В три часа дня я уже была рядом с Пиппой в больничном отделении приюта для животных. Она еще не очнулась от наркоза, и лапа у нее до самого плеча была в гипсе. Она занимала клетку размером примерно пять на восемь футов; рядом в такой же клетке сидели четыре гепарда, а в другой — молодой дукер. Напротив была клетка побольше, в которой сидели еще пять маленьких гепардов. Эти девять детенышей остались без родителей, люди их подобрали и поместили сюда для наблюдения, предварительно сделав прививку от кошачьей чумки. Было там еще пятеро львят с вылезшей шерстью — их тоже, видимо, бросила мать. Все животные находились в старом помещении приюта, который превратили в больницу для животных после постройки нового, более комфортабельного здания. И больница, и приют принадлежали Управлению национальными парками Кении; здания находились по обе стороны от ворот. Посетителям охотно разрешали посещать новый приют, где держали животных перед тем, как их выпустить, но им было строго запрещено беспокоить больных животных на открытых выгулах за старой территорией приюта или тем более переступать порог больницы.

Мы зашли к директору национальных парков Кении — это был Перес Олиндо, мой старый друг. Узнав о беде, которая случилась с Пиппой, он выразил глубокое сочувствие и предложил нам свою помощь. Мы были достаточно хорошо знакомы и с директором приюта Джулианом Тонгом, и я решилась попросить его и его жену принять меня в свой дом с уплатой за пансион, чтобы я могла жить как можно ближе к Пиппе. Они любезно согласились на это, и, прежде чем Джордж уехал обратно в Меру, я уже устроилась в их доме, в нескольких милях от приюта. На следующее утро Пиппа все еще была сонной, но не настолько, чтобы ее не выводил из себя гипсовый «чулок». Пытаясь стряхнуть с себя этот сковывающий груз, она резко бросалась из стороны в сторону, прыгала на стену, а потом летела с высоты и грохалась на пол так неловко, что я приходила в ужас: казалось, она вот-вот сломает себе шею. В этой крохотной клетке я не могла ее успокоить, особенно когда она впала в такое неистовство, и меня очень обрадовал ветеринар: он сказал, что Пиппу переведут в более просторную клетку — в ту, где сидели пять маленьких гепардов.

Джулиан был так добр, что помог начисто выскрести все помещение, и договорился, что не будет недостатка в сене, чтобы Пиппа всегда была удобно устроена. Ветеринар предупредил, что ей придется лежать в гипсе самое меньшее три недели, а еще три недели придется провести в клетке, чтобы лапа окрепла. Все это время с нее нельзя спускать глаз: каждые два часа ее нужно переворачивать, чтобы у нее не развилось воспаление легких, а кроме того, кто-то должен заботиться о том, чтобы она была укрыта в прохладные ночи, и о том, чтобы клетка содержалась в безукоризненной чистоте. Принимая во внимание все это, мы решили, что я буду спать возле Пиппы не только для того, чтобы ухаживать за ней днем и ночью, но и потому, что ей было очень важно, чтобы в эти тревожные дни в незнакомом месте с ней рядом был кто-то из своих.

Мы обеспечили доставку мяса, яиц, молока, достали глюкозы и витаминов, не считая лекарств, которые ежедневно приносил ветеринар.

Джулиан был очень внимателен: он принес мне тюфяк и постель, сказал, что будет каждое утро доставлять завтрак, и предложил мне в середине дня, когда Пиппа спала, принимать ванну у него в доме.

Приходилось все время давать ей снотворное, чтобы она не металась и чтобы хоть немного облегчить боль. Температура у нее все еще держалась, а нос был холодный, как лед, и питалась она только глюкозой, яйцами и молоком. Я купила для нее две полотняные простыни и стирала каждую простыню, как только она пачкалась, а сено меняла, чтобы в клетке Пиппы не было ни блох, ни тяжелого запаха. Еще я купила маленький складной столик и стул и печатала письма, сидя рядом с ее клеткой, когда она спала, В первые дни я почти постоянно следила, чтобы она не начала рваться, стараясь освободиться от докучливого гипса, и то и дело мне приходилось держать ее. Каждый раз, когда эта «борьба» кончалась, Пиппа лизала мне руки — те самые руки, которые только что крепко прижимали ее к земле, чтобы она себе не повредила; казалось, она благодарит меня за помощь. Иногда она даже мурлыкала, когда доктор возился с ней; он приходил два раза в день. Как только ей сделалось чуть легче, она стала откликаться на «чириканье» маленьких гепардов, которые все еще звали свою мать. Я отдала бы что угодно, только бы знать, о чем они там переговариваются. Было совершенно очевидно, что они утешают друг друга, хотя малыши не могли видеть Пиппу. Однажды она встала лапами на подоконник и увидела за стеклом пару медведей, которых держали на выгоне напротив больницы. Это были единственные «чужаки» среди африканских животных, и она наблюдала за ними с живейшим интересом. С тех пор мне пришлось каждое утро помогать ей вставать на задние лапы, чтобы она не повредила больную переднюю, и она подолгу не сводила глаз с мишек.

Через четыре дня температура у нее упала, ела она отлично, мурлыкала, когда я ее кормила, и часто тихонечко приговаривала «ньям-ньям-ньям». Раньше эти звуки произносила только Уайти, когда ей уж очень нравилась еда. И это было как раз тогда, когда она тоже сидела в клетке со сломанной лапой. Состояние Пиппы настолько изменилось к лучшему, что врач решил спокойно уехать на два выходных дня, хотя на всякий случай дал мне адрес другого ветеринара.

На следующее утро Пиппа беспокойно металась. Она непрерывно лизала верхний край гипсовой повязки, и мне никак не удавалось перевернуть ее — она хотела, чтобы сломанная лапа обязательно была сверху. Я измерила ей температуру — 40°. Я встревожилась и вызвала ветеринара. Он в десять часов утра впрыснул ей антибиотик и сказал, чтобы я вызвала его, если температура поднимется, однако он предупредил, что будет свободен только до ленча.

В три часа дня температура у Пиппы подскочила до 41°. Но на наше счастье как раз в это время в больницу пришел навестить больных животных ветеринарный фармаколог, которого я хорошо знала. Он понюхал лапу Пиппы — запах был тяжелый. Потом он надавил на гипс, и из-под него стал просачиваться гной. Он был так добр, что принялся обзванивать всех ветеринаров в округе, но было воскресенье, и только в пять часов он наконец застал одного из врачей дома. Этот ветеринар приехал одновременно с нашим лечащим врачом — тот вернулся из своей воскресной поездки раньше назначенного времени. Усыпив Пиппу, ветеринары сняли гипс. От локтя до кончиков пальцев вся нога была поражена гангреной, и в том месте, где край гипса врезался Пиппе в плечо, когда она старалась его сбросить, зияла большая дыра, полная гноя. Кое-где лапа была еще покрыта шерстью, но она отставала, как вата, при самом легком прикосновении. Оба врача считали, что положение безнадежное — кровообращение нарушено, лапа омертвела: не пройдет и трех дней, как мясо отвалится, а кости начнут гнить. Оба считали, что ее нужно немедленно усыпить. В ужасе я потребовала, чтобы вызвали для консультации еще одного ветеринара. А он мог прийти только утром на другой день.

Все время Пиппу держали под наркозом и вводили ей антибиотики. Но несмотря на это, ночь прошла очень плохо, и я четыре раза меняла повязку.

Все мои надежды были связаны теперь с четвертым ветеринаром. Он появился около полудня, внимательно осмотрел Пиппу и сказал, что лапу, пожалуй, можно спасти, но предупредил меня, что Пиппа может навсегда остаться калекой. Мне приходилось видеть некоторых животных, в том числе и хищников, которые выживали на свободе потеряв одну лапу или глаз. Что же, пусть Пиппа никогда больше не сможет охотиться — она окажет мне неоценимую помощь в работе: станет посредницей между мной и гепардами, которых я собираюсь выпускать на свободу, и, может быть, она проживет почти на свободе еще лет десять.

Посоветовавшись с первым ветеринаром, двое из них условились, что будут работать вместе: самый первый будет приходить по утрам, а четвертый и последний — поближе к вечеру; они решили обмениваться записками, чтобы знать, какое проводится лечение. Четвертый ветеринар приступил после этого к перевязке, наложил повязку с фуроциновой мазью и прописал каолиновые компрессы, чтобы прекратить распространение гангрены.

Все это превратилось в мрачный ритуал. Первый врач приходил утром, осматривал рану и давал Пиппе снотворное на весь день. Я была очень благодарна ему за помощь: оставлять в живых такое искалеченное животное, как Пиппа, не входило в его правила. Но все же его пессимизм очень меня угнетал. После его посещения я начинала кормить Пиппу сырым мясом, яйцами и молоком; каждые десять минут согревать компрессы и менять повязку; то и дело вводила ей при помощи шприца или клизм раствор глюкозы с солью — надо было бороться с обезвоживанием организма; кипятила шприц, непрерывно стирала простыни и чистила клетку. В недолгие перерывы я сидела возле Пиппы, гладила ее или чистила щеткой — это ей всегда очень нравилось. Иногда у нее внезапно вырывался душераздирающий стон — она звала своих детей; иногда ее глаза с расширенными зрачками впивались в меня, но и в этом полубессознательном состоянии она узнавала меня и успокаивалась.

После пяти часов приходил четвертый ветеринар, делал ей перевязку, проверял, как работает сердце, и давал снотворное на ночь. Он так же, как и я, верил, что Пиппа выздоровеет. Мы оба надеялись, что сумеем вытащить ее из этого тяжелого кризиса, нам помогут и ее изумительная выносливость, и лучшие современные лекарства.

Но иногда выпадали очень тяжелые ночи. Моя постель была на полу, как и ложе Пиппы, и до меня доносился даже самый слабый стон; после этого часто наступали конвульсии, сотрясавшие ее тело до полного изнеможения. Несмотря на то, что я придерживала ее, стараясь противодействовать судороге, пробегавшей по всему телу от головы до хвоста, — я чувствовала эту волну под своими руками, — она все-таки часто во время припадков срывала повязку, и мне нужно было как можно скорее продезинфицировать раны и снова сделать перевязку. Когда же ей выпадали такие редкие теперь часы спокойствия, уснуть было все равно совершенно невозможно — больные животные в соседних клетках жалобно кричали. Я лежала без сна, дожидаясь крика петуха — он звучал обычно в пять утра, и немного спустя я слышала стук в дверь — работники госпиталя готовы были приступить к обычному труду.

Долгими бессонными ночами я думала о том, как выразить благодарность всем этим людям, которые так много помогали Пиппе, как мне отблагодарить их за то, что они позволили мне оставаться рядом с ней и днем, и ночью. Мне пришлось пользоваться здешней аптечкой, и я заметила, насколько она скудна, поэтому я решила основать фонд и дать ему имя Пиппы, чтобы на эти средства обеспечить лекарствами больницу и лечение зверей в зарослях, если это понадобится. Нужно было обсудить этот вопрос с доверенными лицами, ответственными за Фонд Эльсы, и я заранее решила заняться этим, как только представится возможность.

Видеть страдания животных всегда было для меня настоящей пыткой, но сейчас эта мука стала невыносимой — страх за жизнь Пиппы как будто обнажил все мои нервы, и они были напряжены до предела. Особенно тяжело было слышать, как кричал от боли один маленький львенок; мне казалось, что еще немного, и я не выдержу. Ночь за ночью я видела, как он все кружится и кружится по клетке с опущенной головой, пока не свалится, не зароется мордочкой в сено, да так, что едва не задыхается. В те редкие минуты, когда Пиппе становилось легче, я брала несчастного малыша на колени и старалась хоть как-то утешить его.

Четыре ночи бедное маленькое существо мучилось, борясь со смертью, а потом его не стало. С какой горечью я смотрела вслед людям, выносившим мертвого львенка, а вместе с ним дукера, антилопу-пала и двух гепардов — все они погибли в эту же ночь. Но хотя эти ужасные случаи переворачивали мне душу, я все больше и больше верила в то, что Пиппа выживет. Я видела, что она ест с аппетитом, рана ее становилась все чище и больше не пахла, и даже кровообращение восстановилось почти во всей лапе. Видеть, как день ото дня ей становится лучше, — это было похоже на чудо! Только бы кости остались здоровыми, только бы сердце выдержало огромные дозы снотворного — и она спасена.

И чем лучше она себя чувствовала, тем труднее мне было понять нашего первого ветеринара. Он, как и раньше, считал, что я не имею права настаивать на том, чтобы Пиппа оставалась в живых, что это чистейший эгоизм, если не проявление садизма и жестокости… Он был уверен, что всякое лечение — напрасная потеря времени, и недавно наотрез отказался мерить Пиппе температуру — все равно, мол, она скоро подохнет. Но как ни тягостны были для меня его визиты, он все же заходил по утрам, потому что второй ветеринар был слишком занят, чтобы дважды в день ездить в больницу за восемь миль и давать Пиппе снотворное по утрам. Тем временем известие о несчастье с Пиппой уже распространилось, и нас стали навещать друзья, они предлагали посидеть с Пиппой, чтобы я могла лишний раз принять ванну; они одолжили мне свою машину, и теперь можно было ездить на ней в дом Джулиана, и вообще они старались скрасить мое существование; навезли мне посуды и все время приносили всякие вкусные вещи.

У меня появилось множество новых друзей и среди них — Лью Хэркстал, студент-зоолог из США. Он приехал поблагодарить меня за стипендию, которую ему назначил Фонд Эльсы, чтобы дать ему возможность изучать страусов в национальном парке Найроби. Занятия в университете еще не начинались, и он предложил мне бегать, когда надо, за покупками и вообще готов был выполнять любые поручения.

Однажды меня навестил мой друг, доктор Джеральд Невилл. Его очень беспокоила моя рука, и он требовал, чтобы тут же, в больнице, я проходила физиотерапевтические процедуры. Операция, сделанная в Лондоне, прошла хорошо, но теперь рука сделалась малоподвижной, а пальцы плохо разгибались — кожа и кости стали срастаться с пересаженными сухожилиями. Поэтому пальцы у меня скрючились. Доктор настаивал, чтобы я надевала шину хотя бы по ночам, надо было выправить руку, но я никак не могла пойти на это: я и так несла предельную нагрузку, и хорошо, если мне удавалось урывками поспать в общей сложности хоть пять часов, не хватало еще этой сковывающей движения шины!

А тем временем лапа у Пиппы подживала, и теперь ей угрожала уже не сама рана, а чрезмерные дозы успокаивающих лекарств, которые ей приходилось вводить ежедневно. Долго ли еще ее сердце сможет выдержать натиск этих сильнодействующих средств? Тот ветеринар, который приезжал вечером, ввел ей лекарства, поддерживающие сердце и печень, соответственно уменьшив дозу снотворного, и посоветовал мне дать ей еще дозу, только в случае крайней необходимости.

Ночью в одиннадцать часов Пиппа начала рычать, а потом ее тело стали сводить судороги, такие долгие и сильные, что мне пришлось впрыснуть ей остатки снотворного; после этого она спокойно уснула.

Наутро температура у нее упала ниже нормальной. Вечерний доктор очень беспокоился за ее сердце и решил попробовать другое снотворное, которое, как он считал, не имеет такого серьезного побочного действия.

Он снова ввел минимальную дозу, а остальное велел ввести в случае необходимости.

И я тоже чуть не попала в число его пациентов. В этот день я обварила правую руку кипятком, и теперь пузыри стали лопаться. Он волновался, что в эти открытые раны попадет инфекция, когда я буду перевязывать лапу Пиппы, и потребовал вызвать врача, чтобы сделать мне уколы пенициллина и противостолбнячной сыворотки. Врач появился в восемь часов вечера, и к тому времени мы оказались во тьме в самом прямом смысле слова: в больнице не хватало электроэнергии. Так что сначала нужно было найти сторожа, чтобы он отпер контору Национального парка, и там врач принялся за лечение. Получив оба укола, я сразу же вернулась к Пиппе, чтобы рядом с ней снова нести в темноте свою бессонную вахту.

Пиппа ослабела и дышала очень медленно, но ночь прошла спокойно и дополнительного снотворного не понадобилось. Тревожно вслушиваясь в ее дыхание, я вдруг уловила слабое чириканье, похожее на зов маленького детеныша гепарда. Больница все еще была погружена во тьму, и я не могла понять, откуда исходит этот звук. Он показался мне тем более загадочным, что всех молодых гепардов уже несколько дней как перевели в новое помещение. Но я ни с чем не могла спутать зов маленького гепарда — должно быть, новичка принесли, пока я уходила делать уколы.

Я прижимала Пиппу к себе, чувствовала, как слабо бьется ее сердце, и призывы маленького гепарда вселяли в меня тревогу.

На другое утро Пиппа дышала нормально, но температура все еще была пониженной: 37,5°. Я сказала об этом утреннему доктору — именно сегодня он был необычайно любезен. Глядя, как я скармливаю Пиппе полуфунтовый кусок мяса, он ввел ей снотворное и полную дозу сернилана. Я хотела дать Пиппе еще мяса, но она закрыла глаза и опустила голову на подстилку. Я спросила, почему она перестала есть, ветеринар ответил, что она, должно быть, устала, и с этими словами ушел.

Больше Пиппа не проснулась. Это было 7 октября.

Немного позже пришел Лью Хэркстал. Он проявил глубокое участие и предложил отвезти нас в Меру, чтобы можно было похоронить Пиппу там, в ее лагере. Потом он пошел делать деревянный ящик для Пиппы, купил сухого льда, чтобы выложить его изнутри, и нанял лендровер, потому что тяжелый громоздкий ящик не поместился бы на багажнике легковой машины.

А я тем временем послала радиограмму Джорджу с просьбой встретить нас в лагере Пиппы и приготовить лопаты.

Когда мы выносили Пиппу из больницы, меня преследовало чириканье маленького гепарда — он все звал, звал, звал, пока шум мотора не заглушил его голос.

Дорога в Меру была долгой, и у меня было достаточно времени, чтобы вспомнить все, что произошло за эти семнадцать дней. Я знала теперь, что Пиппу можно было бы спасти, если бы ей наложили легкую, металлическую или, еще лучше, пластмассовую лангету, тогда можно было бы каждый день осматривать ее лапу. Если бы мы применили такую съемную лангету, Пиппа могла бы остаться в Меру — в вольере Уайти, в знакомой обстановке, и все неудобства вынужденного заточения были бы сведены к минимуму.

Мне не терпелось узнать, как там Биг-Бой, Тайни и Сомба. Бен писал мне, что 23 сентября, в тот день, когда я уехала из Меру, директор видел их на взлетной полосе; они были в полном здравии и с полными животами. На следующей неделе мужчины несколько раз находили следы гепардов, а один раз наткнулись на кости молодого водяного козла, окруженные следами гепардов. Но только через девять дней они нашли молодых на скалистой гряде примерно в двух милях от конторы. Гриф навел их на остатки туши дукера, и тут они заметили наших гепардов под кустом в нескольких ярдах от добычи. Когда Бен подошел, они замурлыкали и, судя по всему, были страшно рады снова с ним повидаться спустя двадцать дней после того, как все мы были вместе в последний раз.

Через полчаса Тайни встал, за ним поднялся Биг-Бой, а потом и Сомба, и все стали очень медленно пробираться через дремучие заросли.

Стоило Тайни остановиться — и все останавливались; когда он трогался дальше, они шли следом. Очевидно, он оттеснил Биг-Боя с места вожака, но тем не менее оставался самым недоверчивым — двое других легко позволили Бену дотронуться до себя. Так они брели и брели, пока не стало слишком жарко, тогда они устроились на отдых. Немного спустя мужчины пошли домой перекусить и вернулись после пяти, захватив молоко. Вся тройка по-прежнему была под тем же деревом. Сомба разрешила Бену возиться с ней, пока не стемнело. И с тех пор ни одного следа молодых не попадалось целых восемь дней.

Мы приехали в лагерь под вечер. Джордж с помощниками уже приготовил могилу для Пиппы — рядом с каменным холмиком, под которым лежал ее сын. Над ними обоими простиралась тень дерева — как часто она с детьми играла здесь, внимательно следя за всем, что творилось у нас в лагере.

Мужчины встретили Пиппу молчанием, и по этому молчанию я поняла, как много значила для них ее смерть.

Мы опустили ее в яму, но прежде чем ее гроб начали засыпать землей, я положила на него три камешка — как символы Тайни, Биг-Боя и Сомбы.

Пусть Пиппа спит мирно. Удивительный покой внезапно снизошел на меня.

Важнее всего для меня было то, что Пиппа покоится здесь, в родном для нее мире, Я знала: отныне она навсегда останется рядом с нами и это придаст мне силы выполнить все, что я задумала сделать ради нее.