Адамович Алесь
      Каратели
      {1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
      С о д е р ж а н и е
      Чем выше обезьяна взбирается по дереву...
      Поселок первый
      Поселок второй
      Поселок первый. 11 часов 51 минута по берлинскому времени
      Поселок третий
      Поселок первый. 11 часов 52 минуты по берлинскому времени
      Поселок третий
      Между третьим и четвертым
      Поселок четвертый
      Поселок первый. 11 часов 53 минуты по берлинскому времени
      Поселок пятый
      Поселок шестой
      Разговор умершего бога с проституткой
      По направлению к центральной усадьбе деревни Борки
      Поселок первый. 11 часов 56 минут
      Чем выше обезьяна взбирается по дереву, тем лучше виден ее зад
      Примечания
      Чем выше обезьяна взбирается по дереву...
      Анна Шикльгрубер, служанка, незамужняя, родила Алоиса, которого усыновил человек без определенных занятий Джон Георг Гидлер; Алоис Гидлер и Клара родили Адольфа...
      Адольф Шикльгрубер-Гитлер родился в австрийском городе Браунау 20 апреля 1889 года.
      В день смерти 30 апреля 1945 года рост имел 172 см, вес 82 кг, образование - незаконченное среднее (реальная школа).
      Особые приметы: хорошая память, плохие зубы.
      ...Он плакал во сне, проснулся от одиночества, тоски. Открыл глаза и понял, что заболеет: перед тем, как заболеть, всегда плачет во сне. В большой, отделанной теплыми коврами бетонной спальне он был один. Никого не хотелось видеть. А его ждут: там уже собрались, с 16.30 его дожидаются начальники штабов - сухопутных войск, военно-воздушных, морских. И "человек No 2", "человек No 3", "No 4", "No 5" - все, сколько их есть пронумерованных, себя пронумеровавших. Смотрят на разложенную на столе карту, развязно болтают, обсуждают положение на юге, осторожно посматривают на единственный стул и стараются угадать его сегодняшние мысли, решения.
      Думать о себе, как о Нем, видеть себя, как Его, стало привычкой Адольфа Шикльгрубера-Гитлера. На Него и сам уже может смотреть со стороны, но не снизу вверх, как другие обязаны, а скорее, как очень заботливый, хотя и бесцеремонный денщик. Которому все кажется, что хозяин без него не то и не так сделает и тем повредит своей репутации. "Ну что у Тебя рука эта все дрожит, попридержи правой, если дрожит!.. Ну что Ты так засмущался, уставился в свою бумагу? Может, еще очки достанешь, на нос посадишь при всех?! Крикни! Громко выкрикни - не важно, что! - и пойдет. Сразу узнают тебя, обрадуются..."
      До трех ночи не спал, выслушивал вечерние донесения офицеров-оперативников: о неожиданно широких действиях русских на Харьковском направлении. Неужели догадываются, что не Москва, а юг главное направление?.. Хотят опередить, ослабить Твой удар. Поздно! Такого, упреждающего, боялся - кошмары мучили! - в тридцать девятом, сороковом. Вдруг вырвутся на европейские бетонные дороги! Пока их обратно загнали бы, все израсходовали: накопленные боеприпасы, бензин, время. Главное - время! И при этом не давать им чему-то научиться, воевать научиться, разгрызать по-одному, главное, по-одному! Те самые генералы, которые дрожали перед азиатскими просторами и хитростью Сталина, потом, друг друга толкая, спешили сообщить, как все удачно и по плану идет. И даже лучше, чем планировалось. Никто не мог рассчитывать на внезапность тактическую. Страегическую - понятно, этого добиться некоторым удавалось, если какое-то государство взялось раньше и действует энергичнее. Но чтобы сегодняшний противник ничего не замечал до последнего дня, когда современная военная машина такая громоздкая, звучная! Или они действительно не верили, не хотели верить собственным глазам и ушам?
      Но вот этот сон и снова слезы, давние, детские слезы, уводящие далеко назад, где не было фюрера, а если и был, никто этого не знал. И знать не хотели! Не было фюрера, но были тоже планы и мечты - всегда о великом. Художника Гитлера мечты, который всем им докажет, заставит приползти к ноге всех, кто знать не хотел его... Который стоял у изголовья умирающей и уже знал, что умирает мать избранного. Под призрением "доктора для бедных" еврея Эдуарда Блоха умирала мать фюрера!.. Интересно, сберег доктор Блох картину, подаренную ему после похорон? Теперь эта акварель - его талисман! Сколько раз ни настигала бы германская армия еврея Блоха, Эдуарда Блоха из австрийского города Линца, куда бы ни переезжал он, будет, как было в 1938-м. Далекая и вседержащая рука откроет ему дверь в соседнюю страну. И снова в соседнюю. Пока существуют соседние страны. Возможно, Эдуард Блох и будет последний еврей в Европе, потом в Америке, потом в Азии, в Австралии...
      Ни к чему теперь болезнь, а ты обязательно разболеешься - нашел время) Возьми, возьми себя в руки. Нужна ясная голова-это наступление должно все выправить. Зима показала: положиться не на кого. И больше всего злит, когда начинают бормотать, будто ты не говорил им, не было этого, не предупреждал, не указывал заранее! Пусть, пусть снова сидит стенографист и все записывает, чтобы не могли отпереться, когда История будет подводить итоги. Можно подумать, что ты не вбивал всем в башку, не повторял сто раз: не Москва, не Москва, не Москва! Главная цель - юг, промышленность и нефть юга!.. Так нет же, каждому хотелось обскакать Наполеона. А что бензина осталось на один месяц-это не их, не генеральская забота. Затащили армии в снега, на погибель!.. А потом готовы были бежать* как тот самый корсиканец-де Березины и дальше. И побежали бы, когда бы не взял армию в собственные руки и не превратил русские "котлы" в немецкие крепости. Сколько ни смещай этих боков, этих браухичей, все они одной кости и для них ты "гефрайтер", "унтер - офицерский чин". Как бы громко, каким бы сладким хором ни повторяли: "Мой фюрер!" Вот отдал бы я тогда все капитану Рему, он бы вас всех подравнял, подстриг-под СА! А может, зря, зря не отдал?! Ха, вон как удивились и скрыть не смогли удивления, обиды, что "гефрайтер" отшвырнул их бездарную директиву и написал свою - о наступлении на Кавказ, на Сталинград. Как же, их наукам не учился - списывать у Клаузевица, Мольтое, Шлиффена, -а лезет в их святая святых! Она в учебники войдет. Как решающая директива о решающей битве! Пока Сталин дожидается нового наступления на Москву (далась она им всем, и моим тоже!), я перережу Советской России жилы. Сначала на юге. Потом Мурманскую дорогу. Москва и повиснет в пустоте. Пыль и кровавое месиво! Не нужна мне Москва. Как и Ленинград не нужен. Пусть содрогнется мир - я с корнем вырву два ноющих зуба Европы. В Гималаях эхо отзовется. А впереди Иран, Ирак, Египет, Индия... И Тибета Наконец-то никто не будет стоять между Ними и Мной...
      * * *
      Холодная, скользко изогнутая Вселенная, а в ней солнечно освещенная ниша. Как стеклянная мухоловка. Стенки из синего бесконечного льда. Там, снаружи. Их глаза. В круглой нише, внутри ледяной Вселенной ползают по изогнутой стенке те, кто называет себя людьми. (И воображают, что они не внутри-шара, а на поверхности - "на планете".) Снаружи Они! Глаза льда. Нет, огненные Глаза! Я, только я вижу Их. О, нелегко было выманить Их из тысячелетней дали и выси! И остановить, удержать на себе. На Германии. Мои людендорфы думают, что под Москвой меня русские остановили. Нет, меня, нас оставили Они! Увели Глаза в сторону, и лед пополз, стал побеждать. Огонь отступил. Отвернулись на миг, чтобы мы ощутили, что с нами будет, если оставят насовсем. Как его оставили, отдав в мои руки. Не сибирские дивизии и не Америка страшить должны, а Их гнев. И не гнев это, а внезапное безразличие, отсутствие. Их нет, и лед наступает на нишу. Надо быть Их огнем. Их гневом и ужасом, и тогда Глаза снова смотрят, ждут, требуют. И все идет, как предсказывал я. В этом еще раз все убедятся, когда по-настоящему заработает директива 41, победоносно двинется шестая армия, направляемая моим шестым чувством. Любопытное совпадение!.. Это наше главное оружие, секретное, им владеет Германия, пока есть я. Только пока я есть. Пора, наконец, понять простую истину: Фюрер хорош не потому, что хорош, а потому, что есть, и он незаменим. Попрекают меня импровизаторством. Меня! Эти бумажные черви в мундирах, которые я же им и вернул. Я, "гефрайтер", "младший чин", вернул им генеральские, фельдмаршальские! Вернул Германии оружие. Но они все еще Клаузевицем живут, война для них - служанка политики, и только. А политика, по их книжечкам и понятиям, - наука всего лишь о возможном. О "возможном"! Тоже мне наука. Возможное я достану и без всякой науки. Весь фокус, чтобы добиться невозможного. Вопрос о жизни и смерти расы, а они - "возможное"! Не государства сегодня, а расы воюют - все против всех. Какие бы ни возникали союзы, коалиции. И должна победить и остаться одна-единственная. Разве возможно, чтобы одна-всех? Ну, а погибнуть германской, арийской расе - эту возможность вы допускаете? Ага, вас другое смущает: зачем кричать на весь мир, зачем объявлять наши конечные цели? Лишних врагов наживать. Пусть мир считает, что "Майи кампф", что угрозы истребить низшие расы - всего лишь аллегория, образное преувеличение...
      Ну что ж, пусть так считает мир, если он боится, не умеет смотреть правде в глаза, мне в глаза смотреть. Но вы-то, вы, мои сподвижники и номера, вы, мои немцы, чего вам трусить? Мы еще только в начале дел и пути.
      Не союзы, не коалиции страшно потерять. Их не было никогда у Германии - союзников надежных. Главное для нас не упустить время. И единственно важный союз - с Ними, с Могуществами. Значение имеет лишь то, что Они меня избрали и я с Ними. Я знаю, я-то знаю, что, прежде чем заметить меня, Глаза остановились на нем. На моем главном противнике. И за это я ненавижу его больше, чем за его большевизм, которым мой Йозеф пугает Европу и Америку. Они к нему присматривались, я это понял, примеривались, оценивали. Он объявился раньше, и там Азия, это ближе. Глаза на нем стояли, пока мы копошились на этом европейском полуостровишке - в своем Мюнхене, и когда даже Берлин не был наш. У немцев не было признанного вождя - кого было замечать?! А были трусливые политиканы: вздрагивали, как от снарядов, от одного лишь урчания французских, английских желудков, лениво переваривающих германские репарации. На ком еще могли остановиться Их глаза? Не на бедняге же дуче с его опереточными чернорубашечниками. Когда придет Время Песка, я его и гауляйтером, пожалуй, не поставлю. За один только запах изо рта! Кажется, что и в телефонной трубке слышен. Жрет мясо. Кстати, вот вам классический пример коалиций! Как отважно бросается дуче, да и все они, вонючие наши сателлиты, вперед, но только туда, где уже торжествует германское оружие. Ну нет, дуче, на этот раз будешь сполна платить за победу - пойдешь добывать ее на Кавказ, на Волгу. И ты, и другие - все пойдете!..
