Неожиданно зазвонил телефон, взорвав тишину, в которую была погружена вилла Кастеллетто. Майк взял трубку, но мыслями был все еще с Поппи и Франко. Он ожидал услышать Арию на другом конце провода.
      – Pronto, – сказал он, ощущая себя совсем итальянцем.
      – Господин Престон?
      Голос показался знакомым, но он не мог вспомнить его, и он нахмурился.
      – Да, Майк Престон слушает.
      – Это Пьерлуиджи Галли.
      – Галли! Но… – он неожиданно запнулся, чуть не сказав: «Я думал, вы в тюрьме».
      – Меня выпустили на поруки, – продолжал Пьерлуиджи. – Я позвонил в палаццо Ринарди, и Фьяметта сказала мне, что вы здесь. Мне хотелось бы поговорить с вами, господин Престон. К сожалению, мне не разрешается покидать виллу Велата, и поэтому я не могу приехать к вам, но я был бы очень признателен, если бы вы нашли время и приехали ко мне. Это не так далеко от вас.
      Брови Майка поднялись от удивления: во-первых, оттого, что они выпустили Пьерлуиджи на поруки – насколько он знал, у полиции нет других подозреваемых в деле об убийстве Клаудии; а во-вторых, после их не слишком теплого свидания в Нью-Йорке он не мог себе представить, что Пьерлуиджи может хотеть сказать ему.
      Он по-прежнему придерживался мнения, что Пьерлуиджи темная лошадка. Этот человек настолько скрытен, что мог бы с успехом подвизаться в качестве шпиона. Ну что же, если он хочет поговорить, Майк, конечно, готов послушать – даже если за окном была настоящая вьюга.
      – Объясните мне, как доехать, – сказал ему Майк. – Я приеду, как только смогу.
      Путь занял четыре часа по заснеженной дороге, и Майк совсем не спал – всю ночь он бодрствовал с Поппи, он замерз, устал и был голоден, когда, наконец, добрался до виллы Велата. Припарковав машину, он остановился на мгновение, глядя на дом.
      Он стоял под сенью покрытой снегом горы, ставни закрыты, на коричневой штукатурке выступила сырость; это было самое непривлекательное место, какое Майк только видел, и он подумал, может быть, Пьерлуиджи сменил одну тюрьму на другую.
      На звонок в дверь вышел сам Пьерлуиджи.
      – Никто больше не работает на этой вилле, – сказал он Майку со слабой сардонической улыбкой. – С тех пор, как умерла Клаудиа. Так что, как видите, мне приходится самому заботиться о себе.
      Майк взглянул на него и внутренне содрогнулся; он не ожидал, что они будут вдвоем, ведь, в конце концов, этот человек обвиняется в убийстве.
      – Не волнуйтесь, – спокойно произнес Пьерлуиджи. – Я не собираюсь убивать вас, господин Престон. Я просто хочу поговорить с вами.
      Он провел Майка в кабинет. Около одной из стен стоял большой письменный стол-бюро с крышкой на роликах; его ящики были выдвинуты, и повсюду лежали кучи бумаг.
      – Простите меня за беспорядок, но я все еще ищу доказательства, которые подтвердили бы обоснованность моих претензий, что я законный наследник Поппи Мэллори. Садитесь, господин Престон. Хотите выпить? Вам, конечно, нужно – после такого долгого пути. На улице сегодня так холодно, хотя, похоже, здесь внутри температура не выше!
      Он подбросил еще одно полено в дымный огонь, а Майк украдкой рассматривал его. Несмотря на то, что он недавно вышел из заключения, Пьерлуиджи был так же безупречно одет, как и во время их последней встречи: свежая белая рубашка, темный костюм, однотонный черный шелковый галстук… Траур по его сестре Клаудии? Но время, проведенное в тюрьме, оставило свой отпечаток: он похудел, безукоризненно сшитый костюм висел на нем, и руки его дрожали, когда он наполнял бокалы.
      – И что же, нашли доказательства? – спросил Майк, потягивая виски и дожидаясь, пока оно дойдет до его замерзших пальцев рук и ног.
      – Еще нет, – Пьерлуиджи посмотрел ему в глаза. – На самом деле, я хотел задать этот же вопрос вам.
      Майк стал смотреть на янтарно-желтый напиток в своем бокале; это был красивый бокал, изящный, хотя и тяжелый, – у того, кто купил его, хороший вкус.
