Глава 3

В ближайшей веси надо бы тебе хоть какого завалящего конька купить. — рассудил Велигой, критически оглядывая дурачка. — Раз уж до твоего волхва двадцать верст с гаком, а в гаке еще двадцать… хм. Пешедралом топать — ноги отвалятся.

— А ближайшая — это как раз где живу. — пожал плечами Репейка. — У Тыри есть пара кобылок на продажу, и не дорого просит — свое бы вернуть.

За спиною осталось то, что некогда было оградой постоялого двора, впереди лежала пыльная дорога.

— Ты хоть верхом-то умеешь? — спросил витязь, безуспешно пытаясь представить себе дурачка в седле.

— А что там уметь? — удивился тот. — Не мне же — коню ноги переставлять.

— Хм, в седле сидеть — не то, что на печке. — предостерег Велигой.

— А разве на коне другим местом сидят? — распахнул глаза дурачок.

— Да нет, тем же самым, — пояснил витязь, — только вот по другому. Будешь на коне, как на лавке рассиживать, потом месяц вообще не сядешь… хм, на то, что ниже спины. Ну да ладно, авось научишься.

Некоторое время шли молча. С неба нещадно жарило солнце, Боги сегодня явно перестарались, в сухом, горячем воздухе над придорожными камнями дрожало марево. Велигой разумно решил не надевать броню, только меч привычно закинул за спину, остался в рубахе, шитой петухами, вокруг головы повязал, придерживая волосы, плетеный кожаный ремешок. Серка вел в поводу — негоже восседать верхом, когда твой спутник пешком шлепает. Репейка шагал широко, загребая босыми ногами дорожную пыль, за спиной болтался дорожный мешок, полный, как и переметные сумы на Серке, всяческой снеди.

В раскаленном воздухе роями носились толстые слепни, жалили почище стрел, поля и рощи вокруг звенели птичьими трелями. В небе — ни облачка, но Велигой точно знал, что погода — штука коварная, для того Боги ее и придумали, чтобы люди не зевали. К вечеру, или, по крайней мере, не позже завтрашнего утра будет дождь. И голова опять разболелась — последствие лихого удара печенежской палицы. Лет пять уж прошло, а все равно, к перемене погоды трещит, как лавка под задом, дождь не хуже любого волхва предсказывает. Еще в Киеве ходил к Белояну, советовался. Медведеподобный волхв долго щупал голову, сопел, хмыкал и гыкал, набрал по скрыням какой-то дряни, сделал настойку, велел пить эту гадость при первых же признаках боли и наказал голову беречь любой ценой, хоть два шлема надевать, потому как стукнут хорошенько еще разок — и все, станет во, как Репейка. «Врешь, медвежья морда, — подумал тогда Велигой, — я еще с тобой по части крепости башки потягаюсь…» Однако настойку с тех пор всегда возил с собой.

Репейка украдкой поглядывал на своего спутника. Видел, как снял с пояса баклажку, морщась отхлебнул, повесил обратно. Какой все-таки богатырь, подумал дурачок. Не то, чтоб уж очень огромен — видал и побольше, — вон, Илья Муромец через весь проезжал, так издали подумали, что воз сена катят — но и Велигой в плечах широк, весь налит молодой силушкой, под рубахой перекатываются горы мышц. И в то же время гибкий, в движениях плавен и быстр, как истинный боец, потому как при такой мускулатуре такую точность и подвижность не наработать ни в кузне, ни за сохой, ни плотницким топором, а лишь непрестанными воинскими упражнениями.

— Велигоюшко… — позвал дурачок.

— Я за него. — отозвался витязь, не поворачивая головы.

— А отколь ты родом, коли не секрет? — спросил Репейка. — На киянина не больно-то похож…

«Да, — подумал Велигой, — с моей-то кривой рожей за местного при всем желании не сойду, и волосом черен, аки вороново крыло — таких тут не часто встретишь…»

— Из тиверцев я. — ответил Волчий Дух. — Из самых что ни на есть тиверистых.