      Да, я опоздал, а он был прямо под Ними. Проклятая география! Проклятый полуостровишко - Европа! И народ мне достался, он хотя и не испорчен настолько вольтерьянством и евреями, как народы латинские, но с ним тоже будь начеку. Сегодняшний немец - а немки, те особенно - руку не моет, коснувшись руки, одежды или машины фюрера. Про это сами по радио мне рассказывают. Но как скоренько они умыли бы руки свои, когда бы не получилось с рейнской операцией, с Чехословакией, с Польшей... Шарахаться в крайности - это в их природе. Еще за день до моего триумфа голосовали за красного Тельмана, буквально за день!.. И вот с ними, с такими я сумел то, чего никто не добивался. Не за 20 лет, а за 5-6! Одного радио хватило мне для этого. И евреев.
      И Они отвели глаза - в мою сторону... Уж теперь-то я сделаю из вас германцев, выбью немецкую труху из истории, из душ ваших! Какие-то бедуины, пастухи захватили полмира, когда у них появился вождь и идея, настоящая религия не слабых и сирых, а воинов, преданных пророку. Вот у кого, у мавров, а не у римлян позаимствовать бы нам религию, а с нею полмира. Но с германцами случилось самое мерзкое, что только могло: на плечах они унесли римское золото, а в душах - еврейскую, христианскую заразу. Нет! Из большевистской Азии мы принесем только золото победы. Только! Всю заразу, как холеру в средние века, выжечь огнем. На месте.
      Но моим немцам и хочется, и дрожь в ногах... Какие разработочки присылают мудрецы из восточного министерства! Спор чиновничий затеяли: 30 или 50, или 70, или 100 миллионов выселить по генеральному плану. Не повиснет ли "невыносимая тяжесть" на совести исторического немца, если с поляками поступим, как с евреями? И нельзя ли украинцев использовать против русских, а литовцев, латышей - против и тех, и других, и белорусов. Все пытаются обойти твердый принцип: впредь никто, кроме немцев, не должен носить оружия! Даже в моем Розенберге пискнул либерал. Одно дело на бумаге да в романтических спорах и мечтаниях, а тут практика, мясо. А ведь и он втайне, конечно! - считает себя моим учителем. Это они меня "открыли", "зарядили", "сделали"! Для немца даже фюрер - всего лишь нафаршированная колбаса! Вильгельмштрассевским революционерам хотелось бы с помощью одних славян победить и истребить других - все у них союзы да коалиции в голове. В мечтах да на бумаге цифры не пугали. А когда до дела дошло... Интересно бы посмотреть на этих ветцелей да на моего прибалтийского эстета Альфреда, когда бы им пришлось не миллионы душ туда-сюда отсчитывать, а всего двух-трех женщин ликвидировать, но самим, своими руками. Да еще с малыми их недоносками. Поставить живых перед ними - ну-ка исполняйте нашу историческую миссию! Сразу обнажится истина, что не всякий может называться германцем. Нужен огонь и огонь! На Востоке мы выжигаем еще и немецкую серу из германского железа. И делать это будем безжалостно. В лаборатории чистую расу не создашь. Одними этими вашими измерениями черепов. Нет, не сырья, не "вооружения вглубь", "вооружения вширь" - не этого недостает мне. Что бы ни толковали мои "специалисты". Будет и сырье, будет и оружие, если умело балансировать ресурсами. Времени - вот чего не хватает. Чтобы из сырья человеческого, которое нам оставила история, из этого мусора рас выплавить чистую сталь новой расы, нового человека. Нажал на перо - сто, тысяча, миллион упали на бумагу! Нажал на спусковой крючок - столько же под дулом автомата! Новому человеку все будет одинаково легко и радостно. Будь у меня два-три поколения, воспитанных как следует, невозможного не существовало бы. Но отпущено мне было только шесть лет, если не считать времени, когда я шел к власти. Но и на эти шесть я, кажется, не имел права, следовало начинать в 1938-м - прямо из Мюнхена. Невзирая на то, что они уступили, во всем уступили, эти лондонские трусы. Но свои, немецкие трусы повисли на руках и ногах: рано, не готовы, хотя бы еще полгодика!.. Мы сильнее не стали, а они пришли в себя. Не следовало дарить им такую возможность. А еще эта идиотская история с итальянским наступлением в Греции. Отняли, отнимают у меня месяцы, недели, которые могут отозваться в столетиях!..
      Нет, мне еще надо было докричаться до них - до Главных Союзников. Политический жаргон, шепоток иносказания для Них не годились. Нужно было во весь голос и открытым текстом. Они должны были увидеть, что я готов исполнить Их дело, погрузиться в такую кровь, на какую никто не решался, по крайней мере, в открытую. Они должны были поверить, что моя борьба - Их борьба. Ведь Им безразлично, куда - с Востока на Запад или с Запада на Восток - течет река крови. Важно, чтобы текла и чтобы это не ручеек был, а всеобновляющий поток, уносящий весь мусор истории, расовый сор. Цена идеи исчисляется кровью. Моя стоит больше - в Их глазах. Ни одна идея не обещала столько очистительной крови, огня...
      Я сразу понял, когда это случилось, - наконец Они перевели Глаза на Германию! Я понял: приходит мое время! И даже то, что было до поры скрыто, спрятано от меня, даже это обернулось заботой Провидения о моем успехе, торжестве. Я распахнул дверь на Восток, не зная, что там увижу. Не зная, не подозревая, какая танковая армада, воздушная мощь у него там. Знал бы, так не решился, а это не входило в Их расчеты. И Они позволили ему обмануть меня. И тем самым поманили, подтолкнули меня напасть.
      Надо знать, помнить, что все наши чувства, цели, наши интересы, границы и пр. и пр. для Них - необязательное, воображаемое. Как и обычное наше представление, что земля - каменный шар, круглая глыба. Из людей я один это знаю, один я вижу Их глаза и нашу "планету", как она есть. Какое острое наслаждение носить в себе высшее знание, выдерживать направленный на тебя Их взгляд - Глаз Ужаса! А вокруг маленький наш привычный мир, и такой здешний, земной испуг на лице Евы: "О ком ты, мой дорогой, говоришь? Кто "они", о ком ты? Ты плохо себя чувствуешь?" Простая душа, она все-таки не верит, что я нечто большее, нежели "мой фюрер". Когда Елизавета Форстер, мужественная германка, сестра великого Ницше, прислала приветствие "Первому на земле сверхчеловеку", всем это показалось лишь красивым жестом. Ведь для них все, в конечном счете, слова, слова. И не подозревают, даже мои ближайшие "номера", что Новые Люди уже здесь, присутствуют, действуют, и я их посланец.
      Ради кого-то или чего-то другого не стоило, но ради такой идеи можно было вынести все, что вынес я и через что прошел. Все смог, сумел и остановил Глаза Ужаса на Германии. Той самой Германии, где меня унижали, оскорбляли, знать не хотели, обзывали почтмейстером, грозились "выгнать плетью" в Австрию... Где-то же есть он, затаился тот Гржечинский, польский ублюдок, посмевший стать немецким полицейским чином. Он смел плетью грозить будущему фюреру. Он ушел от возмездия. Другие тоже спрятались - сколько их, попрятавшихся! Ускользнули в безвестность, в могилу или за границу. А старый бык - в немецкую историю. Пауль фон Бенекендорф унд Гинденбург!.. Дайте время, я поукорочу ваши имена! Наступает пора новой аристократии. Придет время, и в германских пантеонах станет просторнее. Мощи этого тупицы шутника вышвырну в первую очередь... "Кто он такой, этот Гитлер? Я сделаю его почтмейстером, пусть лижет марки с моим изображением..." Он это сказал, он посмел?!
      О, старый мерин, потом и ты узнал, кто я такой. Как вяло пожимал руку новому рейхсканцлеру, которого позвал к власти немецкий народ. Но пожимал! Чувствовал "фон унд", чувствовал, что не для того пришел Адольф Гитлер, чтобы играть в парламентскую болтовню, а чтобы их всех вышвырнуть. Посмотрим, где будет твое "изображение", старая кляча, когда я возьмусь за немецкую историю по-настоящему! Придет Время Песка!..
      В чем только меня не подозревали, чем не попрекали - дезертирством из австрийской армии, "еврейской" буквой "д" в фамилии деда... даже автомобилем "за сорок тысяч марок" - эти крикуны из СА, пока их не укротила "ночь длинных ножей". Попрекали машиной, которая потом спасла фюрера, выхватила из-под полицейских пуль - с ключицей сломанной, с этой вот рукой, но спасла. Кто и что вы были бы сейчас, где были бы без фюрера?! О, жадная толпа, которая преданно тянет руки, но, даже покорившись, старается овладеть тобой, господствовать! И ей даже удается это. Как удавалось сладостной Гели, моей пышнотелой и нервной племяннице, а когда не до конца удалось, взяла в руки пистолет и отняла себя у своего господина. "Ну, тогда я уйду!" - ушла, закрылась и выстрелила. С этого и Ева пыталась начинать в первые наши месяцы. И все это ради того, чтобы, подчинившись, господствовать. У толпы, у женщин тут верное чутье, инстинкт, верный путь. И та же жадность. Любя, поклоняясь, отнимут все радости, без которых сами своего существования не представляют. Живи ради них, дыши ими и ничем, никем больше! Еву до сих пор прячу от них - смертельно обидятся, если узнают. Все готовы отнять добрые, преданные немцы у любимого фюрера. Но фюреру ничего и не надо. Ничего! У него есть то, чего вам не постичь. О чем не догадываются даже те, кто знает о Еве, ближайшие "номера". Даже эта африканская свинья Герман. И всезнающий рейхсфюрер не знает. Да, интересно, как там у моего хромоножки Йозефа? Бьет его Магда или он собственным старанием и для своего удовольствия делает ей детишек - сколько их там уже, пять или шесть? Гиммлер намекал на его связь с какой-то подлой славянкой, чешкой. Ну, штрассеровский бесенок, ну, социалист!
      Мне известны ваши порочные тайны и тайные пороки, мои законопослушные немцы! Плотоядные, неверные, старательные, оглядчивые. Мы общей тайной перед миром повязаны. Только вы и передо мною простодушничаете. О, это старонемецкое простодушие, эта честность на весь мир! Она-то и есть самая великая немецкая хитрость и самая полезная. Как швабы - лучшие, талантливейшие лжецы в Германии, так мы с вами - в Европе. Благодаря нашему мефистофельскому простодушию. Если чем и победим другие расы, то именно простодушием, которым всегда питалось истинно немецкое чувство правоты перед всеми и за все. Кто больше меня предан этому гениальному немецкому чувству? Так не надо хотя бы передо мной хитрить. Я во всем с вами и всегда. Да, мы всегда честно требуем только необходимого, ничего лишнего! Требуем по праву немецкой культуры, немецкого трудолюбия - честно! Чувство любого немца, когда он обижен за Германию, самое справедливое. Это народное чувство. Как ни у кого другого. Никто и никогда не хотел считаться с нашими правами, требованиями, которые всегда справедливы. И сегодня мы честно объявляем: отныне мы становимся нацией истребляющей! Англосаксам придется передать нам - вместе с Ближним Востоком, Африкой, Азией - и эту роль, это право.
