хочу видеть дикие травы и буйно разросшуюся зелень, в которой можно потеряться… которая скрывает окружающий мир…
      В ее глазах снова мелькнуло сомнение.
      – Это то самое место, Франко? – спросила она. – Это тот самый дом? Иногда я думаю…
      – Не беспокойся, – улыбнулся он ей. – Все будет так, как ты хочешь, Поппи. У тебя будет все… все, что только может сделать тебя счастливой.
      Потом она отпустила сиделку.
      – Мне она больше не нужна, – сказала она Франко, когда он поспешно приехал на виллу. – Да и потом, – добавила она со знакомым ему лукавым взглядом, – она вовсе не моя сиделка. Она мой страж.
      – Нам не нужны все эти люди, Лючи, – шептала она, когда они смотрели, как сиделка шагала к машине с чемоданом в руке. – Мы будем с тобой вдвоем, только ты и я. Пока не вернется Роган.
      Лето плавно перетекло в осень, а осень – в зиму. Франко приехал к ней на Рождество, его большая машина была нагружена нарядно пестревшими коробочками и свертками, которые она так и не открыла. Она даже отказалась говорить с ним, и они просто сидели у камина весь день, глядя на огонь. Но несмотря ни на что, он каждый месяц приезжал навестить ее.
      По вечерам Поппи ела простой ужин, приготовленный для нее женщиной, которая приходила из деревни присматривать за домом, и выпивала бокал вина. Потом она медленно шла наверх по ступенькам в свою комнату, садилась за письменный стол и начинала писать.
      – Иногда я помню все, Лючи, – говорила она грустно, глядя на исписанные листки. – А иногда ничего. Вот я и подумала – если я запишу это все, я смогу удержать свою память, которая бежит от меня, и если я забуду, они будут рядом и напомнят мне обо всем.
      В следующий раз, когда ей сказали, что приезжает Франко, она сильно хлопотала, чтобы выглядеть хорошо. Ее красивые густые рыжие волосы опять отросли и заблестели, она вымыла их и расчесала, заколола бриллиантовыми звездами. Она рылась в большом шкафу, пока не выбрала серебристо-серое атласное платье с розовым кушаком – то, в котором она была на портрете. Как всегда, она была в жемчугах и держала гардению, взятую из бесчисленных букетов, которые присылал ей Франко – зимой и летом.
      Когда он приехал, она стояла у окна в гостиной, поджидая его, чуть наклонив голову набок, с улыбкой, и гардения дышала легким ароматом в ее руке…
      – Франко, – сказала она тихо. – Я хочу показать тебе что-то… Подойди ко мне поближе, посмотри на меня.
      Лючи забегал беспокойно по жердочке, когда Франко медленно приблизился к ней, его лицо было серым, как ее атласное платье.
      – Что такое, Поппи? – спросил он. – Почему ты так оделась?
      – Разве я не такая, как на портрете, Франко? – мягко спросила она. – Когда-то я была женщиной, написанной Сарджентом. А теперь посмотри… Видишь шрам на голове – и здесь, красная полоса на моей шее, и здесь, на плечах, на руке… Но есть и другие, Франко, ты их не увидишь; и никто не увидит, только я. Но знаешь, Франко, я больше не та женщина, которая изображена на портрете, она исчезла, Франко, ушла навсегда. Для тебя настоящее – не эта пустая раковина полупомешанной женщины, а женщина на картине, которая висит на стене в твоей спальне. Эта память реальна, Франко. Храни ее. А другая уходит навсегда. Она отпускает тебя, Франко.
      – Поппи, – закричал он, обезумев. – Ты не знаешь, что говоришь!
      – О, да, Франко, дорогой, сегодня я знаю, что говорю. Я не хочу, чтобы ты снова возвращался сюда. Пожалуйста, Франко. Скажи мне сегодня – прощай, но память о том, чем мы были друг для друга, останется. А потом оставь меня с моим одиночеством и с моим расколотым надвое миром. Ты видишь, мне больше не нужен никто.
      Франко наклонился, чтобы поцеловать ее руку, а потом, не скрывая слез, он повернулся и быстро пошел из комнаты. Гардения, которую она держала в руке, упала на пол.
      Позже Поппи медленно пошла через опустевшую гостиную, через мраморный холл и, грациозно приподняв свои длинные юбки, стала подниматься по большой лестнице под куполом, расписанным купидонами и нимфами, в свою комнату.