— То-то я и смотрю, не иначе как с юга откуда-то, — кивнул Репейка. — А сюда как попал?

— А как все попадают, — пожал плечами Велигой. — Мы, тиверцы, давно уж в Новой Руси… Дед мой ходил с Олегом на Царьград, отец на заставе погиб, и сам я с шестнадцати весен в младшей дружине. Потом тоже застава, с печенегами бился — по башке получил, до сих пор в ушах звенит… Под Полоцком был, а там, видно, приглянулся кому… Сам не понял, как в Киеве очутился, в старшей дружине, а потом и при самом светлом князе Владимире оказался…

— При Владимире… — прошептал почтительно Репейка. — Вот так прямо сидишь в золотой палате, вино пьешь, а вокруг тебя… Илья Муромец, Добрыня, Казарин, Лешак — попов сын, Рагдай, Руслан, бояре именитые, гости заморские… сам светлый князь Владимир — Ясно Солнышко! Расскажи, Велигоюшко, каково это — в одной палате с князем мед пить? О чем люди на княжьих пирах говорят?

Велигой грустно улыбнулся.

— Поначалу страшновато было… Я ведь тоже не невесть какого знатного рода, к богатым пирам не привычен. А потом… втянулся. Да и ничего такого страшного нет, люди — они везде люди, и все, в общем-то, одинаковые. Да и князь, не поверишь, оказывается тоже человек!

— Да ну? — глаза дурачка распахнулись, как крепостные ворота.

— Родом клянусь! — подтвердил Велигой. — А что касаемо разговоров… да о чем везде люди говорят? О жизни, о бабах, о том где, что почем, златом да ратными подвигами хвалятся… Я этих историй наслушался — во, не лезет больше, потому как сам вот нахвалился, а теперь идем мы с тобой незнамо куда к какому-то зверю, что в норе живет. Разве что гости заморские историю расскажут, а иной раз такое брякнут, что все чуть не под стол падают со смеху.

— А что брякнут? — Репейка, похоже, если уж приставал с вопросами, так похуже настоящего репья цеплялся. — Что?

— Ну, — Волчий Дух задумчиво почесал затылок, пытаясь вспомнить хоть что-то смешное. — Давеча вот принимали посла с Риму, ну все как положено, грамоты там разные, толмач суетиться, потом за стол — угощайся, гость дорогой, чем Боги послали… Ну, послали ему Боги тогда лишнюю чашу вина, выдул ее и пошел нас уму-разуму учить. "Наши с вашими, — говорит, — одного роду-племени, у нас даже слова в языках общие корни имеют ". Ну, князь светлый его и вопрошает, как так, мол? А тот ему и говорит: «Знаешь, монсиньор светлейший князь, откуда в русском языке слово „стибрить“, а?» Нет, говорит Владимир, по-моему, всегда было… А гость ему в ответ: «Ан нет, не всегда. Есть у нас река такая, Тибр называется. Так вот, было дело, ваши ушкуйники уперли там у нашего купца две баржи товару. С тех пор и пошло — стибрить, украсть то есть…»

— А князь что? — спросил Репейка.

— А что князь? Князь дивится, а воевода наш главный, Претич, репу почесал, покряхтел, поднялся, да и вопрошает гостя заморского: «А у вас, — говорит, — случаем, в городе Пиза, ничего не пропадало?»

Веси достигли к полудню. Жара к этому времени стала совсем невыносимой, с Велигоя пот лил в три ручья. С неудовольствием подумал, что хоть сам с юга, вроде бы должен быть привычен… ан нет. Здесь воздух суше, тверже чем в родных тиверских землях да и солнце тут, наверное, Боги повесили другое — жестокое, коварное… Репейка, казалось, жары не замечал вовсе — шел веселый и бодрый, улыбался во весь рот, что-то напевал.

