1927, Франция
      Поппи была опять одна, на ферме в Монтеспане. Прошло больше двух лет с тех пор, как исчез Роган. Num?ro Seize на рю-дэ-Абрэ был закрыт – с той самой ночи, когда она бежала по ступенькам за Роганом. Нетта говорила ей, что богатые парижане до сих пор стонут, проходя мимо.
      – Они говорят, что никогда не будет ничего подобного, и готовы поклясться, что когда-нибудь ты откроешь его опять.
      Поппи покачала головой.
      – Никогда, – прошептала она.
      Она уже тысячи раз заново переживала каждый момент своей жизни – до той роковой ночи, говоря себе, что все, что она делала, – ради того, чтобы выжить. Но в глубине своего сердца она знала, что это не так; была еще одна причина. Всю свою жизнь она ощущала себя как бы в тени Энджел Констант, пока, наконец, в Num?ro Seize она не стала мадам Поппи. Мадам Поппи, одной из самых интригующих и желанных женщин в Париже – и одной из самых богатых. Теперь она снова просто Поппи Мэллори, но с многочисленной недвижимостью и миллионами франков в банке. И из-за ее ложной гордости и одержимости стать богатой она потеряла то единственное, что действительно имело для нее значение в ее жизни – любовь и уважение сына.
      Если бы не Нетта, она бы просто не знала, что ей делать. Нетта продала свое заведение в Марселе и приехала в Монтеспан жить вместе с Поппи.
      Нетта в ужасе смотрела на Поппи. Поппи почти ничего не ела, она стала худой и хрупкой, как тростинка. Овал ее лица утратил мягкость, свежие когда-то щеки теперь ввалились, и под глазами появились едва заметные тени. Но каким-то непостижимым образом она казалась еще красивее. И ее глаза до сих пор горели прежним блеском… Она нанимала сотни частных детективов в разных городах по всему миру, надеясь, что они разыщут ее сына. Но в их еженедельных отчетах, пачки которых накопились в ее кабинете, не было ничего утешительного.
      Поппи ждала и верила, что Роган вернется, но когда поняла, что этого не произойдет, она впала в дикую панику и в отчаянье думала, что предпринять. Она хотела попросить помощи у тех влиятельных и могущественных мужчин, которые посещали Num?ro Seize и называли себя ее друзьями, но даже они были бы бессильны в такой ситуации. Она могла бы обратиться в полицию, но тогда ее дело получило бы шумную огласку и сохранить ее тайну было бы совершенно невозможно. И она поняла, наконец, что единственным человеком, который мог бы найти Рогана, был Франко.
      – Но ты не можешь просить его об этом! – восклицала Нетта. – Как только Франко узнает, что у него есть сын, он никогда его не отпустит!
      – Но он не узнает, что Роган его сын, – плакала Поппи. – Я скажу, что у меня был любовник…
      – Не глупи, Поппи. Франко нужно всего лишь сосчитать… – сказала Нетта с жаром. – Мальчику было семнадцать лет. Твоим единственным любовником был тогда Франко.
      И Поппи жаловалась на горькую иронию судьбы. Ничто не изменилось. Она по-прежнему не может сказать Франко о Рогане и не может сказать Рогану, кто его отец.
      Тогда она возложила все свои надежды на частных детективов, нанимая все новых и новых. Но месяцы шли – и никаких следов ее сына…
      – Но у него такая характерная внешность, – объясняла она им, пока пролетали недели и месяцы, – он высокий, шесть с лишним футов, и у него похожие на мои оранжево-белокурые волосы…
      – Но на свете тысячи высоких мужчин, мадам, – терпеливо возражали они ей. – И, как вы знаете, волосы можно покрасить.
