1

«ПАТИНКО СЧАСТЛИВОЙ БЭНТЭН»

Первые слова, которые он произнес за час, а я их прослушал. Они утонули в монотонности патинко, в бесконечном гомоне, а в нем слоями звон колокольчиков, и свист свистков, и бряцанье бубенчиков, и любые шумы, какие могут придумать разработчики игр, чтоб не дать вам думать. Из динамиков на гиперскорости неслась электронная танцевальная музыка, громкости хватало для промывки мозгов, но никто не танцевал. По-моему, вся эта публика не танцует годами.

– Вы не могли бы повторить? – попросил я.

Новая струя шариков покатилась по передку автомата – сочетание пластика и металла, попытка смешать все цвета видимого спектра. Гомбэй потянулся вперед, выгнув шею на манер жирафа. Глаза вылезают из орбит, словно игра в буквальном смысле его затягивает. Когда все шарики скатились, он оглянулся на меня, лицо застыло в неподвижной полуулыбке.

– Жизнь совсем как патинко, – сказал он. Затем повернул ручку, и новые шарики каскадом побежали через лабиринт препятствий.

Патинко – на тот случай, если вам повезло и вы никогда не видели, как в него играют часами без остановки, – это своего рода комбинация пинбола и «однорукого бандита». Игра состоит в следующем: поворачиваете ручку и смотрите, как сотни металлических шариков катятся по вертикальной доске, утыканной металлическими штырьками. Игроки надеются, что некоторые шарики попадут в специальные отверстия на доске, – так можно заработать еще шарики. Потом шарики меняются на призы, а призы – на деньги. Вуаля. Серьезные игроки скажут, что в патинко полно разных стратегий и навыков, но игра эта – отнюдь не сёги.[1]

И я понятия не имел, каким боком жизнь похожа на патинко, но сейчас приходилось брать от Гомбэя все, что можно. Я записал цитату в блокнот – из нее выйдет хорошее вступление доя статьи про Гомбэя в «Павших звездах». Это серия заметок о знаменитостях прошлых лет, из разряда «где они сейчас», для журнала «Молодежь Азии».

С самого начала я был против. Пашей аудитории плевать на забытых звезд – мы ведь журнал для подростков, доказывал я. Надо кайфовать от настоящего, здесь и сейчас прославлять очередную прыщавую гиперболу, а не заниматься раскопками окаменелых знаменитостей, которых убили неудачи, дурные решения и ход времени. Детки, протестовал я, не интересуются тем, как все идет наперекосяк; истории о неудачах так же уместны на страницах «Молодежи Азии», как реклама страхования жизни или участков на кладбище.

То была одна из лучших моих тирад на редакционной летучке «Молодежи Азии», а пользы – кот наплакал. Часа четыре спустя я находился на высоте тринадцати тысяч футов над землей, на борту «Боинга-747». направлявшегося в аэропорт Нарита. Я летел брать интервью у звезды-однодневки Гомбэя Фукугавы, чья история такая неудачная, что нарочно не придумаешь.

Когда я наконец его нашел, он прятался от яростного июльского солнца в прокуренном подвале «Патинко счастливой Бэнтэн»[2] – второразрядной галерее игровых автоматов в торговом пассаже «Амэяёкотё» рядом со станцией Уэно в Токио. Гомбэй сильно отличался от своих старых фотографий из пресс-кита. Обвислые нечесаные лохмы и землистая кожа, потому что Гомбэй, когда не спит, вечно сидит под люминесцентными лампами. Раньше его знаковой фишкой был нелепый лимонно-желтый комбинезон, но сейчас он в невзрачном сером плаще, а туфли словно побывали в бетономешалке. Где-то с час назад закончилась его игровая карточка, но он уломал меня купить ему еще шариков на тысячу йен. Не удивительно, что он подсел на патинко. С тех пор как его дуэт «Лимон+Лайм» возглавлял японские хит-парады, судьба его так отмутузила, что он, наверное, отождествлял себя с шариками патинко.