      – Даже если бы и нашел, – ответил он спокойно, – я бы не имел права сказать об этом.
      Пьерлуиджи вздохнул.
      – Господин Престон, – сказал он, тщательно подбирая слова. – Я был бы очень щедр с человеком, который сможет доказать, что я и моя сестра – настоящие наследники.
      Майк взглянул на него удивленно.
      – Ну, скажем, половина наследства Поппи Мэллори? – предложил Пьерлуиджи.
      Майк поставил бокал на стол и встал.
      – Я думаю, что мне лучше уйти, – сказал он холодно.
      Пьерлуиджи опять вздохнул.
      – Все не совсем так, как выглядит… А это очень важно для меня, господин Престон.
      – Похоже, состояние Поппи Мэллори важно для многих людей, – сказал Майк, направляясь к двери. – Но это не означает, что оно обязательно будет принадлежать им.
      Полные боли глаза Пьерлуиджи встретились с глазами Майка.
      – Понимаете, – сказал он. – Если бы стало известно, что моя сестра и я действительно наследники, я бы хотел использовать эти деньги на создание благотворительного фонда в честь ее памяти, помощь молодежи… чтобы они могли учиться в колледжах. Образование – это спасение для всех нас, господин Престон. Только если победит сила разума, мы будем окончательно свободны. Потому что пока мы можем быть свободны только в нашем воображении.
      Майк озадаченно покачал головой.
      – Я ничего не могу сделать, чтобы помочь вам. Пьерлуиджи проводил его до дверей в молчании, и их прощание было коротким. Пьерлуиджи предложил ему взятку – баснословную взятку, чтобы получить наследство Поппи Мэллори; и хотя его бизнес отчаянно нуждался в деньгах, он не хотел ничего для себя. Он готов был расстаться абсолютно со всеми деньгами. Но Пьерлуиджи был также обвинен в убийстве; может быть, он посчитал, что поэтому не будет нуждаться в средствах… все, что он хочет – это увековечить память о Клаудии. Но если он так любил сестру, тогда зачем же ему было ее убивать? Майк вспомнил раненые глаза Пьерлуиджи. Может быть, и не было мотивов – разве только, что он любил свою сестру очень сильно – слишком сильно?
      Было уже совсем темно, когда он вернулся на виллу Кастеллетто, и если раньше он чувствовал, что замерз, то теперь он просто окоченел. Нужно что-нибудь выпить – иначе он превратится в ледяную глыбу! Намазав мед на хрустящий кусочек хлеба и положив сверху сыр, он намазал сэндвич еще и горчицей и мысленно поблагодарил Либера за то, что тот велел поддерживать на вилле тепло.
      Он ел, стоя около кухонного стола, потягивая красное вино, которое любил, тогда как его мысли возвратились обратно к Поппи. Он теперь даже боялся выяснять, что случилось с ней и с Франко.
      Доев сэндвич и прихватив бутылку вина, он пошел наверх. Попугай взглянул на него из клетки, когда Майк включил свет, и Майк подмигнул ему.
      – Извини, Лючи, – сказал он. – Не хотел беспокоить тебя. Но я уверен – ты тоже голоден. Ну, иди ешь.
      Он насыпал зерен в кормушку и засмеялся. Одиночество и вилла Кастеллетто, похоже, подействовали на него – он разговаривал с попугаем так же, как, наверное, когда-то Поппи.
      Подбросив полено в огонь камина, он подержал руки над пламенем. Все бумажки и блокнотики Поппи лежали на хорошеньком маленьком столике, дожидаясь его. Он выпустил попугая из клетки, и тот вспорхнул на спинку его стула, когда Майк сел и стал читать.
      – Совсем как в старые времена, Лючи, не правда ли? – сказал Майк.

       1932, Италия
      Враг Франко рассчитал все точно, он не собирался развязывать новую войну за территории, он просто хотел рассчитаться за старый должок. В их мире месть подчас дожидалась своего часа помногу лет, и проходящее время не означало забвения. Должок оставался должком – и заплатить можно было только смертью.
      Приближенным Мальвази потребовалось всего несколько часов, чтобы выяснить, кто покушался на жизнь Франко, и считанные дни, чтобы свершить свою месть. Тело Дотторе было найдено в Неаполитанском заливе; глубокий шрам, сбегавший от глаза ко рту, делал его застывшее лицо еще более гротескным, чем оно было при жизни. Двадцать лет назад он был изгнан из Семьи Мальвази за то, что Франко назвал ненужным насилием. И он терпеливо нащупывал слабое место в броне Франко. И наконец он нашел его.