      Нетта уехала ненадолго в Марсель. Она возвращалась в Монтеспан в своей новой спортивной машине, когда потеряла управление и врезалась в дерево. Она погибла мгновенно. Потрясенная этим горем, Поппи похоронила подругу на сельском кладбище среди холмов, на склоне, обращенном в сторону Марселя, от всей души жалея, что сама не оказалась на ее месте. Теперь она потеряла подругу – так же, как и своего сына, и Поппи казалось, что весь мир рушится. У нее не было сил жить.
      Долгие зимние месяцы прошли в одиночестве и горе в Монтеспане, и тогда впервые она позволила себе думать о своей дочери. Она вспоминала маленького ребенка, которого держала на руках, ее прелестные белокурые волосы и нежно-розовую кожу, и гадала, как же она выглядит теперь. Двадцать восемь лет прошло, подумала пораженная Поппи. Малышка стала женщиной. Внезапно Поппи охватила тоска – ей так захотелось увидеть ее… Она бродила по опустевшим, заснеженным тропинкам вокруг фермы, от всей души желая, чтобы ее оставило это новое, странное желание. Но оно не исчезало, и на следующей неделе Поппи уже была в поезде, идущем в Венецию.
      Город казался бессмертным – как и прежде. Время словно остановилось в нем. Майское небо было по-весеннему голубым, и маленькие отельчики уже навесили свои летние тенты, гондольеры возили туристов по каналам, и маленький оркестр по-прежнему играл на площади Сан-Марко.
      Поппи заглянула в окна чайной Флориана, – ей почти казалось, что она увидит Фелипе, ждущего ее. А затем она тихо зашла внутрь, села за тот же самый маленький мраморный столик, на тот же самый красный бархатный стул, как в тот день, когда впервые увидела Фелипе. Молодой официант принес ей холодный чай, и она подумала, что сталось с Карло, пожилым официантом с бакенбардами, который приносил ей granita. Филипе говорил ей, что он ходил сюда с самого детства, что они хорошо его знают. Конечно, это смешно, подумала Поппи, но она не могла удержаться и не спросить… вдруг Фелипе приводит сюда своих детей так же, как сам ходил когда-то?
      – Не могли бы вы мне помочь? – спросила она молодого официанта. – Я знала одну семью, которая часто приходила сюда много лет назад, но я потеряла ее из виду. Я просто хотела спросить, быть может, вы знаете их. Ринарди… баронесса Ринарди.
      Он покачал головой.
      – Извините, синьора. Я работаю здесь всего несколько месяцев. Но если вы хотите, я могу спросить других официантов.
      Он вернулся через несколько минут с седым человеком, который улыбался ей доброй улыбкой.
      – Ах, Ринарди, – воскликнул он. – Да, конечно, помню… Такая изысканная семья, такие красивые дети. А баронесса… такая красавица! Когда дети были маленькими, она часто приводила их сюда – тогда они жили в палаццо. Но это было давно. С тех пор я о них ничего не знаю.
      – Не знаете? – повторила она. – Но почему?
      – Я слышал, что баронесса уехала в Америку, синьора.
      Он пожал плечами.
      – Такое случается иногда даже в лучших семьях… нет счастья… разлука. Да, у баронессы было несчастное лицо, хотя она и такая красавица.
      – А дети? – спросила Поппи, ее голос против воли дрогнул.
      Он улыбнулся.
      – Девочки были очаровательны, обе такие хорошенькие – одна такая живая, другая спокойная. Каждая хороша по-своему. А мальчик – такой красивый! Как его отец.
      Он вздохнул.
      – Кто знает, может, семья опять вернется. Если будет угодно Богу.
      – Может быть, – ответила машинально Поппи. – Спасибо, синьор.
      – Рад был познакомиться с вами, синьора. Желаю вам хорошо провести время в Венеции.
      Итак, у Энджел родился сын, думала она, когда пила свой чай; Фелипе, наконец, получил наследника. И две девочки, одна – оживленная, другая – спокойная. Поппи могла догадаться, какая из них ее дочь. Поппи уныло смотрела в окно; она была так уверена, что сможет увидеть ее, что узнает ее сразу же… Но было слишком поздно, чтобы вернуть свое прошлое. Энджел и ее девочки были за шесть тысяч миль отсюда, в Калифорнии. На ранчо Санта-Виттория.