За последние два часа я только и узнал о Гомбэе Фукугаве, что он смотрит на патинко очень и очень серьезно. Так серьезно, что выстроил вокруг этого целую фаталистическую философию. Я уже давно сообразил, что ответов на вопросы не получу, и просто сидел рядом с ним на хрупком стульчике, записывая афоризмы о патинко, которые Гомбэй время от времени бормотал себе под нос, и наблюдая, как дым бесчисленных сигарет клубится под зеркальным потолком. Утомившись, я стал себя развлекать, развязывая и снова завязывая шнурки на остроносых ботинках. Но вот шнурки завязаны, как мне нравится. Тогда я принялся считать, сколько людей в галерее носят очки.

Тут я и увидел девушку перед автоматом дальше в нашем ряду. Голова опущена, волосы рассыпались по обнаженным плечам. Белое платье без рукавов, сшитое для мест покруче подвального зала патинко, и девица, судя по ее мине, об этом знала. Кстати, очки она не носила.

В первую очередь я обратил внимание на родинку. Такую не проглядишь – штука размером с половину драже ракушкой прицепилась к краю левой ноздри. Наверное, все физические недостатки сконцентрировались в этом на-, росте, потому что в остальном девушка была хоть сейчас на картинку в календарь – из-за таких вот девушек жалеешь, что в году не пятнадцать месяцев.

Раньше, едва взглянув на подобную женщину, я бы сразу начал разносить свою жизнь вдребезги. Но теперь я старше и, может, немного мудрее. Теперь я в курсе, что есть и другие способы испортить себе жизнь, помедленнее. А у этой девушки наверняка были жертвы помоложе.

Так что я посмотрел на нее еще раз.

Перед ней стояла зеленая пластиковая корзинка со стальными шариками; девица же таращилась на автомат как потерянная. Кроме нее, женщин в зале не было, и, по-моему, она вообще не играла. Скорее медитировала, пытаясь достичь сознания патинко. Что-то в ней было не так. Глядишь на нее, и чувство такое, будто среди ночи зазвонил телефон и замолк, едва ты схватился за трубку.

– Жизнь совсем как патинко, – заключил Гомбэй, выдавая каждое слово как отдельную мысль. – Потому что жизнь – это игра случая. То есть чаще всего проигрыш. Отдаешь больше, чем получаешь. Корни патинко – в поражении. Когда уступаешь неизбежному.

– Ага, – откликнулся я. – Почему?

– Игру изобрели на исходе Пятнадцатилетней войны. Которую вы называете Второй мировой.

Только я раскрыл рот, чтоб задать следующий вопрос, как Гомбэй поднял руку. Я заткнулся, а он снова повернул ручку. Один шарик попал в V-зону, открыв два «Магических тюльпана Магии» и включив электронный дисплей посреди автомата, как в обычных «одноруких бандитах». Выпало лимон, лимон и макрель. Автомат выплюнул пять или десять шариков в лоток, и Гомбэй снова заговорил:

– Во время войны Япония производила фантастическое число шарикоподшипников. Для самолетов, линкоров, подводных лодок и прочего в том же духе. В один прекрасный день Япония капитулирует. Война внезапно кончается. Танки демонтируют, оружие уничтожают. Все ценное либо украдено и продано на черном рынке, либо конфисковано американцами. Но металлические шарики остаются. Тысячи, может, даже миллионы – на фабриках и складах. Просто лежат, и все. Никто не знал, что с ними делать. Но на одном из таких складов работал какой-то парень, из породы изобретателей. День за днем он смотрел на ящики с бесполезными металлическими шариками, пытаясь найти им применение. И однажды, как гром среди ясного неба…

Лишь тогда я расслышал, что справа от меня какой-то шум. Будто сильный дождь по жестяной крыше. Гомбэй продолжал говорить. Весь день молчал, а тут на тебе, прорвало, но я перестал записывать. Шум стал громче. Я оглянулся через плечо.

По полу катились тысячи шариков – подскакивали и вертелись между автоматами, бешеный побег из тюрьмы; сверкали под люминесцентным светом, празднуя свободу неистовым движением, одновременно гипнотическим и загадочно прекрасным.

Девушка, сидевшая перед безумным каскадом, вдруг боком упала со стула и забилась в конвульсиях на полу. Стройные носи лупили по перевернутой корзинке, расшвыривая остатки шариков. Из ее автомата посыпались еще шарики. Лоток джекпота уже переполнился, и шарики рушились из него потоком, рикошетом отскакивая от пола.