      Дотторе много лет платил одному из слуг на вилле за информацию о каждом шаге Франко. И когда ему стало известно, что Франко уехал – один, он понял, что, наконец, у него появился шанс. А когда его шпион донес, что машина должна подобрать Франко на дороге около Генуи, Дотторе отправился туда сам. Он поджидал Франко за милю до того места, где Франко встречали его люди. Дотторе предполагал, что дельце будет трудным – ведь ему придется застрелить Франко на полном ходу, но дождь оказался ему на руку. Дотторе пришлось включить фары, чтобы не пропустить машину Франко из-за плохой видимости, и Франко, решив, что это машина с его людьми, замедлил ход. Он был легкой мишенью. Единственным просчетом Дотторе было то, что он предполагал – Франко будет на сиденье пассажира, и именно туда он направлял свои пули.
      Франко подумал, что это конец. Осколки стекла впились ему в лицо, и пуля попала в голову. Он ощущал огонь раскаленного металла в груди, и слышал, как Поппи закричала вслед за ним. Машина забуксовала на мокрой от дождя дороге, и, несмотря на кровь, заливавшую лицо, и дикую рвущую боль в груди, Франко удалось остановить машину и не дать ей перевернуться – передние колеса повисли над канавой. Фары поджидавшей их машины погасли, мотор завелся, и Франко запомнил визг колес, когда она уезжала. А потом наступила тишина, и ночь стала еще темнее, когда он упал без сознания на руль.
      Он потерял представление о времени, не знал – прошли часы или минуты. Все, что он чувствовал, когда пришел в себя, это невыносимая боль в груди и теплая кровь, текущая из виска. А потом он вспомнил о Поппи.
      – Господи, о Господи, что я с ней сделал? – стонал он, вытянув руку, чтобы найти ее. Он нащупал ее руку; она была теплой и влажной, Франко понял, что это кровь, но было слишком темно, чтобы увидеть. Он отчаянно боролся с ключом, пытаясь включить зажигание, потом внезапно вспыхнули фары, и он смог увидеть ее – он почти желал, чтобы не видеть! Она полусидела, полулежала на своем сиденье в той же позе, когда он разбудил ее, чтобы сказать – они почти приехали. Когда она повернулась к нему, пули пробили правую часть ее головы и тела.
      – Дорогая моя… – стонал он, касаясь ее красивых волос, пропитанных кровью. Он приложил ладонь к ее груди и ощутил слабое биение сердца… она была еще жива, но ей нужна помощь – немедленно!
      Франко выбрался из машины, дико озираясь по сторонам, но видел лишь ночь. Его убийца все еще мог быть поблизости, чтобы довершить свое дело. Но Франко думал только о Поппи. Ей нужно помочь! Он углубился во тьму, зажимая рану в голове носовым платком, стиснув зубы от боли – пуля буквально пылала в его легких.
      Телохранители Мальвази ждали его милей дальше, когда услышали выстрелы. Через мгновение они уже были в машине, мчась сквозь ливень с выключенными фарами на звуки выстрелов. Чудом они не сбили Франко, когда он показался перед машиной на середине дороги.
      – Помогите, – кричал он, когда они бежали к нему. – Помогите ей! Пожалуйста, помогите ей!
      Сестры в госпитале «Кроче Росса» в Генуе привыкли ухаживать за разными больными и молиться за них, но в маленькой часовне утром и вечером они особенно долго молились за главаря мафии Франко Мальвази и за женщину, которую привезли вместе с ним скорее мертвую, чем живую.
      Франко получил две пули в голову но в обоих случаях пули лишь задели череп, пробив кость, но не проникнув в мозг. Но, тем не менее, опытным хирургам потребовалось четыре часа, чтобы удалить осколки кости из мозга, и еще одна бригада врачей извлекала пулю из его левого легкого. Через несколько дней он сидел на больничной койке, весь перевязанный и слабый, и спрашивал о Поппи.
      – Она в очень тяжелом состоянии, – говорили ему. – Уповать остается только на время и Бога…
      Пуля проникла в ее мозг с правой стороны – неглубоко, но достаточно, чтобы причинить вред. Другие пули попали в правую руку и плечо, но ее рука защитила тело, и жизненно важные органы не пострадали. Оставался шанс, что она будет жить, сказали они. Но никто не знал, как тяжело пострадал ее мозг.
