Парни незаметно переглянулись. Один из них встал и, чуть пошатываясь, подошел к Виталию, второй неожиданно оказался за его спиной.

— Номера выкидываешь? — с угрозой спросил первый и, наливаясь пьяной злостью, просипел: — Покажь карманы, мусор!

У Виталия была секунда на размышление. Он чувствовал жаркое дыхание стоявшего сзади, видел, как напряглись сидевшие за столом, готовые в любой момент кинуться на него. Лезть в карман было поздно, удар мог последовать мгновенно.

И Виталий нанес его первым, затылком, со всего размаха по лицу стоявшего сзади. Раздался крик. В тот же миг Виталий двумя руками рванул подошедшего парня на себя, нагнулся, и тот, не удержавшись, со стоном перелетел через него. А Виталий кинулся бежать к темневшим вдали воротам.

Парни бросились за ним.

— Ножа ему! — яростно крикнул кто-то.

«Только бы не споткнуться в этой тьме!» — мелькнуло в голове у Виталия.

У самых ворот он внезапно метнулся в сторону и прижался к стене, нащупывая в кармане пистолет. Он даже задержал дыхание, и сердце забилось еще отчаянней. Но то, что Виталий узнал о Ваське, и то, что того сейчас нет дома, меняло все планы.

Парни не заметили его. Они распаленной стаей пронеслись мимо, и Виталий услышал, как заспорили они на улице, обсуждая, в какую сторону он убежал.

Тогда Виталий неслышно отделился от стены и крадучись направился в глубь двора, к единственному парадному, над которым тусклым желтым апельсином висела лампочка.

На третьем этаже он позвонил. Дверь, обвешанную почтовыми ящиками, отперла высокая худая женщина в кофте с закатанными рукавами и в переднике. Лица ее Виталий рассмотреть не мог: свет на площадку падал только из двери.

— Не вы ли Вера Григорьевна? — спросил он, уже успев отдышаться.

Женщина в испуге прижала руки к груди.

— Я…

Она провела Виталия по узкому коридору. В комнате стоял полумрак. Горела только маленькая лампочка на столе, загороженная с одной стороны газетой. У окна угадывались две постели, большая и маленькая. Женщина сказала негромко:

— Они спят. Муж после суток. И Мишутка. Садитесь.

Виталий только сейчас разглядел ее осунувшееся строгое лицо с чуть заметными продольными морщинками на впалых щеках. «Красивая была», — подумал он.

Женщина сидела напротив него, положив на стол сцепленные руки, и с усталой покорностью смотрела на неожиданного гостя.

— Я насчет Васи, — почему-то через силу сказал Виталий. — Надо подумать о нем.

— Догадалась. Я уже все глаза проплакала. Плохо с ним. И моя тут вина есть.

Она говорила медленно, тихо, глядя на свои руки, очень худые, с длинными огрубевшими пальцами. И Виталий с состраданием подумал: «Заботы, заботы… Сколько их у нее…»

— Расскажите мне, Вера Григорьевна, все про Васю и… про свою вину. Я вас не обману.

В этот миг у Виталия вдруг появилось предчувствие, что за Васькой нет вины, и еще что он, Виталий, вдруг прикоснулся к какой-то издерганной, больной и сложной судьбе, мимо которой он уже не может пройти равнодушно. И это предчувствие в нем все росло, по мере того как говорила эта женщина, говорила тихим, ровным голосом, поминутно смахивая со щек слезинки, все уже перестрадав, все вспомнив в длинные, бессонные, одинокие ночи, одинокие всегда, и когда не было того, кто спал там сейчас, и когда он появился, потому что с ним она не могла делиться этим.

Вера Григорьевна и сама не понимала, почему она все рассказывает этому тонкому и какому-то ясному пареньку с почти детским, сейчас строгим и чутким лицом. Видно, есть у человека предел, дальше которого не может он носить в себе свое горе. И в ответ на первое же слово участия в такой момент, на искреннее, душевное движение распахивается исстрадавшаяся человеческая душа.