      Ваша, немцы, честность, она и моя тоже. Но я не позволю вам сыграть в слишком знакомую игру: не удастся вам простодушно отречься от своего фюрера. Умыть руки, которыми тянулись к Нему, старались коснуться хотя бы одежды или крыла машины. Я не сам, мы не сами пришли - вы нас позвали. Но не были бы вы немцами: и здесь вы простодушничаете, хитрите! Вы не вышли с нами на мюнхенские улицы, осторожненько выглядывали из-за штор, когда мы шли под пули. Вы не дали мне все голоса, хотя и поманили нас. А этот ублюдок Штрассер едва не расколол партию, и едва все не погибло. Я должен был пистолет поднести к виску и только угрозой, что ухожу, выйду из игры, только этим снова привлек Их Глаза и спас Германию. У вас на все и всегда есть алиби. И все равно мы возникли не сами по себе, мы - из вашей всегдашней правоты, мы - из вашей простодушной немецкой обиды на всех: на банкиров, на красных, на Запад, на Восток, на поражение, на голод, на своих, на чужих. Вы нас позвали!..
      Я выбрал борьбу со всеми и до полной победы, что означает - и я этого не скрывал никогда! - полное уничтожение побежденных. Вы на это согласились, пошли за мной, за нами. Потому что я угадал вас, угадал то, чего вы сами стыдились всегда, боялись в себе. Мы повязаны. Не рассчитывайте, что вам простят то, чего не простят мне. Если победим не мы.
      Я вас вижу всех и до конца, вы меня - на сколько хватает вашей смелости. И сколько я позволю. Наша с вами общая тайна кончается там, где начинается только моя. И где начинается тайна моего общения с Могуществами. С Ними я разговариваю не по-немецки. Почему-то не задумывался раньше, на каком языке мы разговариваем, когда Глаза Ужаса смотрят мне в лицо. Ева пугается, спрашивает, что со мной, готова голову мою пощупать, если бы не боялась, что рассержусь. И больше всего пугает ее, что разговариваю на незнакомом языке. Только имена звучат для нее знакомо: Дитрих, Петш, Лянц, Кубичек... Но причем здесь Кубичек, этот жалкий музыкантишка?... О чем это я? Да, так и должно быть: особый язык, не всем доступный, язык посвященных! Но если не немецкий, тогда какой же изберем мы, избравшие себя? Все планируем, а об этом наши мудрецы - никто! - даже не задумаются. И мне это не сразу в голову пришло. Столько лишних народов, испорченных рас, а ведь это и языки. Это тоже наши трофеи. Но никем не замечаемые. Предполагалось, что это ненужный хлам, лишнее, подлежащее забвению. А ведь это чудные скальпы для победителя! А что, неожиданный поворот мысли. Шутка истории. Никто не задумывался, как все-таки будут общаться высшие люди и чем отгораживаться будет каста господ от тех, кто внизу. Как будут общаться различные касты, которые мы создадим? Идеально было бы - каждой свой язык. Кроме служебного - пусть себе и немецкого. Без этого не возникнет ощущение избранности. Посвященности и недоступности. Высоты. Тибета. Не придумывать же специальный язык, новый эсперанто. Противно, труп! Нет, получить язык еще с теплой плотью, кровью! Кто сказал, что это противоречит нашей идее? Мы не отказываемся даже от французских картин - явного декаданса, от старинных книг - даже христианских! Рейхсмаршал Геринг тем только и занят, что все тащит в свои дворцы. Кому картины подавай, кому шахты, поместья, но никто не увидел величайший трофей - язык врага! А что, забрать на самый верх язык греков, например, албанцев. Или еще более древнее что-нибудь. Даже Ганнибал, Александр не замечали такой трофей. А они знали права победителя.
      А что если французский или даже английский? С английским поработать пришлось бы! И не самое трудное - их чахоточный остров. Что остров закрыть для посещения на годик-два, предварительно запустив туда все эти батальоны, что сейчас практикуются на Востоке. Бах-Зелевский докладывал, что у них там, особенно в Белоруссии, много поучительного, достойного внимания... Так вот, закрыть остров, а потом распахнуть: заходите, смотрите! Что такое, куда девались эти англичане? Был такой народ, говорите? Хорошенько ищите, хорошенько! Что-нибудь да осталось, если было...
      Дорого вам обойдется ваше островное высокомерие, ваша несговорчивость, всегдашняя готовность влезть в германские континентальные дела! Но существует еще этот монстр, чудовище искусственное, что нависает из-за океана. Созданное все теми же старательными неосмотрительными немцами. Будет только справедливо, если американский континент заговорит только по-немецки. Останется на нем лишь то, что на немецком будет разговаривать. Но сложность даже не в этом, а в англоязычных тварях - азиатских, африканских, австралийских, - их столько по всему миру! Попробуй сними английский скальп со всех этих голов - белых, желтых, черных! Но чем труднее задача, тем больше она зажигает. Сделать так - за 10, 20, пусть 30 лет, - чтобы английский, когда-то "мировой", стал служить четыремстам или только сорока человекам! Цель, обратная той, которую ставили высокомерные островитяне. И ничего не скажешь, твердо, умело шли к ней четыреста лет, принуждая все новые континенты говорить по-английски. А тут наоборот: убрать с планеты миллиард, который смеет понимать язык господ. Фантастическая цель, под стать богам, да и то разве что дохристианским!
      А для тех, кому позволим существовать на "планете", общим будет немецкий. Он и будет языком приказывающим. Он словно специально для этого создан. Не случайно укротители - в цирках и зверинцах всех стран пользуются именно немецким. Но и из немецкого следует убрать лишние эмоции. Сколько в нем наследили все эти плакальщики гуманисты, многие века эксплуатировавшие низменные чувства жалости, сострадания! И чему надо помешать обязательно, так это немецкой привычке к регламентации. Мои немцы захотят все добросовестно перестроить на свой, на немецкий лад. Как будто мы затем пришли, чтобы украинца заставить мыть тротуар перед жилищем. Пусть доживают, что им осталось, в своей исторической грязи, не наше дело поднимать культуру, учить, лечить туземцев. Немецкий порядок, но совсем в другом. Каждое немецкое слово будет звучать как сигнал, и они должны бросаться со всех ног и выполнять приказ! Прежде всего - дороги. И все их образование - дорожные знаки. Хотя и это не нужно. Им не ездить по дорогам, которые они будут мостить, их повезут. Каждое поселение, каждая улица в доживающих свой век неарийских городах должны существовать замкнуто. Ни вчерашнего, ни завтрашнего для них не существует, только то, что есть сейчас. А есть только это: высится столб в центре каждого изолированного региона, а на нем репродуктор, и из него падают приказывающие немецкие слова. А в остальное время - музыка. Сколько угодно, как можно больше музыки. Пусть вымывает, уносит из их памяти все прошлое. Никакой истории, ничего о прошлом, о будущем. Пока к зарастающим лесами городам и поселениям не придут машины и не увезут всех на восток по бетонным дорогам. Сейчас там ни хороших дорог, ни нужного спокойствия, но порядок налаживается. Изобретательные командиры неплохо используют деревянные здания с соломенными крышами. У славян даже церкви покрыты соломой. Что-то языческое, крематории одноразового употребления. Но чем дальше мы продвинемся в Европу, в собственно Европу, тем сложнее, труднее будет без хорошо налаженной системы и технологии. У западных славян дома из кирпича, камня. Не говоря уже о латинских народах. Любопытно все это выглядит: продвигаясь на Восток, мы одновременно начинаем двигаться с Востока на Запад - в осуществлении наших расовых целей.
      15 июня 1942 года каратели штурмбанфарера СС Оскара Пауля Дирлевангера убили и сожгли жителей белорусской деревни Борки Кировского района Могилевской области. Кроме этой деревни специальный батальон Дирлевангера (один из многих, действовавших на территории Белоруссии) уничтожил еще около двухсот деревень - более ста двадцати тысяч человек. В числе этих деревень и Хатынь.
      * * *
      И. В. П о к р о в с к и й (советский обвинитель на Нюрнбергском процессе). Известно ли вам что-либо о существовании особой бригады, которая была сформирована из контрабандистов, отпетых воров и выпущенных на свободу преступников?
      Б а х - З е л е в с к и й (бывший начальник штаба всех боевых подразделений по борьбе с партизанами при рейхсфюрере СО. В конце 1941 начале 1942 годов для борьбы с партизанами в тыловой группе "Центр" был выделен батальон под командованием Дирлевангера. Эта бригада Дирлевангера состояла в основном из преступников, которые имели судимости, официально из так называемых воров, но при этом они были настоящими уголовными преступниками, которых осудили за воровство со взломом, убийства и т. д.
      И. В. П о к р о в с к и й. Чем вы объясните, что немецкое командование тыла с такой готовностью увеличивало количество своих частей за счет преступников?
      Б а х - З е л е в с к и й. По моему мнению, здесь имеется прямая связь с речью Генриха Гиммлера в Вевельсбурге в начале 1941 года, перед русской кампанией, где он говорил о том, что целью русской кампании является: расстреливать каждого десятого из славянского населения, чтобы сократить их численность на 30 миллионов. Для опыта и были созданы такие "низкопробные" части, которые фактически были предназначены для реализации этого замысла.
      * * *
      Особая команда, "штурмбригада" доктора Оскара Дирлевангера, состояла из трех немецких рот (кроме немцев - австрийские, словацкие, латышские, мадьярские фашисты, французы из вишийского 639 полка), из "роты Барчке" (Август Барчке - фольксдойч, начальник кличевской районной полиции) и "роты Мельниченко" (Иван Мельниченко - бандеровец) - католики, лютеране, православные, атеисты, магометане... Деревня Борки состояла из семи поселков - -более 1800 жителей...
      * * *
      Из показаний бывшего карателя-дирлевангеровца Грабовского Феодосия Филипповича, уроженца деревни Грабовка Винницкой области:
      "На эту операцию мы выезжали из Чичевич на автомашинах и мотоциклах. Помню, уже не весна, уже картошка цвела... Перед выездом Барчик (как мы звали между собой Августа Барчке) сказал, что поедем в деревню Борки на помощь немцам, так как их в районе этой деревни обстреляли партизаны. Примерно в трех километрах от деревни Борки на шоссейной дороге Могилев Бобруйск автомашины и мотоциклы остановились. По команде Барчика взвод Солдатенки Анатолия и Добрынина Дмитрия, а также часть немцев и украинцев разгрузились. Тот же Барчик сказал, что эти взвода совместно с группой немцев должны оцепить центральную деревню и прилегающие к ней поселки с восточной и северной стороны. Остальные наши взвода, а также силы немцев и часть роты Мельниченко поехали дальше по шоссейной дороге..."
      Поселок первый
      Предателя и ворон не клюет
      Тупига Иван Евдокимович, год и место рождения - 1920, деревня Евецко-Николаевка Днепропетровской области. С 1933 года проживал в Белоруссии. Образование - 7 классов. Специальность - механик, слесарь. Рост - 180 см, глаза карие, волосы темные, нос острый, губы толстые.