      – Теперь только мы с тобой, Лючи, – сказала она слабо. – И прошлое, которое никогда нас не оставит. – Она озабоченно нахмурилась. – Осталось сделать еще одну вещь, Лючи, если только я смогу вспомнить, что это…
      Она вспомнила позже – было это на следующей неделе или в следующем году? Она не помнила.
      – Я должна написать завещание, Лючи, – сказала она, когда они сидели вместе за письменным столом после ужина. – Конечно, мне не нужно беспокоиться за Рогана – он обо всем позаботится, когда вернется домой, – добавила она уверенно. Он позаботится обо всем. Но я должна написать, пока я помню, – ты ведь знаешь, Лючи, иногда я даже не могу вспомнить, что у меня есть дочь.
      Это – моя последняя воля, – писала она дрожащей рукой. – Написано 4 ноября 1944 года. Я оставляю все моему ребенку. Я никогда не знала ее, но она моя дочь. Энджел Констант-Ринарди скажет, кто она.
      Поппи медленно подписалась аккуратными буквами, но ее дрожащая рука выдала себя чернильным пятном.
      – Ах, и записка для моего сына, – воскликнула она, беря чистый листок бумаги.
      Роган, – писала она, – иногда моя память подводит меня и на случай, если я забуду, когда увижу тебя. Я написала это завещание потому, что ты ничего не знаешь о моей дочери. Я хочу быть уверена, что о ней тоже позаботятся. Но, конечно, ты позаботишься обо всем.
      – Я устала, Лючи, – сказала она, медленно направляясь к большой кровати. – Завтра мы позвоним адвокату; мы отдадим ему эту бумагу, и он позаботится обо всем. И тогда я буду знать, что могу спать спокойно, не боясь больше за своих детей. Они в конце концов получат свое наследство.

      Когда самолет швейцарской авиакомпании снижался над Лос-Анджелесом, Майк смотрел на знакомое скопление аккуратных домиков и голубых бассейнов, сверкающих в лучах вечно яркого солнца, и бесконечную вереницу машин, снующих по широким лентам дорог, которые связывали город воедино. Он провел две недели в Венеции, просматривая свои отпечатанные на машинке материалы и анализируя заметки, сделанные на вилле Кастеллетто, сердито думая о том, что подошел к другому концу веревки. Сошла ли Поппи в могилу, так и не увидев Рогана? И ничего не узнав о своей дочери? И если она сама ничего не узнала, так кто же тогда знает?
      Он вспомнил сардиническую улыбку Хильярда Константа, когда он взволнованно рассказывал ему о том, что нашел на чердаке.
      – Выпейте стаканчик мандзаниллы, – сказал он весело. – И расскажите мне об этом.
      Хильярд был сыном Грэга Константа; он был единственным оставшимся в живых человеком, который знал Энджел и ее троих детей, и тем не менее он заявлял, что ничего не помнит о них. Майк мог побиться об заклад, что старик просто водит его за нос, предоставив в его полное распоряжение свою огромную библиотеку, и говоря, что он сам может найти то, что ему нужно. Теперь Майк узнал почти всю историю – и он был уверен, что остальное знает Хильярд. И поэтому он прилетел в Лос-Анджелес, чтобы поставить все точки над «i».
      Он думал о своей недавней встрече в Женеве с Либером; адвокат был убежден, что не следует сообщать Орландо, что он – наследник, пока они не выяснят, кто была дочь Поппи, и имена других наследников и наследниц – в случае, если они еще появятся.
      – Но не забудьте, что, когда мы скажем Орландо, что он – правнук Поппи, – говорил он, – мы также должны назвать ему имя его прадеда. Франко Мальвази. Одного из самых одиозных главарей мафии нашего века!
      Майк вспомнил Лорен Хантер, которая, наверное, до сих пор надеялась на наследство. Он много думал о ней в последнее время и пытался проанализировать почему. То, что он испытывал к ней, вовсе не было жалостью, да и Лорен совсем не нуждалась в ней; она выполняла свои обязанности с любовью, на которой для нее стоял мир. Он знал, что Лорен сделает все, как нужно. Это будет трудно, но она сделает. Все, что Майк знал, – это то, что никогда прежде он не испытывал ничего подобного в своей жизни, и, когда самолет опустился на взлетную полосу и покатил к зданию аэропорта, он подумал, что на этот раз прошлому и Поппи Мэллори придется подождать. Сначала он хочет увидеть Лорен Хантер.