Весь оказалась большой, богатой. Дорога превратилась в ухоженную улицу, добротные, чистые дома, иные в два поверха, двумя рядами выстроились по обе стороны. Плетни ровные, ухоженные, с непременными горшками на столбах. Народу на улице мало — хоть и привыкли к здешней чудной погоде, а все же вылезать без особой нужды под палящее с раскаленного неба солнце, похоже, не хотелось никому. Только стайки ребятни резвились во дворах — им-то что, жара — не жара, а детство раз в жизни, надо пользоваться…

Репейка гордо смотрел по сторонам — вот моя деревня, вот мой дом родной.

Велигой одобрительно кивнул: хозяйственный народ живет, не ленивый. Поэтому, когда из-за плетня вдруг вылетел, и, подняв облачко пыли, покатился под ноги небольшой камень, витязь сначала не понял, что, собственно, происходит.

Из-за плетня просвистел еще один камешек, потом раздался детский смех и улюлюканье. Шестеро ребятишек весело прыгали, указывая пальцами на Репейку. Тот беспомощно улыбался в ответ, разведя руки в стороны. Самый старший из ребят подхватил с земли камень, его товарищи с готовностью сделали то же самое.

— Репейка! Репе-е-е-ейка! Дурачок! Б-э-э-э-э-э! — корча рожи, кричали сорванцы, и в сторону убогого сорвался уже целый град камней. Дурачок только прикрыл руками голову, продолжая глупо и беспомощно улыбаться.

Велигой остановился. Старший из пацанов подхватил следующий камень, довольно увесистый и, скроив Репейке гримасу, с силой запустил этим булыжником в дурачка.

Волчий Дух резко выбросил руку, перехватил камень на лету, и, не особо стесняясь в силе, запустил его обратно в сопливого метателя. Раздался звучный удар, мальчишка с размаху сел на задницу, и ухватившись за разбитый лоб, тонко и противно заныл: «Тя-тя-я-я-я-а-аа!» Его приятелей словно веником вымело.

Велигой не оглядываясь двинулся дальше. Репейка смотрел на него ошеломленно.

— Зачем ты так? — спросил он, когда отошли уже порядочно. — Дети ж еще, не понимают…

— Зато теперь поймут, — холодно ответил Велигой.

«У нас такого не может быть… — пронеслось в голове. — Когда враг рядом — с одной стороны печенеги, с другой ромеи, — когда каждый второй ребенок растет без отца, когда смерть более обыденна, чем жизнь, у самого последнего сорванца даже мысли не возникнет поступить вот так, принести еще больше боли и несправедливости в мир, где их и без того чересчур много… А здесь зажрались, ох зажрались! Слишком близко к Киеву, еще чувствуется могучая рука князя, сулящая покой и безопасность. Если даже вот такая сопля, от горшка два вершка, бросает камень в того, кто не может ответить, уверенная в своей безнаказанности, а как только получает в лоб, завет папашу… хорош, небось, папаша, раз такую дрянь воспитал!..»

Настроение упало. Они прошли уже половину веси, но мысли вскипали в голове Велигоя, как капли воды на горячей плите. Его первоначальное мнение о весянах круто изменилось. Если здесь таковы дети, то что уж говорить о взрослых?

Словно в подтверждение его мыслей, на улице показался здоровый мужик, поперек себя шире, сытый, румяный. Увидав Репейку, улыбнулся гадко, пошел навстречу. Проходя мимо, ловко подставил ногу, и дурачок с маху растянулся в пыли. Мужик загоготал, посмотрел на остановившегося Велигоя тупым довольным взглядом.

— Дурак! — сказал он, показывая пальцем на поднимающегося Репейку. — Правда, дурак?

Он смотрел на витязя, как сильный на сильного, ожидая, что тот поймет и вместе с ним посмеется над неполноценностью этого… да какой это человек? Сила есть — ума не надо… а если нет ни того, ни другого, значит, вообще не человек, можно делать с ним все, что душе угодно…

— Дурак, — подтвердил Велигой. — Настоящий, полный дурак.