      Особые приметы: повреждена шея, отчего голову обычно держит с наклоном к левому плечу.
      Ну, сачки, ну, работнички! Учат вас, да никак не научат. Шефа, штурмбанфюрера Доливана на вас, чтобы душа вон! Покуривают, скалятся, аж тут из-за сарая слышно. А я тут возле пустой хаты, как хрен луковый. Зато в деревне немцы и бандеровцы, те свое дело знают! Из погребов сальце удят, сундуки бомбят. Бегают по дворам, как подсмоленные...
      * * *
      Тупига пошарил в отвислых, как пустое вымя, карманах желтой мадьярской шинели. Полы шинели у него подняты, засунуты за ремень. По-июньски жарко, но шинели он не снимает. Оттого, что голова все время принаклонена к плечу, а жилистая шея изогнута, такое впечатление, что человек постоянно прислушивается: левым ухом к земле, правым - к небу.
      Пошарил в накладных карманах зеленого френча с белыми, крест-накрест игрушечными винтовками и гранатами на черных эсэсовских петлицах. Вспомнил, догадался и обрадованно лапнул по ноге: о, есть! Добыл из брючного кармана кусок галетины, осторожно забрал ее, как лошадь, большими губами и принялся сосать. Наклонился и поднял на руки раскоряку пулемет, который до этого скучал у его ног. Сказал, хрустя галетой: "Иди, ладно". И снова пожаловался: "А нам стой тут, как хрен". Наклонил голову и сунул ее под замасленный грязно-зеленый ремень, и раскоряка пулемет уютно пристроился у него поперек груди. Поправил тяжелое железо, чтобы обоим было удобно.
      * * *
      Где эта паскуда, этот Доброскок? Дал бог второго номера! Диски бросил в песок, шинель бросил. Тоже за сарай спрятался: можно подумать, без него там не обойдутся. Ха, идет, ну, ну, иди, я тебе сейчас выдам, скажу пару тепленьких! Шагает коротконогий, как пишет, колхозничек, сачок паршивый. Недомерок вонючий, загнали ноги в задницу, а вытащить забыли. Но и этот туда же, хлебом его не корми - пусти в курятник, теток попугать-пощупать, когда они ни живы ни мертвы от страха. На пару с Волосатым промышляют. Всегда с оцарапанными носами, рожами, хорьки вонючие. Нет, на месте Доливана научил бы я вас работать. Ползет, еле ноги переставляет. А я для вас карауль пустую хату. Там одна баба и осталась. Ну точно, одна во всех окнах! Бегает от окна к окну, летает по хате, ждет не дождется. Идет, идет твой милок, не бойся, что забыли. Хоть через полчаса, но вспомнили, идет и по тебя. Дурной все-таки народ эти бабы! И правда, как курятник! Их бить, убивать гонят, тащат, а они хлеб, миски, платки волокут, чуть не подушки. Верят, что их увозить будут. Как же, в Германию, ждут вас там не дождутся! Вон сколько фуфаек и кусков хлеба, тряпья всякого по полю валяется, по картошке. А выбрать, взять нечего. Один платок только и поднял, в цветах весь, будет стерве могилевской, кол ей в зубы, пусть покрасуется. Да еще спички отнял. Зажала в руке и несет. Куда ты несешь, спросить бы тебя? Наверно, как утром взяли ее от печки, так и не разжала руки. "Дай прикурить, тетка!" А она не понимает, умрешь от всех вас! Но откуда у них спички? Немцы же не привозят. Во, борисовская фабрика. Распотрошили магазин в сорок первом. А может, и правда, из Москвы им все присылают. Говорят же, что в деревне этой бандит на бандите. Был я, был в вашем Борисове! Спасибо, побывал везде. Только дома сто лет как не был. Да и где он, тот дом?
      - Ну что идешь, как спишь? Диски твои где? Что "ладно", было бы ладно, я бы тебе не говорил. Как врежут зараз из того леска бандиты, сразу забегаете. Вот тогда и правда жарко станет.
      - Да ладно тебе, Янка.
      - Евдокимович...
      - Дай лучше закурить, Евдокимович. Слюна - как резина. Курнуть дай.
      - А штаны не тяжелые?
      - Две ямы загрузили. С верхом.
      - А эту что, на развод оставили? Или вы с Волосатым для себя припрятали? Доливан вам протрет глаза, если не видите. Может, и еще десять их там - под печкой, под полом. Что, Тупига за вас будет выволакивать? Не рассчитывайте!
      - Загорится дом - сами выползут. Нам что, больше всех надо? Верно, Янка Евдокимович? Дай курнуть.
      * * *
      Доброскок, низкорослый, с красным, как у новорожденного, сморщенным личиком, все переступает короткими ногами в тяжелых сапогах, все сплевывает сухим ртом. За каждым словом сухой плевок. Глаза воспаленные, страдающие. И хитрые. Он боязливо посматривает на окно, где белеет лицо женщины, и с затаенной какой-то мыслью приплясывает возле нависающего Тупиги, а тот смотрит на него с насмешливым наклоном головы, как курица на ползущего червяка. Вот-вот клюнет. А Доброскок тянет, тянет - слова, время...
      * * *
      - В эти самые Борки хлопцы наши до войны прибегали, бегали, говорю. Во куда, знацца, они бегали!
      - А тебя не брали, сморчка?
      - Все говорили: Борки, пойдем в Борки...
      - Не брали бздуна!
      - Мне и своих хватало. Знацца, это сюда бегали. Во какая деревня большая. И там дым, и там.
      - Кому тут приходилось бегать, так это голове колхоза, собери вас попробуй, сачков! Таких вот работничков. Ну, что топчешься? Забирай ее и кто еще есть и веди. Пока ты баб щупаешь, бандеровцы все сундуки да погреба обшарили.
      * * *
      Тупига вдруг начал судорожно хвататься за бока, за живот, за грудь все карманы обстучал. И замер сладко, как кролик, добравшийся до крольчихи: кажется, пискнет умирающе и глаза закатит. С отрешенным, вовнутрь повернутым взглядом Тупига застыл, как бы прислушиваясь. Голову совсем на плечо свалил. Кадык, как поршень, протолкнул слюну и раз, и второй. Есть! Нашел! (Кажется, что кто-то все время подкладывает в карманы ему сладкие сюрпризы.) Достал смятую пачку сигарет, заглянул в нее. "Одна!" обрадованно выхватил сигарету желтыми зубами. Пачку, однако, не выбросил, а сунул в карман.
      И пошел огородами к деревне, где все бегают со двора во двор солдаты в черном и голубом. Оглянулся и сердито показал своему второму номеру на сумку с пулеметными дисками. И на окно, испуганно белеющее. Доброскок тронул, как бы проверил, при нем ли, немецкую пилотку с "адамовой головой" - костями и черепом, поправил на плече слишком длинную для него французскую винтовку, даже одернул черный мундир и пошел к дому. В окне все белеет ужасом и ожиданием женское лицо. Громко, как бы знак подавая, ударил каблуками по грязному крыльцу.
      * * *
      Идут за мной! Это по нашу душу, детки, идет. Погонит туда, за сарай. За тот страшный угол, куда все ушли. Наша очередь, наша, детки мои! Так кричали, так плакали, а теперь тихо. Нас ждут за тем страшным углом. Смертонька наша идет. Сынок мой необцелованный! Доченька! Вы даже не заплакали ни разу. Не услышала, не увидела и не знаю, кто - сынок, дочурка? Не надо, не стучите ножками по сердцу - я здесь, я с вами, а он еще, может, и пожалеет нас. Он все отталкивал, отпихивал меня в угол, к стенке, загораживал от других немцев, когда нас была полная хата, тащили, хватали за руки, за одежду, били, кричали, и стоял такой вой. Он глянул, узнал, я видела, что узнал, и все спиной меня отпихивал. Не пугайтесь, не полохайтесь, сынок, доченька. И что ж нам одним делать тут, когда никого нет, никого-никого на свете?! Вы и не услышите. Больно будет мне, страшно мне. Как хорошо, что вас еще нет! И вы их не увидите...
      * * *
      - Так это ты, знацца? Ну так добрый день, племянница! Ты это, знацца, а я увидел и думаю. Узнал сразу, хотя ты во какая! Что ж твой мужик, учитель твой, с брюхом тебя да по такому времени оставил? В армии? Или тоже в банде? Ну чего ты все в окно да в окно? Обязательно, чтобы видели тебя! Не забудут, не бойся. И что мне теперь с тобой делать? Кого я вместо тебя поведу? Есть тут кто еще, зашился, может? Под печкой, может? Эй, ты там, вылазь, гранату сейчас кину, по-доброму говорю! Ну вот видишь, нету никого. А меня послали, думают, что еще остались. А тут одна ты. Ну что глядишь? Не признала? Габруся сынов помнишь? Доброскоки мы. Не помнишь, малая была, когда приезжала к нам из города с мамашей. А теперь чего прибежала из города сюда? К бандитам! Сидели бы, где сидели, или у вас там жевать нечего? У нас дома карточка висит - твоя и твоего учителя, мужика твоего. Он где? Да ты не бойся, свой я, Габрусевых помнишь? Еще мой брат Федор был. Пропал, как пошел в военкомат, так и не вернулся. Даже и не звали в тот военкомат, сам побежал...
      * * *
      Еще бы я его не узнала! Как две капли, только брат высокий был. А лицо такое же: все морщится, как плачет. Смешными мне казались оба, смотреть не могла. Брат его приезжал еще со стариком в Бобруйск, куда-то учиться устраивался. Но тот добрым казался, смеяться хотелось. Когда увидела этого, сразу про них подумала. Еще когда гнали нас от деревни через поле сюда, к этому зданию. Кто-то и фамилию Доброскока выкрикнул, нашу фамилию, какой-то полицейский, и я тут же услышала. Хотя от криков, ругани, ферфлюхтеров, от воя детского и мыслей, куда нас и что с нами, ничего не соображала, ничего не слышала...
      * * *
      - Знацца, и ты в Борки попала? И я тоже в первый раз. Все говорили: Борки, Борки! Девок отсюда наши брали замуж. Беда с вами: тут такое делается, а она рожать надумала! А может, ты с мужиком сюда прибежала? В банду захотел! Не сидится им, а теперь бабам и детям за них отдувайся. Надо им эти партизаны! Сидели бы как люди!.. Ну что мне с тобой делать, говори? Ну что? Где я тебя в этой конторе спрячу? Все сгорит. А я кого-то должен привести, послали за тобой. И Тупига видел...
      О чем он, чего он от нас хочет, господи? И кто это так плачет, почему я здесь, неужели правда, что это я, что я здесь, плачу, кричу и все это происходит, господи?..
      * * *
      - Разозлили немцев, а отвечать нам с тобой! Ну вот сама скажи: что я могу? Живая сгоришь, если бы и осталась. Думал, что как-нибудь, племянница все же. Но что ты тут придумаешь? Во, ай-яй-яй! Тупига вертается, назад идет! Ну, пропали! И еще не один, с кем это он идет? Сиротка! Его тут не хватало! Звини, хотел, а тут видишь... ("Эй, хорь блудливый, ты все здесь?") Видишь, Тупига! Да иди уже, чего тут. Слышь, баба, добром вас просят!..