      Было уже четыре часа дня, и в «Денни'з» было приятно-спокойно. Он увидел ее сразу; она принимала заказ у посетителя с двумя маленькими детьми и улыбалась им, когда несла подушечки, которые положила на их стулья. Сегодня она не завязала свои рыжевато-белокурые волосы, и они падали на плечи, заколотые двумя черепаховыми гребенками; в короткой черной юбке и белой блузке она выглядела прелестно. Лорен опять улыбнулась, погладив по головке одного из малышей, обернулась. Тогда она увидела Майка, и ее улыбка стала еще шире.
      – Эй! – крикнула она, направляясь к нему. – Что вы здесь делаете?
      – Мне нужно быть в Лос-Анджелесе, вот я и зашел повидаться с вами, – ответил Майк честно.
      Она покраснела, но он заметил, что ей приятно.
      – Спасибо еще раз за мишку, – сказала она. – Это сделало Рождество таким радостным для Марии.
      – Мне бы хотелось увидеть Марию. Мне кажется, она потрясающий ребенок.
      – Правда? – обрадовалась Лорен, но потом ее глаза погрустнели. – Хотя, я не уверена… Вы же знаете… У Марии свой распорядок дня, и у меня – тоже. Много сложностей с нянями, и вообще…
      – Когда вы кончаете работу? – спросил Майк.
      – В половине пятого, через полчаса.
      – Хорошо. Я вас подожду.
      – О'кэй, – согласилась она все еще нерешительно.
      Хотя солнце светило ярко, для Лос-Анджелеса день был прохладным и на Лорен был красный отделанный мехом жакет.
      – Мой рождественский подарок самой себе, – сказала она, когда Майк восхищался им.
      Майк вспомнил великолепную меховую куртку Арии, которая стоила целое состояние и за которую, в случае, если она не станет наследницей, должен заплатить Карральдо, и подумал, какой несправедливой может быть судьба.
      – О'кэй, – сказал он. – Что мы будем делать теперь?
      – Я должна забрать Марию у няни.
      – Отлично. Давайте. Я поеду за вами на машине. Она жила в квартире на верхнем этаже в старом квартале, недалеко от бульвара Вентура, в Студио-Сити, и Майк помог ей донести вещи Марии и коляску, а Лорен несла ребенка.
      – Она такая хорошенькая, – сказал он, когда Мария улыбалась ему через плечо Лорен.
      – Самая хорошенькая, – согласилась она откровенно. Это была типичная лос-анджелесская квартирка с жилой комнатой, столовой и кухней.
      – Здесь только одна спальня, – сказала ему Лорен. – И ванная комната. Но на данный момент нам этого достаточно, правда, Мария? Хотите кофе, пока я приготовлю ужин? – спросила она.
      Мария ползала в своем манеже, пробуя своими растущими зубками игрушки. Она, конечно, прелестный ребенок, думал Майк, с густыми темными волосами и большими голубыми глазами. Мария поймала его взгляд и улыбнулась ему, вытягивая большую тряпичную куклу из-под своей ноги.
      – Эй! – позвал он. – Эй, Мария! Она улыбнулась ему опять.
      – Сколько ей уже? – спросил он, когда Лорен поставила перед ним чашку кофе.
      – Почти восемнадцать месяцев.
      – Она очень смышленая. Ну а куда вы хотите пойти пообедать? Во французский, итальянский, китайский или японский ресторан?
      Лорен засмеялась.
      – Откуда вы знаете, что у меня сегодня выходной?
      – Я не знаю, – усмехнулся он. – Я просто надеюсь.
      – Я должна договориться с беби-ситтером, – произнесла она с сомнением. – И у меня нет ничего нарядного, что можно было бы надеть.
      – Я сам ненавижу долго одеваться, мы поедем куда-нибудь, где можно в джинсах – вот и все.
      Она вздохнула, но улыбнулась ему.
      – Вы очень добрый человек, Майк.
      – Ерунда, – сказал он, усмехнувшись. – Я настырный журналист, помните?
      – Помню. Я хотела спросить вас о Поппи, но мы можем поговорить за обедом.
      Она посадила Марию в высокий стульчик, и Майк смотрел, как Лорен начала ее кормить. Было что-то озадачивающее в ребенке, но он не мог понять что. Что-то не так…
      – Я лучше пойду. Мне надо сделать несколько звонков. Я заеду за вами в половине восьмого. Идет?