Мужик согласно закивал, расплылся в улыбке еще шире — сильный понял сильного. Делая шаг дальше по улице, мол, ну ладно, хорошо посмеялись, пора мне теперь, Велигой по-приятельски хлопнул его по плечу. Явственно послышался хруст, с которым ломается ключица, мужик побледнел, потом посерел, рухнул на колени и только тогда заорал так, что с окрестных крыш и деревьев поднялись переполошенные птицы.

— Дурак… — пробормотал Волчий Дух, не оборачиваясь.

Репейка посмотрел на своего обидчика, корчащегося в пыли как раздавленный червяк, перевел недоумевающий взгляд на витязя.

«Ну почему так? — в отчаянии подумал Велигой. — Ну почему? Почему Боги сотворили человека таким, что он приспосабливается ко всему? Невозможно поверить, что можно жить вот как этот дурачок, когда унижения, тычки, побои и глумление безмозглой толпы стали настолько обыденными и привычными, что уже не обращает внимания… Почему так, Боги?»

В молчании брели по улице. Репейка шел впереди, иногда оглядывался, и во взоре его Велигой читал недоумение. Почему за последние два дня этот странный молодой воин, изрубленный в боях, еще вчера восседавший в одной палате с самим светлым князем вот уже третий раз вступается за него, за простого деревенского дурачка, которого даже и не знает-то толком?

«Да вот как раз потому, — мысленно ответил ему Волчий Дух, — что я столько раз видел смерть, боль, видел как гибли под саблями степняков те, кто не мог защититься… И теперь душа вскипает, даже когда пацаненок отрывает крылья бабочке. А когда вылезают такие вот выродки, нелюди, что хуже упырей, позорище рода человеческого, перед Богами стыдно… таких готов голыми руками душить. И буду, буду душить, потому что я знаю, что сильный, во мне шесть пудов крепчайших мышц и костей, я могу голыми руками кому угодно свернуть голову и меня научили убивать всеми возможными способами. Я воин, бедный ты мой Репейка, я не умею ничего другого, я видел такое, что этим сытым недоделкам и в кошмарном сне не присниться, а приснится — неделю будут под лавкой дрожать…»

Впереди показалась из-за плетня небольшая изба, рядом виднеется еще одна низкая крыша, добротная, гонтовая. Оттуда слышался звук тяжелых ударов молотом по железу, из трубы столбом поднимался дым.

— Вот Тырин дом. — пальцем показал Репейка. — А вот его кузня.

Велигой, все еще погруженный в мрачные думы, коротко кивнул, мол, давай веди побыстрее, нам только лошадь, и ноги моей больше не будет в этом гадюшнике…

Калитка была приоткрыта, Репейка вошел уверенно — видать, бывал много раз, сразу взял правее. Велигой задержался, привязал Серка к столбу, дурачка нагнал уже у самой кузни.

Там дверь была распахнута настежь, изнутри вырывались волны жара, по сравнению с которым даже здешнее солнце казалось холодной сковородой, слышался непрестанный звон молота. Репейка вошел в кузню, Велигой остановился на пороге.

В горне гудело пламя, мальчишка весен четырнадцати работал мехами. Стены увешаны хитрым инструментом коваля, глядя на которые Велигой в который раз ощутил глубокое уважение к этому ремеслу и тем людям, по воле которых простой кусок железа принимает формы, нужные человеку, обретает твердость камня или наоборот, течет подобно воде раскаленными огненными струями…

Хозяин кузни и молотобоец — молодой парень весен двадцати, работали за огромной наковальней, крепкие, надежные, как само железо. Лицо Тыри поросло густой светлой бородой, хотя под слоем сажи цвет угадывался с трудом. Волосы вкруг головы перехвачены ремешком, глаза поразительно синие, как летнее небо. Легкий ведущий молот в руке равномерно вздымается и с легким звоном опускается на заготовку, обозначая место, угол и силу удара, и едва поднимается вновь, как на это место обрушивается тяжелая кувалда в руках молотобойца. На наковальне алым жаром пылала длинная полоса металла, в которой уже можно было безошибочно угадать лемех большого плуга.