В зале никто, кроме меня, этого даже не заметил.

Я спрыгнул со стула, уронив блокнот, и рванул к упавшей женщине. Пришлось шаркать подошвами по полу, чтобы не наступить на шарики. Те сотнями кружились под ногами, отскакивая от ботинок. Время растянулось в замедленном темпе сна, гвалт превратился в низкую далекую пульсацию, и на секунду мне показалось, что я иду по океанскому дну.

Бедра девушки вскинулись, выгнутая спина напряглась и застыла. Покрасневшие щеки, зажмуренные глаза, в уголках рта – пена.

Наконец я добрался до женщины и повернул ее на бок. Пиджака у меня не было, так что пришлось скинуть ботинки и подложить ей под голову, чтоб она не билась об пол. Когда мой взгляд упал на ее нижнее белье, до меня с опозданием дошло, что надо бы одернуть ей подол пониже, пристойности ради. Интересно, подумал я, надо из-за этого угрызаться? Или сама эта мысль – уже угрызения совести? Шум зала вернулся – и с лихвой. Непрерывный грохот басов и мои собственные идиотские мысли – того и гляди череп лопнет.

Вдруг Гомбэй отпихнул меня, сунул руку в плащ и ткнул мне в лицо сотовый. Я тупо уставился на него, не въезжая, как это он оторвался от игры.

– Вызови «скорую»! – заорал он.

– Но у нее просто…

– Давай быстрее!

Телефон оказался крошечный, цифры как на шпаргалке, но мне удалось набрать номер. Я прижал телефон к одному уху и зажал рукой другое, пытаясь отключиться от безжалостного техно-бешенства и какофонии игровых автоматов. Двое работников галереи в черно-желтых полосатых жилетах заинтересовались и теперь двигались к нам. Я наконец дозвонился до диспетчера, сообщил ей свое имя и рассказал, что произошло. Та спросила, есть ли у девушки какой-нибудь документ дли «скорой». Я попросил диспетчера подождать.

– Поищи ее удостоверение личности! – крикнул я Гомбэю.

– Надо ей сунуть что-нибудь в рот?

– Что надо?

– Что-нибудь, а то она язык проглотит?

– Это миф, – ответил я. – Как свободная любовь или экономика постепенного стимулирования.

– Какого симулирования?

Я отмахнулся. Женщина упала как раз под огромным динамиком на потолке, так что слышно было только музыку.

– Ищи документы! – повторил я.

– Что искать?

– Поищи водительские права или медицинский полис, хоть что-нибудь!

Гомбэй кивнул, упал на колени и начал рыться в ее сумочке от Луи Вюиттона. Служащие зала, две рабочие пчелки, посмотрели на женщину, потом друг на друга; а вокруг рядами сидели безмолвные мужчины, зачарованные блеском металлических шариков. И плевать они хотели на все, кроме игры.

– Это что тут за херня?

Хриплый голос принадлежал менеджеру. Невысокий парень с желтыми от никотина зубами, закатанными рукавами рубашки и неудачным начесом на лысине. Его взгляд метнулся к двум юным коллега м-бездельникам, к женщине в белом платье, потом обежал рассыпанные шарики и наконец остановился на нас с Гомбэем.

– Это что тут за херня? – повторил он. Парнишки-шмели пожали плечами. Гомбэй на секунду бросил рыться в сумочке девушки и крикнул:

– У нее приступ!

– Что у нее?

– Судороги, – пояснил я.

Менеджер кивнул и с подозрением всмотрелся в Гомбэя. Хоть и не по своей воле, тот усмехался, точно для него рыться в сумочках жертв судорог – идеальный способ провести день. Менеджер стрельнул глазами в шмелей. Те торопливо поклонились и с жужжанием разлетелись, а менеджер снова уставился на женщину на полу:

– Мне вызвать «скорую» или как?

Я ткнул пальцем в телефон, который все еще прижимал к уху. Менеджер хрюкнул и вытер пот со лба. Гомбэй бросил попытки найти какой-нибудь документ и встал, сунув руки в карманы плаща. Я хотел было сказать диспетчеру, что мы ничего не нашли, но та уже повесила трубку. Так что я вернул телефон Гомбэю. Мы помолчали.

Первым заговорил менеджер.