      Поппи вышла на улицу из чайной Флориана. Она брела бесцельно по городу, не зная, куда ей пойти. Она не знала, что делать теперь. Прежняя тоска всколыхнулась в ней с новой силой, и внезапно одна мысль пришла ей в голову.
      Она поспешила в офис турагентства «Томас Кук. Лтд». Да, будет корабль, сказали ей, «Микеланджело», он отплывает из Генуи в Нью-Йорк через три дня. Поппи поспешила заказать билет, пока не передумала. Она наконец возвратится домой.

       1927, Калифорния
      Поппи стояла на своем давнем тайном местечке, на вершине холма, с которого был виден дом Константов. Лошадь, одолженная в одной из местных конюшен, паслась рядом, и шорох высокой зеленой свежей травы сливался с щебетанием птиц и треском цикад.
      Сначала она поехала к дому Мэллори и увидела только заброшенные руины. Она пробиралась сквозь буйно разросшуюся траву, которая когда-то была аккуратно подстриженной лужайкой, и присела на ветхие ступеньки у входной двери, вспоминая со знакомым замиранием внутри, как сидела здесь и смотрела на дорогу, дожидаясь возвращения Джэба. Она припомнила старого, полуслепого индейца и сумрачную кухню, и темную заброшенную комнату, в которой когда-то жила ее мать, и свою одинокую детскую, полную теней и страхов, когда отец не возвращался. Она думала о сверкающем рояле в гостиной и игрушках в шкафу, брошенных там навсегда, когда они с Джэбом отправились кружить по городам, подгоняемые его жаждой большой игры; и Поппи вновь ощутила знакомый ужас одиночества и заброшенности.
      Дом Мэллори никогда не был счастливым местом, но он мог бы дать Рогану что-то настоящее вместо того, чтобы выдумывать прошлое, которого не было.
      Единственной частью дома, которая прочно стояла на земле, была старая индейская хижина, которой было больше двухсот лет. Ее толстые глиняные стены заглушали пение птиц, и солнце еле проникало сквозь маленькое окошко на покрытый слоем пыли пол. Закрыв глаза, Поппи могла представить себя снова ребенком, затаившим дыхание, чтобы не услышал старый индеец, когда она кралась сюда за черствым куском индейского пресного хлеба. Она так боялась, что он поймает ее. Даже теперь это место еще вызывало тревожные чувства, ощущение одиночества и скорби… и смерти. Слабо вскрикнув от страха, она бросилась из хижины на свежий воздух и помчалась сквозь буйные заросли сорняков. Она инстинктивно оглянулась на холм, который мирно расстилался за умирающим домом. На нем не было маков.
      Она поехала знакомой короткой дорогой к дому Константов, непроизвольно остановившись у своего старого «наблюдательного пункта»: точно так же, как когда была ребенком, которого тянуло сюда, как магнитом, чтобы взглянуть на сказочную, красивую, счастливую семью, членом которой она желала быть всем своим сердцем.
      Все выглядело совсем как прежде; белые стены и клумбы в цвету, фонтан разбрызгивал веером радужные капли и красные черепицы крыши сверкали на солнце… Мужчины работали в саду, и арабские пони резвились в загоне. А вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась земля Константов.
