Инспектор Лосев (№1) - Злым ветром

Это меня так заинтересовывает, что я, в пальто и в шапке, подсаживаюсь к письменному столу и зажигаю лампу. Но, как только я придвигаю ее ближе, линии на листке исчезают. И тогда я догадываюсь, что это оттиск какой-то записи на предыдущем листке, ведь тот, который я держу в руке, вырван из записной книжки, у него неровно лохматится только один край.

Тогда я отодвигаю настольную лампу как можно дальше, гашу яркую лампу под потолком, и теперь в косых лучах света довольно отчетливо проступают… буквы!

И вот я с трудом, правда, но все же разбираю оттиск какой-то записки. Я даже выписываю на чистый лист бумаги отдельные, угаданные мною слова. Их немного, их всего четыре. Но смысл, странный и жутковатый смысл их, постепенно доходит до меня. Я торопливо смотрю на часы. Поздно! Поздно мчаться в научно-технический отдел управления, где специалисты прочтут всю записку, от начала до конца. Кузьмич тоже уехал уже. Значит, все откладывается до завтра.

Да в цепи розыска появился ток, теперь она под напряжением. Теперь розыск, как мне кажется, приобретает ее только смысл, но и прямую, неотложную необходимость. И Я с необычной бережностью укладываю бумаги в папку и запираю ее в сейф. При этом я замечаю, как от волнения у меня чуть-чуть дрожат руки А перед глазами все еще стоят выписанные мною слова: »…сволочью… кончат… соберутся все».

Глава 2.

ВСЕ, КТО НАМ НУЖЕН, ИСЧЕЗЛИ

И вот я снова на улице. Погода совсем не кажется мне такой отвратительной, как два часа назад, хотя пронизывающий ветер больно сечет лицо мокрым, даже каким-то остекленевшим снегом.

Вскакиваю в троллейбус, теперь уже полупустой, и удобно устраиваюсь около окна. Проклятый троллейбус, конечно же, ползет черепашьим шагом, хотя теперь, когда кончились часы «пик», он, кажется, мог бы двигаться и побыстрее. Счастье еще, что мне не надо делать пересадок и остановка у Светкиного дома.

Дверь мне открывает ее мама, Анна Михайловна. Они живут вдвоем, отец Светкин умер давно, когда Светка была еще совсем маленькая. Потом, правда, был отчим, но недолго. В общем, не сложилась жизнь у Анны Михайловны, и это несправедливо, потому что она чудесная женщина.

И ее все любят, ее просто нельзя не любить, столько в ней доброты и жизнерадостности, хотя она далеко не здоровый человек, болезненно полная, с больными отекшими ногами, а сердце то и дело сдает. Папа ей не раз предлагал лечь к нему в клинику, но Анна Михайловна только отмахивается. Я ни разу не слышал, чтобы она на что-нибудь жаловалась и у кого-нибудь лечилась. Просто возмутительная беспечность. Но поделать с ней ничего невозможно.

Зато она непрерывно волнуется за всех окружающих. По любому поводу. Когда Света, например, задерживается на работе, Анна Михайловна звонит мне, тоже, конечно, на работу и шутливым тоном спрашивает: «Витик, можно уже начинать волноваться?» Но, как известно, в каждой шутке лишь доля шутки. Я в таких случаях решительно говорю: «Рано. Позвоню, когда надо начинать». Хотя прекрасно знаю, что через пять минут Анна Михайловна, ее выдержав, отправится встречать Светку на улицу. В любую погоду. Такой уж она человек.

Светка обожает ее. И я, между прочим, тоже. Кажется, она мне понравилась даже раньше, чем Светка. По крайней мере, так утверждает мама, вспоминая, как я первое время рассказывал об этом семействе. Еще тогда она, смеясь, спрашивала: «Ты, собственно говоря, за кем там ухаживаешь?» Словом, дай бог всем такую тещу, какая будет у меня.

— Ну вот и Витик! — восклицает Анна Михайловна, закрывая за мной дверь.

— Иди скорей мой руки, мы ждем тебя с ужином.