– Та еще кадрица, а? – заговорщицки сказал он. – Не считая этой штуки на носу.

Не знаю, что такое кадрица. Я глянул на часы, вспомнив, что слышал краем уха – мол, судороги в среднем длятся пару минут. Толку чуть, я же все равно не знал, когда начался приступ. Мы глядели на девушку в белом платье, а та потихоньку перестала дрожать, мышцы расслабились, и она вытянулась на полу. Она глубоко спала. Безумная музыка заиграла еще громче и быстрее, распухая в крещендо. Я заметил, что Гомбэй и менеджер не просто смотрят, а прямо-таки бессовестно пялятся. Проследив за взглядом Гомбэя, я понял, что псу под хвост все мои усилия сохранить девичью благопристойность. То-то они так вылупились.

Тут в кадр протолкнулись четверо парней в бледно-зеленых униформах – команда «скорой». Они спросили у меня, что произошло, и я рассказал. Их главный заявил, что с девушкой все будет путем, только не надо ее будить. Наверняка через несколько секунд сама проснется. Так что мы не стали ее будить. Я рассматривал ее родинку. Я пытался не смотреть, но куда бы я ни кинул взгляд, глаза все равно возвращались к родинке.

Прошло двадцать минут.

Медики занервничали. Двое со щелчком натянули латексные перчатки и стали проверять у девушки пульс. Двое других исчезли и через несколько секунд вернулись с каталкой, но та оказалась слишком широкой и не пролезала между автоматами патинко. Проползло еще десять минут. Наконец медики решили, что лучше бы отвезти девушку в больницу. Осторожно уложили ее безвольное тело на носилки, привязали вместе с сумочкой и унесли прочь. Выволакивая ее из зала, все четверо протискивались между автоматами, подняв носилки над головой. Мужчины в зеленом, несущие белую фигуру сквозь клубы сигаретного дыма и гул музыки. Точно похоронная процессия из параллельной вселенной.

А игроки в зале так ничего и не заметили. Всё крутили рукоятки, словно так и надо. Когда парни из «скорой» ушли, мы трое – Гомбэй, менеджер и я – перегля1гулись, потом посмотрели туда, где лежала девушка. Там бесцельно перекатывалось несколько блестящих шариков. Кроме них, остались еще мои ботинки.

– Думаешь, оклемается? – спросил Гомбэй.

– Конечно, – ответил я. – Все будет нормально.

В чем я не был уверен. Я мало что знаю о судорогах, но наверняка девушка должна была проснуться еще до того, как ее унесли. Тут закончилась песня, и на долю секунды зал погрузился в тишину, если не считать металлического шороха автоматов. А потом воздух взорвался очередным синтезаторным смертоубийством. Новая мелодия звучала точь-в-точь как предыдущая, только в этой были «дзинь-дзинь» вместо «бип-бип». Может, в наши дни это считается вообще иным музыкальным жанром.

По-прежнему глядя в пол, менеджер закурил.

– Пошлю-ка я сюда механиков, пусть разгребут этот бардак.

С этими словами он развернулся и потрусил на поиски шмелей.

Буквально через две секунды Гомбэй рухнул на пол и принялся собирать шарики. Сперва я решил, что он помогает менеджеру навести порядок. Но потом заметил, что Гомбэй не складывает шарики в корзинку, а запихивает в карманы потрепанного плаща.

Гомбэй глянул на меня снизу вверх, и, по-моему, в глазах его мелькнула грусть. Отстраненное осознание того, что тырить беглые шарики довольно-таки паскудно. Может, я и ошибся. Гомбэй в ловушке у собственного лица: судя по вечной его гримасе, в мозгу у него бродят исключительно мягкие и приятные мысли.

2

ОТЕЛЬ «ЛАЗУРНЫЙ»

На всю восточную Японию, плавя все рекорды, обрушилась жара, а в огромном Токио она возрастала, как и все остальное. Промышленные миазмы, выхлопные газы, мили асфальта, поглощающего солнечный свет, воздух из бесчисленных кондиционеров и тепло тел примерно двадцати миллионов людей – все это помогло солнцу стать еще на несколько градусов жарче. По идее начало июля – сезон дождей: стопроцентная влажность и ливни каждый день с вероятностью девяносто процентов. С тех пор как я приехал, влажности хватало, вот только она отказывалась превращаться в дождь. Мои потовые железы восприняли засуху как личный вызов и вовсю старались затопить город собственными силами, когда я вошел в вестибюль отеля «Лазурный».

Отель «Лазурный» с синим цветом и рядом не лежал. Он планировался как морской отель и должен был стать частью проекта «Морской парк „Одайба“» – искусственного острова, отчасти выстроенного из мусора в Токийском заливе. Отель собирались возводить рядом с Морским научным музеем, и инвесторы решили наизнанку вывернуться, но превратить саму гостиницу в аттракцион – мини-версия «Морского Мира»[3] с обслуживанием номеров. Но тут встряли какие-то теневые, невероятно сложные закулисные сделки, связанные с недостроенной площадкой для гольфа в пригороде, проблемами с банковскими кредитами и пустым офисным небоскребом в сотнях миль от Токио, в Осаке, так что инвесторов отеля «Лазурный» с Одайбы выперли.

Проблема была в том, что они уже заключили контракты с архитекторами, строительными компаниями, дизайнерами интерьера, поставщиками аквариумов и экзотических рыбок и так далее. Разрыв контрактов означал бы нарушение гармонии и потерю лица по-крупному, не говоря уже об огромных убытках. Решив не отказываться от своих планов, спонсоры отеля выбрали новое место, в районе Кёбаси. И вот так морской отель очутился рядом с центром Токио, на приличном расстоянии от соленой воды.

Все это я узнал вчера от Моржа. Морж был не дурак потрепаться.

Я вытер пот со лба и нажал кнопку на конторке портье. По вестибюлю разнеслись первые семь нот «Морячка Пучеглаза»[4] на фоне шума волн. Слушая искусственный прибой, я глядел на сотни маленьких серебристых каракатиц, снующих туда-сюда в массивном аквариуме за конторкой. Все движения абсолютно гармоничны, каждый моллюск плывет синхронно со всеми остальными, никаких отстающих, никакого выпендрежа. Чисто японское видение идеального подводного общества.

– Добрый вечер, господин Чака, – произнес Морж, выныривая из задней комнаты.

Морж – это гостиничный управляющий, на нем сшитая на заказ униформа с тугим высоким воротником, эполетами и орденскими планками. Такую надел бы пронафталиненный прусский морской офицер в день парада. Среди нарядных ленточек и дешевых медалей почти затерялась табличка с именем владельца – адмирал Хидэки.

– Добрый, Морж.

– Простите?

– Адмирал, – поправился я. – Добрый вечер, адмирал.

Под носом у него, почти закрывая губы, скрючились усы с проседью, размером с волосяную накладку. Адмирал он там или кто, пока у него эти усы, я про себя смогу называть его только Моржом.

– Надеюсь, вас все устраивает в отеле «Лазурный»?

– Угу. Спокойное плавание.

– И вам нравится «Сад Осьминога»?

– Номер идеальный.

– Отлично, – подытожил он. – Возможно, теперь вы хотели бы совершить тур?

С той секунды, когда я накануне вечером зарегистрировался в гостинице, он уже дважды приставал ко мне с этим туром. Судя по его унылой мине, когда я отказывался, он от меня не отвяжется. Но на этот раз у меня серьезная отмазка – надо позвонить новому боссу в Кливленд. Так что я отвесил Моржу почтительный поклон и сбежал в «Сад Осьминога».

«Сад Осьминога» – это подвальное помещение, декорированное серыми обоями цвета линкоров и аквариумом вместо окна. В аквариуме ютилась одинокая золотая рыбка размером с палец на моей ноге. Рядом с аквариумом висел заламинированный плакат с надписью примерно по-английски.

Но это был не благородный карп с многоуважаемыми рисунками, а заурядная золотая рыбка. Кстати говоря, знать не знаю, почему номер назвали Садом Осьминога. Осьминога тут напоминала разве что отвратная люстра над кроватью. В отеле «Лазурный» мало что имело смысл, но я только потом разобрался, какое это странное место. Тогда было уже слишком поздно.

Золотая рыбка махнула хвостом и хмуро уставилась на меня через всю комнату. Я щелкнул выключателем, сбросил ботинки и заглянул в свой блокнот.

Не успел я закрыть скобки, мое интервью прервали странное зрелище потока шариков на полу и женщина в судорогах. А может, это и не важно – интервью зашло в тупик. Вся работа зашла в тупик. По-моему, Гомбэй не виноват, что не хочет говорить ни о чем, кроме патинко. При его-то жизни не мне его винить.

Как я сказал, Гомбэй раньше был в поп-дуэте: пара, мужчина и женщина под названием «Лимон+Лайм». Типа Донни и Мари Осмонд.[5] Жизнерадостные тексты, песен – но-танцевальные номера, улыбчивее рекламы зубной пасты. Гомбэй был лимоном. Лайм. Айко Симато, погибла дождливой ночью семь лет назад, когда Гомбэй разбил свой мотоцикл на Радужном мосту. Вдобавок к совместным выступлениям у них был роман.

Когда произошла авария, в активе у них имелся лишь один хит под названием «Солнце в моем сердце». Песня ворвалась на эстраду после того, как ее использовали в рекламе цитрусового дезодоранта в стиле унисекс под названием «Офелия». Почему его так назвали, понятно только японцам. Японская музыкальная сцена славится калифами на час, но до катастрофы раскрутка дуэта только-только набирала обороты. Гели б не эта авария, «Лимон+Лайм» наверняка выдали бы по крайней мере еще один хит, использовав интерес к своей первой песне. Эти в общей сложности пять минут пятьдесят секунд музыки дали бы им как минимум год славы, бесчисленные появления на телевидении и несколько сотен миллионов йен. Ребята были бы обеспеченны на всю оставшуюся жизнь, при условии, что менеджеры не ободрали бы их как липку.

Не то чтобы дуэт «Лимон+Лайм» был исключительно талантлив. С тем же успехом музыку за них мог бы сочинять компьютер с помощью алгоритма поп-клише. Не музыка, а одноразовый полуфабрикат. Взрослые, которым по идее есть из чего выбирать, впаривают ее детишкам, которым выбирать не из чего. И что касается внешности, дуэт ничем не выделялся. Оба довольно симпатичные в этакой излишне смазливой манере, но любая теле-поп-сенсация довольно симпатична в этакой излишне смазливой манере.

«Лимон+Лайм» выделяла харизма. У Гомбэя и Айко, Лимона с Лаймом, было нечто загадочное – неуловимая, непостижимая аура суперзвездности. Нельзя было вырвать дуэт из контекста, представить вне сцены, обычными людьми, которые заняты обычными делами. Вообразить, как они чавкают лапшой, стригут ногти на ногах или болеют простудой, – невозможно. Нельзя было даже представить их врозь. Их талант и гений заключался в иллюзии, что ребята существуют только как единое целое, только внутри волшебной и неприкосновенной вселенной под названием «Лимон+Лайм».

Авария навсегда разбила эту иллюзию, саму эту вселенную. Айко сломала шею и погибла моментально. Гомбэй выжил, но размазал большую часть лица по шестидесяти метрам покрытия недавно отстроенного Радужного моста.

Инцидент вызвал шумиху в прессе. Некоторые еженедельники вынюхивали скандал: заявляли, что в момент аварии Гомбэй был пьян; намекали, что в отношениях дуэта не все было гладко; и даже говорили, что роковую аварию подстроили головорезы из якудза, нанятые конкурирующим поп-дуэтом. Но все эти россказни ни во что не вылились. В конце концов – просто беспечный парень, который ехал слишком быстро в дождь. Может, старался произвести впечатление на подружку, как мог бы сделать любой из нас, глупых мальчишек.

Гомбэй пережил свою ошибку, а вот его карьера – нет. Те, кто держал его на поводке, должны были понять, что все кончено. Но либо их ослепила жадность, либо подвела достойная восхищения, но безнадежно неуместная преданность. Короче, они попытались заново выпустить Гомбэя на сцену, уже соло.

Потянулись месяцы восстановительной пластической хирургии. После того как над Гомбэем вовсю потрудились скальпелем и отшлифовали кожу, лицо у него стало практически неподвижным. Черты застыли в приятной, нейтральной мине человека, улыбающегося шутке, недостаточно смешной, чтоб над ней рассмеяться. Если на фотографиях это смотрелось довольно мило, то на видео неподвижная ухмылка напоминала маску и тревожила. Из-за этой жуткой улыбки на ум так и лезли мысли об аварии и о том, что вторую половинку дуэта уже не вернуть.