…Первого мужа ее арестовали в декабре пятьдесят второго года. Он был врачом. Васе минуло семь лет. Забирали мужа ночью. Она до сих пор помнит Васин отчаянный крик: «Папа, не уходи!.. Папа, убей их!..» Он цеплялся за отца, его невозможно было оторвать. Потом он долго не спал по ночам, вскакивал, звал отца. На улице волчонком смотрел на военных. Стал замкнутым, таким замкнутым, что никогда не могла она понять, что у него на душе, о чем он думает. Так и до сих пор все не может понять. А потом эти ужасные драки. Она не знает, как и почему они начались. И вот — колония. А после нее… Все хорошие вещи свои куда-то спустил. Говорит, пропил. Но она думает, что здесь другое. Что именно — не знает. Вася пьянством никогда не занимался. Здесь другое что-то… И какой-то камень у него на душе. Ласковым бывает только с Мишуткой, это его сводный братишка, — она кивнула на маленькую кровать у окна.

Виталий напряженно вслушивался в ее глуховатый голос, а взгляд его не мог оторваться от кружка света на столе, в котором лежали ее руки, натруженные, потрескавшиеся… И вдруг он увидел то, что, собственно, видел все время, но это проходило мимо сознания. На одном из сцепленных худых пальцев было надето кольцо.

— Простите, Вера Григорьевна. Откуда у вас это кольцо?

Она схватилась за кольцо так, словно он хотел отнять его.

— Это подарок первого мужа. Это память.

— А Вася знает, чье это кольцо?

Она подняла глаза на Виталия и тихо сказала:

— Однажды я ему про это сказала.

— Когда же?

…В тот вечер, года два назад, он пришел со двора неожиданно рано, возбужденный, испуганный даже. Пришел совсем неожиданно. И застал мать в слезах. Кольцо лежало перед ней на столе, она смотрела на него и плакала. Вспоминала годы жизни и человека, подарившего их ей. И Вася, ничего не поняв, но о чем-то догадавшись, вдруг глухо спросил: «Мама, откуда у тебя это кольцо?» А потом стиснул зубы и, ничего не сказав, убежал.

— А в чем же ваша вина перед Васей?

— Моя вина в моей слабости…

Женщина разомкнула пальцы, провела ладонями по лицу, словно стирая с него колебания и усталость, и вздохнула.

— Да, слабость, — повторила она. — А Вася сказал, когда вернулся, что я… предатель, — и горько усмехнулась.

…Виталий опомнился, когда был уже двенадцатый час. Он поднялся.

— Пойду, Вера Григорьевна. И поверьте мне, — он осторожно коснулся ее руки, — я ничего не употреблю во зло Васе. Ничего. И я… я теперь знаю, как с ним говорить.

— Я верю, — женщина грустно и чуть недоуменно улыбнулась. — Почему-то верю вам. Вы нам поможете.

В ту ночь Виталий долго не мог заснуть.

На следующий день, когда Виталий зашел к Цветкову, у того сидел Свиридов. Цветков был мрачен. Увидев входящего Виталия, Свиридов тяжело поднялся со стула.

— Ладно, Федор Кузьмич, — сказал он. — Пойду к себе.

Когда закрылась за ним дверь, Виталий настороженно спросил:

— Чего это он?

— Ничего особенного, — хмуро ответил Цветков. — Что у тебя?

И Виталий сразу забыл о Свиридове.

Цветков слушал его молча и, только когда Виталий рассказывал о драке во дворе, процедил:

— Золотой факт для товарища Свиридова.

— В каком же это смысле? — запальчиво спросил Виталий.

— Выдающиеся методы работы у моих подчиненных. Вот в каком смысле. — И, видя, что Виталий готов заспорить, сухо бросил: — Продолжай.

Пересилив возникшее раздражение, Виталий сначала скупо и обиженно, а потом все более увлекаясь, стал рассказывать дальше. Цветков больше его не перебивал. А потом сердито сказал:

— Как же это ты ей такую гарантию дал? А если мы Ваську ее посадим?

— Думаю, не придется.

— Думать мало, чтобы гарантии давать. Она ведь сказала: «Я вам верю…» — И, не давая Виталию опять заспорить, сказал: — Ладно. Нам торопиться надо. Двигай, куда собрался.

Виталий вышел из кабинета Цветкова со смешанным чувством удовлетворения и досады. «Срывает на других свои настроения», — раздраженно подумал он. Разве Цветков мог понять, какие чувства переполняли Виталия, когда он слушал ту женщину, как хотелось ему влить хоть каплю надежды в ее душу!

На улице солнце палило июльским жаром. Город был застигнут врасплох. Люди, изнывая в надетых по привычке пальто, заполняли теневую сторону улиц. Тележки с газированной водой, желтые цистерны с квасом, крикливое племя мороженщиц еще, видимо, только готовились к своей гуманной миссии.

Виталий расстегнул золотистый плащ, снял кепку и зашагал быстрее.

Штаб дружины помещался в красном уголке одного из ЖЭКов. Это была длинная полуподвальная комната, вдоль стен стояли стулья, над ними висели пропылившиеся плакаты. Стена у двери была залеплена объявлениями и различными списками. Посреди комнаты квадратным островом тоже стояли стулья, а в глубине, у дальней стены, протянулся стол, накрытый выгоревшим зеленым сукном. В стороне стоял небольшой письменный столик и возле него дощатый шкаф. За столиком сидел какой-то паренек и читал книгу. Рядом лежала еще книга, большая, потрепанная, на белом квадратике бумаги, приклеенном сверху, от руки было написано: «Книга дежурств и происшествий».

Увидев входящего Виталия, паренек отложил книгу и поднялся навстречу.

— Сахаров? — пожимая ему руку, спросил Виталий.

— Ага. Виктор. А вы Лосев?

Парень был длинный, с тонкой шеей, в очках. Улыбчивое, добродушное лицо располагало к разговору.

— Ну-ка, погляди в своем гроссбухе, — сказал Виталий. — Что там у вас есть о Василии Кротове.

— Кротов… Кротов… — повторил парень, раскрывая большую книгу. — Что-то фамилия знакомая.

Пока он проглядывал записи, Виталий взял в руки книжку, которую читал Сахаров. Книга была о космонавтике. Сахаров скосил глаза и, не поднимая головы, пробурчал:

— Парадоксы нашего века. Космос — и какой-нибудь хулиган или грабитель.

— Абсолютно разные проблемы, — возразил Виталий. — Техника и воспитание людей.

— Космос — это не только техника, но и наука. Высшее достижение человеческого разума! — Сахаров проговорил это назидательно, с ноткой превосходства.

Виталию тон его не понравился, и он снова возразил, но уже запальчиво:

— Сейчас космическую ракету, как известно, может создать и ученый-людоед. Да ты ищи, ищи, — и он кивнул на толстую книгу в руках у Сахарова.

— Ищу… Вот, пожалуйста! Кротов… — Сахаров быстро проглядел запись. — Ну конечно! Теперь вспомнил.

Ваську уже два раза приводили за драку в штаб. Уговаривали, доказывали. Смотрел на всех волком. Вызывали и мать. Та сидела с каменным лицом, еле цедила слова. Наконец сообщили на автобазу, где работал Васька: пусть, мол, и там нажмут.

Сахаров говорил возмущенно, то и дело поправляя очки.

Виталий не выдержал:

— Ты сам с ним говорил?

— И сам тоже. А что?

— Тебе, брат, только ракеты строить.

— Ну, знаешь… — обиделся Сахаров. — Неумно остришь.

Виталий хотел было ответить, но сдержался. «Еще одного золотого факта не будет».

На обратном пути он ломал себе голову: как говорить с Васькой? Но так ничего и не придумал.

А Цветков сказал решительно:

— Говорить рано. — Подумав, добавил: — Завтра займись-ка дружком его, Олегом этим самым. Еще кто поинтересней у него есть?

— Остальные — мелочь. Этот самый интересный, — солидно ответил Виталий.

Цветков усмехнулся:

— Допустим.

Об Олеге Полуянове, сантехнике одного из строительных управлений, сведения собрать удалось быстро. Он жил весело и безбоязненно, весело кутил и по-мелкому спекулировал, чем придется. Жил он один в маленькой комнате, оставшейся ему после смерти тетки. Его родители жили в Одессе. Олег франтовато одевался и был отменно вежлив с соседями. Недавно у него недели две жил какой-то «земляк». Вообще приятели к нему захаживали часто, девушки тоже. И среди последних… Виталий сначала не поверил в свою догадку. Он даже специально сбегал на работу за фотокарточкой. «Да, эта самая, — сказала ему старушка соседка. — Как звать только, не знаю». Это была Люда Данилова. Она бывала одна или с кем-нибудь, но никогда с Васькой.

Под вечер Олег Полуянов, невысокий, стройный, курчавый парень с нежным лицом и бойкими карими глазами, появился в комнате Виталия. Вид у него был заносчивый и оскорбленный.

— Чем обязан приглашению? — развязно спросил он.

Но в самой глубине глаз Виталий подметил тревогу.

— Садитесь, — сухо сказал он. — Сейчас узнаете.

После нескольких минут самого общего и совсем безобидного разговора, в ходе которого Полуянов, однако, все больше нервничал, Виталий решил, наконец, перейти в наступление и неожиданно спросил:

— Почему пускаете к себе жить посторонних?

— Я?! Посторонних?! — возмутился Полуянов. — А может, это был мой родной папа, почем вы знаете?

С каждым новым вопросом — а Виталий дотошно интересовался всеми его грязными делишками и многочисленными знакомыми — Полуянов кричал все громче. О Люде Даниловой он заявил, что знать ее не знает. А когда Виталий спросил его про Ваську, он вдруг побагровел и, бешено стукнув кулаком по коленке, заорал:

— Ясно! Все ясно! Откуда ветер дует и чего несет! Надумал меня в тюрягу?! За Людку?! Нужна мне эта вонючая гусыня, как рыбке зонтик! Да я таких — на рубль дюжину!.. А сам чистенький! Да? Он у вас чистенький?! Кошмар какой-то!..

Виталий, очень довольный, с напускным равнодушием пожал плечами:

— Я вам, кажется, о Кротове ничего не говорил.

— А мне и говорить не надо! Я и сам скажу! Чистую правду скажу! Как слеза, чтоб мне не жить! Мне только рот раскрыть!

— Он ваш друг, кажется?

— Как папа римский! Ни больше и ни меньше! Были когда-то дни золотые. Но как он за нее сел, — Полуянов сложил крест-накрест растопыренные пальцы и спрятал за них лицо. — Все! Как отрезал!

— Тогда нечего болтать, что вы что-то знаете.

На лице Полуянова появилась хитрая усмешка, и он самодовольно прищурился:

— Я отрезал, а он нет. Пусть он вам скажет, зачем позавчера приходил ко мне, куда ехать предлагал. Пусть скажет, если он у вас такой чистенький, какую вещь одному толкнул.

Виталий почувствовал холодок в спине и чуть дрогнувшим голосом спросил:

— Какую вещь?

— Уж, конечно, с дела вещь. А какую, пусть сам скажет. Я не интересовался. И еще пусть кличку одну назовет.

— Какую же кличку?

— «Косой» — вот какую!

— Это кто такой?

— А я почем знаю? Я сам прямой, у меня все кореши прямые. Косых не держим.

Больше от Полуянова ничего добиться было невозможно, хотя Виталий, преодолевая отвращение, которое внушал ему этот парень, задавал вопрос за вопросом. Полуянов только грязно ругал Ваську и Люду Данилову. Виталий понял, что больше он ничего не знает.

Дело принимало серьезный оборот.

В тот вечер Цветков сказал:

— Все это, конечно, интересно. Но мало, милый, мало. Погоди! — поднял он руку, видя, что Виталий собирается заспорить. — Погоди. У меня вопрос к тебе есть. Вот отсидел Васька, так? Вышел? Куда он на работу устроился?

— Вернулся, где работал. На автобазу.

— Так. А сейчас? Почему он среди дня в музей пришел, если работает? Отгул? Прогул? И потом, отчим его тоже там работает?

— Тоже.

— Ваську туда он устроил?

— Наверное, он.

— «Наверное»! А почему у них отношения плохие, у Васьки с отчимом?

— Отца он забыть не может.

Цветков недоверчиво покачал головой.

— Отца он и не помнит почти. И вообще, это святое, это других любить не мешает. Что-то тут еще, милый, есть… — Он посмотрел на Виталия и закончил: — Тут важные какие-то струнки. Их знать надо.

Виталий, вздохнув, согласился: да, тут в его сведениях был явный пробел.

Поэтому на следующее утро он поехал на автобазу.

Узкий двор ее был забит машинами. Одни стояли вдоль глухой каменной ограды, другие, урча, вползали или выползали из широких ворот мастерских и гаража, откуда несся неумолчный шум и рокот моторов.

Виталий с трудом пробрался среди машин и по темноватой лестнице поднялся на второй этаж: в проходной ему объяснили, как пройти к заместителю директора базы Баранникову.

Это оказался крупный, решительный человек с бритой головой и пожелтевшими от курева усами. Говорил Баранников грохочущим басом и, видимо, привык, что никто ему тут не прекословит.

Когда Виталий объяснил цель прихода, Баранников сердито и громко сказал:

— Кротова мы уволили. За прогул и вообще. Из дружины тоже получили о нем сигнал. Хулиган и уголовник. У меня тут и то, подлец, как разговаривал!

— Вы что же, всех за первый прогул увольняете?

— Повторяю, — нетерпеливо ответил Баранников. — Хулиган, уголовник. Сидел уже. Еще и за таких чтоб голова болела?

— За таких именно и должна болеть.

— У вас. У милиции. У меня других забот хватает. Вон с капиталки машины гонят — ни к черту! — он широким взмахом руки указал на окно.

— Товарищ Баранников, этого парня нельзя увольнять, — сказал Виталий. — Пропадет. У вас же тут и отчим его работает.

— Вот именно! И он пришел, говорит: «Сладу с ним нет». Одним словом, всё. Уволили, и баста!

— Нет, не баста! — рассердился Виталий. — Вы права не имели его увольнять!

— Я свои права знаю, дорогой товарищ, — загрохотал Баранников. — И прошу в административную деятельность не вмешиваться! — он побагровел и так сжал ручки кресла, что побелели косточки на пальцах. — Благодетели нашлись за чужой счет! Вам что — только попросить! А мне здесь мучайся с таким! Заступники!..

Спор разгорался, и Виталий чувствовал, что выиграть его не удастся.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Мы еще к этому вопросу вернемся, товарищ Баранников.

Он выскочил из кабинета, весь дрожа от еле сдерживаемой, бессильной ярости.

Но уже в троллейбусе Виталий начал понемногу остывать. Собственно говоря, чего он взбеленился? Он же узнал то, что требовалось: Васька сейчас не работает. Баранникова тоже понять можно. А Васька в конце концов устроится на другое место. Сейчас главное не это, сейчас надо заставить его признаться в краже из музея. Но тут вдруг перед Виталием встало лицо Веры Григорьевны, измученное, виноватое, в желтом свете слабой настольной лампы, и он, словно наяву, услышал ее тихий голос: «Почему-то верю вам. Вы нам поможете». И Виталию стало не по себе, словно он уже чем-то обманул эту женщину. «Поможете…» А как помочь? Неужели начать драку с этим Баранниковым? Но как к такому вмешательству отнесется сам Васька?.. То есть что значит «как отнесется»? Нет, брат, шалишь!.. Здесь надо действовать сообща…

И Виталий на первой же остановке выскочил из троллейбуса и пересел на другой.

Через полчаса он был уже в штабе дружины. Виталий собрался узнать адрес Виктора Сахарова, но неожиданно застал его самого.

— Едем, — без всякого предисловия торопливо объявил он. — Там по вашей милости уволили Кротова. Теперь расхлебывать надо. Пропадет парень.

— Чего, чего?.. — не понял Сахаров и удивленно посмотрел на Виталия, видимо не сразу его узнав.

— Едем. По дороге все объясню.

— Но у меня…

— Слушай! — разозлился Виталий. — Тут судьба человека решается! Поехали!

Он был так решителен и взвинчен, что Сахаров невольно уступил натиску.

По дороге они решили заехать к Ваське.

На звонок отперла соседка.

— Вася? — переспросила она, не снимая с двери цепочку. — В булочную, что ли, ушел. Баклуши ведь бьет, прохиндей непутевый.

— Что вы! — воскликнул Виталий. — Это отгулы у него. Заработал! А не пьет эти дни, не хулиганит?

— Чего не было, того не было, — ответила соседка и словоохотливо добавила: — Только с Сергеем Трофимовичем разговор был у них, страсть как кричали. Вера Григорьевна аж слезами, бедная, вся изошла.

— Чего ж это они так?

— Да вот, не поняла я, — с сожалением ответила соседка. — Слов разобрать никак невозможно было. Очень уж Вера-то плакала.

Переглянувшись с Сахаровым, Виталий сказал:

— Ладно, гражданочка. Васю нам все равно повидать надо. Впустите? Или на лестнице обождать?

— Оно бы лучше на лестнице, конечно, — поспешно ответила та и прикрыла дверь.

Закурив, Виталий уселся на высокий подоконник. Сахаров, протирая очки, спросил:

— Между прочим, чего о нем хлопотать, если вы его все равно посадите?

— Это бабушка еще надвое сказала… — И, подумав, Виталий убежденно добавил: — А главное, он должен поверить, что есть справедливость. В том, что его уволили, ее нет. А в том, что посадим, если он украл, — она будет.

— Нет, ты мне определенно нравишься, — улыбнулся Сахаров. — Ты мыслишь единственно верными нравственными категориями.

Васька пришел только через час. Он угрюмо оглядел незваных гостей и спросил:

— Забирать пришли?

— Не собираемся пока, — ответил Виталий. — Ты лучше нас в дом пригласи.

Когда вошли в комнату, Виталий без всякого перехода решительно сказал:

— Пиши заявление.

— Чего?..

— Пиши, пиши. «Прошу восстановить меня на работе в должности ученика автослесаря. Обязуюсь…»

— Да вы что? Баранников меня в шею с этим заявлением выпрет!

— Не выпрет. Пиши, говорю!

Васька усмехнулся и полез в стол за бумагой. Написав то, что продиктовал ему Виталий, он зло сказал:

— Баранников тоже не сам решил. Ему мой шепнул.

— Это кто такой? — не понял Виталий.

— Материн муж, вот кто.

— Да ведь он тебя сам туда устроил, — вмешался Сахаров. — Где же тут логика?

Васька горько усмехнулся.

— Устроил, когда за матерью ударял. Прикидывался! А как вселился, тут я и открыл, какой он есть.

— А какой? Что он — пьет, дерется или еще что?

— Под меня вот копает!

Сахаров взволнованно поправил очки и торжественно объявил:

— Если хочешь знать, то он абсолютно не виноват в том, что тебя уволили. Абсолютно! Письмо о тебе направили мы, штаб дружины. Есть основание думать, что поспешили, да! Элемент ошибки присутствует.

Васька смотрел на него, удивленно приоткрыв рот.

Потом они все трое поехали на автобазу.

По дороге Виталий сказал:

— Учти, извиниться перед Баранниковым придется.

В кабинет к Баранникову зашли Виталий, Сахаров и секретарь комитета комсомола автобазы. Васька остался ждать за дверью.

Как ни странно, но Баранников на этот раз не грохотал. Он взял заявление и обещал рассмотреть его. Причем сказал он это таким мирным тоном, что всем стало ясно: дело улажено.

Так Виталий через минуту и сообщил ошалевшему Ваське.

С автобазы все разъехались в разные стороны.

Виталий спешил, боясь не застать Цветкова. Настроение было счастливо-приподнятое. Ведь нет большей радости, чем сознавать, что в чем-то большом, решающем помог другому человеку, помог не словами, не пустым сочувствием, а делом, вложив в него свой труд, свой ум, кусочек своей души!

Цветкова Виталий застал, и тот, выслушав его, тяжело хлопнул ладонью по столу и сказал:

— Все. Завтра вызывай Кротова. И помни: это твой экзамен. Самый трудный, Лосев.

— Может быть, с вами допросим или с Откаленко? — тревожно спросил Виталий.

— Надо бы, да не выйдет. У нас с ним завтра миссия особая, дипломатическая. МИД, наконец, дал разрешение. Так что держись, Лосев!

Васька пришел среди дня. И тут впервые, пожалуй, Виталий рассмотрел его как следует. Это был невысокий кряжистый паренек с грубоватым, тронутым первым загаром лицом и большими шершавыми руками. Левую щеку рассекала светлая и неровная полоска шрама. Когда Васька злился, щека начинала дергаться. Но сейчас он был настроен спокойно, насмешливо и отчужденно, словно и не было у них вчерашней, так ошеломившей его встречи.

— Сразу в чем уличать будете или сначала чуткость проявите, за жизнь поговорим? — спросил он, без приглашения усаживаясь на стул перед столом. — Тогда, может, и закурить разрешите?

— Кури.

Виталий придвинул пепельницу. Васька не спеша достал мятую пачку «Беломора», вытянул кривую папиросу, поправил ее и, закурив, откинулся на спинку стула, потом вопросительно посмотрел на Виталия.

— Трудный у меня к тебе разговор, Вася, — не спеша проговорил Виталий.

— Ясное дело, — снисходительно согласился тот. — Уж ваша служба такая.

— Дело не в службе. Вот однажды ты мне сказал, что душа у тебя рваная. На ветер сбрехнул, чтобы отвязаться, или на самом деле так думаешь?

Васька нахмурился.

— Какая она, меня одного касается. Ваше дело, конечно, с какой стороны загребать, но я уже битый, понятно?

— Не те били и не за то.

— Ничего. Я тоже не туберкулезный. Долги плачу. А кому меня за дело бить, такой еще не родился.

До этого момента Виталий волновался, словно ходя в потемках, на ощупь, но сейчас он вдруг почувствовал, как нащупался нерв в их разговоре, и, радуясь и боясь сорваться, заволновался еще больше. Голос его дрогнул совсем невольно, и Васька впервые насторожился.

— Человек этот родился давно, — тихо произнес Виталий, хотя они с Васькой были одни в комнате. — Родился и… погиб. Ты забыл…

Лицо Васьки потемнело, глаза сузились, и вдруг задергалась исполосованная шрамом щека. Он прижал ее ладонью. Виталий ожидал крика, но Васька прохрипел сразу вдруг осевшим голосом:

— А об этом я только знаю, понятно? И все. И амба. И смерть.

— Значит, помнишь… — Виталий тоже волновался. — Значит, помнишь… — медленно повторил он. — Это еще хуже. Ты однажды назвал мать предателем.

Васька замер, и только опять задергалась щека, и он яростно прижал ее рукой.

— …А она просто слабая. И она всегда носит то кольцо, — медленно, с усилием продолжал Виталий. Ему было почему-то трудно все это говорить Ваське. — А предатель — ты.

Васька медленно процедил сквозь зубы:

— Врешь…

— Не вру, — Виталий покачал головой. — Я знаю, почему ты не отдал им то кольцо, хоть и обещал. Ты увидел, как мать плачет над ним, и только тогда понял, от кого оно. И тогда тебя порезали. А потом ты отомстил.

— Долги плачу, — с мрачным упорством повторил Васька. — Христосиков теперь нет. Все на небе.

— Это верно. Христосиков нет, и долги надо платить. Но какой монетой?

— Той же самой! — с вызовом ответил Васька. — Можно даже покрупнее.

— Тут хорошо бы посоветоваться. Но друг у тебя того не стоит, чтобы с ним советоваться. Да и подруга…

— Ее не трогайте.

— Ладно. Но… — и Виталий неожиданно спросил: — Ты мать ее знаешь?

— Ну, допустим.

— Так вот, она не в мать. Понял?

— Темните что-то.

Васька глядел сейчас на Виталия совсем другими глазами, в них уже не было упрямой и злой отчужденности, в них светился интерес, подозрительный, холодноватый, но интерес.

— И дружок твой из той же породы, — жестко и убежденно сказал Виталий.

— Слушай! — не выдержал вдруг Васька. — Чего тебе от меня надо?

— Дружбы. Если совесть твоя чиста. Если ты не предал… свою память.

Васька исподлобья взглянул на Виталия и прижал ладонь к шраму, хотя щека не дергалась. В глазах мелькнула недоверчивая настороженность.

— Все равно, — вздохнув, сказал он, словно освобождаясь от какого-то груза, — дружбы у нас не получится, — и усмехнулся. — Разного мы поля ягодки.

— Совесть не позволяет?

— Совесть моя пока чиста.

Разговор затягивался. И оба не собирались его кончать. Виталий видел, что Ваську начинают терзать сомнения, что разговор этот разбередил ему душу. Но доверия, которого так жаждал Виталий, все-таки не было. И напряжение в разговоре начинало спадать, это Виталий тоже чувствовал. Может быть, зря он сказал насчет дружбы? Но это вырвалось бесконтрольно, как дыхание. Просто Виталий добивался доверия. Он видел, Васька не врет сейчас, и совесть, по его понятиям, у него действительно чиста. По его понятиям…

Затянувшееся молчание неожиданно нарушил Васька.

— А мать… чего она вам сказала… про себя?

— Одинокая она, — задумчиво ответил Виталий. — У нее только воспоминания и ты… тоже как воспоминание.

— И этот…

— От этого радости, видно, мало. От одиночества, от тоски спасалась. Когда тебя не было.

— Я ей писал: «Вернусь — вместе будем», — неуступчиво проговорил Васька. — А она…

В этот момент дверь с шумом распахнулась, и на пороге выросла толстая фигура Свиридова.

— Та-ак… Допрос? — громко спросил он.

Виталий сдержанно ответил:

— Беседа, Николай Иванович.

— Не имеет значения. Зайдите, Лосев, ко мне.

— Слушаюсь. Вот только…

Но Свиридов раздраженно перебил его:

— Фу! А накурили-то! — Он посмотрел на Ваську и резко спросил: — Фамилия?

— Кротов.

— Та-ак… Наслышаны. Хулиганим, дорогой, а? Общественный порядок нарушаем? Это он еще с тобой беседует, — Свиридов кивнул на Виталия. — А ко мне попадешь — другая песня будет. Схватываешь?

— Схватываю.

Виталий видел, что Васька с трудом сдерживается от грубости.

— Ну, в общем, Лосев, кончайте с ним и быстренько ко мне, — приказал Свиридов.

Когда он вышел, Виталий минуту подавленно молчал. Теперь все впустую, теперь Васька потерян. И Виталий вдруг ощутил, что он думал сейчас о самом Ваське, а вовсе не о тех сведениях, которые рассчитывал у него получить. Сам Васька, с его тревогами, с его судьбой, с его вероломными друзьями и плачущей по ночам матерью, вдруг стал важен Виталию, даже дорог. Ему так хотелось, чтобы этот парень распрямился, безбоязненно и открыто взглянул вокруг, улыбнулся и зашагал.

Молчание снова нарушил Васька.

— Начальничек — с ручкой чайничек… — ядовито сказал он. — Эх, не мы их себе выбираем! — И, покосившись на Виталия, спросил: — Ну, чего делать будем?

Виталий устало улыбнулся.

— Прощаться.

Васька еще раз внимательно, с прищуром взглянул на него и многозначительно сказал:

— А ведь ты чего-то хотел от меня. Точно?

— Как-нибудь в другой раз, — покачал головой Виталий. — С какой стати ты мне будешь сейчас что-нибудь говорить?

— Ха! Я, брат, тоже не чокнутый. Разбираюсь, с кем говорю. Вот начальнички все эти твои мне до Фени. Я б ему резанул! Тебя только подводить не хотел.

Виталий вдруг ощутил, как снова появляется нить в их разговоре, и с досадой подумал, что тем не менее разговор этот надо кончать: «золотых фактиков» быть не должно. И, внезапно решившись, очертя голову спросил: