– Внезапно умер Вишняков… Помните? Дело об искажении георадиограмм на арктическом строительстве… Вот: «В доме предварительной изоляции при загадочных обстоятельствах…», говорится в сообщении.

– У Комарова заблестели глаза.

– Подробностей нет? – спросил он.

– Нет… Вот только, что Вишнякова накануне осматривал врач и что он был совершенно здоров.

– Странно, – задумчиво произнес Комаров. – Внезапные смерти стали у нас редкими. Что бы там могло случиться?

После короткого молчания Хинский сказал:

– С линии Владивосток – Иокогама – Сан-Франциско сняты океанские электроходы «Карелия», «Днепр» и «Щорс», а с линии Ленинград – Лондон – Нью-Йорк – электроходы «Десна», «Полтава» и «Дон». Все переданы ВАРу для ускорения его морских перевозок…

– Да, там какие-то затруднения с перевозками, – заметил Комаров. – Еще перед отъездом из Москвы я слышал об этом. Какая-то путаница, неразбериха. При таком огромном, мощном флоте, какой имеется в их распоряжении… Можно подумать, что Катулин разучился вести большие дела…

Хинский перебил его:

– Большое дело… Это не то слово! Великое! Грандиозное! Я уж и не знаю, какой эпитет здесь подыскать… Второй год идет строительство, четвертый год оно волнует весь Советский Союз, весь мир, а я все не могу свыкнуться с ним, хладнокровно говорить о нем. Подумать только – переделать Арктику! Дух захватывает при одной мысли об этом! Нет, Лавров положительно гений! И ни разу мне не удалось побывать там…

– Все это верно, – медленно сказал Комаров, погруженный в свои мысли. – Боюсь только, не исполнится ли ваше желание раньше, чем вы думаете… не назревает ли и там для нас работа…

– Вы думаете? – живо спросил Хинский. – Почему?

– Слишком большие страсти разгорелись вокруг этого строительства. Слишком много мировых враждебных сил оно привело в движение.

Комаров помолчал и снова тихо заговорил:

– Мне не нравится это дело Вишнякова… И его странная смерть… И вся эта путаница в делах строительства. Это не похоже на Катулина.

На большом матовом экране над дверью вспыхнула зеленая надпись: «В вагон-ресторане ужин с 21 часа до 24 часов. Меню…» Следовал длинный список блюд, закусок и напитков.

Надпись продержалась на экране минуть пять, погасла, на ее месте вспыхнула новая: «В концертном вагон-зале с 22 часов телевизо-тонпередача: „Отелло“ Шекспира со сцены Ленинградского Большого драматического театра. В ролях: Отелло – Беркутов, Дездемоны – Королева, Яго – Сикорский».

Комаров показал головой на дверь.

– Проследите, держите связь… – тихо сказал он.

Хинский отложил газету, встал, осмотрел себя в зеркале и, поправив галстук, вышел из купе.

В узком коридоре двое людей оживленно разговаривали, третий стоял у окна и смотрел в темноту на двигавшиеся по полю яркие огни. Очевидно, электрокомбайны спешно заканчивали уборку второго урожая пшеницы-скороспелки.

Хинский тоже стал у окна перед дверью соседнего купе.

Вскоре дверь отодвинулась, вышел широкоплечий, невысокого роста человек со светлыми, зачесанными назад волосами, с длинным бритым лицом и быстро закрыл купе за собой. Но за это короткое мгновение Хинский, оглянувшись, успел заметить в купе человека с черными усами. Он лежал на диване и читал газету. Пассажир, вышедший в коридор, быстро, но незаметно осмотрелся и спокойно направился к выходу из вагона.

Прильнув к окну и прикрыв рукой глаза от бокового света из коридора, Хинский, казалось, целиком ушел в наблюдение за ночной жизнью на поле.

Спустя минуту он последовал за неизвестным.