      – Отлично, – сказала она. – Я буду готова.
      Они поехали в маленький французский ресторанчик на Мельрез, и Лорен была так очевидно довольна, что он воодушевился. На ней было простое темно-голубое шерстяное платье с широким белым кожаным ремнем, который подчеркивал ее тонкую талию; ее длинные рыжевато-белокурые волосы падали красивыми волнами, а легкий макияж подчеркивал ее серо-голубые глаза.
      – Вы не можете себе представить, какое это для меня удовольствие, – сказала она ему честно, – я нигде не была с тех пор, как родилась Мария.
      Майк заметил, что она сказала «с тех пор, как родилась Мария», а не «с тех пор, как умерла мама». У Лорен оптимистический взгляд на вещи, и он надеялся, что это поможет ей, когда она услышит, что не станет наследницей Мэллори. Она слушала как завороженная, когда он рассказывал ей историю Поппи – то, что теперь знал сам.
      – Бедная Поппи, – вздохнула она. – Кажется, ее просто преследовали несчастья. А что случилось потом?
      – Я еще не знаю, – ответил он со вздохом. – Но, кажется, догадываюсь, кто знает. Вот почему я и вернулся в Калифорнию. Я хочу встретиться с ним завтра утром. Но, понимаете, Лорен, боюсь, что нет надежды, что вы имеете какое-то отношение к Поппи. Имя Мэллори может быть просто совпадением.
      – Я никогда по-настоящему не верила в это, – сказала она честно. – Это был бы слишком неожиданный поворот судьбы – как выиграть в Лас-Вегасе. Надеюсь, Ария получит деньги; похоже, она нуждается в них.
      – Не больше, чем вы, – ответил он, думая о ребенке. – Лорен, что-то не так с Марией?
      Она уронила вилку от неожиданности.
      – Что вы имеете в виду? – спросила она, нервничая. Он взял ее руку.
      – Если что-то не так… почему бы вам не рассказать мне?
      Лорен посмотрела на их соединенные руки, а потом на него. Его глаза были такими понимающими; она почувствовала, что может доверить ему свой секрет.
      – Я точно не знаю, что это, – ответила она тихо. – Мне иногда кажется, что-то не так с ней… умственно. Она просто не отвечает, понимаете, и не пытается говорить. Большинство детей ее возраста уже лопочут «мама» и «папа» и пытаются освоить новые слова и звуки, но Мария молчит.
      Теперь он понял, что смутило его. Ребенок не произнес ни звука за все время, пока он был там.
      – А вы что-нибудь делали? – спросил он.
      – Ничего. Я просто боялась думать об этом, признаться даже себе. Вы первый человек, кому я сказала, – добавила она, и слезы блеснули в ее глазах. – Я боюсь, что ее заберут у меня, понимаете, и поместят в один из этих домов. А я даже не могу заплатить за уход или врачам. Может быть, я просто оттягиваю тот страшный день, но я не могу потерять ее, Майк, Мария это все, что у меня осталось.
      Она посмотрела на него умоляюще.
      – Я понимаю, вы скажете, что я не права, но я не думаю, что это приносит много вреда. Ведь она еще совсем маленькая.
      – Я уверен, что вы не навредили ей, – сказал он. – Но все же необходимо выяснить, что с ней. Возможно, ей можно помочь.
      Лорен повесила голову, глядя на салфетку, которую комкала в руках.
      – Я знаю, – проговорила она тихо. – Просто так страшно взглянуть этому в лицо одной.
      – Послушайте, – его сердце просто таяло под ее взглядом. – Я узнаю имя лучшего врача, который осмотрит ее. Я договорюсь с ним, и он займется малышкой… Ведь есть же разные тесты – и тогда мы будем знать, что с ней. Мне будет только приятно заплатить за это, Лорен.
      Она взглянула на него неуверенно – с одной стороны, его предложение было соблазнительно, но с другой, было страшно, если правда окажется ужаснее того, что она могла вынести. Но он был прав: от этого зависела жизнь Марии, и она должна думать о девочке, а не о себе.
      – Я не могу позволить вам платить, – сказала она быстро. – Это будет нехорошо.
      – Вы мне не позволяете… А Мария позволяет. Давайте назовем это подарком к ее дню рождения.
      Она улыбнулась.
      – Но ведь это не ее день рождения.