Тут я уже чувствую мамины интонации. Они, кстати, удивительно быстро сдружились и, по-моему, кое-что переняли друг от друга. У мамы, например, начали прорываться какие-то совершенно бесшабашные нотки.

Светка, конечно, болтает по телефону. Услышав, что я пришел, она бросает трубку и выбегает ко мне. Анна Михайловна тактично удаляется на кухню и оттуда кричит:

— Света, отпусти Витика, он голодный! Хватит, хватит, еще успеете нацеловаться! Век как будто не виделись!

За ужином Светка смотрит на меня загадочно и тревожно и вдруг объявляет:

— Ты знаешь, Алла собирается уходить от Игоря.

Я усмехаюсь.

— Она уже сто раз собиралась. Так он ее и отпустит, как же.

— Нет, нет, — трясет головой Светка. — На этот раз все абсолютно серьезно. — И, сделав паузу, многозначительно добавляет: — Вчера от него пахло чужими духами, представляешь? И на щеке была губная помада.

— Что-о? — изумляюсь я. — Какие еще духи и помада?

— Чепуха! — безапелляционно говорит Анна Михайловна. — Алле уже черт те что кажется.

— Вот именно, — поддерживаю я. — И помаду какую-то еще выдумала.

Меня разбирает смех. Светка машинально убирает со лба свою упрямую прядку. Тут я снова вспоминаю сегодняшнюю встречу с Игорем и в сердцах добавляю:

— При такой сумасшедшей жене фонарные столбы будешь целовать, не только женщин.

— Ты слышишь, мама, что он говорит?

Светка обиженно надувает губы, но при этом в глазах ее прыгают такие бесенята, что я невольно улыбаюсь.

— А! Правильно говорит, — машет рукой Анна Михайловна. — И ты, смотри, не будь такой дурой. А то мы с Витиком от тебя оба сбежим.

Я засиживаюсь допоздна. Мне так не хочется уходить! И Светке не хочется, чтобы я уходил, это точно.

В конце концов, свадьба и все прочее — это же чистая формальность, думаю я. Почему бы… Я смотрю в Светкины лукавые глаза и вздыхаю. А Светка смеется… Анна Михайловна делает вид, что ничего не замечает. Но мне кажется, что она готова сама предложить мне остаться. Она такая.

Потом мы со Светкой еще долго, обнявшись, шепчемся в передней.

Утром я появляюсь на работу в приподнятом настроении. Игорь уже сидит за своим столом, уткнувшись в какую-то бумагу. Вид у него невыспавшийся и угрюмый. Представляю, какая ему была вчера выволочка. Он еле здоровается со мной, словно и я чем-то причастен к его неприятностям.

— Слушай, старик, — говорю я, пытаясь его хоть немного отвлечь и рассмешить, — ты знаешь, что от тебя пахнет чужими духами, оказывается?

— Иди к черту, — мрачно советует Игорь.

— Ну, ну. Зачем же так? — миролюбиво возражаю я.

В этот момент в комнату заходит Валя Денисов.

Он, как всегда, невозмутимо и учтиво здоровается, потом протягивает мне уже знакомую таблицу. Я замечаю, что пустая вчера вечером графа сейчас почти вся заполнена. Но я не успеваю ее просмотреть, у меня на столе звонит телефон.

— Товарища Лосева можно? — просит незнакомый женский голос.

— Слушаю вас.

— Это Екатерина Осиповна говорит… Вы у нас вчера были… в гостинице…

— Да, да! Слушаю вас, Екатерина Осиповна. Здравствуйте.

— Тут письмо пришло… Ну этому… который уехал… Вообще-то мы переслать обязаны… но я все-таки вам раньше… вы же интересовались… — сбивчиво говорит она.

— Правильно, — отвечаю. — Мы получим разрешение прокурора и возьмем это письмо. Вы его не отсылайте.

Итак, рабочий день начался, обычный наш рабочий день.

Валя едет за письмом. Кроме того, он везет особый пакет в наш научно-технический отдел. Там прочтут оттиск записки, полный ее текст. А я звоню нашему следователю Саше Грачеву, ведущему дело Мушанского.