      Поппи скользнула на траву, ее колени прижались к подбородку; она вся ушла в свои мысли. Она открыла глаза и увидела, как высокий седой мужчина сбежал по ступенькам к старому амбару. Сердце ее упало, и Поппи показалось, что она потеряет сознание, – она узнала Грэга. Конечно, он стал старше, но, если не считать его седых волос, он совсем не изменился. Он был тем же самым высоким, стройным, красивым мужчиной, каким она его помнила, мужчиной, которого она называла своим братом и которого – она слишком поздно поняла – она любила. Несколькими минутами позже он въехал во двор за рулем зеленовато-голубого «паккарда». Его голос, когда он просил кого-то поторопиться, разбудил знакомую дрожь наслаждения и боли во всем ее теле, и она до крови закусила губу, чтобы удержаться и не окликнуть его. А потом хорошенькая женщина появилась на ступеньках, обмахивая себя, как веером, большой соломенной шляпой и громко смеясь, и Поппи поняла, что это, наверное, его жена.
      – Мелисса, ну почему ты все время опаздываешь? – услышала Поппи.
      – Мне кажется, что после стольких лет я просто перестала с этим бороться, – засмеялась она, забираясь в машину.
      – Быстрее, мальчики, – взмолился Грэг, засовывая чемоданы в багажник, и сердце Поппи заколотилось, когда три мальчика-подростка скатились по ступенькам – сыновья Грэга, сыновья, которые могли бы быть и ее сыновьями. Они были совсем как он, разве кроме младшего, бежавшего позади; он был похож на своего деда, Ника.
      – Быстрее, Хильярд, – торопил его Грэг.
      А потом, медленно спускаясь по ступенькам, появилась Энджел! Поппи помнила тот день, когда в последний раз смотрела на нее. Волосы, которые были белокуро-нежными, как лунный свет, теперь стали совершенно белыми.
      После долгих слов прощания и поцелуев они сели в машину – и поехали. Энджел махала им вслед рукой, и Поппи с тоской в последний раз смотрела на Грэга и его сыновей.
      Поппи опять ощутила знакомый укол зависти; она вернулась туда, где когда-то жила, и опять смотрела на все со стороны. Она никогда не была настоящим членом этой семьи. Это по-прежнему была всего лишь мечта.
      Она смотрела, как Энджел шла по знакомой, поросшей травой тропинке к маленькой беседке, которую так хорошо помнила Поппи; сюда они всегда прибегали, когда хотели поболтать о своих секретах. Словно в агонии, Поппи ходила взад и вперед – ей так хотелось побежать к Энджел, но она боялась. Она знала, что не должна этого делать. Но она так долго тосковала по «дому». Наконец она села на лошадь и медленно стала спускаться с холма. Она ехала к дому.
      Сидя на резной скамейке в увитой виноградом беседке, Энджел раскрыла книгу, которую принесла с собой. Это был дневник ее матери; она обнаружила его лишь вчера на чердаке, в куче старых школьных учебников. Она долго колебалась: читать, не читать – даже теперь, через двенадцать лет после смерти Розалии, это походило на подглядывание. Ведь ее собственный дневник был такой интимной вещью: в нем были все ее надежды и страхи, давно прошедшие вечеринки и танцы, влюбленности и огорчения, поездки в Сан-Франциско… Это все равно что заглянуть в душу ее матери.
      Первые страницы были целиком об ее отце – о том, как они встретились, как сильно Розалия его любила, о их брачной ночи… Словно писала не ее мать, молоденькая влюбленная девушка – и Энджел поспешно закрыла дневник. Она не сможет его прочесть. Она закрыла глаза в полудреме, наслаждаясь теплым солнечным светом, струившимся сквозь листья винограда, и тихим, полным жизни молчанием их дворика.
      В ее распоряжении две драгоценные недели, которые она могла посвятить самой себе. Две недели до того дня, когда она должна будет возвратиться в Италию – к сыну, который ненавидит ее почти так же, как она ненавидела его отца; две недели перед тем, как ей нужно будет решать, что делать с проблемами ее дочерей; только две недели непривычного уединения, в котором, как она думала прежде, она не нуждалась.
      Внезапно глаза Энджел открылись – ей почудились звуки шагов по траве. Сон ли это, думала она, когда Поппи шла к ней. А может, это призрак? Рыжие волосы Поппи были завязаны лентой, как она любила это делать всегда, – только теперь в них искрилось серебро. Она была такой же стройной, как тогда, и шла той же легкой грациозной походкой, которая всегда напоминала Энджел рысь коня. Потрясенная, она опять закрыла глаза. Поппи была настоящей. Она была здесь.
      – Я вернулась домой, Энджел, – прошептала Поппи. Закрыв лицо руками, она опустилась на колени и заплакала.
      – Зачем ты здесь, Поппи? – спросила ее резко Энджел, подавляя желание протянуть руку и успокоить ее. – Это больше не твой дом.
      – Я должна была вернуться, – плакала Поппи. – Я потеряла все, что мне дорого… Все. Разве ты не понимаешь, Энджел, я должна была вернуться, я должна была найти тебя… Я должна узнать, что стало с моей дочерью.
      – Ты нарушила свое обещание, – холодно напомнила ей Энджел. – Ты не должна была никогда общаться ни с кем из нас.
      – Но это было так давно, – умоляла ее Поппи. – Говорят, время лечит старые раны…
      – Раны? – прошептала Энджел. – Раны, Поппи? Ты нанесла не раны, Поппи! Это были смертельные удары! Ты даже понятия не имеешь, какое несчастье ты принесла мне и моей семье! Господи, ну почему мой отец познакомился с Джэбом Мэллори!
      Глаза потрясенной Поппи, полные слез, встретились с глазами Энджел.
      – Этого не может быть… Как ты можешь так говорить, Энджел? – с трудом проговорила Поппи. – Мы ведь были как сестры. То, что случилось, произошло не по моей вине… Это была не моя вина, Энджел…
      – Ты ведь не сказала мне правды, не так ли, Поппи? – спросила ее холодно Энджел. – А Фелипе сказал. Это было одним из способов мучить меня. Он рассказал, как ты пришла к нему той ночью, какой страстной и настойчивой ты была… Он даже рассказал мне, что ты чувствовала в его объятиях – Фелипе был тем тайным возлюбленным твоих дневных прогулок, когда ты сбегала из отеля! И Фелипе был отцом твоего ребенка!
      Поппи молча опустила голову—все это было почти правдой.
      – Но он не занимался со мной любовью, Энджел; он меня изнасиловал, – сказала она тихо.
      – Ты пришла в палаццо Ринарди среди ночи, – сказала Энджел сварливо. – Он сказал мне, что у тебя была цель…
      – Все было совсем не так, – закричала в отчаянии Поппи. – Клянусь тебе, все было не так.
      Энджел холодно пожала плечами.
      – Как и почему все это случилось, теперь не имеет никакого значения. Но если бы не ты, я бы никогда не встретила Фелипе.
      Ее голос был пропитан горечью двадцати восьми лет боли, когда она смотрела на Поппи. Энджел хотела, чтобы Поппи узнала все – и наконец поняла.
      – Вся моя жизнь перевернулась из-за тебя, Поппи! Я была вынуждена многие годы жить с человеком, которого презирала и который был ко мне равнодушен. Все, что когда-либо было нужно Фелипе, – это деньги Константов! Когда я больше не смогла этого выносить, я уехала. Я взяла с собой обеих моих девочек, но он оставил себе сына. И теперь мой сын ненавидит меня, Поппи, – почти так же, как он ненавидел своего отца, потому что ему пришлось остаться и жить вместе с ним.
      Ее красивые ясные глаза были полны боли, когда она вспоминала:
      – Я уже собрала и упаковала все наши вещи; мы стояли в холле, готовые к отъезду. С вечера я сказала Фелипе, что мы уезжаем, что это – конец. Фелипе вышел из комнаты, где хранилось оружие. Была осень, и я подумала, что он собирается поохотиться на фазанов. На нем была зеленая охотничья куртка, а под мышкой винтовка.
      – Александр, – сказал он, – подойди сюда, к своему отцу.