      – Давайте сделаем вид, – убеждал Майк, сжимая ее руку. – Я позвоню вам завтра и скажу, на какой день я договорился. А потом я поеду в Санта-Барбару, на ранчо Санта-Виттория узнать, наконец, правду от старого Хильярда Константа.
      Хильярд сильно постарел за те три месяца, пока Майк не видел его.
      – Я еще молодцом, молодцом, – говорил он более беспокойно, чем помнил его Майк. – Что вы здесь делаете? Пришли сказать мне, что узнали о наследнице Поппи Мэллори, а?
      Зловещая ухмылка показалась на его лице, когда он наливал в два бокала мандзаниллу.
      – А мне вас не хватало, молодой человек. Я уже привык видеть вас в библиотеке зарывшимся в мои книги.
      – Да, но у меня такое ощущение, что вы могли сэкономить немало моего времени, – сказал Майк резко.
      – Думаю, я должен поблагодарить вас за то, что вы прислали ко мне эту отвратительную итальянку. Жену Паоло Ринарди?
      – Франческу, – Майк ухмыльнулся, представив их, пьющих вдвоем шерри. – Но зато вы познакомились с Арией.
      – Она чудесная девушка, – согласился задумчиво Хильярд. – Странно подумать, но тем не менее у меня есть потомки. Я мало интересовался этим раньше, и, наверное, просто не думал об этой итальянской родне. Конечно, она внучка Марии-Кристины—такая же хорошенькая, но сомневаюсь, что у нее такой же характер. Ария мне такой не показалась.
      – А я думал, вы не помните Марию-Кристину, – сказал Майк.
      Бледные глаза Хильярда хитро сузились.
      – Ну-у, понимаете, иногда я помню многие вещи, иногда – нет. Это одна из привилегий старения.
      – О'кэй, Хильярд, теперь самое время. Теперь время для правды. – Майк поставил стакан на стол и вызывающе взглянул на Хильярда. – Я собираюсь вам рассказать все, что узнал о Поппи, а потом вы можете сказать то, что знаете вы. Все, что вы знаете. Идет?
      Хильярд осушил свой бокал с шерри, а потом потер в предвкушении руки.
      – Давайте, – сказал он. – Я умираю от нетерпения. Он слушал внимательно, пока Майк рассказывал свою историю, изредка задавая вопросы, и удовлетворенно кивал головой, словно это согласовалось с вещами, которые он уже знал.
      – Итак, вы видите, – сказал в конце Майк. – Я пришел ко второму—оборванному—концу веревки, Хильярд. Опять. Я знаю, что одна из дочерей была дочерью Поппи, но я по-прежнему не знаю, которая из них. Но я уверен, что вы знаете.
      – Я ничего не знаю о ее сыне, Рогане, – медленно ответил Хильярд. – Означает ли это, что кто-то еще предъявляет права на наследство?
      – Да, и его требования законны. Он правнук Поппи.
      – Я ничего не знал о Num?ro Seize и о всей этой компании девиц, – сказал Хильярд. – И я уверен, что мой отец и Энджел не знали. Но она знала о мафиози. Не в деталях, конечно, но она прочла об этом в газетах. Я слышал, как она рассказывала одной из дочерей – Марии-Кристине, я думаю.
      – А почему она рассказывала Марии-Кристине? – спросил его спокойно Майк. – Она была дочерью Поппи?
      – Не говорите, что не можете узнать это самостоятельно, – зловеще усмехнулся Хильярд. – Вы ведь так славно поработали. Да и потом, почему я должен вам говорить? Только потому, что какая-нибудь жадная сука хочет заграбастать эти деньги?
      – Почему вы должны мне говорить? – воскликнул разъяренный Майк. – Потому что деньги Поппи лежат мертвым грузом, тогда как они могут сделать много хорошего! Для этих людей они значат очень много – свобода, образование, любовь, они могут значить все. А эгоистичный человек – вы – хочет лишить их всего этого. Послушайте, Хильярд, один человек уже мертв, а другие в опасности.
      Потрясенный Хильард взглянул на него.
      – Мертв, – повторил он. – Кто мертв? Не… Ария?
      – Нет, не Ария, но она может оказаться под угрозой. Игра окончена, – добавил Майк твердо. – Вы должны рассказать мне правду.
      Хильярд откинулся в своем инвалидном кресле, вся его бравада исчезла. Он выглядел усталым, и его рука дрожала, когда он наливал себе еще шерри.
      – Ну что ж, хорошо… Если это так много значит, я расскажу вам все, что знаю.
      Какое-то время он молча потягивал вино, собираясь с мыслями.
      – Сначала я расскажу вам, как я узнал, – сказал он наконец. – Энджел жила здесь, на ранчо, в последние годы своей жизни. Ей никогда не нравилось жить в Италии; с ней у нее были связаны тяжелые воспоминания, хотя ее дочери прожили там так долго. Особенно, о Елене, которая, в конце концов, откололась от матери. Мария-Кристина всегда была где-нибудь в самолете или на пароходе; она меняла страны так же, как меняла своих приятелей-любовников, но ее сын, Паоло, вырос в Италии; та старая женщина, о которой вы мне рассказывали, Фьяметта, няня Арии, она заботилась о нем.
      Однажды, думаю, в 1939 году, я был дома – в отпуске из армии – со своей женой и маленьким сыном. Энджел жаловалась на сильную простуду, которая никак не проходила, а потом у нее стала болеть вся грудь. Она была красивой женщиной, Майк, вы знаете, действительно красивой, хотя ей было уже шестьдесят. Но тут словно кто-то выключил свет внутри нее. Она сдала просто в считанные дни. Я помню, как пришел к ней. Она лежала в постели и улыбалась мне, хотя и была совсем больна.
      – Скажи своему отцу, что я хочу видеть его, хорошо? – сказала она своим приятным, ясным голосом.
      Я пошел к отцу… Я хорошо помню встревоженный блеск его глаз, когда мы шли с ним по коридору.
      – Что, так плохо? – спросил я.
      – Очень плохо, сын, – сказал он скорбно. – Но она по-прежнему отказывается ложиться в больницу.
      Хильярд остановился, чтобы выпить шерри, погрузившись на какое-то время в свои мысли.
      – Я не пошел за ним, – сказал Хильярд. – Я понял, что разговор будет очень личным. Но отец неплотно прикрыл дверь, а я ждал его в холле. Голос Энджел всегда был звонким и чистым, и поэтому я мог отчетливо слышать, что она говорила.
      – Грэг, я хочу рассказать тебе о Поппи, – сказала она. – Может быть, это последний шанс, и я думаю, ты должен узнать правду.
      – Ты не должна говорить о последних шансах, Энджел, это глупо, – сказал он ей с мягким упреком, как говорил иногда с нами, когда мы были детьми.
      – Ты должен выслушать меня, Грэг, – казалось, на этот раз в ее голосе была паника.
      – Но я, правда, не хочу знать, – сказал мой отец. – Больше не хочу. Все это уже в прошлом, Энджел. Это лучше забыть.
      – Я лгала тебе и всем, – ответила она. – И, прежде чем я умру, я собираюсь заполнить эти белые пятна. Поэтому сядь рядом со мной, Грэг, и слушай меня.
      Я услышал, как скрипнул стул, когда он сел, и Энджел начала рассказывать ему о Поппи и своем муже, Фелипе. Мой отец выслушал ее до конца, а потом сказал:
      – Энджел, лучше бы мне этого не знать.
      – Но я должна была сделать это, – сказала она. – Ты имеешь право знать правду. Понимаешь, я знала, что однажды она вернется, чтобы найти свою дочь, и когда она действительно пришла, я отказалась сказать ей.
      – Я не хочу знать, – проговорил он, – и я должен сказать вам, Майк, – он плакал. – Пожалуйста, не говори мне, Энджел. Для меня обе они твои дочери, и я даже не хочу думать о Поппи. Давай оставим все, как есть.
      Наступило долгое молчание, а потом Энджел сказала:
      – Я должна сделать еще одно признание, и на этот раз это моя вина. Ничья – только моя. Ты знаешь, я всегда слишком сильно опекала Елену. Она была такой прелестной девочкой, Грэг, всегда улыбалась. А когда мы узнали о ее глухоте… Я не могла вынести мысли, что ее могут обидеть другие дети, и тогда стала строить ее жизнь за нее. Я отвечала за нее на вопросы, я не разрешала ей никуда уходить без меня; ты помнишь гувернанток и нянек? Ох, это было хорошо, пока она была ребенком, но потом этот ребенок стал женщиной, с женскими чувствами и эмоциями, но она ничего не знала о мужчинах и о любви. Ведь она никогда никого не встречала – я позаботилась об этом.