26

ЧЕРНЫЕ НЕБЕСА НАД ТОКИО

– Август 1945-го, – сказал Кудзима, протирая очки полой вельветового пиджака и водружая их на нос. Не успел он снова рта раскрыть, как лампы дневного света в «Ханране» замигали и вырубились. Внезапная темнота сбила меня с толку. Я уже давненько не глядел на часы, но, судя по блеклым солнечным лучам цвета ржавчины, сочащимся сквозь витрину, было уже около шести вечера.

– Извините за помеху, – заворчал Кудзима. – Свет через секунду включат. Нечто вроде маленького напоминания от хороших людей в электрокомпании. Кажется, с моим счетом возникло недопонимание. Темнота ненадолго.

Дела в «Ханране» еще паршивее, чем я думал. Я попросил Кудзиму продолжать.

– Август 1945-го, – повторил он. – Ну, полагаю, все знают, что тогда случилось. Хиросима, Нагасаки, атомная бомба, знаменитое радиовыступление императора и неизбежная капитуляция Японии. Если истории должны заканчиваться искусственно, то на этом история о Храме Бэндзайтэн и кончается. В отличие от многих других святилищ и храмов по всему городу, после войны этот храм так и не восстановили. Может, потому, что после исчезновения статуэтки в нем больше не было толку. Но я считаю, что с пропажей это было мало связано. Я уверен, что воспоминания о довольно уникальном разрушении храма были слишком болезненными, чтобы к ним возвращаться. Если бы храм восстановили, это попросту заставило бы людей помнить, а люди хотели забыть. Как хотели забыть о столь многом в Японии времен войны.

– А этого офицера Такахаси вообще судили? – спросил я.

Даже в темноте я разглядел, что Кудзима ухмыльнулся.

– По каким обвинениям? – спросил он в ответ. – Преступления против человечества? Разрушение культурного достояния? Убийство невинных мирных жителей? По этой логике оккупационным войскам пришлось бы собственных генералов судить как военных преступников! Нет, полковника Такахаси так и не судили. Фактически токийский трибунал по военным преступлениям не предъявил обвинения ни единому офицеру Кэмпэйтай, потому что они занимались прежде всего внутренним террором, направленным в основном на соотечественников. Кажется, именно Кэмпэйтай и прочие, кто систематически истреблял любое сопротивление военным усилиям, несут ответственность за последующие зверства, но…

Кудзима замолк и вздохнул так тяжко, что зашевелились потрепанные бумажки на столе.

– А что случилось с Такахаси после войны?

– История об этом умалчивает, – ответил Кудзима. – После того, как было объявлено о капитуляции, три дня небо над Токио было черным от дыма. На этот раз не из-за американских бомб, а из-за военных и правительственных чинуш, которые пытались сжечь как можно больше записей до прихода генерала Макартура и его войск.

– Прикрывали свои задницы.

– И свои тылы, – добавил Кудзима. – За пятнадцать лет с азиатского континента вывезли бесчисленные награбленные миллиарды в золоте, платине, бриллиантах и драгоценностях. И поныне никто не знает, сколько всего было награблено или где в итоге осело. Годы после капитуляции были полным хаосом. За границей оказалось шесть миллионов японских военных и военнопленных, и их надо было репатриировать; в разрушенных городах несколько миллионов бездомных; осиротели тысячи и тысячи детей. Кое-кто влачил существование подобно кротам, живя в подземных тоннелях метро. Угроза голодной смерти была вполне реальной, а еду можно было купить только на черных рынках, и все их контролировали банды и бывшие военные. Многие люди выжили только потому, что ели жидкую кашку из риса с опилками. Безрадостные, отчаянные времена.

Тут вдруг над головой снова вспыхнули лампы, и Кудзима зажмурился, втянув воздух сквозь зубы. Особого веселья свет в «Ханран» не принес. Может, с этим справились бы китайские акробаты, фейерверк и какой-нибудь танцующий дракон; электричество же только разогнало мрак.

– Так или иначе, – продолжил Кудзима, – Такахаси тянет лишь на сноску. Мелкая фигура с мелкой ролью во времена, которые решено получше забыть. Сомневаюсь, что кому-то было небезразлично, что с Такахаси случилось тогда, в 1945-м, и уж точно всем безразлично сейчас. За исключением вас, как ни странно.

Я прикинулся, что не заметил его любопытного взгляда, и задал еще вопрос:

– А этот Окада? Имперский гвардеец, который пытался отговорить их от конфискации идола? Вы сказали, он не пережил войну?

Кудзима кивнул:

– Накануне капитуляции Японии генерал-лейтенанта Окаду из Первой Императорской Гвардии убили за то, что он отказался принять участие в военном государственном перевороте. Кое-кто из самых истеричных генералов не хотел примириться с поражением, они решили свергнуть императора и бороться до последнего. К счастью, затея провалилась, а все замешанные, чтобы не потерять чести, совершили ритуальное самоубийство.

Самоубийство. Это слово разом вернуло меня в настоящее. Я весь день проторчал в жестком кресле в душном книжном магазине, слушая лекцию Кудзимы о таком-то «М-69» и сяком-то «Б-29», о том, сколько квадратных миль уничтожено там и сколько людей погибло сям; в итоге мозги у меня так перепутались, что я чуть не забыл, зачем сюда явился. Все эти безобразия в 1945 году имеют какое-то отношение к тому, что три дня назад под автострадой нашли молоденькую утопленницу и что лишь сегодня утром чиновник из Министерства строительства официально отчалил в мир иной в пруду с карпами?

Ну, посмотрим.

Если верить детективу Ихаре, Боджанглз сказал, что имя Накодо – липовое. Старик Накодо этим именем прикрывал свое военное прошлое, когда он звался Такахаси. Человек в Белом упомянул о Бэндзайтэн. Еще важнее то, что сам старик Накодо сказал, что монахи Бэндзайтэн ухлопали его сына. Я-то решил, что он бредит. Я и до сих мор так думаю, но уже иначе.

Сына старика Накодо ухлопали не монахи Бэндзайтэн, потому что сами они давно умерли. Умерли из-за того, что шестьдесят лет назад их угробил старик Накодо, и об этом знал некто Боджанглз. Может, он шантажировал семью, угрожая раскрыть их секрет. Но если так, каким образом сюда вписывается Миюки? Само собой, ключ ко всему – выяснить, кто такой этот загадочный Боджанглз и не он ли на самом деле Человек в Белом. Не зная этого, гадать о мотиве – все равно что с завязанными глазами играть в шарады.

– Господин Чака, все в порядке? – спросил Кудзима.

– Просто размышляю, профессор, – ответил я.

– Вы, кажется, беспокоитесь.

– От размышлений всегда так, – сказал я. – Если завяжу с этим, жить будет проще. Ну да сами знаете, как это бывает. Начинаешь это дело, пока молод – сам не понимаешь, что творишь. Это входит в привычку, а потом – опа, двадцать лет прошло и завязать уже не можешь.

Кудзима улыбнулся:

– Разве не американец сказал: «Без исследования и жизнь не в жизнь для человека»?[66]

– Другой американец, – сказал я, ответив на его улыбку. – И вообще, это было до телевидения. Кудзима, кто еще может знать о том, что вы мне сейчас рассказали? О происшествии в Храме Бэндзайтэн, об офицере Такахаси из Кэмпэйтай и все такое?

Обхватив подбородок пальцами, Кудзима на секунду задумался:

– Прямо так и не скажешь, – ответил он, помолчав. – В то время истории о происшествии жестко цензурировали. Конечно, газеты и не заикнулись о Кэмпэйтай, сообщили только, что, к сожалению, храм был уничтожен пожаром. Сегодня же это происшествие не то чтобы широко известно, но и секретом его не назовешь… Были статьи в журналах, и, насколько я помню, несколько лет назад даже книга планировалась, но ее публикацию остановила правая группировка.

– То есть вы хотите сказать, что о происшествии в Храме Бэндзайтэн кто угодно может прочитать в библиотеке, в Интернете или еще где?

– Почему бы и нет? Всякий историк быстро обнаруживает, что, если вы готовы попотеть, не так уж и трудно раскопать даже самые загадочные факты. Трудно лишь состыковать их так, чтобы это имело смысл. Мне ли не знать, подумал я.

Тут свет вновь замигал, и Кудзима шепотом выругался. Я сказал, что мне пора бежать, и, обойдя вокруг стола, Кудзима проводил меня до двери мимо штабелей книг. Он открыл мне дверь, а я поблагодарил его за помощь. По-моему, ему и вправду было приятно, как будто его уже давно ни за что не благодарили. Еще пару секунд лампы мигали, а потом в магазине вновь стало темно.

27

ШЕСТЬ МОСТОВ ВОЗРОЖДЕНИЯ

К юго-западу от станции Ниппори, вверх но холму к кладбищу Янака поднималась осыпающаяся бетонная лестница, заросшая бурьяном. С вершины холма открывался вид на переплетение рельсов, которые отделяли жилую часть Ниппори от деловой части и района развлечений. Над темной долиной сумеречное небо загромождали массивные здания и рекламные вывески лав-отелей: отель «Забота», отель «Уважение» и отель «Бабуин».

Шагать по району за древним кладбищем на вершине холма – все равно что возвращаться в прошлое. Вдоль узких улочек выстроились традиционные деревянные дома с низкими черепичными крышами, и после сегодняшнего ужастика Кудзимы легко было вообразить этот район в огне. Если бы не путаница электрокабелей наверху и не спутниковые тарелки, растущие точно грибы по углам многих зданий, картинка смахивала бы на Токио столетней давности, еще до того, как город сровняли с землей американские напалмовые бомбы, а силы глобального капитализма воссоздали его заново свихнутым футуристическим торговым центром. Здесь, в Янаке, я попал в один из слоев прошлого – того самого, которое на самом деле никуда не исчезает.

На станции Ниппори я заглянул в вечерние газеты – новости о смерти Накодо еще не просочились, но, когда это случится, представляю, какой начнется ад кромешный.

Журналюги из еженедельников вцепятся в семью Китадзава, задавая всякие вопросы, намекая на какое-нибудь семейное проклятие и на черт знает что еще. Слушая урок Кудзимы по военной истории, я потерял драгоценное время, но и добыл драгоценную информацию. Если обставлю этих торгашей скандалами и доберусь до Китадзава первым, может, добуду и больше.

Но шансов оставалось все меньше с каждым шагом. Я бродил кругами и поворачивал и крутился так часто, что за пару минут совершенно заблудился. Только я решил, что ни за какие коврижки не найду это место, как вдруг оно оказалось аккурат перед моим носом, почти там, откуда я начал. Перед домом мужик за шестьдесят в бледно-зеленой рыбацкой шляпе, грязной майке и широких брюках поливал из побитой лейки растение в горшке. Для своих лет он выглядел прилично, но в морщины длинного лица буквально въелись тяготы. Наши взгляды встретились, и мужик наградил меня лаконичной улыбкой. Я сразу понял, что он не слышал о смерти бывшего зятя. Еще нет.

– Добрый вечер, сэр, – поздоровался я, кланяясь особенно низко. – Простите, что отрываю вас отдел, но вы – господин Китадзава?

Оглядев меня с ног до головы, он выдавил:

– Да.

– Извините, что явился без предупреждения, – сказал я. – Но мне надо обсудить с вами довольно срочное дело. Насчет вашей дочери.

– У меня нет дочери, – скрипуче парировал он.

– При всем должном уважении, сэр, я уверен, что есть, – сказал я. – Та самая, с которой много лет назад был несчастный случай. Я надеялся поговорить с вами о ней, если это вас не слишком затруднит. Еще раз, мне жаль, что навязываюсь вам.

Господин Китадзава уставился на меня, на обветренном лице – ни единой эмоции. Потом он отвернулся и снова начал поливать горшок. Я остался торчать на улице, слегка опустив голову, будто на похоронах. Когда вода из горшка полилась через край, Китадзава опустил лейку на тротуар. Из соседнего переулка на мягких лапах вылезла серая кошка и, выгнув спину, потерлась об ноги Китадзавы. Нагнувшись, он погладил кошару, потом выпрямился и снова оглядел меня с головы до пят. Потеревшись еще об его ноги, кошка смоталась обратно в переулок.

– Вы кто? – спросил Китадзава.

– Меня зовут Билли Чака. Я репортер американского журнала. Наверное, вы о нем не слышали. Вообще я уверен, что вы о нем в жизни не слыхали, но я здесь, собственно, не по журнальным делам.

– Вы пришли, чтобы поговорить о… – Китадзава уставился в землю, не в силах выговорить имя дочери. Через секунду он хрипло зашептал: – Я не понимаю. Чего вам от меня надо?

Секунд десять я напрягал мозги в поисках какой-нибудь лажи, которая объяснила бы, с чего американский журналюга приперся спрашивать про обстоятельства смерти его дочери через двадцать четыре года после этой самой смерти, но ничего убедительного на ум не пришло. Наконец я просто решил выложить ему правду. Я рассказал Китадзаве о том, как меня позвали домой к Накодо и рассказали, что его дочка пропала. Рассказал о том, как эта дочка нашлась мертвой, а потом выяснилось, что она не дочка Накодо, а его любовница.

Я сказал Китадзаве, что Миюки порядком смахивала на Амэ. Как загадочно Миюки погибла – утонула, совсем как дочь Китадзавы. Что были намеки на то, что, может, во время Второй мировой старик Накодо был замешан в кое-какие темные делишки. Наконец, я рассказал, что сегодня утром Накодо обнаружили мертвым. О том, что это я его нашел, я не заикнулся.

Пока я распинался. Китадзава даже не глянул на меня ни разу. Вместо этого он пялился куда-то в пространство. Солнце уже село, и небо так потемнело, что я едва различал лицо Китадзавы.

– Убирайтесь, – сказал он тихо.

– Господин Китадзава…

– Убирайтесь из моего дома и никогда не возвращайтесь.

– Я понимаю ваши чувства…

Не успел я это сказать, Китадзава схватил лейку и одним движением выплеснул ее мне в лицо. Холодная жидкость влепилась в меня с размаху, и я невольно отдернул голову.

– Ничего вы не понимаете, – сказал он, дрожащими руками ставя лейку обратно на землю. – Уходите, пока я не вызвал полицию.

За многие годы в лицо мне плескали чем ни попадя, но обычно этим баловались женщины. Я опасался, что такое может приключиться, могло выйти и гораздо хуже, при таком-то раскладе. Честно говоря, в жаркую ночь водичка даже освежала.

– Спокойной ночи, – сказал я. – Простите, что расстроил вас.

Шагая прочь, я кожей чувствовал его взгляд.

Ночной воздух был густым, а огромная луна, которая взошла над зазубренным горизонтом, чуть не плавилась. Трудно поверить, что эта самая луна все эти годы крутится вокруг нашей беспокойной планетки. Сегодня луна казалась свежевымытой, блестящей оптимисткой. В общем, полная моя противоположность. Не успел я отойти от дома и на двадцать пять ярдов, как услышал голос за спиной:

– Подождите, пожалуйста.

Я обернулся и увидел, что за мной следом идет женщина. Была она жилистая, лет за шестьдесят и такая маленькая, что чуть в землю не тыкалась, спеша за мной. Оглянувшись на свой темный дом, она вцепилась мне в руку и затащила в боковую улочку, окутанную тенью. Глаза у нее в темноте так и сияли.

– Простите моего мужа, – сказала она. – Его легко расстроить.

– Все нормально, – ответил я. – Могу понять.

– Может, и нет, – сказала госпожа Китадзава. – Если бы понимали, не пришли бы. Не заговорили бы про Амэ. Я все слышала.

– Пожалуйста, простите меня.

– Не важно, – сказала она. – Мы с мужем не варвары. Надеюсь, он не создал такого впечатления. Мой муж – хороший человек, но, может, больше не такой сильный. Достаточно долго он был сильным. Знаете, она была нашим единственным ребенком.

Поджав губы, я кивнул. Госпожа Китадзава еще разок оглянулась на свой дом, подлунным светом заблестела седина в ее волосах.

– Пойдемте, – сказала она, вытягивая меня из тени обратно на улицу.

Молча мы прошли мимо Храма Тэннодзи в парк карманного формата – больше всего он смахивал на ералаш из медной пыли и сухой травы. Размером парк был всего лишь с бейсбольную площадку, но, укрытый плотной чащей деревьев, в сумерках почему-то казался гораздо больше. В паре футов над землей танцевали два-три светлячка. Раньше в летние ночи светлячки были повсюду, но теперь исчезали вместе с зеленью. Первоклашкам все еще порой дают задание на лето – ловить и изучать светлячков, хотя сейчас большинству ребятишек приходится покупать расфасованных светляков в магазине. В парке еще имелся бомж, который сидел на картонке, слушая по разбитому приемнику бейсбольный матч; и на скамейке напротив – молодой пацан, тихонько наигрывающий гаммы на кларнете. Госпожа Китадзава подвела меня к скамейке в углу парка, выходящем на крутой травянистый склон над железнодорожной станцией. Внизу по рельсам прогремел поезд – кучки темных силуэтов безмолвных пассажиров на фоне призрачных огней поезда.

– Хотите узнать про Амэ? – спросила госпожа Китадзава.

Я кивнул. Она глубоко вздохнула:

– Амэ была очень красива, – начала она. – Даже когда маленькой была. И еще довольно умной. Мы с мужем чувствовали, что есть в ней что-то особенное, хотя все родители уверены, что их дети – особенные. Так и должно быть. Мы назвали девочку Амэ, потому что она родилась в сезон дождей. В ночь, когда она родилась, лило как из ведра, честное слово. Я до сих пор помню, как дождь стучал в больничные окна, помню этот звук. Третье июля 1958 года. Всего несколько дней назад ей бы исполнилось сорок три.

Госпожа Китадзава на секунду прикрыла глаза, потом снова заговорила:

– С Накодо она познакомилась через моего старшего брата. В те дни молодые люди еще не так часто знакомились сами, хотя уже тогда все менялось, как, впрочем, и всегда. Понимаете, мой брат работал с отцом господина Накодо в его строительной компании, до того, как господин Накодо ушел в компанию «Осеку». Амэ и господин Накодо несколько раз встречались, не наедине, конечно, и мы познакомились с его родней. А вскоре Накодо попросил у моего мужа руки Амэ. Муж, конечно, очень радовался. И брат мой тоже. Понимаете, Накодо были очень богатой семьей, очень могущественной. Честно говоря, мы сильно удивились, что Накодо не захотели укрепить свое положение, организовав брак с другой семьей, влиятельной в строительном бизнесе. Может, надо было толковать это как плохой знак, но в то время моя семья решила, что этот брак станет огромным благословением для Китадзава.

– А что думала Амэ?

– Что думала Амэ? – эхом отозвалась госпожа Китадзава. – Я частенько об этом размышляю. По-моему, ее трудно было понять. Было в ней что-то такое… непостижимое. По-моему, она часто скрывала свои настоящие чувства даже от самой себя. Даже мне, ее матери, почти всегда трудно было разобраться, что же Амэ чувствует. Конечно, я спросила ее, готова ли она к замужеству в таком нежном возрасте, в семнадцать лет. И сказала ей, мол, в конце концов, не важно, что говорят ее дядя и отец, не важно, какие у нее обязательства перед семьей. В конце концов, это ее жизнь. Думаю, я ее порядком удивила. Амэ была кое в чем старомоднее, чем ее мать.

Госпожа Китадзава грустно улыбнулась. В трех футах от нас ворона слетела на урну. Наклонив голову, каркнула на нас, точно старалась прогнать. Госпожа Китадзава сжала кулак и погрозила вороне камнем понарошку. Та захлопала черными крыльями и слиняла куда-то вверх, скрылась в деревьях.

– А другие поклонники у Амэ были? – спросил я.

– Конечно, были и другие мальчики, – ответила госпожа Китадзава. – Я же говорю, Амэ была умной и красивой. Но серьезных конкурентов в борьбе за ее любовь не было. Конечно, если то, что она испытывала к Накодо, было любовью. Но замуж за него она вышла, и какое-то время они вроде были счастливы. Он ее очень любил, это все видели, и хорошо с ней обращался. Как он с ума сходил но этой девочке, заваливал ее подарками – такие в наше простом доме вряд ли бы появились. Признаю, я была очень счастлива за нее. Может, это глупо, кто знает? А что касается чувств Амэ, я же говорю, ее сложно было понять. Но несчастной она явно не казалась. Поначалу.

– Простите, что перебиваю, – сказал я. – Прежде чем соглашаться на брак, вы расследовали прошлое семьи Накодо?

– Конечно, – ответила она. – Конечно. Но возможно, мы занялись этим не так, как следует. Не то чтобы все как-то по-другому повернулось бы, но, знаете, если теперь вспомнить. О расследовании позаботился мой брат. Нанял для этого уважаемую фирму. Но конечно, в списке основных клиентов этой фирмы была и компания «Осеку». Думаю, вы понимаете, о чем я?

Я кивнул. Госпожа Китадзава отвернулась, пристально глядя на долину внизу.

– Что-то в Амэ начало меняться месяцев через пять-шесть, – продолжала она. – По-моему, слабела ее энергия, ее дух; поначалу почти незаметно. Тогда мы еще часто виделись, обычно по воскресеньям, и хотя мы не сразу разглядели эту крошечную перемену, вскоре было ясно, что Амэ стала другой. Мы решили, может, она привыкает к замужней жизни, к обязанностям жены, к ответственности за дом. Может, просто взрослеет. Возможно, нам бы надо раньше осознать настоящую глубину ее меланхолии, может, мы смогли бы что-нибудь сделать. Но причин верить, что она и вправду страдает, у нас не было, и мы не скоро поняли, что с ней творится. Ни в родне мужа, ни в моей таких трудностей не было.