      Мальчик взглянул на меня, не зная, как ему поступить. Я покачала головой и обняла его. Ему было только девять лет… Фелипе взвел курок винтовки и направил ее на мальчика.
      – Я сказал, Александр, иди сюда, – повторил он. Я закрыла в ужасе мальчика собой.
      – Что же ты делаешь? – кричала я, когда он повернулся и направил винтовку в девочек.
      – Если Александр не подойдет ко мне, тогда я застрелю одну из девочек, – сказал Фелипе… – И ты знаешь, какую из них, Энджел!
      – Ты не можешь этого сделать, – закричала я. – Ты не можешь убить собственное дитя!
      Но Фелипе всегда считал себя выше каких-либо законов.
      – Убить? – издевался он. – Кто говорит об убийстве? Это будет просто несчастный случай, моя дорогая… Так ужасно жаль… Все знают, что барон Ринарди обожает своих детей.
      Александр вырвался из моих рук и пошел к нему.
      – Пожалуйста, не стреляй в них, папа, – сказал он храбро.
      Я никогда не забуду улыбку триумфа, которая искривила губы Фелипе, когда он положил руку на плечо мальчика.
      – Теперь вы можете ехать, – сказал он. – Александр остается со мной.
      Александр всегда был разочарованием для Фелипе; он был чувствительным, даже утонченным, застенчивым и умным мальчиком, и он ненавидел чванство и показуху отца; он ненавидел, когда тот изображал из себя барона Ринарди, словно феодальный лорд. Фелипе хотел, чтобы его сын стал атлетом, спортсменом, и он мучил Александра из-за его хрупкого телосложения, заставляя его плавать, ездить верхом и стрелять и насмехаясь над его очками – мальчик был близорук. Бедный Александр ненавидел верховую езду, он ненавидел убивать. А Фелипе никогда не чувствовал обаяния внутреннего мира Александра, он не читал стихов, которые писал мальчик, не читал его рассказов… Преподаватели говорили мне, что мой мальчик исключительно творчески одарен, что необходимо выбрать ему лучшую школу, где бы его таланты развивали.
      – Александр остается со мной, – сказал Фелипе. – Он будет моим заложником… Ты понимаешь, что я имею в виду деньги Константов. Пока он будет со мной, они будут платить.
      Мой сын стоял храбро, пока его отец держал винтовку направленной на нас, глядя, как мы уходили.
      – Я вернусь за тобой, Александр, – пообещала я. Но Фелипе засмеялся.
      – Это твой выбор, Энджел, – крикнул он мне вслед. – Ты можешь остаться здесь, со мной и со своим сыном.
      Глаза Александра смотрели на меня с такой надеждой, хотя он по-прежнему не произносил ни слова. Но… но теперь я знала, как сильно Фелипе ненавидит свою дочь – твою дочь, Поппи. Именно на нее он направил винтовку… И я знала, что, если мы останемся, наступит день, когда он уж точно убьет ее. Пока Александр будет в безопасности, потому что он нужен Фелипе, и я смогу вернуться за мальчиком позже. Ты видишь, Поппи, у меня не было выбора. Мне пришлось пожертвовать своим сыном, чтобы спасти твою дочь.
      Я привезла девочек сюда, – продолжала она слабо. – Годами мы торговались с Фелипе; мой отец предлагал ему все больше и больше денег, но он просто смеялся и говорил, что этого недостаточно. Он никогда не разрешал Александру писать мне. Я сходила с ума от страха при мысли о том, что он там делает с моим мальчиком, как он мог мучить его. Наконец, мой отец не выдержал и сказал, что они с мамой поедут в Италию, они будут бороться с ним, они будут торговаться – миллион, два миллиона – за моего сына. Они были на борту «Лузитании», когда ее потопила немецкая субмарина.