На герметически закрытых переходных площадках сильно покачивало, стук колес и гул моторов звучали ясней. Хинский быстро прошел два вагона, не выпуская из виду широкой спины незнакомца, одетого в светло-коричневый костюм.

Вагон-ресторан был ярко освещен, пестрел букетами цветов на столиках, сверкал белизной скатертей, стеклом и металлом столовых приборов. Сквозь хрустально чистое стекло внутренней входной двери среди нарядно одетых, оживленных людей Хинский увидел незнакомца, уже усаживающегося за столик.

Вдоль наружных стен вагона, над столиками, тянулась четырехугольная труба из черной лакированной пластмассы. Над каждым столиком в стенку трубы была вделана дощечка с разноцветными кнопками и цифрами против них.

Незнакомец посмотрел меню, повернулся к дощечке и нажал несколько кнопок. Потом взял газету, откинулся на спинку кресла и начал читать.

Убедившись, что незнакомец основательно уселся, Хинский оглянулся. В узком коридорчике, где он стоял, справа была дверь с надписью: «Туалет». Хинский быстро вошел в это купе и запер дверь за собой. Вынув карманный радиотелефон, он раскрыл его, настроил аппарат на волну Комарова. Через минуту послышался тихий ответный гудок.

Хинский почти шепотом произнес над микрофоном: – «Индеец» и «Лев»… Да, это я… Основной остался, спутник в вагоне-ресторане… Да… Понимаю… До конца? Хорошо… Но вряд ли… Они разойдутся… Слушаю…

Хинский спрятал аппарат в карман и, выйдя из кабины, направился в ресторан. Здесь он незаметно прошел к столику в дальнем углу.

В этот момент в трубе над столиком незнакомца раздался тихий звонок, в ней раскрылась незаметная до того дверца. В отверстии показались две конвейерные ленты: одна, верхняя, с использованной посудой, непрерывно двигалась; другая, с горкой хлеба на тарелке, была неподвижна. Незнакомец снял тарелку, лента продвинулась по трубе немного дальше и опять остановилась: показалась стопка из нескольких тарелок, набор ложек, вилок, ножей, соусники. Затем на продвигавшейся постепенно ленте показались один за другим крытые судки с блюдами. Незнакомец снял их и принялся за ужин. Он был, очевидно, голоден, если судить по количеству заказанных блюд и по той поспешности, с которой он начал есть.

«Еще бы! С утра не ел…», – сочувственно подумал Хинский.

Хинский был тоже голоден и заказал себе скромный ужин.

Стрелка на больших настенных часах приближалась уже к двадцати трем часам. Хинский, покончив с ужином, поставил использованную посуду на верхнюю ленту конвейера и принялся за фрукты. Наконец незнакомец встал и, постояв минуту, словно в нерешительности, направился в концертный вагон-зал. Через некоторое время вошел туда и Хинский.

В зале было темно, на ярко освещенном большом экране демонстрировалась сцена ленинградского театра. Отелло разговаривал с Яго, волновался, негодовал, уже отравленный ядом подозрений. Зрители с напряженным вниманием следили за великолепной игрой Беркутова и Сикорского.

Уже кончался третий акт, когда Хинский обратил внимание на то, что поезд замедляет движение.

«Подъем, что ли?» – подумал Хинский, но сейчас же отбросил эту мысль: для экспресса, шедшего со скоростью в сто пятьдесят километров в час, подъемов, замедлявших эту скорость, не существовало. Однако поезд шел все тише. В зал доносились частые приглушенные звуки сирены.

«Шестьдесят… сорок километров в час…», – с нарастающим беспокойством определял Хинский скорость, прислушиваясь к стуку колес.

Он оглянулся и шепотом спросил соседа:

– В чем дело, товарищ? Не знаете ли, почему поезд замедляет движение?

– Третий день ремонт пути… – вежливо ответил тот, не сводя глаз с экрана.

В этот момент мимо окон с обеих сторон вагона медленно проплыли назад несколько красных предостерегающих огней.