      Они не позволили ему увидеть ее.
      – Она слишком больна, чтобы узнать, что вы здесь. А вы слишком больны, чтобы ходить.
      Он приказал телохранителям дежурить около ее двери день и ночь, но сестры не позволили.
      – Этот госпиталь – дом Божий, – сказали они. – Мы спасаем жизни, а не лишаем жизни. Здесь не должно быть ни оружия, ни насилия.
      Но они не делали никаких попыток убрать охрану от дверей палаты Франко, понимая, что риск был слишком велик.
      Когда двумя неделями спустя Франко сказали, что он может покинуть госпиталь, Поппи все еще не открывала глаза; она не двигалась, не говорила. Он пошел посмотреть на нее, зажав гардению в руках. Она лежала на кровати, голова была перевязана бинтами. Ее глаза плотно закрыты, и он мог слышать ее дыхание. Было странно, думал он, видеть ее перед собой – и все же ее не было здесь. Кто знает, где была Поппи сейчас в своих снах? Положив на подушку гардению, Франко нежно поцеловал ее и оставил Поппи ее снам.
      Он отказался покинуть госпиталь до тех пор, пока она не придет в себя и он будет знать, что с ней все в порядке.
      – Но, синьор, – протестовали они, – вы не можете остаться; нам потребуется ваша комната…
      – Позвольте мне остаться, – сказал он. – И я обещаю, что в будущем году в вашем госпитале будет новое крыло – и сто новых комнат!
      Прошло еще три недели, прежде чем Поппи открыла глаза. Он сидел у ее кровати, и она взглянула на него мутными глазами.
      – Франко? – спросила она.
      Ее голос был слабым и хриплым, но она узнала его. Франко ей улыбнулся.
      – Теперь все будет хорошо, Поппи. Вот увидишь, все будет хорошо. Скоро ты поправишься. Я принесу тебе все, что ты хочешь.
      Она улыбнулась.
      – Гардении, – сказала она.
      Он заполнил ими всю палату, пока сестры не запротестовали, что запах стал слишком сильным.
      День ото дня Поппи становилось понемногу лучше, но когда врачи сказали ему, что процесс выздоровления может затянуться на месяцы, может быть, даже на год, он перевез ее в специальной санитарной машине в частную клинику в Неаполь.
      Он заполнил ее комнату цветами, книгами, он приносил ей красивые ночные сорочки и халаты, серебряное зеркало, чтобы она могла видеть, как отрастают ее короткие волосы, остриженные перед операцией; он дарил ей всевозможные подарки и каждый день навещал, справляясь лично у врачей, как шло ее выздоровление.
      – Конечно, мы пока не можем предвидеть всех последствий, – говорили они ему. – Но синьоре повезло – пуля не проникла в часть мозга, отвечающую за движения, и поэтому нет паралича… Но у нее будет некоторое ухудшение памяти… мы еще не знаем, насколько сильное.
      Между прочим, она не помнит о случившемся. Она думает, что машина потеряла управление из-за дождя и что она была за рулем. Будет лучше не разубеждать ее.
      Поппи выздоравливала быстрее, чем они ожидали, и двумя месяцами позже ей сказали, что она может идти домой.
      Франко сидел у ее кровати; ему хотелось, чтобы она оставалась здесь—хотя бы еще неделю. Но было пора отпустить ее.
      – Что ты собираешься делать? – спросил он.
      Она улыбнулась ему, похожая на молодую девушку с ее новой короткой стрижкой.
      – Поеду домой, – ответила она просто.
      – В Монтеспан?
      – Монтеспан? Конечно, нет, – на виллу Кастеллетто, – озадаченная, она нахмурилась. – Разве не это наш дом, Франко.
      Он мрачно кивнул.
      – Думаю, да.
      – Я всегда думаю о ней как о нашем доме, – сказала она смущенно. – Но у меня такой беспорядок в голове последнее время.
      – Она твоя, Поппи, – сказал он. – Все, что ты только захочешь, – твое.
      Ее простодушные глаза внезапно стали грустными.
      – Тебя? – спросила она мягко. Он улыбнулся.
      – Боюсь, это единственная вещь, в которой я вынужден тебе отказать.
      – Тогда до свидания опять, Франко.
      – Да, теперь до свидания, Поппи. Казалось, она не слышала его.
      – Я должна сначала поехать в Монтеспан, – закричала она. – Забрать Лючи. Бедный, бедный Лючи! Дорогой Лючи. Как я могла забыть о нем! И посмотреть, может, Роган вернулся.
      – Роган?
      Ее глаза сузились, и она посмотрела на него грустно.
      – Что? – проговорила она слабо. – Бедный Лючи, он, наверное, так одинок. Я ненавижу одиночество. Я заберу его, и мы вернемся на виллу – на удачу. – Она с любовью улыбнулась ему. – Есть что-то наполняющее, трогающее душу в этих словах, Франко, – наудачу, навсегда…
      Он смотрел на нее скорбно; одно мгновение она была его прежней Поппи, а в следующий момент ее словно затягивало в зыбучие пески, когда мысли и воспоминания путались в ее мозгу и ускользали от нее… Боже, прости меня, говорил он про себя, за то, что я сделал с ней.

       1932, Италия
      Энджел сидела в саду на вилле д'Оро, когда она прочла заголовок:
      «Покушение на убийство главаря мафии».
      Но именно последние строки этой статьи привлекли ее внимание:
      Мальвази был в обществе женщины, которая была серьезно ранена. Установлено, что ею была синьора Поппи Мэллори.
      Газета выпала у нее из рук на траву, когда образ Поппи, изрешеченной пулями, встал перед ее глазами, и она закрыла глаза руками, побежденная жалостью и скорбью. Почему Поппи была с таким человеком? Все знают о нем, все знают, кто он…
      – Ох, Поппи, Поппи, – стонала она. – У нас было так много. Как все могло дойти до такого?
      Она порывисто встала на ноги; она должна пойти к ней, она не может оставить ее так просто лежать там, одинокую и, может, умирающую… В конце концов, они ведь любили друг друга когда-то, как сестры… Подняв газету, она прочла, что Поппи была в госпитале «Кроче Росса» в Генуе… Она может поехать туда хоть сейчас.
      – Мама? Что ты здесь делаешь—совсем одна? – Ее дочь Елена позвала ее через лужайку, и Энджел автоматически помахала ей рукой. Иногда голос Елены звучал почти нормально; она очень хорошо читала по губам, и если она видела человека, то всегда понимала, что он говорит. Но чем старше она становилась, тем больше забывались ее детские воспоминания о звуках, и в ее тридцать три года большинство произносимых ею слов лишь отдаленно приближались к звукам нормальной речи. Теперь только Энджел и Мария-Кристина могли понять, что говорила Елена. Елена была такой красивой – высокой, белокурой, с чистыми, как небо, голубыми глазами, глубокими, как голубые гроты, и простодушно-невинными, – что люди оборачивались ей вслед.
      Но проблема была и в том, что умственное развитие Елены оставалось на уровне ребенка; решимость Энджел защитить ее от ранящего сознания своей непохожести на других детей не только изолировала ее – она задержала ее развитие. Елена никогда не ходила в школу, в отличие от Марии-Кристины; она была все время дома вместе с матерью, и годами Энджел делала вид, что все в порядке. Она улыбалась, когда люди смотрели на Елену, озадаченные, и объясняла, что Елена—очень застенчивый ребенок; она отвечала на вопросы, которых Елена не слышала; когда девочка была маленькой, она не разрешала ей ходить в гости, а когда та повзрослела – на взрослые танцевальные вечера, говоря, что Елена слишком хрупка и впечатлительна. Она не позволяла ей взрослеть. Когда она в конце концов покинула Фелипе и Александра и вернулась в Калифорнию, двенадцатилетняя Елена зависела от матери, как шестилетнее дитя.
      На ранчо Санта-Виттория Розалия заметила, что происходит, и предостерегла Энджел. Она с сочувствием подумала, что, может, из-за того, что Энджел потеряла своего сына, она сверх меры опекает девочку. Елена превратилась из прелестного ребенка в молодую девушку, по-прежнему совершенно изолированную от реальной жизни, но счастливую и балуемую в ее маленьком мирке, где все понимали и любили ее. Она не знала ничего другого. Она обладала наивностью ребенка, но лицом и телом хорошенькой молодой женщины. Она никогда не встречалась ни с кем, кто не принадлежал бы к семейному кругу Абрего – Константов или их друзей, и еще врачей, к которым ее продолжали водить; Энджел потом всю жизнь кляла себя за то, что даже не заметила, что случилось с Еленой.