      Поппи показалось, что внутри у нее все умирает. Она вспомнила день, когда Ник и Розалия пришли, чтобы спасти ее из ада детского приюта в Питтсбурге, как они привезли ее сюда и назвали своей дочерью, как они любили ее. Она думала о Нике, таком крепком и сильном, и о Розалии, всегда такой веселой и очаровательной, всегда смеющейся… Они были такими живыми в ее воспоминаниях, что Поппи не могла поверить, что они навсегда погребены в холодных зеленых водах Атлантического океана.
      – Грэг стал заниматься ранчо, – продолжала Энджел. – Если бы ты только знала, если бы ты только видела, как он страдал все эти годы, как он искал тебя – ты бы не осмелилась вернуться! Я умоляла его не ездить и не разыскивать тебя… Но как я могла сказать ему правду и еще сильнее ранить его? В конце концов он оставил все это в прошлом и женился на Мелиссе, и теперь у них трое прекрасных сыновей. Двое старших – в военной школе, и похоже, что младший Хильярд, тоже пойдет по их стопам. И поэтому нет никого, кто хотел бы взять на себя хлопоты о ранчо Санта-Виттория. Все, ради чего трудился мой отец, теперь не имеет значения. Грэг уже продал сотни акров земли.
      Грэг ладит с Мелиссой, – добавила она. – И он любит своих мальчиков. Он счастлив, как только может быть счастлив мужчина. Не думай, что ты можешь вернуться и разрушить все это, Поппи.
      Поппи покачала головой.
      – Я видела его в Париже – много лет назад. Он меня не видел. Я могла бы выйти к нему, Энджел, но я знала – слишком поздно.
      Она колебалась.
      – Я ездила к дому Мэллори, – проговорила она тихо. – Энджел, что стало с моим отцом?
      – Он погиб во время пожара здесь через пять лет после того, как ты исчезла. Он похоронен в Санта-Барбаре. Мама и папа не позволили положить его в ту же могилу, где лежит твоя мать. Я никогда не могла понять почему.
      Она взглянула на маленький голубой кожаный дневник Розалии, лежавший рядом с ней; конечно, в нем есть ответ, но Энджел знала, что никогда не станет читать его.
      Поппи почувствовала прежнюю беспомощную ярость – против своего отца… Пламя ненависти, которое будет гореть в ней всегда! Он был причиной всего… это его ¦ должны судить небеса. Если бы он заботился о своей жене, о своем ребенке, о земле – ничего бы не случилось. Ничего из того, что произошло. Из-за него она потеряла своего сына. И Энджел тоже.
      – Энджел, – спросила она, почти боясь ответа, – что стало с Александром?
      – Фелипе отказался отдать его – невзирая на любой размер выкупа. Мы даже пытались не давать ему больше денег, но, конечно, тогда он начинал угрожать, что расправится с мальчиком. Мы консультировались с адвокатами из разных стран – но закон неумолим: когда жена покидает мужа, он может оставить себе детей. Они говорили, что мне повезло, потому что у меня остались обе мои девочки. Фелипе умер неожиданно – два года назад, и я сразу же поехала в Италию, чтобы наконец увидеть Александра. Он отказался говорить со мной; он был враждебен, отчужден. Я пыталась объяснить ему, что думала о нем и все это время сходила с ума по нему: я знала, Фелипе хотел убить его сестру и поэтому не могла вернуться. Но он даже не слушал меня. После смерти Фелипе он должен был бы стать бароном Ринарди, но он отказался принять титул. Долгие годы Фелипе заставлял его ездить верхом и стрелять, и заниматься спортом, пока ему самому не наскучила эта игра. Из мести Фелипе избавился от преподавателей Александра; он не позволял мальчику ходить в школу… Александр был необразован! Но все же Фелипе не мог отнять у него книги, и мальчик читал их в просторной библиотеке, самостоятельно познавая то, что ему было интересно. Александр спасался в своем собственном мире, и теперь он не допустит туда никого… особенно мать, которая обещала вернуться за ним – и не вернулась…
      Поппи спрятала лицо в ладонях; ей было знакомо это чувство – ждать и ждать того, кто никогда не придет…
      – Он не хотел иметь ничего общего ни с Ринарди, ни с Константами. Все, о чем он просил, – это суммы денег, достаточной для покупки уединенной виллы в Италии, на склонах Доломитов. Она окружена акрами старомодных запущенных садов, и он живет там один, читая свои книги и создавая гармонию из хаоса на своих землях. Он не хочет видеть меня – или кого-либо вообще из нашей семьи; он хочет только, чтобы его оставили одного. Мне остается надеяться, что он счастлив, наконец.
      Ее голос был таким скорбным, что Поппи безотчетно взяла ее руку.
      – Я знаю, что это такое, Энджел, – заплакала она. – Я тоже потеряла сына…
      – Не говори мне, Поппи, – закричала Энджел, отдергивая руку. – Я ничего не хочу знать о тебе. Я просто хочу, чтобы ты ушла туда, откуда пришла. Моя жизнь – не твоя жизнь, мои дети – не твои дети. У тебя нет ничего. Ты принесла достаточно горя нашей семье.
      Поппи отстранилась от нее, потрясенная тихой ненавистью в голосе Энджел. Но она должна была выяснить то, зачем она сюда приехала.
      – Я уйду, – сказала она спокойно. – Но сначала… Умоляю тебя, сжалься надо мной. Расскажи мне о моей дочери. Как она? Ты назвала ее в честь меня?
      – Как дурочка, я назвала обеих девочек в честь тебя – может быть, потому, что, хотя я и любила тебя и жалела, я знала – однажды ты вернешься и потребуешь. У меня две дочери, и их имена – Мария-Кристина Поппи Ринарди и Елена-Мэллори Ринарди. А у тебя, Поппи, нет ни одной. Ты запомнила? Они обе – мои.
      – Энджел, – молила она, – пожалуйста, позволь мне увидеть ее… По крайней мере скажи, которая из них моя. И где она…
      – Нет! Мне нечего тебе больше сказать.
      И Поппи увидела на лице Энджел выражение такой глубокой скорби, что она испугалась. Что случилось с Марией-Кристиной, с Еленой, что заставило Энджел так смотреть на нее? Но Поппи знала, Энджел не скажет ей.
      – Ты позволишь мне еще раз навестить тебя, Энджел? – спросила она покорно.
      Энджел покачала головой, и они взглянули друг на друга в последний раз, на тех, кем они стали сейчас, – и на тех, кем были тогда, когда беззаботными девушками скакали по залитым солнцем лужайкам ранчо Санта-Виттория на своих пони – не задумываясь о завтрашнем дне.
      Не сказав ни слова, Поппи повернулась и пошла по поросшей травой тропинке. Казалось, это была самая длинная тропинка в ее жизни, и она знала, что аромат цветущих роз, треск цикад и веселая возня птиц в кустарниках, когда она покидала место, о котором долго мечтала, и семью, которую она любила, сохранятся в ее памяти навсегда.

       1931, Италия
      Всякий раз, когда бронированный «мерседес» проскальзывал сквозь массивные железные ворота и они захлопывались с лязганьем позади него, это напоминало Франко о том, что он живет в тюрьме. Но он больше не обращал внимания на эту изоляцию – в сущности, он всегда предпочитал уединение.
      Он давно уже понял, что единственной возможностью спастись от этой тюрьмы был его мозг. После того, как заканчивались долгие дневные совещания и принимались окончательные решения, он обедал – всегда один – за длинным монастырским столом, освещенным свечами в бесценных серебряных канделябрах, съедая что-нибудь с дорогого китайского фарфора и выпивая бокал превосходного вина. Потом он проходил через холл в библиотеку и тихо закрывал за собой дверь, отрезая себя наконец от жестоких, грубых лиц своих охранников и всей напряженности этого дома. Он оставался наедине со своими чудесными книгами, полотнами старых мастеров – и со своими воспоминаниями.