Через год после аварии Гомбэй выпустил новый сингл, но тот прошел незамеченным. На какое-то время агент нашел парню безликую работу: озвучка радиореклам и редких мультяшных телешоу, но через пару лет и этот источник иссяк. В последний раз публика слышала о Гомбэе года три назад, когда тот засветился на страницах таблоидов после инцидента с воровством в «Фэмили-Март»[6] в Комагомэ. «ВЫЖАТЫЙ ЛИМОН» – кричали заголовки. На фотографиях Гомбэй улыбался, но, с другой стороны, иначе-то он не мог.

А теперь кливлендский журнал «Молодежь Азии», бестселлер среди чтива для подростков, делает из Гомбэя «Павшую звезду». Я счел своим долгом подать финальное прошение об остановке эксгумации.

Я поднял телефонную трубку и набрал номер.

На другом конце мира Сара ответила на звонок.

Она спросила, звоню ли я для того, чтобы снова подать в отставку.

Тут был не слишком забавный подтекст, как и в большинстве наших шуток. Сто лет назад Сара пришла в «Молодежь Азии» девятнадцатилетней крутышкой с талантом, какой еще поискать. Я научил ее кое-каким приемам журналистики для подростков, и мы вроде стали командой. Потом мы стали чуть больше, чем команда. Некоторое время все у нас было хорошо, но когда мы попытались определить, что же такое это «все», оно перестало быть хорошим.

Теперь, спустя годы, все вдруг изменилось.

Эд, мой редактор на протяжении пятнадцати лет, ушел в отставку ради спасения здоровья физического и умственного. К тому моменту, как доктора наконец выдвинули ему ультиматум, он выпивал по шестнадцать чашек кофе вдень и дымил как паровоз, выкуривая столько сигарет, что за один только его счет половина табачных лоббистов Америки могла щеголять костюмами от Армани. Покидая «Молодежь Азии», Эд попросил меня стать его преемником, но меня не привлекала перспектива сидеть в Кливленде как приклеенный. Лучше всего у меня получалось держать нос по ветру, тусоваться с детишками и находить сенсации прямо на улицах. Я объяснил, что приковать меня к письменному столу – все равно что приговорить Джими Хендрикса к акустике. Блин, да все равно что заставить его играть на гавайской гитаре.

Эд ответил, что он – простой работяга и не отличит гавайскую гитару от Йоко Оно, но зато знает кое-что о счастливых шансах: такой шанс стучится в дверь всегда потихоньку и никогда – дважды.

Все равно спасибо, сказал я. Первая мысль – лучшая.

Но когда у меня появилась эта первая мысль, я понятия не имел, что вторая мысль Эда – сделать такое же предложение Саре. Я не знал, что она бросит работать на ущербное сетевое детище нашего журнала, generasiax.com, и вернется в команду. И уж конечно я думать не думал, что она станет моим боссом.

Когда это произошло, я закатил несколько истерик (Сара объявила, что я вел себя как чихуахуа с синдромом Туретта[7]), угрожал подать в отставку и пару недель бродил по офису как пришибленный, заново осмысляя принцип «первой мысли». Слава тебе господи, затея с Гомбэем Фукугава позволила мне сбежать от редакции за тысячи миль, но все равно мне думалось, что это своего рода наказание.

Нет, ответил я Саре, я звоню не для того, чтобы подать в отставку.

Звоню я для того, чтобы повторить еще раз: по-моему, эта история с Гомбэем – не такая уж блестящая идея. Сара заявила, что мне платят не за повторения, а за то, что я пишу. Журнал порядком раскошелился на мою поездку в Токио, и моя работа – найти Гомбэя Фукугава и сделать статью.

Я сообщил, что уже его нашел. Та еще задача, добавил я, – постоянной работы у Гомбэя нет, адрес неизвестен, и даже бывший агент забыл его напрочь. Я поведал Саре, как прочесал все притоны патинко в Нижнем городе, как по ходу дела наполовину оглох и намотал порядочно миль на спидометре ботинок. Теперь, когда я наконец отыскал Гомбэя, я перед ботинками в долгу.