      * * *
      Я плачу, я кричу, вою, рву на себе волосы, а мне не хочется свет белый видеть - жить не хочется. Мне только страшно идти по полю этому, среди разбросанных платков, галош, детских курточек и видеть впереди тот сарай, угол, за который все ушли и где такая жуткая тишина. Каждый, подходя к углу, обязательно останавливался: детки бросались в сторону, их ловили, хватали, тащили туда, за угол... Какое счастье, что мои не видят, ничего не увидят. Мы тоже оставим на этом поле платок. Пусть. Гриша придет из лесу он обещал прийти, когда я рожу, забрать нас от тетки Маланки, - придет и заберет платок и будет знать, где мы. Будет знать, где. Видите, детки, нас не бьют, не толкают. Вот он даже платок мой поднял, догнал, подает мне. Потому что он дядька наш. А за ним еще двое идут, гогочут, им так весело, так весело. Только быстрее минуть угол. И ничего не думать, ничего не думать... Там не тихо и там тоже голоса, смех! Вот они, в черном, в зеленом, голубом стоят среди поля и под стеной, смотрят на меня, замолчали и ждут. Я что-то должна сделать, они ждут. Я должна умереть. Но где все люди, куда они их девали?.. Больно толкают - в плечо, в спину. К нему подталкивают, вот он - тот, кто ждал, дожидался за углом! Все на него смотрят, на нас - на него и на меня - и ждут. Он глаз не поднял, не видит меня, но он уже зол на меня больше всех, уже ненавидит. За то, что меня надо убить, за это он так ненавидит? Рука с наганом опущена к ноге, а сам он по пояс голый, подвязался, как фартуком, рубахой. На жирной груди мокро от волос, никогда не видела, чтобы столько волос было на человеке. Руки аж черные, нет, это рукавицы у него шоферские, по локоть длинные... Стоит над ямой. Только не смотреть на яму, не смотреть туда! Картофельная ботва затоптана и полита чем-то, как смолой, песок слипшийся... И на ноги налипает, меж пальцев. Я не обула ничего на ноги, собралась в Германию, а ничего не обула. Я же босая!.. А они смеются все громче, выкрикивают и смеются: "Гляди, уже с брюхом!.. Вот что значит Доброскока послали. И Волосатый не нужен!.. Смелее, смелее, тетка, у Волосатого это еще лучше получается!" А яма молчит. И все открывается, все ближе, шире открывается. В поясницу больно уперлась винтовка, они меня вперед подталкивают, а голый, черный все отступает, не поднимая руки с синим наганом, отходит к яме... Только не смотреть. В яму не смотреть. Такое что-то кислое из нее! Мне же нельзя пугаться, мне нельзя! Деткам повредит, пошкодит. Нет, я отвернусь, я не хочу смотреть. Дядька, что ты, что же это ты робишь с нами!.. Какое у него плачуще-сморщенное личико, как дико оно похоже на детское! Испуганно заслонилось локтями, руками, вскинувшими винтовку...
      * * *
      Доброскок выстрелил в повернувшуюся к нему женщину. Выстрела она не услышала. Сделала шаг, второй, третий назад и опрокинулась навзничь на убитых - в яму. Тупига подошел к яме, и ему показалось, что рука женщины еще захватила и потянула на колени подол платья.
      Женщина спала...
      Свидетельства жителей "огненных деревень" - Красница, Борки, Збышин, Великая Воля:
      "Во ржи они не искали. Из хаты в хату ходили. Може, ближе где искали, а нас - никто. Только было такое тяжелое, страх и спать хотелось... Знаете, на нас ветер шел, этот дым, понимаете, такое мятное, люди же горели, запах тяжелый был. И спать хотелось..."
      "Рассказывать вам, как это все начиналось? Ну вот, я жала на селище. Я ячмень жала, а рожь стояла, и там перебили двенадцать душ. А как стали они людей тех бить, я во так легла ничком и заснула. Я не слышала, как их били, не слышала ани писка того, ани крика. А потом, когда встала я - ого! - уже моя хата упала, уже и соседские. Все трещит, и свиньи пищат, и вся скотина ревет. Так и поднялась и стою, а соседка идет и говорит:
      - Чего ты тут стоишь? У нас же всех побили!"
      "А тут приезжает на лошади полицейский, который добивал. Видит, что живой, добивает. Он ко мне подъехал, а я глаза приоткрыла и тихонько смотрю на него. А дети не шевелятся, спят. Уснули".
      "Я попал тогда как раз в другую группу, двадцать четвертым. Я только помню, что до того момента был при памяти, пока скомандовали ложиться. Упал я - уже выстрелов не слышал, как по нас стреляли. Может, и уснул. Что-то получилось".
      * * *
      Так это правда? Правда, что я здесь и мне это не снится? Но почему я должна не здесь быть, а где-то еще: и мама и отец со мной, они меня любят, и нам хорошо вместе. Голоса у них добрые, утренние, когда ничего еще не случилось за день, никто никого не расстроил, не обидел. Это вечером отец бывает злой, уставший от ругани со своими строителями, и тогда мама с ним разговаривает вполголоса, очень спокойно, но все равно не так, как утром. Почему я думала (я помню, что думала, считала!), будто мама моя умерла? Вот же она, со мной, с нами, и все мы вместе! Да, война, где-то война, и там нет мамы, отца тоже нет, я гам одна, а здесь, сейчас мы вместе, все втроем, и они такие молодые и похожие на самих себя - и отец и мама. Особенно мама. И наша общая спальня: процеженный сквозь белые шторы свет, ярко-красный шелк в вырезе пододеяльника, отец позвал "малышка!", и я соскользнула со своей кроватки на холодный, как стекло, крашеный пол, меня встретили его руки и втащили на "взрослую" кровать, мягкую и пахнущую табаком. Я нырнула носом, лицом в скользко холодноватый красный шелк и вот уже под белым пододеяльником, а папина рука ищет меня там, щекочет, мама нас утихомиривает: "Как маленькие!" Папины руки оторвали меня от одеяла-"земли", высоко подняли, держат, и я ощущаю под его пальцами, какие у меня еще детские, тонкие ребрышки. Щекотно и почему-то стыдно, но от этого еще радостнее. Мама смеется вместе с нами, но она тотчас почувствовала мой стыд и отнимает меня у папы, стаскивает с "неба" на одеяло. Пахнущие кремом, ночью и еще чем-то красивые руки ее не могут справиться с папиными, и у нас столько смеха, возни, рук, ног! Папа опустил меня лицом, ртом, губами на жесткую, колючую грудь. И тут же перекатил, как котенка, к маме: "Вот твое молочное хозяйство!" Мама пугается, сердится: "С ума сошел!" Стыдит меня: "А ты, большуха!" Но я все равно прижалась, как притянуло меня, жадно-жадно к ней прильнула и так близко услышала тихое постукивание. Тихое, потом громче, громче, уже весь мир заполняют гулкие удары - я снова там, у себя, под необъятным куполом маминого сердца!..
      * * *
      Уют и тревога, полет и цепкая устойчивость... Что-то уже радовало шестимесячного, мальчик улыбался, слыша гулкие ровные удары, он морщился, сжимался, когда высокий купол куда-то уносился, унося и его, а удары делались оглушительными и частыми-частыми. Из материнской плоти в него входила кровь, принося сны. Все поколения когда-либо живших людей и давно умерших существ пытались пробиться в его сны, теснились в маленьком мозгу, в каждой клетке его тельца, снова пытались вернуться туда, откуда унесла их и все дальше уносит смерть. Сны он не видел, он их ощущал, как чье-то доброе или злое присутствие. Доброе сливалось с ровными и вечными ударами, злое копилось, когда удары делались оглушительными, тревожно частыми. С каждым ударом вспыхивала, открывалась из конца в конец вселенная, звук этот уносил купол вверх, держал и не позволял куполу опуститься, упасть и все увлечь за собой...
      Шестимесячный под живым сердцем матери лежал вместе с нею на трупах.
      На ручных швейцарских часах немца Лянге было 11 часов 31 минута по берлинскому времени.
      * * *
      Мама отталкивает меня от груди стыдливо, даже сердито, отец хохочет, опять поднял на вытянутых руках, и я вижу что-то черное там, где наше большое зеркало. Длинная, как мамино новое платье, черная тряпка висит на зеркале. Господи, нет, это неправда, что мама умерла! Папа поднимает меня, чтобы я могла ее видеть, а я не смотрю на лицо, а только на платочек в желтых пальцах, нежный, как светящийся мотылек. Потому что, если увижу ее лицо, это будет правда. Господи!.. Какие-то женщины внизу шепотом подсказывают мне: "Поплачь, тебе надо плакать, тебе надо..." Я отвожу глаза на зеркало, на черную тряпку и нарочно вспоминаю, как мы ходили фотографироваться, все втроем, а он спрятался под черное, тот, к кому мы пришли... Упадет черная тряпка, и я все увижу. Все!.. "Ты не бойся, ты поплачь, тебе надо плакать..."
      * * *
      Прошло три минуты после выстрела Доброскока - Тупига как раз посмотрел на свои "кировские", было уже 11.34 по берлинскому времени. Именно здесь женщина открыла глаза лишь на миг и увидела, унесла в себя, в спасительный сон и это: чьи-то огромные, в сапогах ноги над ней и уходящие в небо, наклонившиеса, как падающие, нечеловечески большие фигуры. Слух ее зачерпнул и звук - воющий, далекий...
      * * *
      И каратели услышали многоголосый вой на соседнем поселке и теперь говорили об этом:
      - Во когда мельниченковцы проснулись.
      - Нет, там первая немецкая.
      - Когда будэт им конэц?! - сердито сказал, глядя в яму, голый по пояс каратель с черными, в шоферских рукавицах руками, вытирая волосатый живот и у себя под мышками сначала одним, потом другим рукавом грязной рубахи, которой он опоясан, как фартуком. Стащил и подальше от ямы, к стене бросил одну рукавицу, принялся стаскивать другую, а она, длинная, тесная, не слезает с потной руки, щедро покрытой шерстью. Морщится, как от боли, и смотрит на Тупигу, который в шинели стоит рядом и, склонив набок голову, жует травинку. Черные глаза Волосатого все напирают на Тупигу, все больше круглеют, а тот вроде и не замечает, что вид его кому-то неприятен. Пачэму нэ сымешь? Пачэму? Кто тебя заставляет? Кто, спрашиваю? Я тебя заставляю?
      Голый потный каратель все больше свирепеет, будто его самого пеленают в пыльное сукно Тупиговой шинели.
      - Кто укусил вашего Волосатого? - поинтересовался Тупига.
      - Шинэл, пачэму шинэл? - страдающе выкрикивал голый Волосатый. Пачэму не сбросил?
      - Вы бы все побросали, - презрительно сказал Тупига и ткнул стволом пулемета в сторону ямы. - Во, они у вас ползают, работнички!
      И другие подошли, стали смотреть. Подсказали:
      - Проведи разок. Заведи свой патефон.
      Нехотя, с ленцой, движением мастера, которого призвали исправить чужую мазню, халтуру, поправил на груди "дегтяря", взвел клацнувший затвор и стал боком к яме. Даже голову от плеча поднял, держит почти прямо. Резко передернул ремень пулемета так, чтобы ствол смотрел вниз, и сразу ударила очередь. Длинная и дымная. Как бы сопротивляясь, упрямясь, но влекомый тугой пружиной, Тупига медленно поворачивался, разворачивался на краю большой, оставшейся от картофеля, заполненной людьми ямы. И пошел по краю, ноги его, сапоги рвали окровавленные и похожие на внутренности стебли картофеля, ступали осторожно, чтобы Тупиге не поскользнуться и не сбиться с плавного рабочего хода. Эхо, забивая паузы меж очередями, понеслось через поле, ударилось о зелено-белый березник, бросилось в противоположную сторону - о дома поселка стало биться. (А оттуда уже выползает мирное, как на пастбище, стадо коров.)
      Тупига тянул очередь, как опытный портной шов - твердо и плавно, внимательно вслушиваясь в работу машины. Следил, замечал, как испуганно вздрагивают и, кажется, ойкают мертвые, словно оживающие от его работы... Сначала у стенки ямы, по краю прошелся, подчистил (правда, кое-где неаккуратно задевая, сбивая черный и желтый песок), затем круг поменьше взял, оставляя самый центр ямы напоследок, где, поджавшись и все равно бесстыже, на спине лежит та самая, которую привел Доброскок. (Было это на самом деле или только показалось Тупиге, что руки ее еще потянулись к подолу, когда она свалилась туда?)
      * * *
      У меня ползать не будут. Не будут! Не будут!.. Ишь, комсомолочка бесстыжая, развалилась, как дома. С затяжечкой надо, с затяжечкой, а точку поставить на ней. На-а не-еей!.. Сейчас, сейчас, угадать, чтобы не раньше и не позже, последние пяток патронов, пуль - туда, в самый центр, на-а-а не-е-ей)..
      Уже подвел гремящую очередь к лежащей в середке женщине, уже взорвалась кроваво голова старика, который распластался у нее под спиной, уже почти доста-а-ал...
      И тут пулемет пусто смолк, будто и не стрелял. Лишь вонь пороховая перед лицом.
      - Где диски, свинья? Тебя спрашиваю, скотина! - Тупига слюной брызгал в лицо Доброскоку, а тот только моргал и не понимал.
      - И правда диски! - наконец вспомнил Доброскок и, повернувшись, посеменил, исчез за углом.
      Тупига как можно спокойнее отошел от ямы и сказал, чтобы все слышали:
      - Работа! Учитесь, сачки!
      - Эй, Тупига! - вдруг заорал молодой, весь в ремнях полицай (это с ним Тупига вернулся из деревни, с ним шел за Доброскоком и женщиной). - Давай пошли! А то Барчик свернет шею тебе на другую сторону. Ферштейн? И мне, посыльному, заодно.
      - Заткнись, Одесса дурная!
      - А мне что? Сказано: найди и тащи живого или мертвого. Нужен ему зачем-то.
      * * *
      Вот уж на кого целого диска не пожалел бы - на ворюгу этого, крикуна! Никто фамилии его не помнит, зато клички аж две: Одесса и Сиротка. Противный голосок, скулящий. И наглый. И все так изобразил, что другие смеются, им хоть палец покажи, будут скалиться. А сами на месте Тупиги еще как бы заносились: его, а не кого-то другого ищет командир роты, без него не может! Да только Тупига не из таких: зовут - пойдет, но бежать не собирается. И даже радоваться во весь рот.
      Идти надо, раз кличет гауптшарфюрер. Но тут есть свой начальник Лянге, и хоть он всего лишь шарфюрер, но настоящий, германский немец, а не такой недоделанный, как Барчик. Стоят у стенки сарая оба шарфюрера, два командира одного взвода, и тихо беседуют. Не лезть же к ним! Лянге по-русски ни бельмеса, но Сечкарь-то, русский, шарфюрер, слышал, что говорил Сиротка, и, значит, должен объяснить немцу. Он для этого - а для чего же еще?-состоит при Лянге. Помогает немцу командовать "русским взводом". И еще семеро немцев - "майстэры" - во взводе, для того чтобы Лянге не скучал. И чтобы не один был среди чужестранцев. Прежде их было только трое, немцев во взводе, теперь добавили, стало по семь, по десять в каждом ненемецком взводе. Это после того, как целое отделение сбежало в лес, весь караул Горбатого моста. Заскучали по Советам... Вот на кого дисков не пожалел бы!
      Замухрышка этот Сечкарь никак не натешится, не нарадуется, что говорит, как настоящий немец, научился где-то, студентик! Так и сечет, так и лопочет - все патриотизм свой показывает. А Лянге слушает и не слышит, смотрит и не видит - он все ушами своими занят. Просверлит ухо и посмотрит на свой палец, второе продырявит и тоже посмотрит. Не любит он близкой, громкой стрельбы, уши у него попорчены паровым молотом.
      - Там живые были, ползали, - запоздало объяснил Тупига в сторону немца. Чугунный он какой-то и непонятный, этот немец. И ему разрешают иметь толстые черные усы - ни у одного немца усов нет, разве что у высших офицеров бывают маленькие, как у фюрера. Но говорят, у него заячья губа. Одна у него радость и забота: вернется батальон в казармы в Печерск, каждый ищет свой способ отдохнуть - кто посылку в Германию собирает, кто на месте меняет, загоняет сало и шмотки на шнапс, а Лянге бежит к евреям. Это всем известно. "Где шарфюрер Лянге?" - "Где же еще - обнюхивает жидков! " В подвале сидят работают евреи. Классные сапожники аж из Польши - специально для штурмбанфюрера и его знакомых держат. Лянге из их конур не вылазит. "Что он там делает?" - "А что собака с зайцем делает?.. Лапки ему только и достанутся, нюхает, пока можно!" Но говорят и такое, что Лянге вовсе не с паровым молотом, а с сапожницким работал - мастерская у него в Германии. Вот он и скучает - не жидков, а кожу нюхать бегает, вар, дратву. Отнимет у Боруха работу и сам начинает головку натягивать, гвоздей в рот себе натыкает и только мычит, когда Борух его нахваливает: какой мастер наш герр шарфюрер, какой мастер! Возьми, возьми его в свою бригаду, еще и стахановцем будет! Он тебе когда-нибудь покажет, какой он мастер, наш Лянге. Мирный-смирный, но это он, а не другой кто придумал и посоветовал начальству: чужестранцам давать специальные патроны, чтобы видно было, куда пуляешь. Трассирующие пули, светятся - у Лянге не посачкуешь, не схитришь! Будешь стрелять, куда надо. Этот сапожник дело знает. Хотя и слушает - не слышит, смотрит - не видит. Но, что ему надо, заметит и расслышит.
      - Гут! Марш арбайтен! - махнул рукой и показал куда-то туда, где Тупигу дожидается Барчик. Ага, Сечкарь все-таки объяснил ему. Ишь, как старается по-ихнему студентик, все патриотизм свой показывает!
      * * *
      Вошли в жито и, прокладывая каждый свою стежку, пошли к лесу. Жито реденькое и неровное, изо всех сил старается и не может закрыть желтый песочек - чернозем белорусский.
      Где он там, Доброскок, где этот бульбяник? Хорошо хоть сумку с дисками нашел, не забыл. Недобиток кличевский! Вот, наверное, семенил ножками, когда от партизан драпали барчиковцы из своего Кличева. Наплодили сталинских бандитов, бульбяники, а теперь не нравится, когда немец всех поджаривает - и правого, и виноватого. Но сегодня заяц этот показал класс. Ахнул в бабу, как из пушки!
      - Ловко ты - у Волосатого прямо из-под носа!
      - Ни за что не простит теперь... - с лету подхватил Сиротка. Волосатый только нацелился, а наш Доброскок...
      Опять там стреляют, возле сарая. Что они, работу Тупиги поправлять решили? За сараем всех не видно, но край ямы и немец Лянге видны. Стоит, держа автомат у самых колен, брызгает короткими очередями. Он всегда так: даст другим поработать, но последний выстрел за ним. Подойдет и побрызгает на твою работу. Как собака на столбик. Бабку свою немецкую поучи писать в бутылочку!..
      Перезаряжает автомат. Что он там рассмотрел? Или та, брюхатая, на которую не хватило в диске пяти патронов, до которой не дотянул, может, ожила, снова подол поправляет?..
      * * *
      - Тупига, сколько на твоих золотых? - орет Сиротка издали. Бежит впереди - собачья привычка. - Барчик мне сказал: ферфлюхтер, а к двенадцати тридцати - живого или мертвого!
      - Я тебе покажу - мертвого!
      На "кировских" показывало 11.50. Возле сарая больше не стреляли. Стоя над ямой, Лянге перезаряжает автомат, ладонью вгоняет новый "рожок".
      Тупига свернул к ложбинке, забитой зеленым кустарником. Густой, свежий березняк, не иначе, криничка там прячется. Сиротка добежал первый. И уже шарит в темной яме рукой с закатанным по локоть рукавом, ахает:
      - Во сволочь, во холодная!
      - Раков ловишь? Убери лапу, не паскудь воду!
      Тупига попил с ладони и на лицо себе плеснул, провел мокрой рукой по теплому вытянутому телу пулемета, который сразу зачернел краской. Наклонился помыть сапоги. А тут что-то больно ударило в затылок и - бах! Бах-бах!
      Сиротка отскочил и все еще держит свой вытянутый пистолетом палец. Ноздри короткого носа - будто двустволка, глаза круглые от дурной радости. Но тут же перепугался, когда Тупига распрямился и обычно набок склоненная голова его стала прямо, высоко, как у змеи. Яростно клацнул затвор пулемета.
      - Шуток не понимаешь? - взвизгнул Сиротка.
      - Одесса дурная... - не сразу выговорил Тупига, и Сиротка понял, какое пронеслось мимо страшное мгновение. Мокрыми ладонями Тупига провел по худым, темным от шерсти щекам и пошел к лесу. А сзади тащился Сиротка, скуля и ругаясь. Жаловался, грозился:
      - Думает, я ему прощу! Не думай! Я тебя в Могилев{1} отправлю, я тебя полечу, если больной!..
      Поселок второй
      Из показаний Багрия Мефодия Карповича, 1913 года рождения, из села Михайловка Полтавского района:
      "Я вступил в карательный отряд СС из лагеря военнопленных с целью улучшить свои бытовые и материальные условия... Эта деревня Хотеново была партизанской. Мы зашли с немцем в хату, а там пятеро или больше детей. Мы вышли во двор, тогда я говорю, что расстреливать не буду, он мне тоже показал на сердце и говорит: я тоже не могу. А я его еще спросил: "А почему не будешь, а кто же будет расстреливать?" Он мне ответил, что для расстрела позовем из следующего дома и он за нас расстреляет..."
      * * *
      Из показаний Рольфа Бурхарда, зондерфюрера немецкой комендатуры города Бобруйска:
      "Это было, кажется, в начале июля 1942 года. Знакомый мне по работе сотрудник СД Мюллер спросил меня, как я поживаю. Я ответил: ничего, только туговато с продуктами для посылок домой. Мюллер мне ответил, что в воскресенье, когда я буду свободен, я могу вместе с ним поехать в район, там можно будет кое-что достать.
