Волк, наконец. удовлетворенно хмыкнул, быстро извлек несколько звуков, кивнул с довольным видом, они с Бояном вновь зашептались.
      Гости хранили мертвое молчание — слышно было даже, как во дворе терема топчутся у коновязи лошади. На глазах у всех происходили загадочные приготовления к великому таинству, имя которому — музыка.
      Боян быстро перебирал струны, Волк что-то говорил ему, тот кивал или переспрашивал, вновь извлекал из звонкого дерева мелодичные переливы звука. Владимир уже начал ерзать от нетерпения. но торопить не решался — певцы лучше знают, как им делать свое дело.
      Наконец Волк и Боян, похоже, пришли к согласию. Воин-певец отошел чуть в сторону, вновь поклонился князю, а потом и всей палате на четыре стороны, выждал, когда тишина вокруг достигнет наивысшего напряжения, и тронул серебро струн…
      Тончайший перебор возник из пустоты, возвысился, наполнил палату чередой волшебных звуков. Волк выводил мелодию, пальцы порхали по грифу неуловимыми, изящными движениями. Серебристые переливы набирали силу, заполняли тишину палаты, и когда непрерывно возрастающая мощь их достигла некой неуловимой черты, в ее поток вдруг уверенно и твердо вступили гусли Бояна. Две темы слились в одну, стали единым целым, заполнили пространство Золотой Палаты, и игра теней вторила мерному дыханию океана звуков.
      И вот в искусном плетении дивной музыки появился новый узор — в ткань мелодии вплелся сильный, чистый голос Волка, возвысился, взвился к потолку, всколыхнул пламя лампад…
 
Ой да едет Олег во чисто во поле
Ой да ищет Олег лютой смертушки
А колчуга-броня во тройне тяжела…
Боевого меча не подъемлет рука…
 
      Вся палата — именитые гости, богатыри, вельможные бояре и сам Великий Князь заворожено застыли, внемля голосу певца…
 
Мать-земля, сбереги, помоги…
Ветер-отец, ясно солнце-брат,
Гой еси, да ты с плеча не руби…
Степь, ковыль, да багровый закат…
 
      Илья Муромец замер с поднятой кружкой, так и не успев донести ее до рта… В темноте у дверей палаты блестели остановившиеся глаза Велигоя… Добрыня осторожно оперся подбородком на руку, боясь скрипнуть столешницей… Ратибор Теплый Ветер упустил ложку в супницу с ухой. но это его мало волновало… Алеша Попович смотрел на певца восторженным взором, машинально оглаживая навершие сабли…
 
Там за темной рекой Ярополкова рать
Там за далью лесной золотой Киев-град
Ни успеть, ни забыть, ни отдать, ни забрать,
Только степь, да ковыль, да багровый закат
 
      «Нет… — отрешенно подумал Владимир, — Не так. Или все-таки ИМЕННО так? Олег пал не потому, что стремился чего-то достичь. Как раз наоборот… Ему бы никогда не удалось то, что сумел я — он был по-другому скроен. Как и Ярополк. Но в том как раз была та лютая жажда действия, которой не хватало только одного: умения достигать цели. Потому-то у Ярополка и шло все наперекосяк… и это в конце концов привело его к бесславному, безумному концу. Он заслужил это. Хотя бы за смерть Олега. Который, пожалуй, тоже заслужил смерть именно такой, каковой она и настигла его… Или нет? Или это я безумен, и у меня на руках кровь ОБОИХ моих братьев?»
 
Лютый час, солнце вдрызг, поле в крик
Ветер в бег… только кровь и булат
Бой — не бой, смерть — не смерть, крик — не крик
Только боль, да багровый закат…
 
      «Нет! Не я виноват в смерти Олега. Он пал глупо, бесславно, в том самом бою, который и боем-то не был, умер смертью, которая не смерть, а срам один… Потому что слишком верил брату, не зная, на что способен Ярополк в своей безумной жажде власти… Полной власти. Но не столь же ли безумен и я сам?…»
 
Что с тобой, мать-земля? Не грусти… Отпусти…
Солнце-брат, озари утомленную Русь
Тот, кто должен — возьмет, тот кто верен — простит
На разрыве времен я стоять не боюсь…
 
      «О чем это он? Что хочет этим сказать? Неужели вещим взором певца прозревает дальше, глубже? Неужели предстоит что-то… Что-то другое. Что-то небывалое и потому пугающее… О ЧЕМ ПЕСНЯ ЕГО?…»
 
Что ж теперь? Не сбежать, не уйти…
Ветер, пой! Ну чему ты не рад?
Что мы встретим на этом пути?
Только степь. Да багровый закат.
 
      Голос певца умолк. Но музыка осталась, наполняя воздух замирающими переливами. Все тише… Тише… Тише… А потом исчезла и она, и никто не сумел уловить мгновения, когда звук сменился тишиной.
      Волк опустил лютню, под гробовое молчание поклонился гостям и князю. Владимир смотрел на певца остановившимся взором, не в силах вымолвить ни слова. В тишине шумно вздохнул Илья, послышался булькающий звук — старый богатырь прочищал мозги пивом, основательно приложившись прямо из горла. Добрыня едва заметно качал головой. Волк заметил, как на другом конце палаты Ратибор из своего угла сделал недвусмысленный жест, постучав пальцем по лбу. Воин-певец переглянулся с Бояном, старик ободряюще кивнул — мол, все в порядке, так оно и надо. Волк облегченно вздохнул.
      Владимир наконец вновь обрел дар речи.
      — Да-а-а… — протянул он, и только сейчас понял, что надолго задержал дыхание. — Странная песня. Странная… и тревожная. Совсем не похожа на те, что поет Боян.
      Волк заглянул князю прямо в глаза. И в этих глазах прочел то, чего Владимир никогда не решился бы произнести вслух.
      — Я пою так, как душа велит… — молвил воин-певец. — Кому-то это по нраву, кому-то — нет. Но по другому я не могу. А вернее, просто не хочу.
      Владимир молча кивнул.
      — Чтож, — молвил он, выдержав томительную паузу. — Потешил ты почестен пир. Еще как потешил…
      Князь встал. Отроки подали ему большую братину, до краев полную стоялым медом.
      — Прими в благодарность, певец. — Владимир протянул братину Волку.
      Тот с поклоном принял, поднял над головой, повернулся к гостям.
      — Здрав будь во веки князь Владимир стольнокиевский! — возгласил певец в полной тишине.
      И тишина лопнула.
      Грянула громовая здравица, гости зашевелились, загомонили, вновь зазвенели кубки, затрещали под могучими телами лавки. И под этот шум Волк одним духом осушил братину, не глядя сунул ее в руки подбежавшему отроку, поклонился князю и Бояну, и быстрым, твердым шагом направился в дальний конец палаты, к Ратибору.
      Владимир долго смотрел ему в спину, глядя, как под черной кожей куртки перекатываются тугие мускулы, потом перевел взгляд на Бояна, но старый певец уже вновь сидел в полудреме, поглаживая тонкими пальцами темное дерево гуслей…