Хинский успокоился и, убедившись, что незнакомец на месте, обратился к экрану. Минут через пять поезд начал вновь набирать ход и, словно наверстывая потерянное время, с ускоренной быстротой понесся во тьме.

В начале первого, за полчаса до Вознесенска, экран потух, в зале загорелся свет, и зрители начали расходиться.

Не теряя из виду незнакомца, Хинский быстро прошел за ним в свой вагон. Когда человек скрылся в купе, молодой лейтенант отодвинул свою дверь и глухо вскрикнул.

Купе было пусто, Комаров исчез.

В открытое, вопреки всем правилам, окно со свистом врывался ветер, трепля оконные занавески и внося с собой клубы пыли, подхваченный с дороги мусор и песок. Полотенца, салфетка и вазочка с цветами валялись на полу. Пыль облаком стояла в воздухе, свет электрической лампы едва пробивался сквозь нее; трудно было дышать.

Машинально закрыв за собой дверь, Хинский некоторое время стоял посреди купе, растерянно оглядываясь и силясь что-нибудь понять. Наконец он медленно подошел к окну, поднял его и повернул рычажок герметизации. Потом он пустил вытяжной вентилятор, усилив подачу чистого воздуха из установки кондиционирования. Мозг лихорадочно работал, густые черные брови совсем сошлись на переносице.

«Что случилось? Куда он девался? Может быть, просто вышел, сейчас вернется? Но окно!..»

Он внимательно осмотрел только что повернутый на раме окна рычажок. Нет… он действует исправно. Окно было кем-то опущено. Но это категорически воспрещается правилами для пассажиров, чтобы не загрязнять чистый, свежий воздух, который подается в вагоны установками кондиционирования. Значит, что-то очень важное заставило Комарова нарушить эти правила. Комаров не такой человек, чтобы делать что-либо зря… Да… но куда же он девался? Выскочил поспешно из купе, не успев закрыть окно?

Вдруг новая неожиданная мысль кольнула сердце.

Нападение! Его выбросили в окно!

Хинский быстро оглянулся. Нет… Не видно никаких следов борьбы… Комарова голыми руками не возьмешь… Наконец, был бы шум… Сбежался бы народ…

Хинский немного успокоился, но все же подошел к окну, внимательно и пристально рассматривая столик под окном, нижнюю часть оконной рамы, место, где сидел Комаров, в углу дивана у наружной стенки.

Ничего подозрительного под ровным слоем все покрывавшей пыли.

Да! Салфетка! На столике была салфетка!

Молодой лейтенант быстро поднял ее с пола и начал исследовать сантиметр за сантиметром. Вот!

У середины салфетки, возле сгиба, чуть заметно обозначалось широкое, с неясно закругленными контурами пятно.

Хинский пристально вгляделся в него, потом вынул из кармана маленькую, но сильную лупу и навел ее на подозрительное место. Теперь хорошо видны очертания пятна.

Подошва! Подошва ботинка! Впрочем… Не он ли сам неосторожно наступил на салфетку? Нет… нет… Он отлично помнит, что бессознательно, по укоренившейся уже привычке, обходил лежавшую на полу салфетку. Уже с первого момента, войдя в купе, пораженный всем, что увидел здесь, он старался ни к чему не прикасаться, точно предчувствуя, что все это еще придется исследовать, рассмотреть. Кроме того, у него узкий ботинок, а здесь след гораздо шире. И у Комарова нога широкая…

Осторожно держа растянутую в руках салфетку, Хинский разложил ее на столике, отпечатком следа кверху. Сгиб лег ровно по бортику стола, на противоположном бортике лежал такой же сгиб. Салфетка оказалась на своем месте. След, словно отрезанный, начинался у бортика против места Комарова. Отпечаток носка приходился на середину стола.

Хинскому стало жарко. Ему впервые приходилось самостоятельно решать такие задачи.