После этого я успеваю посмотреть новые записи в таблице Вали Денисова. Там указаны фамилии, адреса и даже места работы собеседников Николова из четырех городов, не хватает только абонента из неизвестного мне городка Пунежа. Четверо же установленных людей весьма интересны.

Однако свои размышления мне приходится прервать, ибо сначала возвращается Валя. Он не успевает даже передать мне письмо, полученное в гостинице, что-то при этом сообщить, как дверь снова распахивается, и появляется футбольный тренер Виктор Сбокий. Я звоню Саше Грачеву, после чего инструктирую Виктора. Опознание Мушанского мы решили провести официально, по всей форме.

И вот в одной из комнат вдоль стены выстраиваются четыре человека, среди которых и Мушанский. Все четверо приблизительно одного возраста, роста, сложения, все, как и Мушанский, без бороды и усов, без очков, темноволосые. Тут же присутствуют и двое понятых — случайные посетители отдела, у которых нашлось время ненадолго задержаться.

Мушанский, как мне кажется, обеспокоен предстоящей процедурой, хотя внешне это не особенно бросается в глаза, он насторожен и едва заметно хмурится. Когда все наконец готово, мы просим зайти Виктора.

Он пристально вглядывается в стоящих у стены людей. Я сгораю от нетерпения, стараясь ничем, конечно, этого не показать. Минуту длится напряженная тишина, и наконец Виктор, насладившись всеобщим вниманием к своей особе, с усмешкой произносит:

— Узнаю вот этого гражданина.

И указывает на Мушанского. Тот равнодушно пожимает плечами.

— Могли бы и побыстрее, — говорит он. — Я, например, вас сразу узнал.

Вскоре процедура опознания заканчивается, и я предлагаю Саше Грачеву допросить Мушанского по этому эпизоду. Однако Мушанский неожиданно заявляет:

— Возражаю. Устал и время обедать.

Но я прекрасно понимаю, почему он возражает. Дело тут не в усталости и не в обеде. Просто ему, видимо, надо обдумать возникшую ситуацию, которая имеет для него, очевидно, какое-то значение. Ну что ж, пусть обдумывает. И Саша Грачев вызывает конвой. Мы с Валей возвращаемся к себе.

Прежде чем вскрыть конверт и прочесть письмо, я спрашиваю Валю:

— Ты что хотел мне сказать?

— В гостиницу опять приходил тот человек, которому Екатерина Осиповна давала сердечные капли. Помнишь?

— Конечно. И что же?

— Екатерина Осиповна сообщила ему о письме. Он предложил свои услуги, чтобы переправить его Николову. Екатерина Осиповна ответила, что они сами его отправят. И тогда он предложил за письмо… сто рублей. Представляешь?

На какой-то миг Валю даже покидает его обычная невозмутимость.

Я достаю конверт. Обратного адреса на нем нет. Почтовый штемпель места отправления неразборчив. Приходится прибегнуть к лупе. И мы с трудом разбираем название города. Это уже что-то новое.

— М-да…

Я качаю головой и с обычными предосторожностями вскрываю конверт. Письмо оказывается коротким и непонятным.

«Привет! Хорошо, что ты мне сообщил, где остановился. Письмо мое должно тебя застать. Ты очень нужен. Тетя опасно заболела. Не знаю, что делать. Дядя Петя».

— Знаем мы этих тетей, — желчно замечает Валя.

— В том-то и дело, что мы их не знаем, — возражаю я. — И вообще их, как правило, не существует.

— Вот именно, — подтверждает Валя. — Запросим и этот город?

— Придется.

Я с сомнением качаю головой. Этот город не вызывает у меня почему-то доверия. Валя предполагает, что Николов скорей всего уехал к дяде Пете, который без него не знает, что делать. Но мне это кажется сомнительным. Ведь письмо не застало Николова. И отправлено оно всего три дня назад, следовательно, только тогда и возникла необходимость в его приезде и «тетя заболела» только тогда.

Я внимательно перечитываю последнюю графу в Валиной таблице. С кем же разговаривал Николов? В Одессе — с некой Галиной Остаповной Кочергой, продавщицей комиссионного магазина. В Ростове — с Леонидом Васильевичем Палатовым, начальником отдела капитального строительства завода. В Ленинграде — с Орестом Антоновичем Сокольским, заместителем директора одного из промторгов, в Куйбышеве — с Олегом Ивановичем Клячко, врачом городской поликлиники. А вот в маленьком неведомом Пунеже срочный и короткий разговор произошел неизвестно с кем, на междугородной станции абонент оказался почему-то неотмеченным. Как это получилось, телефонистки не могли Вале объяснить. «Случается», — сказали они. Может быть, так оно и есть, ведь тысячи разговоров проходят через них, всякая возможна случайность. А может быть, это не случайность? Тогда что же? Работа приучила меня не доверять случайностям. В этой механике надо будет разобраться.

Мы с Валей снова и снова просматриваем список лиц, с которыми говорил Николов. Одно имя все время задерживает мое внимание. Где я его встречал? Когда, при каких обстоятельствах? Не могу вспомнить. Это меня все больше раздражает, как невидимая иголочка маминого кактуса, однажды вцепившаяся мне в палец, которая напоминала о себе лишь когда я прикасался этим пальцем к чему-нибудь.

Ну хорошо. А остальные в этом списке, что собой представляют они? Неизвестно. Неужели предстоит собирать сведения о каждом из них? Но больше всего меня интригует маленький Пунеж. Кто оттуда говорил с Николовым? Мы все время словно бродим в темноте и натыкаемся вытянутыми руками на какие-то неизвестные предметы.

— Нет, так ничего не выйдет, — досадливо говорю я Вале. — Этим делом надо или заняться вплотную, или вообще бросить.

Валя пожимает плечами.

— Как решит начальство.

Мне не нравится его неизменное спокойствие. Его нисколько не зажег, не заинтересовал этот поиск. Валя лишь добросовестен и пунктуален, как всегда. Я никогда не видел, чтобы он волновался, горячился, переживал что-то. Может быть, он так глубоко это все прячет, так умеет владеть собой? Нет, непохоже. Хотя Валя никого, по-моему, особенно близко к себе не подпускает. Я, например, все время ощущаю некую дистанцию между нами, ближе начинается какой-то непонятный холодок и мягкое, но упругое отталкивание, что ли.

— Да, как решит начальство, — сердито повторяю я. — Вечером доложим.

На столе звонит телефон. Это Саша Грачев.

— Заходи, — отрывисто говорит он.

Мушанский, сгорбившись, сидит около стола Саши Грачева, зажав ладони между колен, и сосредоточенно смотрит в пол. Густые черные брови сошлись на переносице, на небритых скулах перекатываются желваки.

Некоторое время мы молчим. Потом Мушанский начинает говорить, медленно и серьезно, по-прежнему глядя в пол и зажав коленями руки:

— Ладно. Я вам кое в чем признаюсь. Видит бог, я не хотел подводить этого человека. Но вы, — он бросает на меня быстрый и насмешливый взгляд, — вы отыскали уже тропинку к нему и, конечно, с нее не сойдете. Так ведь?

Я пожимаю плечами:

— Какого человека вы имеете в виду?

— Сейчас узнаете. И еще… — Он усмехается. — Я догадываюсь, какой вопрос вы мне сейчас зададите. Я же прекрасно помню ту встречу в гостинице и до последнего слова помню свой разговор с молодым человеком. Вы спросите, — он снова, уже пристально, смотрит мне в глаза, — откуда мне известно имя того человека, который жил в «люксе». Так ведь?

— Да, так, — киваю я.

— Ну вот видите? — Мушанский самодовольно улыбается. — Не такой уж я, извините, дурак. Да, имя его мне было известно. И не только имя, кстати. Я рассчитывал в том «люксе» найти кое-чего побольше, чем две дрянные кофточки. Уверяю вас. И нашел бы, если бы не та горничная, которая вошла в номер. Я не хотел ее трогать. Я даже сам не понимаю, что со мной вдруг случилось. Вы можете мне не верить, это ваше дело. Но все было именно так. Какая-то мутная волна страха захлестнула меня, что-то оборвалось внутри…

Я не прерываю его, пусть выговорится. Я не хочу разрушать это его состояние, его решимость все рассказать.

— Так вот, — продолжает он. — Скажу вам то, чего еще никому не говорил,

— и бросает иронический взгляд на сидящего в стороне Сашу Грачева. — В этом деле у меня был помощник, весьма ценный, кстати. — И вдруг, прерывая себя, спрашивает: — Почему вы не записываете?

— Запишу, — отвечаю я.

— Да уж, придется, — каким-то странным тоном подтверждает Мушанский. — Хотя вам этого записывать и не захочется. Потому что помощником моим была… Варя Глотова.

Он теперь не спускает с меня глаз. Но я уже взял себя в руки и внешне совершенно невозмутим. Мушанский явно неудовлетворен моей реакцией и нахально спрашивает:

— Вы не хотите вспомнить эту красавицу?

— Сейчас вопросы задаю я. Что сообщила вам Глотова о том гражданине?

— Глотова сообщила мне, — спокойно говорит Мушанский, — где остановился этот Иван Харитонович, сказала, что он набит деньгами, и посоветовала его… навестить.

— Вы подтверждаете свои первоначальные показания о том, что взяли там только две кофточки? — спрашиваю я.

И в тот же момент вспоминаю, что точно такую же кофточку я видел у Варвары.

— Конечно. После… инцидента с горничной я уже не имел времени.

— Что вы знаете об этом Иване Харитоновиче?

Мушанский издевательским тоном отвечает:

— Пардон. Я не собираюсь вам помогать. Ищите, ловите. Вам за это платят. Или, может быть, вы мне тоже заплатите? Тогда извольте. Тогда я готов. Сколько дадите? Из личной симпатии к вам сделаю скидку.

Да, он может себе позволить так разговаривать. Я же позволить себе этого не могу. Я не могу и не должен отвечать ему тем же.

Я навсегда запомнил случай, который произошел чуть не в первый месяц моей работы. Мы задержали бандита, который с ножом напал на женщину где-то в темном подъезде. И когда, еще разгоряченные, мы приступили к допросу этого грязного животного, тот харкнул мне в лицо. И я потерял самообладание. Ослепленный, полный отвращения и ненависти, я развернулся и ударил его. А потом кинулся к умывальнику. У меня дрожали руки и тошнота подступала к горлу. Через час меня вызвал Кузьмич и сказал примерно так: «Ты, парень, нам не годишься. Нервный. А главное, ни себя, ни нас не уважаешь. С кем ты вровень стал? До кого опустился? Да он теперь этот синяк, как орден, носить будет, он всем его будет показывать: вот вам милиция. Форменный позор. Я уж не говорю, что он теперь рта не раскроет. А нам надо через него на всю их шайку выйти. Словом, спасибо тебе. Иди в отдел кадров. Не подходишь ты нам». Вот так примерно сказал мне тогда Кузьмич. И добавил: «Поднять руку на человека, который ответить тебе не может, который в твоей власти, может только трус, подлец или дурак. Запомни это и ступай». И я запомнил. А что на следующий день было, мне до сих пор стыдно вспоминать. Как я просил Кузьмича, как ребята за меня просили…

Вот такой был случай. И потому Мушанскому на его издевательства я тем же ответить не могу.

И вообще мне некогда, у меня тысяча дел. Поэтому я заканчиваю допрос. Больше Мушанский уже ничего интересного не окажет. Думаю, он сам больше ничего не знает. Хотя и то, что он сказал, немаловажно. И главное здесь — Варвара.

Но еще важнее оказывается заключение экспертизы из научно-технического отдела. Восстановлен полный текст той записки. Он выглядит так, если при этом выделить угаданные мною места: «Приходи, посоветуемся. С этой СВОЛОЧЬЮ ОКОНЧАТЕЛЬНО надо рассчитаться, когда СОБЕРУТСЯ ВСЕ».

Вот так, не более и не менее.

Об этом я и докладываю в конце дня на совещании у Кузьмича. Здесь же присутствуют Игорь, Валя, Петя Шухмин и еще несколько сотрудников.

— М-да… — задумчиво произносит Кузьмич, когда я кончаю свой доклад. — М-да… Действительно, интересно все тут поворачивается. И пока темно.

Он достает из ящика стола начатую пачку сигарет, медленно вытаскивает одну, словно прикидывая, сколько он уже выкурил за день.

— Пятая, Федор Кузьмич, — говорит Петя Шухмин, щелкая зажигалкой.

— Ладно тебе, счетовод, — прикуривая, ворчит Кузьмич и, затянувшись, продолжает размышлять вслух: — Однако в этой темноте кое-что все же обрисовывается. Как считаете?

— Что верно, то верно, — говорю я. — Обрисовывается. Но дело это трудоемкое, Федор Кузьмич. Тут надо в принципе решить.

— В принципе? — усмехается Кузьмич. — Ну давайте сначала в принципе. Какие будут соображения?

Первым высказывается Петя Шухмин:

— Между прочим, нас никто не заставляет его искать, Николова этого. Тут и дела-то никакого не возбудишь, если на то пошло. Ничего человек не совершил, ничего не нарушил. Мотанул из гостиницы? Домой вовремя не вернулся? На бумажке чего-то считал? Ну и что? Какой тут, спрашивается, криминал? Да и записка, прочтенная экспертом, неизвестно еще кому принадлежит. И означать она может все что угодно. Это только Лосеву тут почему-то убийство мерещится. А намеки этого Мушанского вообще ничего не стоят.

Петя у нас реалист и прагматик, не верит ни в какие ощущения, чутье, интуицию и прочие иррациональные категории. Он всегда ставит вопрос ребром, ему все до конца должно быть ясно. Да или нет? Неопределенность его нервирует и всякие сомнения тоже. Им не место в работе. Иначе, по его мнению, будет хаос и всеобщая путаница.

— Так… — кивает Кузьмич. — У кого еще есть соображения? — И смотрит на Игоря. — Что скажешь, Откаленко?

Я настораживаюсь. Но Игорь, не поднимая глаз, цедит сквозь зубы:

— Согласен с Шухминым.

На Игоря это совсем не похоже. Что с ним происходит?

Кузьмич тоже недоволен, он хмурится и сердито сминает в пепельнице недокуренную сигарету. Потом поворачивается к Вале и коротко бросает:

— Давай ты, Денисов.

Валя невозмутимо пожимает плечами.

— Формальных оснований к розыску нет, конечно, — говорит он. — Кроме одного: нужен свидетель по шестой краже Мушанского. Но еще и подозрения есть. Тут Лосев прав. Если прикажете, можно заняться, Федор Кузьмич. Но можно вытянуть и пустой номер.

— Та-ак, — медленно произносит Кузьмич и трет ладонью макушку. — Пустой номер, говоришь…

— Не обязательно, — осторожно поправляет его Валя.

— Понятно, что не обязательно. А приказать, Денисов, это самое простое. Но дел у нас, как ты знаешь, и так невпроворот, конкретных дел.

— Федор Кузьмич, — не выдерживаю я. — Все-таки разрешите мне встретиться с Варей.

— Можно, — соглашается Кузьмич. — Даже нужно. Но вот эти города… — Он задумывается. — Повтори-ка, с кем он там разговаривал.

Не дают ему покоя эти города. И мне почему-то тоже.

Когда я кончаю читать Валину таблицу, Кузьмич некоторое время молчит, потом задумчиво произносит:

— Да, с Варей этой встретиться, конечно, надо. А вот ты, — обращается он к Вале, — все-таки, будь добр, выясни, что это за люди в тех городах. Может, они нашим товарищам там известны? С каждым из них, видимо, придется побеседовать о Николове. Осторожно, конечно.

— Кто же будет беседовать? — ревниво спрашиваю я.

— Если надо, то и мы подъедем, — отвечает Кузьмич. — Там поглядим. Но что-то в этой темноте должно проступить.

И проступает. На следующий день. Часа в два меня с Игорем неожиданно вызывает Кузьмич. У него, оказывается, сидит Валя Денисов.

— А ну повтори, — приказывает ему Кузьмич.

— Странная новость, — говорит Валя. — Все перечисленные в таблице граждане исчезли.

Глава 3.

НОВЫЕ ФАКТЫ

На работу я в этот день прихожу несколько позже, чем обычно. Дело в том, что сначала я поехал к Варваре. Но, оказывается, успел уже забыть ее «расписание». В этот день Варвара работала в утреннюю смену и визит пришлось отложить до вечера.

В коридоре я сталкиваюсь с Петей Шухминым, он взволнован и одновременно чем-то смущен, по-моему.

— Слушай, — говорит. — Тут, понимаешь, такое дело случилось.

И рассказывает мне довольно неприятную историю.

Оказывается, утром к дежурному является какой-то гражданин и в панике сообщает, что его дочь грозятся убить. Говорит он сбивчиво, бестолково, и дежурный ничего понять не может, тем более что его непрерывно отвлекают. В это время приходит Петя, и дежурный просит его побеседовать с гражданином.

Петя не отказывается и приглашает того к себе. И гражданин снова повторяет свой рассказ.

— Вы только подумайте, — говорит он. — Это же черт знает что! Звонят моей Надюше, грозят. Раз, другой, третий…

— А первый раз когда звонили? — осведомляется Петя.

— Первый? Да я еще домой вернуться не успел!

— Откуда?

— Как то есть откуда? — Гражданин настороженно смотрит на Петю. — Боже мой, какое это имеет значение? Ну, допустим, с работы.

— Не «допустим», а точно говорите, — прицепляется к нему Петя.

Гражданин вызывает у него антипатию и какое-то интуитивное недоверие. Толстый, потный, шумливый, даже скандальный и вдобавок еще до того неряшливый, что это режет глаз даже Пете, который, как известно, сам не отличается особой аккуратностью. К тому же гражданин говорит действительно бестолково. Петя почему-то ее учитывает его состояние и нешуточную причину, которая пригнала его к нам.

— Не обязан я вам это говорить! — взвизгивает гражданин. — Причем тут откуда я пришел?! Убить грозят, вам понятно?! Убить! Мою дочь, понятно?! Вот о чем спрашивайте! А не…

— Я сам знаю, о чем спрашивать, — грубо обрывает его Петя. — Вы меня не учите. Так откуда вы пришли в тот день?

Что-то в интонациях этого гражданина, в его непонятном упрямстве, во всем этом визге и крике Пете не нравится. Хотя это и не дает ему права так вести разговор. Но Петя тоже взвинчивается.

— А я вам повторяю, это не имеет значения! — багровея, почти кричит на него гражданин. — Вы что, издеваетесь надо мной?!

Словом, разыгрывается безобразнейшая сцена.

Первым приходит в себя Петя и, спохватившись, примирительно говорит:

— Ладно. Погорячился я. Вы уж извините. Давайте спокойненько разберемся, что к чему.

— Вас не извинять, а наказывать надо за такие вещи! — гневно выпаливает гражданин. — Строжайшим образом! Я к вашему начальству сейчас пойду.

— Да успокойтесь вы, в самом-то деле.

— Не желаю успокаиваться. Кто ваш начальник?

— Ну майор Цветков.

— Вот я к нему и пойду. Я это так не оставлю!

Гражданин вскакивает со стула и шаром выкатывается из кабинета.

Петя досадливо и растерянно смотрит ему вслед, потом плетется к дежурному. По дороге он встречает меня.

— Ну и где этот гражданин? — спрашиваю я.

— Сидит ждет Кузьмича, — отвечает вконец расстроенный Петя. — Представляешь, что теперь будет? Ты бы с ним потолковал, а?

— Ладно, — говорю я Пете. — Черт с тобой. Попробую. Но ты-то хорош, нечего оказать.

Петя в ответ лишь горестно машет рукой и уходит, а я, поднявшись на второй этаж, направляюсь в конец коридора, где на скамье замечаю одинокую фигуру.

Когда я подхожу ближе, то вижу толстого потного человека в расстегнутом пальто, под которым виден тоже расстегнутый пиджак, съехавший набок галстук и громадный живот, туго обтянутый белой сорочкой. Отвислые, заросшие черной с проседью щетиной щеки его багрового цвета, а маленький носик, зажатый между ними, наоборот, совершенно побелел. За сильными стеклами очков в тонкой золотой оправе огромные, как у совы, серые встревоженные глаза. При моем приближении человек вскакивает. Короткие широкие брюки смешно болтаются на тонких ножках. На секунду они будят у меня какие-то неясные воспоминания, которые, впрочем, тут же начисто пропадают.

— Это вы начальник? — запальчиво спрашивает меня гражданин, и взгляд его сквозь очки становится одновременно воинственным и растерянным.

— Нет, я не начальник, — отвечаю. — Но мне сказал дежурный, что вы пришли по серьезному делу. Может быть, пока майора Цветкова нет, вы мне расскажете, в чем дело? — И представляюсь: — Инспектор уголовного розыска старший лейтенант милиции Лосев.

Мой титул, видимо, производит благоприятное впечатление, как и мой доброжелательный, спокойный тон. И гражданин отвечает, все еще, правда, нервно, но уже с оттенком доверия:

— Да, да, да! Я вам сейчас все расскажу.

— Тогда пойдемте ко мне.

Когда мы располагаемся в комнате, я предлагаю:

— Прежде всего давайте познакомимся. С кем имею честь говорить? — И, предупреждая его поспешное движение, добавляю: — Паспорт мне не нужен. Просто как к вам обращаться?

— Понимаю, понимаю, — кивает человек, и на полном лице его исчезает напряжение, щеки постепенно приобретают нормальный цвет и нос, кстати, тоже.

— Очень приятно. Пирожков Григорий Сергеевич.

— Ну вот и прекрасно, — говорю я. — Так в чем дело, Григорий Сергеевич? Кто угрожает вашей дочери?

— Если бы я знал! В том-то и дело…

— Но у вас есть какие-нибудь подозрения или предположения?

— Видите ли… что-либо определенное… — Пирожков неожиданно мнется. — Пожалуй, трудно сказать…

Я вижу, что ему есть что сказать, но он явно не решается это сделать. Впрочем, так бывает, и мне его состояние понятно. Человек, попавший в такое сложное положение, обычно не знает, как себя вести. Он боится заподозрить кого-либо понапрасну, выглядеть глупым, наивным или трусливым, наконец, боится направить нас на ложный след, помешать нашему квалифицированному, профессиональному расследованию, на которое он так уповает.

— Григорий Сергеевич, — говорю я как можно спокойнее и внушительней, — если вы действительно обеспокоены этими угрозами, то прежде всего должны быть с нами абсолютно искренни. Иначе мы бессильны будем вам помочь. Не бойтесь, мы во вред вам ничего не истолкуем и ничего не предпримем.

— Ах, если бы… — горестно бормочет Пирожков и вытирает скомканным платком лоб и шею. — Если бы!.. Но вот ваш товарищ, например…

Он бросает на меня укоризненный взгляд. Серые глаза его за стеклами очков неправдоподобно увеличены, расплывчаты и кажутся полными слез.

— А насчет моих подозрений… — продолжает Пирожков и нервно трет пухлые руки. — У Наденьки нет таких знакомых. Это точно. Это безусловно. Она умница. Она хорошая девочка…

— Сколько ей лет?

— Девятнадцать.

— Значит, никаких подозрительных знакомств?

— Ну конечно! У нее таких знакомых нет. Это точно… А вот у меня… кажется…

Пирожков растерянно умолкает, пытаясь собрать какие-то разбегающиеся мысли.

У меня такое ощущение, что сейчас он брякнет какую-то несусветную глупость. Он, видимо, совсем помешался от страха. Ну какие могут быть у этого пожилого, вполне приличного человека знакомые, которые бы угрожали его дочери? Если только сын кого-нибудь из них или, допустим, молодой сослуживец, ухаживания которого были отвергнуты? Но тогда это скорей всего сущая чепуха.

— Господи, — вдруг вырывается у Пирожкова. — Я так устал от этой жизни. Если бы вы только знали…

Мне и в самом деле становится его жалко, даже если все эти страхи ему и померещились.

— От какой жизни, Григорий Сергеевич? — участливо спрашиваю я.