Велигой заворожено смотрел, как с каждым могучим ударом простой кусок железа превращается в орудие пахаря. Никогда в детстве, отрочестве, ранней молодости не интересовался, откуда у воина меч берется… а потом как-то уже в Киеве увидел коваля за работой, и сердце навеки пленилось этим невероятным, волшебным ремеслом. Он мог часами наблюдать, как работает Людота, а из-под молота величайшего киевского коваля выходили клинки мечей, топоры, доспешные пластины. Потом мастера оружейники да бронники сделают пригодными для хвата, насадят на топорища, перевьют стальными кольцами и нашьют на поддоспешик, чтобы затем могучий дружинник с оружием в руках и в броне дивной прочности без страха шел в гущу самой жестокой сечи. И каждый поверженный им супротивник поражен так же и руками вооруживших его… Все это восхищенный Велигой тогда одним духом высказал великому мастеру. Людота выслушал, и на закопченном лице его появилась чуть грустная улыбка. «Ты зрел только половину нашего дела… — сказал он тогда воину. — Ты видел коваля, кующего меч. Но лишь когда узришь, как куется орало… только тогда поймешь все до конца.»

И теперь Велигой видел это. Он вспомнил выражение лица Людоты, когда под его молотом, казалось ярилась, рождаясь, сама СМЕРТЬ. Он и был похож в это время на бога смерти, могучего, грозного и безжалостного. А сейчас… сейчас Велигой видел совсем иное. Под ударами молота Тыри рождалась ЖИЗНЬ. Лицо мастера было озарено счастьем творения, совершаемого на радость людям, для облегчения их тяжкого, но мирного труда. Только теперь Волчий Дух осознал смысл слов Людоты.

Жизнь и Смерть. Меч и Орало. На том стоит и будет стоять этот мир во веки веков…

Глава 4

Высоко-высоко, в бело-синем небе поет свою печальную песню дивная птица. Не уловить смертному уху дивную мелодию, не понять смертному разуму чудных слов, но внемлет песне бессмертный дух. «О чем поешь ты, Сирин-птица?» «Спроси о том душу свою, человече…»

Лети, лети песня дивная, славь, величай родную сторонушку.

Русь…

Русь.

Русь! РУСЬ!!!

Земля-матушка, сторонушка милая, привольная! Живи вовек, цвети, звени голосами птичьими, шуми лесами высокими, морями-реками просторными, степями ковыльными, звучи древней песней гор… Пой свою чудную, печальную, яростную песню Сирин-птица, лети, лети песня дивная!

Пусть в глубине могучего Леса дрогнет сердце древнее, остывающее под гнетом лет, внемля звукам знакомым, пусть проснется, возрадуется, оживет Сила старая, забытая, ныне неведомая. Нет Силе той в мире равной силы, нет и не будет во веки веков. Дремлет сейчас она, спит под тяжестью бессчетных веков, свидетелем коих была, и во грезах видит века грядущие. Спит Сила, но чуток сон ее. И если вновь беда придет на родную сторонушку, стряхнет с себя оковы сна, и наполнит сердца людские отвагой небывалой, вольет в руки их мощь великую. И тогда берегись, хоронись ворог лютый! Ибо не ведаешь ты, ЧТО пробудил звоном оружия. Берегись! Хоронись! Поверни стопы свои туда, откель пришел и беги, беги безоглядно, или ляжешь костьми в сей земле в назидание потомкам твоим и другим безумцам, пришедшим сюда войною. Беги, беги не оглядываясь! ! Иначе… Молись богам своим — они не помогут тебе, взмахни мечом — он пронзит твое сердце, запали огонь — он сожжет твою душу. Ибо пробудил ты Силу древнюю, равной которой нет и не будет в поднебесном мире до конца времен.