Итак, Комаров ступил одной ногой на столик.

Зачем? К окну?!

Хинский отвернул рычажок герметизации, начал медленно и осторожно спускать раму окна.

Горячий, колкий от песка ветер ударил в лицо, растрепал волосы.

Сантиметр за сантиметром, медленно и пристально Хинский рассматривал черное каучуковое ребро оконной рамы.

Тонкая, едва заметная и чуть взлохмаченная царапина. Совсем свежая, еще взъерошенная, она шла поперек ребра – изнутри кнаружи. И вот другая вдоль ребра…

Сомнений не было! Комаров выпрыгнул в окно!

Чувствуя внезапное изнеможение, Хинский поднял раму, повернул рычажок и опустился на диван.

На полном ходу поезда… Ведь это смерть! Это самоубийство!

Лейтенант сорвался с места, бросился к двери.

Надо поднять тревогу! Надо остановить поезд! Надо искать его… может быть, уже его труп!

Он схватился за ручку двери – и остановился.

Нет! Нет, нет… Комаров не такой… Не такой человек Комаров! Что, он этого сам не понимал? Значит, это нужно было… Нужно было и можно было… Что-то произошло… Где Кардан? Не может быть, чтобы Комаров оставил Кардана. Значит, и Кардан туда же…

Вдруг вспыхнуло воспоминание: красные огни, ремонт пути, замедленный ход поезда… Ясно!

Лейтенант слабо улыбнулся, надежда оживила его. Несколько минут он сидел неподвижно, откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза, потом встал, снял с крючка электропылесос и начал приводить в порядок купе.

Вдали за окном показались огни. Жемчужный световой туман, все больше сгущаясь, залил горизонт.

Поезд замедлил ход; тряхнуло на первой стрелке.

Вот и Вознесенск.

В Вознесенске незнакомец почти не причинял хлопот лейтенанту. По-видимому, он чувствовал себя здесь вполне спокойно и уверенно.

Не желая попадаться ему на глаза, лейтенант передал наблюдение местным работникам. Ежедневно ему сообщали лично и по микрорадио, что делает, как живет, кого посещает незнакомец.

Впрочем, с первого же дня своего пребывания в Вознесенске этот человек перестал быть незнакомцем. На большом заводе, который он с утра посетил, его давно знали: Петр Оскарович Гюнтер, контролер-приемщик ВАРа – Великих Арктических Работ.

Сейчас он приехал для обследования работы контролеров-приемщиков на заводах.

Он был очень строг, требователен, почти придирчив. Ни одна мелочь не ускользала от его глаз. И контролеры и администрация заводов с уважением относились к его указаниям. Все его требования были дельными, и возражать было нечего.

Два дня Гюнтер провел в Вознесенске. Хинский находился эти дни безвыходно в гостинице, почти не показываясь на улице. Помимо того, что в любой момент к нему могло поступить сообщение о готовящемся выезде Гюнтера из города, он неустанно занимался поисками Комарова в эфире при помощи своего микрорадио.

Он все надеялся, что майор, может быть, еще находится в радиусе действия этого маломощного аппарата, где-нибудь в пределах двухсот километров от Вознесенска.

Сомнения и тревога не давали покоя молодому лейтенанту.

За год работы с Комаровым он успел всей душой привязаться к начальнику – всегда спокойному, выдержанному, талантливому «следопыту», человеку с самыми разносторонними интересами и запросами. Беседы с ним о работе, долгие задушевные разговоры о жизни, об искусстве доставляли Хинскому истинное наслаждение. Они открывали ему столько нового, иногда неожиданного, что молодой человек готов был часами слушать своего начальника и друга.

Комаров был одинокий человек. Два года назад он потерял жену. Он был из породы однолюбов, и до сих пор затянувшаяся, но не зажившая рана тихо ныла в его сердце. Ему все не хватало чего-то, он чувствовал все время рядом с собой пустое, незанятое место. Сын умер еще мальчиком. Дочь в прошлом году уехала с любимым человеком в Ташкент, и редкие встречи с ней на экране телевизефона не могли оживить пустую теперь квартиру.

Восторженная привязанность молодого лейтенанта трогала Комарова своей искренностью. Он полюбил его, как сына, когда-то потерянного и теперь словно вновь найденного.

…Тревога мучила лейтенанта. То ему представлялось искалеченное тело Комарова – одинокое, в ночи, возле путей, то казалось, что он видит своего майора окруженным врагами, отражающим нападение, изнемогающим, раненым, то он видел его усталым, измученным жаждой, едва бредущим под палящим солнцем.

И книга летела в сторону, Хинский вскакивал с кресла, шагал по комнате, потом вновь садился за радиоаппарат и посылал в эфир свои секретные позывные.

Проще всего, казалось, было бы начать поиски через аппарат государственной безопасности. Но Комаров мог быть недоволен, если в дело, которое он взялся вести самостоятельно, будут втянуты другие люди. Единственное, на что решился Хинский в первый же день, это навести справку на ремонтируемом участке железной дороги под Вознесенском. Он спрашивал, не был ли там подобран вчера ночью или сегодня утром раненый или убитый человек, бритоголовый, высокий, плотный, в сером костюме и темно-серых мягких ботинках с застежками «молния».

Отрицательный ответ немного успокоил Хинского.

На третий день, рано поутру, Гюнтер улетел на пассажирском самолете, отправлявшемся без промежуточных посадок в Харьков. Хинский последовал за ним.

В Харькове, занятый теми же делами, Гюнтер провел еще три дня, после чего железнодорожным экспрессом Севастополь – Москва вечером выехал в столицу.

Хинский ехал в том же поезде.

Чем ближе подходил поезд к Москве, тем более возрастало волнение лейтенанта. В Москве должно было многое выясниться и решиться.

Комаров еще в поезде высказал уверенность, что если его подозрения правильны, Кардан не минует Москвы, что клубок, пока еще запутанный, завязан именно там, в столице. Теперь лейтенанту надо было быть особенно начеку, тщательно проследить Гюнтера в Москве, подобрать нить, которую тот, может быть, обронит здесь.

Кроме того, Хинский решил лично доложить заместителю министра об исчезновении Комарова. Наверное, ему уже что-либо известно. Уж ему-то майор обязан доносить о ходе работы, о своих передвижениях по территории Союза. Если он только здоров… если жив… Скорее бы… скорее бы в Москву!

Поезд прибыл в Москву поздно, около двух часов ночи.

Прямо из вагона Гюнтер направился в привокзальный подземный гараж. К удивлению Хинского, он выбрал там сильную машину, малопригодную для движения по оживленным улицам города, и, сев за руль, вывел ее из гаража. Хинский в отдалении следовал за ним на быстроходном одноместном электроцикле.

Через несколько минут он понял выбор Гюнтера. Коричневый электромобиль вскоре свернул на загородное шоссе. Держась на приличной дистанции, Хинский не отставал от электромобиля.

Ночь была темная, беззвездная. Газосветные фонари хорошо освещали широкую гладкую дорогу, ехать было легко. Ветер свистел в ушах. По сторонам сквозь деревья мелькали смутные контуры уснувших дач, проносились огни загородных ночных кафе и ресторанов, придорожных электроколонок для зарядки аккумуляторов транспорта. Все реже становился поток встречных машин. Дорога делалась пустынной. Хинский потушил фары своего электроцикла и прибавил скорость.

Задние красные огоньки машины Гюнтера приблизились.

Дорогу Хинский знал отлично. Эти места были хорошо памятны ему по воспоминаниям юности.

И теперь, почти беззвучно мчась с огромной скоростью, он узнавал поселки, станции, санатории и дома отдыха, тянувшиеся вдоль дороги.

Уже далеко позади остались Мытищи, Челюскин, скоро, за Клязьмой, должно было появиться Пушкино.

Электромобиль в облаке света от фар упорно мчался вперед.

«Куда его несет?» – подумал Хинский и посмотрел на свои светящиеся часы.

Была уже половина третьего ночи.

Справа мелькнул во тьме смутный силуэт знакомой мачты ветряка, накачивающего воду в сады и огороды.

«Клязьма…» – отметил про себя Хинский.

Едва он подумал об этом, как светлое облако впереди погасло и электромобиль исчез.

«Не проведете, гражданин Гюнтер… – подумал Хинский, ускоряя ход электроцикла. – Здесь только один поворот – направо, в улицу Коммунаров».

Зоркие глаза лейтенанта разглядели в черноте ночи поворот, и электроцикл помчался по улице. Через минуту, совсем привыкнув к темноте, Хинский увидел впереди себя темную массу электромобиля.

Расстояние между машинами быстро сокращалось. Казалось, что Гюнтер замедляет ход.

Внезапно электромобиль со скрипом остановился.

Хинский чуть не слетел с сиденья, затормозив машину на полном ходу. Через несколько секунд лейтенант лежал на земле, у кустов, растущих вдоль дороги, тихо подтягивая к себе опрокинутый набок электроцикл.

Хлопнула дверь кабины электромобиля. Послышались неторопливые шаги по песку дорожки, потом по каменным ступеням. Вероятно, Гюнтер ожидал у дверей дома.

Затаив дыхание, лейтенант медленно, неслышно подползал по траве ближе к коттеджу.

В нескольких шагах от дома он приник к земле и замер.

Изнутри за дверью послышался какой-то глухой шум.

Гюнтер тихо, приглушенно произнес:

– Свои… Косарев… Привет от Асты…

Из-за двери донеслось новое бормотанье.

– Половина седьмого… – вполголоса произнес Гюнтер.

Лязгнула цепь, послышался глухой звук засова, бесшумно открылась дверь и уже вполне явственно закрылась. Наступила тишина.

Хинский продолжал лежать, не поднимая головы. Прошло минут десять. Окна дома слепо глядели в ночь, ни искорки, ни отблеска света не мелькнуло в них.

Хинский осторожно пополз назад, к электроциклу, потом, неслышно ступая, перебежал на другую сторону улицы. Ему хотелось, насколько допускала темнота, осмотреть дачу, соседние здания, запомнить местность. Держась подальше от края мостовой, под смутно вырисовывающейся тенью деревьев, он тихо пошел налево, дошел до угла.

«Кажется, Октябрьская улица», – подумал он и, решив проверить, повернул обратно, к другому углу квартала.

Не спуская глаз с дома, все так же тихо, словно скользя над землей, он прошел мимо него и направился дальше, к углу.

И вдруг он инстинктивно метнулся в сторону, к ограде: ему показалось, что какая-то тень вынырнула из-за угла и тотчас же скрылась.

Нет, не скрылась! Чуть слышное шуршание крадущихся шагов донеслось до лейтенанта.

Лейтенант приник спиной к ограде, сердце у него забилось, кулаки сжались.

«Вот как!.. Своя охрана?!»

Скользящее, почти неслышное движение приближалось… Оно уже совсем близко… Высокая тень возникла и сгустилась во тьме, послышалось сдержанное дыхание…

Лейтенант стиснул зубы… Сердце застучало, словно молот.

И вдруг совсем близко тень сделала резкий поворот, громко скрипнул песок, вскинулась рука человека.

Хинский замер.

Мгновенно вспомнился девиз Комарова:

«В схватке не защищаться, а нападать!»

Молниеносным движением Хинский перехватил враждебную руку и сжал ее, как в тисках.

Послышался приглушенный стон, и в следующее мгновение лейтенант взлетел на воздух, перевернулся и грохнулся всем телом оземь. Он не успел еще прийти в себя, как кто-то, могучий и тяжелый, уже навалился на него…