      Утром в воскресенье я пошел в СД и вместе с Мюллером поехал на легковой машине в деревню Козуличи. За нами следовало еще три грузовика, на которых были посажены эсэсовцы.
      Деревня Козуличи Кировского района была оцеплена эсэсовцами, и население выгонялось из своих хат. Я вынул свой пистолет из чехла и тоже принимал участие. Все граждане были построены и за исключением старосты и семей полицейских выведены на окраину, там их загоняли на мельницу, а потом мельницу поджигали. Пытавшихся бежать мы расстреливали на месте. Я видел, как эсэсовцы в горящую мельницу вталкивали или просто бросали детей и стариков.
      После этого мы с Мюллером вернулись в Бобруйск. Было забрано порядочное количество продуктов. Из них я получил около двух килограммов сала и кусок свинины..."
      * * *
      Такие дома сгорят! Даже жалко. Неплохо устроились куркули борковские. Колхознички бульбяные! Песочек желтый, а голода не знали даже в тридцать третьем, когда другие загибались. Потому и бандиты еще на уме. Советы у них в голове. Мало было всего-всякого, не натешились! Но дома можно было бы и не сжигать, если большевиков навсегда прогнали. А то, может, и сами немцы не верят, что навсегда? То они дрожат над каждой мармеладинкой, как над причастием святым, а тут на ветер и дым такое добро пускают. Ну, а бандеровцам что, они здесь в командировке, им лишь бы ухватить под полу. Вон как бегают со двора во двор. Побьют, попалят и айда в свою Западную!.. Тоже хорошие куркули!..
      Ну, где эти мои придурки, куда побежали? Стоят друг друга, что Доброскок, что Сиротка, одним мешком крестили! Бегают, подлизывают за бандеровцами, которые уже в середине деревни постреливают. Не очень за ними лизнешь. Стащить бы с которого мундир да глянуть, показать, сколько там штанов да бабских кофт понадевано! Другой - что тебе капустный кочан, таким и приедет в Могилев. Ага, вон и мои. Остановил их немец, лепечут что-то, объясняют, чьи и куда идут, по какому делу. Нет, не немец это, по-русски окает, а немец у него за спиной жмется с кульком грязным в руках.
      - Камрад в долгу не останется, ребята. Не в службу, а в дружбу.
      Чего им надо, этим друзьям? А Сиротке лишь бы поорать:
      - Эй, Тупига, хочешь? Француз салом платит. Копченое. За одну только хату.
      Так вот оно что! Еще один сачок сыскался - французский! Они тебе ворованное сало, а ты за них поработай. Продают и сами же платят. Доливана, шефа бы сюда, он бы вам залил сала за шкуру.
      - Вы как жидовка бобруйская! Курицу зарезать - соседа зовет?
      - Ничего ты не знаешь, Тупига, - Сиротка рад за других стараться, когда его не просят. - Для курей нож надо специальный - кошерный. А твоя машина - на любой случай. Ого, Тупига у нас мастер! Барчик и помочиться без него не может. Специалист наш Тупига! Одним диском обработает, что твое отделение не сумеет. Берись, дура, сало какое!
      - Вот и берись, раз в Одессе все такие грамотные. Чудеса, да и только у этих немцев! То готовы на край света ломиться, чтобы ни один не спрятался, а тут ходит у них под носом, и не видят. Да такого француза - с таким носом - в сорок первом любая полиция остановила бы: снимай штаны! Вылитый жмеринка этот ихний француз! Но мне что, больше, чем немцам, надо?
      - Ладно, пихай свое сало сюда, раз у самих кишка тонка. Доброскок, где Доброскок?
      Снова смылся и диски утащил. О гад, ну, добегаешься у меня, это точно! Я тебя достану без кошерного.
      Изба большая. И сделано мастеровито, ничего не скажешь. Даже над воротами специальная крыша, наддверие, чтобы долго стояли. И окна все в резьбе. Но промашка у дядьки получилась - звезду вырезал над окнами. Думал, и ей сносу не будет. Нашлась сила покрепче. Гореть им вместе с домом твоим. Интересно, сам он тут сейчас, работничек, или в банде прячется? Да и не разберешь у этих колхозничков. Они у тебя и дома и замужем. А только Доливана не перехитришь. Он сортировать не станет, он этим и не думает заниматься, сортировать, кто и какой.
      В окна смотрят, прилепились к стеклу. Еще бы, столько гостей на ихней улице. Бабы, конечно. Мужик, если и дома, в окно лезть не будет, косит глазом сбоку, спрятавшись. С бабами все понятно, заранее знаешь, как и что будет. И это правильно, что их обычно отделяют и занимаются ими после мужиков. А когда вместе, тут жди чего угодно. Все равно что бензин да в соломе держать. Ну что смотрите, может, узнали? Свой, свой идет, видите, даже усмехается. Вот так, и не бойтесь. А что, может, и знакомый... Не надо только лишнего изображать. Это Волосатый, когда идет - что тебе бык на ворота! Разбегайтесь кто куда! Уши закроешь от визга, плача. А зачем, если подумать? Себя показать любой дурак умеет. Ты дело покажи. Жмуриков, когда они уже в яме или в куче, тех ворочай как хочешь. А с живыми раньше присмотрись, с какой стороны зайти да где стать. Не жалей слов, усмешки не убудет тебя! Вот так: открыл калитку - закрой. Чтобы курей чужих не набежало. Хозяин к хозяевам идет. Иду, иду, не смотрите так! А сенцы не успел дядька смастерить. Снегом будет задувать. Только и успел, что столбы поставил, стропилами связал сверху, а крыши еще нет над сенцами. Ушаты, ведра по углам, жерны - хлеб молоть, хламья под ногами всякого... Ну, ну, что еще тут? И кто тут в прятки играет? О сестричка! А где братик? Ну, ну, беги в хату, беги к мамке, нечего тут делать! Больше никого под этим хламом? А на чердаке?.. Ну нет, сам лезь, французик паршивый, я тебе не пожарник. Вот бы здорово: полез, нос туда, а его по башке тюк! И привет вашим! А в корзине тут что скрипит, шевелится, котята? О, это ты? Совсем как ежик свернулся. Ловко поместился в такой маленькой корзине! Беги в хату, беги за сестренкой!..
      - Добрый день господарам! Что собрались, как на престольную? Или сватов ждете?
      Главное не молчать, если зашел к людям в хату, что попало говори, но молчать нельзя.
      - Что это вы девку, хлопчика из хаты выгнали? Самые непослушные, наверно.
      Ну, француз, ну, купил! Да здесь три или четыре семьи! Сбежались, сбились в одну хату все соседи, как специально. Наверно, потому, что тут мужик есть. При нем смелее. Вон, сидит у окна на табурете. В окно и не смотрит, ему неинтересно. Сел, и он уже не он. Ну, француз, ну, продал хатку!. На всех кроватях, на сундуке, на печи - отовсюду смотрят. Как бобов насыпано, на каждую тетку, может, пятеро пацанов, а теток тоже - одна, две, три... Не меньше семи.
      - Во кому хорошо! Что ж он у вас один? На всех один. Пятью семь тридцать пять... Во кому выгода! Как петуху...
      Неважно, что, но говори, не молчи. Чтобы голос слышали - обыкновенный, не злой. Хорошо еще, что не несколько, а одна комната, и большая. Даже кухонной перегородки не поставил. Это ты молодец, дядя. Есть где стать, чтобы все были на виду, под рукой. О француз, ну, продал, ну, купил!.. Ну, что смотрите? Человека не видели? Ничего у вас не украл, а смотрите, как на злодея. Да тут глаз детских больше, чем у меня патронов. Другому и трех дисков не хватило бы.
      - Хотите мармеладу? Знаете, что такое мармелад?
      Я уже с ними, как немцы с нами: думают, что мы в жизни не видели этой дряни. Что правда, то правда, научились и мармелад за еду считать, с хлебом есть, как масло.
      - Хорошая печка у вас. Что, бабка? Хорошо кости погреть? Хлебом у вас так пахнет! Готов, доставать пора, а то еще сгорит. Которая тут главная жена?
      Что смотришь, дядя? Ну и что бы ты сделал с "бобиком", если бы мог? Да только руки коротки! Вот-вот, сиди и покуривай, бандит. Смотришь. Поздно смотреть. Пахнет хлебом - вот и жили бы, как люди живут. Пусть с домешками - мякина, бульбочка - но хлеб. Не жрали сухую землю, лебеду - хоть паршивый гриб, хоть ягода, а всегда у вас что-то было, есть, от этого и дурь в голове. И никак из вас не выбьют.
      Кажется, сколько уже лет, как не голоден, а все равно кружится голова, стоит зайти в хату, где хлеб пекут. Слюной можно захлебнуться. Все с тех пор, с того времени! У них тут и в тридцать третьем пекли, ну, может, бульбы побольше, желудей да коры. А там если уж нет, то ничего нет. Пять лет густо, но уж если пусто... Кто сюда добрался, тот ожил. Думал, умом тронешься, столько нас лежало в деревнях да на вокзалах, высохших, как прошлогодние палки подсолнечника. Хитрецы, выбрали себе вроде бы незавидный край, одни болота да леса, а пожалуйста: без пшенички, зато и без голодухи. Ну что, ведьма, зыркаешь? Лежишь на своей печке, вот и лежи, грейся! Сколько там собрала, собой загородила? Целый выводок цыплят! Похожа, до чего же на ту похожа, такая же сухая и сердитая. Рудня называлась деревня. Кругом ольха зеленая, живая. А канавы и дороги от ржавчины, как ромашка, желтые. Рудненцы говорили, что когда-то и запорожцы тут бывали, болотное железо варили. Пожалуйста, и железо: нагнулся и бери, как гриб, как ягоду! А когда шел, когда вывалился из товарняка и брел, шатаясь от ветра, дождя, думал, что не дорога такая желтая, а в глазах от голода. Дополз до первой хаты и осел, на пороге свалился - так ударил в голову хлебный дух. Заплакал. Заплакал, суки! А вам все еще мало. Партизаны еще вам нужны, доиграетесь!..
      - Хлеб у тебя не пересидит, хозяюшка? Кто у них тут хозяйка? Ага, вот эта, в белой кофточке. На руках малое, и она не сидит, а возле своего мужика стала, так ей смелее. Дернулась идти и тут же на дядьку глянула.
      - Ладно, тетка, я горячего хлеба не ем. Мне одна старуха на всю жизнь объяснила: живот спечется, и хана!.. А я все живой. Выходила, спасибо ей, старухе. Вы тут молодцы, не голодали, хлебный дух не выводился.
      - Усяк бывало, по-разному.