      Елена побежала через лужайку, размахивая теннисной ракеткой. На ней была короткая белая юбочка, босые ноги, загорелые под летним солнцем. Она такая изящная, грациозная, думала Энджел, у нее походка балерины… и, кто знает, может быть, Елена могла бы ею стать, если бы она не держала девочку все время при себе из-за своих нелепых страхов.
      – Мама? Почему ты не пришла на теннисный корт посмотреть на меня? Ты же обещала… Мне так тебя не хватало, мама, – добавила она, но ее слова были лишь набором малоразличимых звуков.
      – Извини, дорогая. Я просто читала газету и позабыла совсем о времени. Я могу пойти прямо сейчас.
      – Уже поздно. Марии-Кристине надоело. Она больше не хочет играть.
      Это было типично для другой дочери, думала Энджел, – сосредоточить свое внимание надолго на чем-то она могла с таким же успехом, как бабочка, это был ее жизненный стиль – она порхала от мужчины к мужчине, подобно тому, как бабочка порхает с цветка на цветок.
      Мария-Кристина сначала флиртовала в маленьком обществе Санта-Барбары, потом двинулась в Сан-Франциско. Она была самой популярной дебютанткой 1916 года и к концу сезона уже была помолвлена с предметом воздыханий многих модных барышень. Тремя месяцами позже она расторгла помолвку, затем последовал вихрь вечеринок, непродолжительных помолвок, – и так длилось до тех пор, пока ей не исполнилось двадцать пять лет. И начали поговаривать, что Марии-Кристине Ринарди уже поздно выходить замуж и что она сходит с брачного круга. Она призадумалась и поняла, что они правы. Тогда в течение месяца она возобновила помолвку с одним из своих преданных поклонников, который просил ее выйти за него замуж, когда ей было восемнадцать лет. Через три месяца она с помпой и полным набором церемоний вышла за него замуж и четыре сотни гостей танцевали на их свадьбе. Но Мария-Кристина не видела причины, по какой ее муж должен участвовать в ее обычном круговороте вечеринок и флирта, – казалось, единственной переменой, которую внес брак в ее жизнь, было то, что она развлекалась в собственном доме. Преданность ее молодого мужа начала истощаться, она сварливо отвечала на его робкие замечания и просьбы остановиться и все же вести себя, как подобает замужней женщине. Их развод три года спустя вызвал скандал, и возникла необходимость уехать на год за границу, чтобы улеглись разговоры.
      Мария-Кристина вела себя, как беззаботная незамужняя женщина; она не думала и не заботилась ни о ком на свете. Но в то же время никому по-настоящему не было дела до нее самой, пока она не встретила Билла Экштона.
      Билл был сорокалетним богатым холостяком с восточного побережья. У него была квартира в Манхэттене, летний домик в Ист-Хэмптоне и старое фамильное гнездо у океана в Палм-Бич, куда он приезжал играть в поло. Он был хорошо образован и искушен во многих вещах, и какое-то время Мария-Кристина впервые была очарована. После того, как они поженились, Энджел подумала с облегчением, что наконец-то ее дочь повзрослела.
      Некоторое время Мария-Кристина играла роль фешенебельной жены с восточного побережья; казалось, ей нравилось устраивать маленькие, но престижные коктейль-вечеринки в Манхэттене, изящные ленчи в Ист-Хэмптоне и шикарные обеды в Палм-Бич, она пользовалась репутацией красивой элегантной миссис Билл Экштон. Какое-то время брак казался безупречным, у нее родился ребенок – Пол.
      Но через два месяца она позвонила Энджел и сообщила, что она собирается вернуться в Италию – Билл разводится с ней. Энджел встревоженно спрашивала, что же случилось, но Мария-Кристина только пожала плечами.
      – Та же обычная история, мама, – вздохнула она. – Обязательства.
      Когда Александр отказался принять титул после смерти Фелипе, семилетний Пол был следующим в семье, и он стал Паоло, бароном Ринарди. Но то, что у нее был ребенок, о котором нужно заботиться, ничего не меняло в жизни Марии-Кристины, в ее привычках; как всегда, она просто пожимала плечами и избегала всякой ответственности. Она никогда, в сущности, не думала о нем; это делала Фьяметта.