Но пока спит она, убаюканная песней дивной, спит и видит во сне века грядущие. Дремлет в глубине старого Леса, надежно скрытая от глаза человечьего болотами темными, завалами непроходимыми, переплетением темных ветвей старых древ, что помнят еще, как все начиналось… Даже могучие Боги на видят, не ведают, где лежит, где бьется неспешно Сердце Силы, только Род-создатель знает, но никому о том не поведает. Ибо опасно будить Силу не ко времени!

Страшись, страшись, человече, пробудить в неурочный час то, чему положено спать! Ибо, когда настает срок, Сила приходит сама и щедро делится со смертными огнем своей древней души. Но не ранее, ни после не приближайся к Сердцу, иначе проклянешь день, когда мать родила тебя на свет. У всего в мире свой Покон и всему свое время.

Тем паче страшись явиться к Истоку с черной душой, в корысти своей возжелав подчинить, завладеть, получить Силу лишь для себя, чтобы возвыситься над другими. Страшись, ибо человек высок свершениями своими, плодами лишь одних трудов своих, остальное — тлен. Возвеличившись над всеми, не приложив к тому собственного старания рано ли, поздно ли, но падешь, сгинешь бесследно. Проклянешь свое величие, ибо все, что сотворитшь — разрушится, все, чему пожелаешь дать жизнь — умрет не родившись, все, что благословишь — будет проклято. И возжелаешь смерти — но она не придет за тобою, и будешь искать покоя — и не найдешь его. Ибо в безумстве своем взвалил ты на плечи ношу, коею не в силах снесть, так как не натрудил для того ты плеч своих. Такова участь всякого, кто возжелает в вирый на чужом горбу въехать: ноша непосильная согнет тебя, распластает, размажет по земле, и будешь ты раздавленной жабой влачить свое бессмысленное существование, пока не оборвет его рука того, кто сжалится над твоей горькой участью.

Лишь тот, кто тяжким путем, в отчаянной борьбе идет к вершине, способен нести ту ношу, которую возлагает на него достигнутое величие, ибо закален он тяготами да невзгодами пути. И тогда человек может стать равным Богам… а порой и выше их….

Шумит, колышется древний лес, поет ветер в древесных вершинах, вторя дивной песне Сирин-птицы в голубом безоблачном небе.

«О чем поешь, Сирин-птица?»

«Спроси о том сердце свое, человече»

— Тяжко мне… нет боле сил моих!…

— Ты выбрал.

— Будь он проклят, мой выбор…

Велигой открыл глаза. Остатки сна — такого странного и тревожащего, легким туманом еще кружили в голове, оседая, исчезая, испаряясь бесследно. Смолк в ушах последний звук дивной песни…

Солнце стремительно опускалось к виднокраю, свет его загустел, приобрел оранжевый оттенок. Тени удлинились, легкий вечерний ветерок слабо шелестел листьями яблонь возле дома.

Бревенчатая стена избы, нагретая за день солнечными лучами, исходила приятным теплом. Велигой оторвал от нее затекшую спину, потянулся. Сколько же времени он спал? В пузе все еще жили остатки воспоминаний о вкуснейших щах, которыми угощала хлебосольная Тырина жена. Коваль оказался не в пример некоторым своим односельчанам гостеприимным и добродушным. Репейку встретил как старого знакомца, Велигоя привечал, как почетного гостя. Волчий Дух, дабы не смущать хозяев, не стал представляться княжьим богатырем, шикнул на Репейку, который уже наметился было распустить язык да похвалиться таким знакомством.

Коваль пригласил гостей за стол. По такому случаю постелили такую белоснежную скатерть, что Велигой себе подумал, что берегли не иначе, как на случай неожиданного визита самого князя. Хозяйка кормила гостей и семейство наваристыми щами, Волчий Дух уплетал, только за ушами хруст стоял — давненько не ел вот так вот, по-простому, домашней стряпни.