      О, ты и говорить умеешь, дядя! Жадно сосет окурок, будто сейчас из губ у него выхватят, скоро усы затрещат, обсмолит. Надымарил - один за колхозное собрание. Сколько же тебе, дядя? Лет тридцать, хотя и замаскировался бородой, самый бандит. А такой невиноватый, такой колхозник - ничего и никого, он только покурит, он подымит! Так бы и вцепился, так и вцепился бы! Сиди, дядя, пока не побрызгал за тебя, на горячего, вот из этой штуки. Дмитро хитер, но и Тупига не дурак - слышал такое?.. Стать вот там. Пройти туда-сюда, прогуляться, а стать там. Чтобы и на кровати, и под кроватью, и на печке... Гад француз, сколько же ты насобирал их? Глазенки, глазенки из-за бабьих плеч да пятки черные, как у ежика...
      Что, что у тебя там?.. Снова забеспокоился дядька. Цигарка, огонь в зубах, а он баночку от гуталина достал, перетирает самосад пальцами. Или гостю предложишь? Нет времени с тобой тут раскуривать! Тебе, может, и некуда спешить, а у нас расписание, начальство ждет.
      - У вас тут на стенке целый колхоз.
      Под стеклом - и даже в рамке! - большущая икона родни. И все такие серьезные, таращатся, как на пулемет! Бабы, мужики - все в новых рубахах, а один, молодой, даже в шляпе.
      - Говорю, родни у вас, как у буржуя!
      Говори не говори, молчат и смотрят неподвижно, как с карточки. Не кричишь, не наставляешь пулемет, но эти бабы - такой народ, заранее все чувствуют. Ожила вдруг хозяйка, даже зарумянилась, а глаза неподвижные.
      - Ага, я сейчас, я сейчас хлеб вам достану.
      Почувствовала, что гостю уже нечего делать. Сейчас, она сейчас! Побежит и отдаст хлеб, а ты уходи от ее детей. И другие бабы на нее все посматривают, от нее чего-то ждут. Толковая, наверно, молодка. Во, какая белая да чистая рубаха на мужике. Ухоженный. Ишь, чмур, пристроился! Люди кровь проливают, а он греется возле молодицы. Надел белую рубаху, и его не трожь. С него и начать. Вот удивится. Глаза у них всегда делаются удивленные-удивленные... Следи, следи, все равно не уследишь. Черт, не то я что-то делаю, заигрался. Даже в животе нехорошо. Француз проклятый!
      - Вода у вас хорошая?..
      - Ага, колодцы у нас глубокие.
      - Да, хорошая, холодная. Глубокие, говоришь?
      Сказал ты, дядя, а что сказал, не знаешь. Глубокие - это Доливан любит, штурмбанфюрер. В любой деревне обязательно заглянет в колодец первым делом. Не надо время терять, ямы копать...
      - Много мужиков осталось в Борках?
      - Да есть! У нас и полиция своя. Немного, правда, но своя.
      - Сколько немного?
      - Да десять или больше.
      - Это на семи поселках? Отвалили, нечего сказать! А ты почему не вступил? Привыкли, чтобы кто-то за вас.
      Хозяйка встрепенулась, как курица. Сейчас скажет, что он больной, хворый, неудалый, порченый...
      - У него груди слабые.
      Ну вот, как по-писаному. И грех и смех с вами. И назлишься, и повеселишься. Вот удивятся француз и его дружок, если я сейчас выйду из тихой хаты. Как вошел, так и вышел - нате вам ваше сало, сачки!
      - Ну что молчишь там, старая? Рассказывала бы им про куру-рябу. Столкнут тебя с печи внуки. Сколько их у тебя?
      Улеглась по краю печи - это она уже загородила их, она уже их спасает!.. Наперед все знаешь, но почему-то всякий раз тянешь, затягиваешь, рассматриваешь их и им даешь себя рассмотреть. А они слушают твой голос, а сами стараются не прозевать тот момент, самый главный. Молчат, а шепот из всех углов: уходи! уходи! уходи!
      На сундуке маленькая, чистенькая, беленькая, хоть в гроб клади, старуха, личико морщинистое, как у Доброскока, она все на окна смотрит, там слушает и других заставляет слушать:
      - Ой, детки, стреляють! Ой, четой-то они там? Курой стреляють? Говорит, спрашивает, смотрит, и - так ей хочется поверить, что это курей стреляют. И за тебя боится, будто ты и не полицейский с пулеметом, а тоже с ними и тебе тоже страшно. Заранее все знаешь. Заранее. И они тоже стараются не пропустить момент, когда ты перестанешь кружить перед ними и говорить, говорить... И всегда этот момент неожидан для них. Да и сам всякий раз поражаешься, как все меняется сразу, стоит нажать пальцем. Вот этим пальцем.... Отгрохочет на твоих руках "дегтярь", и все уже по-другому. Лежат, поджав коленки, локти или раскинувшись так, что и захочешь - не придумаешь, и вместе с тобой удивляются, что все-таки произошло... О лампадка у вас, зажгли, значит, знали, что я приду! Бородатый, как колхозник, бог что-то держит в щепоти. Посоли, посоли! А я добавлю...
      - Вот так: до бога высоко, Сталин далеко, а немцы тут! Видите, как получилось!
      Отступить за стол, подальше, чтобы видеть всех - и тех, что повыше, что за бабку на печи спрятались. Но начать с мужика. А после вернуться и пройтись под кроватью. Хорошо, прямая линия: от дядьки по кровати, сундук, печь, назад тем же путем, и во-от где вы, голубчики! Вот где мы вас нашли! Ну, и много вас тут, под кроваткой?"
      Всегда лучше это делать от порога, но печь мешает. Всегда спокойнее, когда дверь спиной чувствуешь. Но тогда печь не твоя, придется прерывать на половине и снова начинать. А те слушают на улице, ждут. Пусть услышат одну очередь, только одну - битте, принимай работу! Это тебе не лягушек потрошить!..
      - Что ж вы советские иконы сняли? Спрятали отца и учителя?
      - Кого?
      Ишь, забыл, уже не помнит, уже не понимает!
      - Царские вывесил и думаешь, немцу понравится? А того не знаете, что это Янкель!
      - Кто?
      - Кто, кто! Христос ваш! Янкель, только крещеный. Но немцы на это не смотрят: крещеный, не крещеный.
      Если по совести, так не очень и поймешь их дела с богом, с попами, с церквями. Вроде как и разрешают, даже открыли и там, и там, а сами, когда на политзанятиях выступают, кроют и бога, и евреев одними словами. Немецкий бог называется по-другому, Гитлер его часто в речах поминает: провидение! привидение!.. Черт их там разберет! Зато штурмбанфюрер, если увидит церковь, если где уцелела, готов креститься на радостях. Дерево старое, сухое, краской, олифой пропитанное, горит, как солома. И люди спокойнее себя ведут, легче, охотнее заходят, идут в такое здание, не то что в амбар или в школу. Надеются, что и немцы в бога верят. Верят, да не в вашего...
      Все знаешь заранее. А рассчитать, как все получится, чтобы точно знать, не всегда удается. Так и жди, что-то помешает или кто-то. Без спешки надо все рассмотреть, прикинуть, обдумать. Ни разу не было, чтобы без фокусов. Вдруг как проснутся - в окно сиганет, побежит, закричит, и тут уж не до порядка, лупишь, лишь бы осадить панику, свалить в кучу. А то и свой олух что-то не так, по-дурному сделает, взбудоражит, распугает. И тогда свету белому не рад будешь. И кровью, и соплями измажешься. Только злость лишняя. А чего, если подумать, злиться? Сами виноваты, работать не научились. Нужен подход к людям, и все будет чин-чином.
      - Ну, а где эти, где мужики ваши? Что ж не держите, бабки, при себе?
      - Много вас удержишь! Вот тебя...
      О, тут и румяная да круглая есть, не сразу и заметил. И улыбается, пробует улыбаться. Не на того ты нарвалась! Такое с Волосатым может пройти или, еще лучше, с моим вторым номером. Это им хлеб. Свой я сам заберу, который в печи. "Спечется живот, и ноги вытянешь..." - старушка давно сама "спеклась", а я вот он...
      - Что я, я на виду, не прячусь, а вот ваши парти-и-за-ны!.. А ты, борода, что в банду не пошел? Или ты и дома и замужем?
      - Мне и дома добре!
      Ого, гневается уже, интересно!
      - Ну, а в полицию почему? Что ж не записался?
      Сказать ему нечего. Зато румяная молодка не молчит, голосок не пропал еще.
      - Какая тут, в Барках, полиция? Смех один! Только где самогонка, там они. А как ночь, попрячутся. Придет к тебе и сидит сычом у окна, никого даже до ветру не выпускает. Это он боится, что... этих самых приведут. Ну, партизан. А кому он нужен, такой?!
      - И верно, сидит квашней всю ночь, когда такая молодица в хате! Я бы сам его бандитам отдал, как дурную собаку волкам,
      Что это я тяну сегодня, как никогда? Назло тому лягушатнику? Пусть помучится: а вдруг раздумаю брать его сало!.. Разговорился с бандитами. В полицию их уговариваю. Ишь, смотрят: ничего не знаем, ничего не ведаем! Зато мы ведаем... Печка хорошо просматривается, если на сундук встать. Но их там, на этом сундуке, десяток - мокро будет и скользко. Смотрят, малым даже интересно, что этот дядька тут ходит и усмехается... А что и правда уйти! Кому я что должен? Сало? Так я и без тебя найду, если очень захочу. Просто хотел вам показать, кто чего стоит. Только звание одно, что француз или австрияк, а как до дела доходит - сачки, ничуть не лучше моего Доброскока!
      - Может, и правда хлеба хотите? Свеженький!
      Она как подслушала, беленькая хозяйка, голосок зазвенел, готова уже дитя соседке передать, чтобы бежать, вынимать хлеб из печи. Но нет, еще сильнее прижала, чтобы оно не смотрело никуда, а к печи посылает другую:
      - Феня, ты там ближе, достань и дай человеку. Хоть весь.
      Ишь ты, беленькая, худенькая, все чувствует! Боится выводок свой, гнездо открыть. А Феню посылает проверить, как бы в разведку. Разрешу или не разрешу идти к порогу...
      - Я сам возьму, не надо!
      Сидел когда-то на пороге, не мог переползти, так ударил в голову хлебный дух, сидел и плакал, а старуха все возилась у темной печи, из миски брызгала водой на горячие буханки, круглые, большие, близкие, и уговаривала: "Не съем же я одна, и тебе дам, только обожди, а то спечется живот и околеешь, як тут учора один..."
      - Ой, детки, что это они? - маленькая старуха так и влипла в окно, даже вазон слетел на пол и горшочек с землей разбился. - Они же людей стреляют!
      Ну, так и знал! Какой-нибудь олух обязательно что-нибудь да испортит. Пожалуйста, кино устроили напротив окна! Работай на дураков, а они вон что вытворяют. Двое в касках, похоже, что немцы, подняли на огороде бабу с детьми, с целым выводком и нет чтобы завести в хату или хотя бы за сарай, так они тут же их стреляют. Стоят рядышком, как на плацу, и в упор, в упор, из винтовок, прямо в кучу, и хотя бы ее первую, чтобы не кричала так...
      - Ой-ой! - не там, тут, в хате уже крик. - Что ж вы это робите, что ж вы это?!
      Ну, все пропало, теперь начнется! Дядька вскочил со своей скамеечки. Он услышал, как Тупигин затвор клацнул, и вдруг закричал, выкатывая глаза: